Мисс Люси Р., тридцати лет

 

В конце 1892 года один мой друг и коллега¹ направил ко мне молодую даму², которая состояла у него на лечении в свя­зи с хроническим гнойным ринитом. Как выяснилось впослед­ствии, причиной стойкости ее заболевания был кариес решет­чатой кости. В последний раз пациентка обратилась к нему в связи с появлением новых симптомов, которые этот опытный врач уже не мог объяснить местным заболеванием. Она пол­ностью утратила чувство обоняния, и ее почти неотвязно пре­следовали одно или два субъективных обонятельных ощуще­ния. Они были ей весьма неприятны, кроме того, настроение у нее было подавленным, она ощущала усталость, жаловалась на тяжесть в голове, снижение аппетита и работоспособности.

Эта молодая дама, проживавшая в качестве гувернантки в окрестностях Вены в доме управляющего фабрикой, посещала меня время от времени в мои приемные часы. Она была англи­чанкой, хрупкого телосложения, бледной, светловолосой и совершенно здоровой, если не принимать в расчет заболева­ние носа. Первые ее сообщения подтверждали данные врача. Ее донимали дурное настроение и усталость, изводили субъек­тивные обонятельные ощущения, из числа истерических симп­томов у нее вполне отчетливо проявлялась анальгезия на фоне интактной тактильной чувствительности; сужения поля зрения во время беглого обследования (с помощью руки) не обнару­жилось. Внутренняя поверхность носа была совершенно нечув­ствительна, рефлексы отсутствовали. Прикосновения ощуща­лись, этот орган чувств не реагировал как на специфические, так и на иные раздражители (аммиак, уксусную кислоту). Это обследование приходилось как раз на период смягчения симп­томов гнойного катарального ринита.

При первой попытке разобраться в этом случае заболевания субъективные обонятельные ощущения, будучи хроническими галлюцинациями, толковались как стойкие истерические симптомы. Дурное настроение, вероятно, являлось аффектом, от­носящимся к травме, и наверняка можно было установить со­бытие, при котором данные обонятельные ощущения, ставшие ныне субъективными, были объективными, событие это и яви­лось травмой, чьими мнемоническими символами и служили неотвязные обонятельные ощущения. Возможно, было бы пра­вильнее рассматривать хронические обонятельные галлюцина­ции вкупе с сопровождавшим их дурным настроением как эквиваленты истерических припадков; ведь по своей природе хронические галлюцинации не годились на роль стойких симп­томов. В случае данного заболевания, находившегося еще в зачаточном состоянии, это было не важно; примечательно же было то обстоятельство, что субъективные обонятельные ощу­щения оказались весьма выборочными, словно обязаны были своим происхождением вполне определенному реальному объекту.

Это предположение вскоре подтвердилось. На мой вопрос о том, какой запах преследует ее чаще всего, я получил ответ: что-то вроде запаха подгоревшего пирога. Так что мне остава­лось лишь предположить, что это и впрямь был запах подго­ревшего пирога, который ощущался во время травматическо­го события. Хотя выбор обонятельных ощущений в качестве мнемонических символов травмы представляется довольно необычным, однако объяснение такого выбора напрашивалось само собой. Пациентка страдала гнойным ринитом, поэтому обращала особое внимание на свой нос и связанные с ним ощущения. Об обстоятельствах жизни пациентки я узнал лишь то, что дети, которых ей доверили, лишились матери, умершей пару лет назад от обострения опасного заболевания.

Итак, я решил избрать исходным пунктом анализа запах «подгоревшего пирога». Хронику этого анализа я изложу в таком виде, какой она могла бы приобрести при более благо­приятных обстоятельствах; в действительности, то, на что хва­тило бы и одного сеанса, растягивалось на несколько сеансов, поскольку пациентка могла посещать меня только в приемные часы, когда я уделял ей немного времени, и один такой разговор тянулся дольше недели, ибо обязанности не позволяли ей чаще совершать длительные поездки от фабрики до меня.

Мисс Люси Р. не впадала в сомнамбулический транс, когда я пытался погрузить ее в гипнотическое состояние. Поэтому я отказался от этих попыток и проводил весь курс анализа, пока она пребывала в состоянии, которое, возможно, немногим от­личалось от нормального.

Об этом нюансе моего подхода следует рассказать более подробно. В 1889 году, когда я посещал клиники в Нанси, мне довелось услышать слова мэтра гипноза д-ра Льебо: «Да, если бы мы владели способами, позволяющими вводить любого че­ловека в сомнамбулический транс, гипнотический метод лече­ния был бы самым действенным»³. В клинике Бернгейма почти казалось, что такое искусство существует и научиться этому можно у Бернгейма. Однако стоило мне испытать это искусст­во на собственных пациентах, как я заметил, что, по меньшей мере, мои силы в этом отношении ограничены, и если пациент не погружался в сомнамбулический транс с третьей попытки, у меня тоже не было средств для того, чтобы ввести его в это состояние. Да и процентный показатель сомнамбул в моей прак­тике сильно отставал от данных Бернгейма.

Так передо мной встала дилемма: либо отказываться от катартического метода в большинстве случаев, подходящих для его применения, либо рискнуть и попытаться применить его без сомнамбулического транса в случае легкого и даже весьма неубедительного гипнотического воздействия. На мой взгляд, не имеет значения то, какой степени гипноза — согласно ка­кой-нибудь из шкал, составленных для этих целей, - соответ­ствует состояние несомнамбулическое, поскольку действен­ность внушения определенного толка и без того не зависит от действенности других внушений, а вызывая каталепсию⁴, не­произвольные движения и т. п., нисколько не облегчаешь про­цесс воскрешения в памяти того, что было позабыто. Вскоре я перестал предпринимать и попытки определения степени гип­ноза, поскольку в целом ряде случаев такие попытки усилива­ли сопротивление пациентов и лишали меня уверенности, необходимой мне для более важной психической работы. Сверх того, утомительно было при легком гипнозе всякий раз в ответ на заверения и приказания: «Вы засыпаете, спите!», слышать одно и то же возражение: «Господин доктор, но ведь я не сплю», и приниматься за разъяснение весьма деликатного различия: «Я ведь имею в виду не обычный сон, а гипноз. Видите, вы под гипнозом, вы ведь не можете открыть глаза и т. п. Да мне и ни к чему сон». Лично я убежден в том, что многие мои коллеги из числа психотерапевтов способны куда искуснее вывернуть­ся из этого трудного положения; возможно, они и повели бы себя иначе. Однако мне кажется, что коль скоро знаешь, что зачастую достаточно произнести одно слово, чтобы поставить себя в затруднительное положение, лучше избегать и этого сло­ва, и этих затруднений. И когда с первой попытки мне не уда­валось ввести пациента в сомнамбулическое состояние или до какой-то степени погрузить его в гипноз, сопровождаемый со­ответствующими соматическими изменениями, я делал вид, что отказываюсь от гипноза, требовал только «концентрации» и велел ему лежать на спине с закрытыми глазами, дабы требу­емой «концентрации» достигнуть. Таким образом мне без осо­бого труда удавалось погружать пациента в столь глубокий гипноз, какой вообще был возможен.

Однако, отказываясь от гипноза, я, пожалуй, лишался пред­посылки, без наличия которой, казалось, невозможно приме­нять катартический метод. Ведь он основывался на том, что при изменении состояния сознания у пациентов возникали такие воспоминания и они обнаруживали такие взаимосвязи, кото­рых при нормальном состоянии сознания у них будто бы не было. Если же пределы памяти не раздвигались благодаря сом­намбулизму, должна была исчезнуть и возможность точного оп­ределения причины, о которой пациент не мог сообщить со­знательно, а ведь как раз о патогенных событиях «пациенты, пребывая в обычном психическом состоянии, совершенно не помнят или припоминают их только в общих чертах». (См. «Предуведомление».)

Выбраться из очередного затруднительного положения мне помогло воспоминание о том, как сам Бернгейм на моих глазах доказывал, что нам только кажется, будто воспоминания сомнамбулы забываются в бодрствующем состоянии и доста­точно малейшего намека вкупе с манипуляцией, знаменующей другое состояние сознания, чтобы они возникли вновь. Он, к примеру, вызвал у женщины в сомнамбулическом состоянии негативную галлюцинацию, будто бы его уже нет в этом поме­щении, а затем попытался, не жалея средств и совершая без­жалостные нападки, обратить ее внимание на себя. У него ничего не вышло. Когда пациентка очнулась, он осведомился, что он с ней делал, пока она пребывала в уверенности, что он отсутствует. Она удивленно ответила, что она ничего не помнит, однако он не сдался, стал уверять, что она все вспомнит, поло­жил ей на лоб ладонь, чтобы она опомнилась, и вот тогда она наконец рассказала обо всем, что, казалось бы, не восприни­мала, пребывая в сомнамбулическом состоянии, и о чем она, казалось бы, не помнила во время бодрствования.

Этот поразительный и поучительный опыт послужил для меня примером. Я решил исходить из того, что мои пациенты тоже помнят обо всем, что некогда имело патогенное значение, и мне остается лишь принудить их к откровенному рассказу. И ког­да в определенный момент на вопросы: «С каких пор у вас этот симптом? Отчего он возник?», я получал ответ: «Не имею по­нятия», я поступал следующим образом: положив ладонь на лоб пациентки или придерживая ее голову ладонями с двух сторон, говорил: «Вот сейчас я надавлю вам рукой на лоб, и вы все припомните. Как только я уберу руку, у вас появится какой-то зрительный образ или вас неожиданно осенит, и вы сразу об­наружите именно то, что мы ищем. — Итак, что вы увидели или что пришло вам на ум?».

Когда я испробовал этот подход впервые (то было не с мисс Люси Р.)⁵, я сам был поражен тем, что с его помощью получил именно то, что мне требовалось, и могу сказать, что с тех пор он почти ни разу меня подводил, всегда указывал мне верное направление для расспросов и позволял доводить до конца лю­бой анализ такого рода, не погружая пациента в сомнамбули­ческий транс. Со временем я осмелел до такой степени, что в ответ на слова пациентов: «Я ничего не вижу» или «Мне ничего не пришло на ум», заявлял, что это невозможно, — они наверняка обнаружили истину, но просто не поверили, что это она и есть, и ее отвергли. Я говорил, что мог бы повторять эту процедуру, сколько им угодно, и всякий раз они видели бы одно и то же. На деле справедливость моих слов всегда подтвержда­лась, пациенты еще не умели добиваться беспристрастности в суждениях и отвергали воспоминание или озарение, полагая, что оно бесполезно и возникло по ошибке, но всякий раз, ког­да они о нем рассказывали, выяснялось, что оно было истин­ным. Порой, добившись признания с третьей или четвертой по­пытки, я слышал от пациента: «Да, я понял это еще в первый раз, но именно об этом мне говорить не хотелось» или «Я на­деялся, что это не так».

Пусть раздвигать, казалось бы, сузившиеся пределы созна­ния таким образом было куда сложнее, чем расспрашивать пациента, пребывающего в сомнамбулическом состоянии, при этом я все же переставал зависеть от гипноза и мог разобрать­ся в наиболее распространенных мотивах, которыми продик­товано «забвение» воспоминаний. Я могу утверждать, что заб­вение это зачастую намеренное, желанное. Оно всегда лишь кажется свершившимся.

Наверное, еще больше поразило меня то, что таким же спо­собом можно восстановить в памяти, казалось бы, давно поза­бытые числа и даты, получив доказательства такой надежно­сти памяти, о которой и не подозревал.

Учитывая ограниченность выбора при попытке вспомнить числа и даты, можно опереться на известный постулат учения об афазии⁶, согласно которому опознавание является менее су­щественной функцией памяти, чем произвольное припоминание.

Так, пациенту, который не может припомнить, в каком году, в каком месяце и в какой день произошло определенное собы­тие, называют предполагаемые годы, перечисляют по порядку двенадцать месяцев и все дни каждого месяца, уверяя его, что как только он услышит верную дату, глаза его сами собой рас­кроются или он почувствует, что эта дата верная. В подавляю­щем большинстве случаев пациенты действительно выбирают определенную дату, и довольно часто (как случилось, например, с фрау Сесилией М.) по имеющимся заметкам, относящим­ся к тому времени, можно доказать, что дата была определена верно. В других случаях и с другими пациентами сама согласо­ванность воскрешенных в памяти фактов указывала на то, что дата была определена с безукоризненной точностью. Напри­мер, определив дату благодаря «перечислению», пациентка замечала: «Да ведь это день рождения моего отца», и добавля­ла: «Да, точно, ведь как раз в день рождения отца я и ожидала событие (о котором мы говорили)».

Здесь я могу лишь коснуться этой темы. Вывод, который я из всего этого сделал, заключался в том, что важные в пато­генном отношении события вкупе со всеми второстепенными обстоятельствами надежно сохраняются в памяти даже тогда, когда кажутся позабытыми, когда пациент не может их при­помнить".

* Для того чтобы проиллюстрировать вышеописанные приемы исследова­ния в состоянии не сомнамбулическом, когда пределы сознания не раз­двигаются, я расскажу об одном случае, анализ которого я провел букваль­но на днях. Я занимаюсь лечением одной дамы тридцати восьми лет, кото­рая страдает неврозом тревоги (агорафобией, приступами танатофобии и т. п.). Подобно многим пациентам, не соглашаясь с тем, что этот недуг мог появиться у нее в годы супружеской жизни, она полагает, что он воз­ник раньше, в юношескую пору. Она рассказывает мне, что в семнадцать лет на улице родного городка у нее впервые случился приступ головокру­жения, сопровождаемый страхом и чувством слабости, и приступы эти вре­мя от времени повторялись, пока пару лет назад их не сменил нынешний недуг. Я предполагаю, что начальные приступы головокружения, которые со временем вызывали все меньше страха, были истерическими, и решаю приступить к их анализу. Поначалу она припоминает лишь о том, что пер­вый приступ случился у нее, когда она отправилась на главную улицу, что­бы сделать покупки в лавках.

—Что же вам нужно было купить?

—Скорее всего, всякую всячину для бала, на который меня пригласили.

—Когда должен был состояться бал?

—Кажется, через два дня.

—Значит, за пару дней до этого случилось нечто такое, что вас взволнова­ло, что произвело на вас впечатление.

—Но я ничего не помню, минул уже двадцать один год.

—Это не важно, вы все равно вспомните. Я надавлю вам на голову и когда
отпущу, вы о чем-то подумаете или что-то представите; потом вы об этом
расскажите...

 

После этого пространного, но необходимого отступления вернемся к истории мисс Люси Р. Итак, она не погрузилась в сомнамбулический транс, когда я попытался применить к ней гипноз, а лишь тихо лежала, слегка поддававшись моему воз­действию, не размыкая веки, с неподвижным лицом, не шеве­лясь. Я спросил ее, помнит ли она, когда впервые ощутила запах подгоревшего пирога.

- О да, это я знаю точно. Около двух месяцев назад, за два дня до моего дня рождения. Я была с детьми в классной и иг­рала с ними (с двумя девочками) в пекаря, тут принесли пись­мо, которое только что доставил почтальон. По штемпелю и по-

— Ну, вам ничего не пришло на ум?

—У меня появилась одна мысль, но она не может иметь к этому никакого
отношения.

—Просто скажите.

—Я подумала об одной своей подруге, девушке, которая умерла; но она умерла, когда мне было восемнадцать лет, то есть годом позже.

—Посмотрим, давайте поговорим об этом. Что случилось с вашей подругой?

—Ее смерть меня сильно потрясла, потому что мы были близкими подру­гами. За неделю до того умерла другая девушка, ее смерть прогремела на весь город; постойте, выходит, что мне тогда все-таки было семнадцать.

—Вот видите, я же вам сказал, что можно доверять тому, что приходит на ум, когда я надавливаю рукой. А теперь постарайтесь припомнить, какая мысль посетила вас в тот момент, когда у вас случился приступ на улице?

—Никаких мыслей не было, просто закружилась голова.

—Это невозможно, такое состояние не возникает без сопутствующей мысли. Я снова надавлю рукой, и вы вспомните, о чем тогда подумали. Итак, что пришло вам на ум?

—Я подумала: теперь я третья.

—Что это значит?

—При головокружении я, должно быть, подумала, что сейчас и я умру, как две другие девушки.

—Стало быть, вы об этом подумали; во время приступа вы вспомнили о подруге. Значит, ее смерть произвела на вас сильное впечатление.

—Конечно. Помню, когда я услышала о ее смерти, мне стало не по себе от того, что она умерла, а я вот иду на бал. Но я с таким нетерпением ждала этого бала и так хотела, чтобы меня пригласили; мне совсем не хотелось думать об этом печальном событии. (Здесь можно заметить намеренное вытеснение из сознания, которое придает воспоминанию о подруге патогенный характер.) черку я догадалась, что письмо пришло от моей матери из Глаз­го, хотела его вскрыть и прочесть. Но тут на меня накинулись дети, выхватили у меня письмо из рук и закричали: нет, сей­час тебе читать его нельзя, его наверняка прислали тебе на день рождения, до тех пор оно побудет у нас. Пока дети со мной играли, неожиданно пошел сильный запах. Дети позабыли о пироге, который они пекли, и он подгорел. С тех пор меня пре­следует этот запах, я чувствую его повсюду, особенно когда волнуюсь.

—Вы хорошо помните эту сцену?

—Все в точности, как было.

О припадке удалось кое-что выяснить, однако мне нужно было знать, ка­кая случайность спровоцировала воспоминание именно в тот момент, и я высказал на удачу предположение, которое оказалось верным.

—Вы хорошо помните, по какой улице тогда проходили?

—Конечно. По главной улице со старыми домами, я их помню.

—Так, а где жила ваша подруга?

—На этой улице, я как раз прошла мимо ее дома, и через два дома со мной
случился припадок.

—Стало быть, пока вы шли, этот дом напомнил вам об умершей подруге, и
вас опять поразил контраст, о котором вы тогда не хотели думать.

Я не удовольствовался достигнутым. Возможно, еще что-то пробудило и усилило у доселе нормальной девушки предрасположенность к истерии. Мне показалось, что это могло произойти из-за менструальных недомога­ний, и я спрашиваю: «Вы помните, когда в том месяце у вас были регу­лы?». Она раздосадована: «Это я тоже должна помнить? Помню только, что в ту пору они бывали редко и крайне нерегулярно. В семнадцать лет они были у меня только один раз».

— Значит, мы высчитаем, когда это случилось.

В ходе расчетов она уверенно указывает на определенный месяц и не мо­жет точно назвать один из двух дней в канун непереходящего праздника.

— Это как-то согласуется с датой проведения бала?

Она робко отвечает: «Бал состоялся в тот праздничный день. Сейчас я вспомнила, мне показалось, что единственные регулы в тот год должны были случиться как раз перед балом. Это был мой первый бал». Теперь нетрудно восстановить связь событий и разглядеть изнутри меха­низм этого приступа истерии. Разумеется, это далось с трудом, мне пона­добилась абсолютная уверенность в своих приемах и единственная путе­водная догадка для того, чтобы недоверчивая, бодрствующая пациентка могла припомнить в таких подробностях забытое происшествие более чем двадцатилетней давности. Но в результате все совпало. — Прим. автора.

- Что же могло вас так взволновать?

- Меня тронуло то, что дети отнеслись ко мне столь сердечно.

- Такими они были не всегда?

- Всегда, но особенно в тот момент, когда я получила письмо от матери.

- Я не понимаю, каким образом сердечность детей и пись­мо от матери могли составить контраст, на который вы, кажется, намекаете.

- Я собиралась отправиться к матери, и тут у меня сердце сжалось оттого, что придется покинуть таких милых детей.

- Что с вашей матерью? Она живет в одиночестве и позвала вас к себе? Или она была больна, и вы ждали от нее вестей?

- Нет, ей нездоровится, но всерьез она не больна и живет с компаньонкой.

- Зачем же вам нужно было покидать детей?

- Я не могла больше находиться в этом доме. Экономка, ку­харка и француженка, по-видимому, решили, что я слишком зазналась, и сговорились устроить против меня интрижку, на­ говорили дедушке директорских детей обо мне Бог весть что, а оба господина не оказали мне поддержку, на которую я рас­считывала, когда им пожаловалась. После этого я попросила расчет у господина директора (отца детей), он ответил очень дружелюбно, предложил мне все же поразмыслить над этим еще недели две и лишь потом сообщить ему мое окончательное решение. Тогда я еще колебалась; я думала уехать. Но после это­ го решила остаться.

- Вас что-то связывало с детьми помимо их сердечного к вам отношения?

- Да, когда их мать, дальняя родственница моей матери, на­ходилась при смерти, я пообещала ей, что их не покину и ста­ну для них матерью. Я нарушила это обещание, когда объяви­ла об увольнении.

Видимо, на этом анализ субъективного обонятельного ощу­щения был завершен; некогда оно действительно было объек­тивным и психологически ассоциировалось с определенным переживанием, со сценкой, при которой произошло столк­новение взаимоисключающих аффектов: сожаления при мысли о расставании с детьми и обиды, которая все же подталки­вала ее к такому решению. Письмо от матери закономерным образом напомнило ей о том, чем было мотивировано это ре­шение, поскольку она собиралась уехать к матери. Оставалось выяснить, почему из всего спектра чувственных ощущений, возникших во время этой сцены, она выбрала в качестве сим­вола именно запах. Впрочем, я уже был готов объяснить это хроническим заболеванием носа. В ответ на мой прямой во­прос она сказала, что как раз в ту пору у нее в который раз был такой сильный насморк, что она едва различала запахи. Однако запах подгоревшего пирога она все же почувствовала из-за волнения, уловить этот запах ей не помешала аносмия⁷ органического характера.

Я не мог довольствоваться этим объяснением. Все это зву­чало вполне убедительно, но чего-то не доставало, не было под­ходящей причины, по которой неоднократное возбуждение и столкновение аффектов непременно должны были привести именно к истерии. Почему все это не осталось в пределах нор­мальной психической жизни? Иными словами, на каких осно­ваниях в данном случае произошла конверсия? Почему вмес­то воспоминаний о самой этой сцене ее преследовало связанное с ней ощущение, которое она выбрала в качестве символа это­го воспоминания? Подобные вопросы могли бы показаться на­думанными и излишними, если бы речь шла о закоренелой истеричке, для которой такой механизм конверсии был бы при­вычным. Однако у этой девушки истерия возникла только из-за описанной травмы или, по меньшей мере, из-за тех малень­ких неприятностей.

В ходе анализа подобных случаев мне стало известно, что при появлении истерии должно соблюдаться одно условие психического характера, а именно должна быть исключена возможность ассоциативной переработки намеренно вытесня­емого из сознания представления.

Это намеренное вытеснение я и считаю основанием для кон­версии суммарного возбуждения, будь оно полным или частич­ным. Суммарное возбуждение, которому закрыт доступ к пси­хическим ассоциациям, скорее находит неверный путь, ведущий

к соматической иннервации. Основанием для самого вытесне­ния может быть только ощущение неудовольствия, несовмести­мость вытесняемой мысли с совокупностью представлений, гос­подствующих в Я.

Итак, на основании того, что в означенный момент у мисс Люси Р. произошла истерическая конверсия, я пришел к вы­воду, что среди предпосылок этой травмы должна иметься одна такая, о которой она намеренно умалчивает и старается поза­быть. Если сопоставить ее нежность к детям с ее щепетильным отношением к другим обитателям дома, то напрашивается одно-единственное объяснение. Мне хватило мужества поделиться с ней этими соображениями. Я сказал ей: «Я не думаю, что только в этом причина вашей любви к детям; скорее, мне ка­жется, что вы влюблены в вашего хозяина, директора, возмож­но, вы и сами не отдаете себе отчет в том, что питаете надежду на самом деле занять место их матери, именно поэтому вы стали столь щепетильно относиться к слугам, с которыми долгие годы мирно уживались. Вы опасаетесь, как бы они чего-нибудь не заметили и не подняли бы вас на смех». Ответила она со свойственной ей лаконичностью: «Да, ду­маю, что это так». Но если вы знали, что влюблены в директора, почему вы мне об этом не сказали?

- Я же об этом не знала или, лучше сказать, знать об этом не хотела, старалась выкинуть это из головы, больше об этом не думать, и, кажется, в последнее время мне это удалось.

' Я бы никогда не смог иначе и лучше описать своеобразное состояние, при котором человек разом что-то знает и не знает. Очевидно, понять это мож­но только оказавшись в таком состоянии. Я помню один совершенно по­разительный случай такого рода, который до сих пор стоит у меня перед глазами. Когда я стараюсь припомнить, что со мной тогда происходило, трофеи мои довольно скромны. В тот момент я увидел нечто совершенно неожиданное и старался, чтобы увиденное не помешало мне исполнить свое намерение, хотя это впечатление должно было исключить само на­мерение. Я не замечал это противоречие, равно как и чувство неприятия, которое, несомненно, было повинно в том, что это впечатление не приоб­рело никакого психического значения. Меня зрячего постигла та слепота, которая так восхищает в отношениях матерей к своим дочерям, мужей к своим женам, властителей к своим фаворитам.

Почему вы не захотели сознаться в своей симпатии? Вы стыдитесь того, что влюблены в мужчину?

- О нет, я не настолько щепетильна, ведь мы не властны над чувствами. Неприятно мне было лишь оттого, что он мой хозяин, у которого я в услужении, в доме которого я живу, с
которым я не ощущаю себя полностью независимой, как с другими. А еще потому что я бедная девушка, а он богатый муж­ чина из аристократической семьи; меня бы подняли на смех, если бы об этом прознали.

Теперь она безо всякого сопротивления объясняет, как у нее возникла эта симпатия. По ее словам, в первые годы она мир­но жила в доме и выполняла свои обязанности без задних мыслей и несбыточных мечтаний. Но однажды серьезный и вечно занятой хозяин, который обычно бывал с ней сдержан, завел с ней разговор о правильном воспитании детей. Против своего обыкновения, он был мягким и сердечным, сказал ей, что целиком полагается на ее способность позаботиться о его осиротелых детях, и тут как-то особенно на нее посмотрел... В это мгновение она его полюбила и стала тешить себя отрадной на­деждой, которая появилась у нее после этой беседы. Убедившись со временем в том, что за этим ничего не последует и вторая доверительная беседа, вопреки ее ожиданиям и упованиям, не состоится, она решила выкинуть все это из головы. Она верно замечает, что тот его взгляд в контексте беседы, скорее всего, был обращен к умершей жене, и прекрасно понимает, что чувства ее безнадежны.

После этого разговора я ожидал, что ее состояние в корне изменится, однако оно осталось неизменным. Она по-прежне­му ощущала подавленность и пребывала в дурном настроении; благодаря гидропатической терапии, которую она, по моему совету, проходила в то же время, по утрам она стала чувство­вать себя бодрее, запах подгоревшего пирога не пропал вовсе, но появлялся уже реже и ослабел; по ее словам, он возникал лишь в те моменты, когда она была сильно взволнована.

Сам факт сохранения этого мнемонического символа навел меня на мысль, что, наряду с ключевой сценой, он олицетворяет собой множество побочных травм, и я стал расспрашивать ее о том, что же еще могло иметь отношение к той сцене, при которой возник запах подгоревшего пирога, мы поговорили о домашних дрязгах, поведении деда и т. д. При этом она все сла­бее ощущала запах гари. Как раз в эту пору пришлось надолго прервать лечение из-за очередного обострения заболевания носа, вследствие которого у нее был обнаружен кариес решет­чатой кости.

Вернувшись после перерыва, она рассказала о том, что на рождество она получила столько подарков от обоих господ и даже от прислуги, словно все старались с ней помириться и изгладить из ее памяти конфликты, которые произошли за по­следние месяцы. Впрочем, этот дружелюбный жест не произ­вел на нее никакого впечатления.

Когда я еще раз спросил ее о запахе подгоревшего пирога, она ответила, что его почти не ощущает, но теперь ее изводит похожий на него запах сигарного дыма. Она ощущала его и прежде, но запах подгоревшего пирога его перебивал. Теперь он выступил на передний план.

Я не был особенно доволен результатами терапии. Проис­ходило именно то, что все время ставят в вину исключительно симптоматической терапии, - устранение одного симптома привело лишь к тому, что освободившееся место занял другой симптом. Все же я с готовностью взялся устранить этот но­вый мнемонический символ аналитическим способом.

Однако на сей раз она не знала, откуда взялось у нее это субъективное обонятельное ощущение и при каком знамена­тельном стечении обстоятельств оно было объективным. «У нас все время курят, — сказала она, — я действительно не знаю, с каким особым случаем может быть связан этот запах». Я при­нялся настаивать на том, чтобы она попыталась об этом вспом­нить, когда я положу ей руку на лоб. Я уже упоминал о том, что воспоминания ее отличались яркостью и живостью, она была «визионеркой». Стоило мне надавить рукой ей на лоб, как у нее в памяти действительно всплыла картина, поначалу смут­ная и отрывочная. Она увидела столовую в доме директора, где она вместе с детьми ожидает хозяев, которые должны прийти с фабрики к обеду.

- Вот мы уже все сидим за столом: хозяева, француженка, экономка, дети и я. Но тут все как обычно.

- Смотрите, смотрите на эту картину, она меняется, появляется что-то необычное.

- Да, там гость, главный бухгалтер, старый господин, кото­рый любит детей, как собственных внуков, но он так часто обедает в доме, что и в этом нет ничего необычного.

- Потерпите, взгляните на картину, сейчас наверняка произойдет что-то необычное.

- Ничего не происходит. Мы встаем из-за стола, детям пора прощаться и подниматься вместе с нами на третий этаж, как всегда.

- Что теперь?

- Да, это особый случай, теперь я узнаю этот эпизод. Когда дети начинают прощаться, главный бухгалтер собирается их поцеловать. Хозяин вскакивает и почти кричит ему: «Не нужно целовать детей». Меня от этого кольнуло в сердце, а поскольку хозяева уже курили, мне и запомнился запах сигарного дыма.

Значит, это был второй эпизод, хранившийся глубже в нед­рах памяти, оказавший травматическое воздействие и оставив­ший после себя мнемонический символ. Почему же этот эпи­зод оказал такое воздействие? Я спросил: «Что произошло раньше - этот или другой случай с подгоревшим пирогом?»

- Последний случай произошел раньше, почти на два месяца.

- Почему же вас кольнуло в сердце, когда вы услышали пред­остережение директора? Упрекали ведь не вас?

- Просто несправедливо было так кричать на старого гос­подина, дорогого друга и к тому же гостя. Ведь это можно было сказать и спокойно.

Выходит, вас задело резкое обращение хозяина? Может быть, вам стало за него стыдно или вы подумали: если он спо­собен из-за подобной мелочи так резко обойтись со старым другом, то как же он обойдется с же­ной?

- Нет, не подумала.

- Но его резкость вас все же задела?

- Да, ему не нравится, когда кто-то целует детей.

И тут, пока я надавливаю рукой ей на лоб, она припоминает еще один, более ранний эпизод, который был по-настоящему травматическим и наделил силой травматического воздействия и эпизод с главным бухгалтером.

За несколько месяцев до того к ним в гости заглянула одна знакомая дама, которая на прощание поцеловала обоих детей в губы. Отцу, стоявшему там же, хватило выдержки, чтобы ни­чего не сказать этой даме, но после того как она ушла, он из­лил всю свою ярость на несчастную воспитательницу. Он за­явил, что возлагает на нее всю ответственность за содеянное, ибо долг ее состоит в том, чтобы пресекать попытки поцеловать детей, и допуская подобное, она забывает о своем долге. Если это повторится, он доверит воспитание детей кому-нибудь другому. Случилось это в ту пору, когда ей еще казалось, что он ее любит, и она ждала повторения того первого задушевного разговора. Из-за этого случая надежды ее рухнули. Она подумала: если из-за столь ничтожного происшествия, в котором я к тому же не виновата, он позволяет себе так обращаться со мной, значит, он никогда не питал ко мне теплых чувств. Иначе он был бы деликатным. По всей видимости, она вспомнила именно об этом неприятном эпизоде, когда главный бухгалтер собрался поце­ловать детей и получил выговор от их отца.

Когда мисс Люси Р. посетила меня спустя два дня после вы­шеописанного анализа, я не смог удержаться от вопроса о том, какое радостное событие с ней приключилось.

Ее словно подменили, она улыбалась и высоко держала го­лову. На мгновение мне показалось, что я неверно судил о происходящем и гувернантка детей все же стала невестой ди­ректора. Но она парировала мое предположение: «Вовсе ниче­го не произошло. Вы меня совсем не знаете, вы видели меня лишь больной и удрученной. Обычно я всегда такая веселая.

Когда я вчера проснулась поутру, у меня словно гора с плеч упала, и теперь мне хорошо».

—И каковы у вас виды на будущее в этом доме?

—Мне все ясно, я знаю, что надеяться мне не на что, но печалиться из-за этого я не буду.

—А с прислугой вы поладите?

—Я думаю, тут всему виною была моя обидчивость.

—А директора вы по-прежнему любите?

—Конечно, люблю, ну и что с того. Ведь думать и чувство­вать можно, что угодно.

Я обследовал ее нос и обнаружил, что болевая чувствитель­ность и рефлексы восстановились у нее почти полностью, за­пахи она тоже различала, хотя неуверенно и только тогда, ко­гда они становились сильнее. Впрочем, вопрос о степени причастности заболевания носа к этой аносмии приходится оставить открытым.

В целом лечение растянулось на девять недель. Спустя че­тыре месяца я случайно повстречал пациентку в одном из на­ших дачных мест. Она была весела и подтвердила, что чувствует себя по-прежнему хорошо.

ЭПИКРИЗ

Я не расположен недооценивать вышеописанный случай заболевания, хотя речь идет о незначительной и легкой исте­рии, сопровождаемой немногочисленными симптомами. Ско­рее, мне кажется поучительным то, что даже для такого скуд­ного в невротическом отношении заболевания требуется так много психических предпосылок, и при проведении обстоятель­ного разбора этой истории болезни мне хотелось бы предста­вить ее как образчик определенного типа истерии, а именно той формы истерии, которую может приобрести без подходя­щих для этого переживаний даже человек, не отягченный дур­ной наследственностью. Спешу отметить, что не имею в виду истерию, не зависящую от какой-либо предрасположенности;

Такой истерии, возможно, вообще не бывает, однако о пред­расположенности такого рода мы заводим речь лишь после того, как человек стал истериком, ведь прежде она никак себя не выказывала. Предрасположенность к невропатии в привычном понимании представляет собой нечто иное; еще до появления самого заболевания она обусловлена величиной неблагоприят­ных наследственных факторов или суммой индивидуальных психических аномалий. Насколько мне известно, в случае мисс Люси Р. ничто не свидетельствовало о наличии двух этих фак­торов. Таким образом, ее истерию можно назвать благоприоб­ретенной, и предполагает она лишь наличие, скорее всего, широко распространенной предрасположенности к приобре­тению истерии, чьи свойства мы пока только начинаем изучать. Впрочем, в подобных случаях первостепенное значение имеет характер травмы, разумеется, в совокупности с реакцией че­ловека на эту травму. По всей видимости, непременным усло­вием приобретения истерии является несоответствие, возни­кающее между Я и подступающим к нему представлением. В другом месте я надеюсь показать, как разнообразные невро­тические расстройства появляются в результате различных ма­невров, которые предпринимает Я для того, чтобы избавиться от такого несоответствия. Истерический способ защиты — для которого как раз и требуется особая склонность - заключает­ся в конверсии возбуждения в соматическую иннервацию, а извлекаемая из этого польза состоит в том, что несовместимое представление вытесняется из сознания Я. Вместо этого в со­знании Я остается возникшая из-за конверсии соматическая реминисценция — в нашем случае субъективное обонятельное ощущение — и мучительный для него аффект, который более или менее явственно связан как раз с этой реминисценцией. Единожды созданное, это положение впредь не меняется, по­скольку путем вытеснения и конверсии устранено противоре­чие, которое могло бы подтолкнуть к тому, чтобы избыть аф­фект. Таким образом, механизм формирования истерии, с одной стороны, соответствует акту нравственной трусости, а с дру­гой стороны являет собой некое защитное устройство, находящееся в распоряжении Я. Во многих случаях защиту от приро­ста возбуждения посредством формирования истерии приходит­ся признать наиболее целесообразной; разумеется, куда чаще приходишь к выводу, что индивиду было бы выгоднее иметь побольше нравственной смелости.

Таким образом, собственно травматическим является тот момент, когда Я навязывается противоречие и Я решает изгнать противоречащее ему представление. При изгнании последнее не уничтожается, а попросту вытесняется в бессознательное; если этот процесс происходит впервые, то в результате возни­кает ядро и центр кристаллизации отделенных от Я психиче­ских групп, вокруг которого в дальнейшем концентрируется все то, что можно было бы принять лишь ценой примирения с противоречащим представлением. Таким образом, расщепле­ние сознания в случае благоприобретенной истерии является желанным, намеренным, зачастую его, по меньшей мере, пред­варяет произвольный акт. Однако в результате происходит не совсем то, на что рассчитывал индивид; ему хотелось, чтобы представление исчезло, словно его никогда и не было, а доби­вается он лишь его психической изоляции.

В истории нашей пациентки травматическим моментом яв­ляется та сцена, которую устроил ей директор из-за того, что поцеловали детей. Впрочем, до поры до времени эта сцена не имела видимых последствий, возможно, именно с тех пор па­циентка стала угрюмой и обидчивой - мне об этом ничего не известно; истерические симптомы возникли лишь позднее, в те моменты, которые можно назвать «вспомогательными» и ха­рактерная особенность которых заключалась в том, что в этих обстоятельствах на какое-то время сливались воедино две обо­собленные психические группы, как при сомнамбулизме, ко­гда пределы сознания раздвигаются. В случае мисс Люси Р. пер­вым таким моментом, когда произошла конверсия, явилась сцена, которая разыгралась за столом, как только главный бух­галтер захотел поцеловать детей. Этому вторило травматиче­ское воспоминание, и она повела себя так, словно не избави­лась полностью от всего того, что было связано с ее симпатией

к хозяину. В иных историях болезни такие разные моменты совпадают, конверсия происходит непосредственно под воздей­ствием травмы.

Второй вспомогательный момент почти полностью копиру­ет механизм первого. Под влиянием сильного впечатления вре­менно воссоздается былая общность сознания, и конверсия сле­дует тем путем, который открылся перед ней в первый раз. Любопытно то обстоятельство, что второй симптом покрывает первый, поэтому первый не ощущается отчетливо до тех пор, пока не устранен второй. Примечательной представляется мне также обратная последовательность их проявления, в соответ­ствии с которой должен выстраиваться и анализ. В целом ряде случаев мне приходилось сталкиваться с тем, что симптомы, возникшие позднее, покрывали первоначальные симптомы, между тем как именно последние, выявленные, благодаря ана­лизу, содержали ключ ко всему шифру.

В данном случае терапия заключалась в принудительном объе­динении отколовшейся психической группы с сознанием Я. Ре­зультаты терапии странным образом не соответствовали объему проделанной работы; лишь после того как было покончено с по­следним фрагментом, неожиданно произошло исцеление.

 

Примечания:

 

¹ (стр. 135)...один мой друг и коллега... — скорее всего, имеет­ся в виду Вильгельм Флисс (1858—1928), берлинский оталоринголог, близкий друг и многолетний корреспондент Фрейда, который,
наряду с Брейером, часто рекомендовал Фрейда состоятельным пациентам (СП.).

² (стр. 135)... направил ко мне молодую даму... Мисс Люси Р. - подлинное имя этой пациентки неизвестно.

³ (стр. 137)...когда я посещал клиники в Нанси, мне довелосьуслышать слова мэтра гипноза д-ра Льебо... — Льебо, Амбруаз(1823—1904) — французский сельский врач, который прославил­ся тем, что погружал пациентов в гипнотический сон, внушая им мысль о засыпании неторопливым тихим голосом, а затем устра­нял симптомы болезни. Льебо выделил несколько степеней гип­ноза и составил подробное описание характерных признаков со­ стояния, наблюдаемого при каждой степени гипноза. В 1882 году по приглашению Дюмона, главного терапевта медицинского фа­культета в Нанси, Льебо приступил к гипнотическому лечению па­циентов в психиатрическом приюте Марвиль. Со временем воз­
никла так называемая нансийская школа гипноза, объединившая единомышленников Льебо и Бернгейма (см. прим. 8 к стр. 92), ко­торые полагали, что гипноз представляет собой нормальный пси­
хологический феномен, обусловленный внушением. Нансийская школа гипноза противостояла парижской школе гипноза, которую возглавлял Шарко (см. прим. 11 к стр. 28). В 1886 году Льебо под­
вел итог своим наблюдениям в книге «Сон и подобные ему состояния», которая имелась в личной библиотеке Фрейда (Liebeault,А.А.: Le Sommeil Provoque et les Etats Analogues. Paris: Octave Doin
1889) (СП.).

⁴ (стр. 137)... каталепсия (от греч. katalepsis — схватывание, припадок) — состояние оцепенения, застывание тела или конеч­ностей в каком-либо положении, утрата мышечного тонуса без
потери сознания. Обычно возникает в виде приступа при психических заболеваниях сильных эмоциональных переживаниях.

⁵ (стр. 139)... Когда я использовал этот метод впервые... — Судя по всему, впервые «технику надавливания» Фрейд использует вслучае с Элизабет фон Р. Мы видим, что в разных местах Фрейд описывает эту технику последнего для него телесного контакта по-разному. Здесь речь идет о том, что пациентка увидит некие сцены, перед ней возникнут какие-то представления в тот момент, когда он ослабит давление. В других местах он говорит о том, что это произойдет именно в момент надавливания. И, наконец, иног­да Фрейд говорит о том, что воспоминания появятся после того, как он снимет давление руки (В.М.).

⁶ (стр. 140) афазия - (от греч. а - отрицат. частица и phasis -высказывание) — разнообразные системные нарушения речи, вызванные локальными поражениями коры головного мозга. Эти нарушения могут затрагивать фонематическую, морфологическую и синтаксическую структуры активной и пассивной речи.

¹ (стр. 145) аносмия — (от греч. an— отрицательная приставка и osme — запаху — отсутствие обоняния.

 

КАТАРИНА

Во время вакации в 189* году я отправился в Высокий Та-уэрн¹, дабы отвлечься ненадолго от медицины и особенно от неврозов. Это мне почти удалось, когда однажды я свернул с центральной улицы, чтобы взобраться на лежавшую неподале­ку гору, славившуюся открывавшимся с нее видом и хорошо сохранившимся горным приютом. Взобравшись наверх после утомительного путешествия, подкрепившись и отдохнув, я сидел, погруженный в созерцание восхитительной панорамы, и настолько забылся, что поначалу не понял, что обращаются ко мне, когда услыхал вопрос: «Сударь, вы доктор?». Вопрос, однако, был обращен ко мне, и задала его та самая девушка лет восемнадцати, которая обслуживала меня за обедом с до­вольно угрюмым выражением лица и которую трактирщица на­зывала Катариной². Судя по ее платью и манерам, она не мог­ла быть служанкой, а скорее приходилась трактирщице дочерью или родственницей.

Стряхнув оцепенение, я ответил: «Да, я врач. Откуда вам это известно?»

- Вы оставили запись в книге для постояльцев, вот я и по­
думала: может быть, господин доктор сможет уделить чуточку
времени, - дело в том, что я больна нервами и уже была раз
у одного доктора в Л., он мне даже кое-что прописал, но лучше
мне пока что не стало.

Похоже, неврозы настигли меня и здесь, ибо едва ли у этой рослой и крепкой девушки с угрюмым выражением лица мог­ло быть что-то иное. Мне стало любопытно, насколько приволь­но чувствуют себя неврозы на высоте более 2000 метров, и я продолжил расспросы.

Нашу дальнейшую беседу я описываю в том виде, в каком она запечатлелась в моей памяти, сохраняя при этом особен­ности речи пациентки.

- На что же вы жалуетесь?

- У меня случается удушье, не всегда, но иной раз схваты­-
вает так, что, кажется, сейчас задохнешься.

Поначалу мне показалось, что это не имеет отношения к нервам, впрочем, вместе с тем я допускал, что она могла по-своему именовать приступ страха. Из всего комплекса ощуще­ний страха она ошибочно выделяла лишь одно - стеснение дыхания.

- Присаживайтесь. Опишите мне, каково оно, это состоя­
ние удушья.

- Оно находит на меня внезапно. И тогда что-то начинает
давить мне на глаза, голова так тяжелеет и шумит, что не вы­
нести, и все так кружится, что, кажется, упадешь, а потом грудь
стискивает так, что не вдохнуть.

- А в горле вы ничего не ощущаете?

- Горло у меня сжимается, того и гляди задохнешься.

- А в голове что-нибудь происходит?

- Да, молоточки стучат, словно сейчас треснет.

- Понятно, а при этом вы ничего не боитесь?

- Мне всегда кажется, что сейчас я умру, а вообще-то я не
робкого десятка, я повсюду одна хожу, в погреб и вниз по всей
горе, но как со мной случается такое, мне в тот день повсюду
становится страшно, все чудится, будто кто-то у меня за спи­
ной стоит и вот-вот меня схватит.

Это и впрямь был приступ страха с выраженными призна­ками истерической ауры³ или, лучше сказать, истерический приступ, содержанием которого был страх. Не было ли в нем какого-нибудь иного содержания?

- Вы все время думаете об одном и том же или, может быть,
что-то видите перед собой, когда у вас случается приступ?

- Да, при этом я всегда вижу какое-то страшное лицо, ко­
торое так ужасно глядит на меня, что мне становится боязно.

Возможно, отсюда открывался путь, ведущий прямиком к сущности дела.

- Вы узнаете это лицо, я хочу сказать, - вы когда-нибудь
видели это лицо наяву?

- Нет.

- Вам известно, почему у вас случаются приступы?

- Нет.

- Когда это произошло впервые?

- Впервые - два года назад, когда я еще жила с теткой на
другой горе, у нее там раньше был свой горный приют, и вот
мы уже полтора года здесь, а это все не проходит.

Решиться на анализ прямо здесь? Перенести на эти высоты гипноз я не отваживался, но, возможно, будет достаточно и простого разговора. Оставалось лишь положиться на удачу. Ведь мне столь часто приходилось констатировать, что страх у юных девушек возникает вследствие ужаса, который охватывает девственницу при первом знакомстве с миром сексуальности*.

Порызмыслив, я сказал: «Если вы сами не знаете, я скажу вам, отчего, по моему мнению, у вас возникли приступы. Од­нажды, тогда, два года назад вы увидели или услышали нечто такое, что вызвало у вас чувство неловкости, что вы предпоч­ли бы не видеть».

Она ответила: «Ой, Боже мой, да я же тогда застала дядю с девушкой, Франциской, моей кузиной!»

- Что это за история с девушкой? Не расскажите ли мне об
этом?

- Доктору можно ведь обо всем рассказывать. В общем,
знаете, мой дядя, - он был женат на моей тетке, которую вы
тут видали, и прежде владел с ней на пару гостиницей на когель, теперь они в разводе, а все из-за меня, потому что это я рассказала про него и Франциску.

' Приведу в пример случай, благодаря которому я впервые обнаружил эту причинно-следственную связь. Я занимался лечением одной молодой жен­щины, страдавшей комплексным неврозом, которая все никак не согла­шалась с тем, что этот недуг появился у нее за время супружеской жизни. Она возражала, ссылаясь на то, что еще в девичестве у нее случались при­ступы страха, из-за которых она падала в обморок. Я продолжал настаи­вать на своем. Однажды, когда мы уже познакомились получше, она нео­жиданно сказала мне: «Теперь я хочу сообщить вам и о том, откуда у меня взялся страх в девичестве. Тогда я спала в комнате по соседству с опочи­вальней родителей, дверь была открыта, и на столе горел ночник. И вот тогда я пару раз видела, как отец забирается в постель к матери, и слыша­ла звуки, которые меня очень взволновали. Потом у меня и начались при­ступы». - Прим. автора.

- Понятно. Как вы об этом узнали?

- Это было так. Два года назад поднялись в гору два госпо­дина и велели накрыть на стол. Тетки дома не было, Францис­ку, которая обычно готовила, было нигде не сыскать. Дядя тоже куда-то запропастился. Ищем мы их повсюду, а этот мальчиш­ка, Алоиз, мой кузен и говорит: «Может, Франциска у отца».Тут мы оба засмеялись, но ничего дурного у нас и в мыслях небыло.Подходим к комнате, в которой жил дядя, а она заперта.Вот это меня уже удивило. Алоиз и говорит: «В коридоре есть окно, через него можно заглянуть в комнату». Пошли мы вкоридор. Сам Алоиз в окно смотреть не стал, сказал, что боит­ся. Тут я ему и говорю: «Ты глупый мальчишка, тогда я загля­ну, мне ни капельки не страшно». У меня и в мыслях ничего дурного не было. Глянула я, в комнате было довольно темно,но я разглядела дядю и Франциску, и он лежал на ней.

- Что дальше?

- Я тут же отпрянула от окна, прижалась к стене, почувство­вала удушье, которое у меня с тех пор, — мысли мои спутались,на глаза навалилась тяжесть и в голове заколотило и зашумело.

- Вы рассказали тете обо всем в тот же день?

- О, нет, я ничего не сказала.

- Отчего же вы так испугались, когда увидели их вдвоем?
Вы что-нибудь поняли? Вы как-то истолковали увиденное?

- О, нет, тогда я ничего не поняла, мне было всего лишь шестнадцать лет. Не знаю,отчего я так испугалась.

- Фрейлейн Катарина, если бы вы сейчас вспомнили, что вы почувствовали в тот момент, когда у вас случился первый припадок, о чем вы тогда думали, вам можно было бы помочь.

- Да, если бы я могла, но тогда я так испугалась, что все позабыла.

(В переводе на язык нашего «Предуведомления» эта фраза означает: аффект самопроизвольно вводит в гипноидное состо­яние, производные которого не имеют ассоциативной связи с сознанием Я.)

- Скажите, фрейлейн, может быть, лицо, которое является вам в момент удушья, - это лицо Франциски, увиденное тогда?

—О, нет, оно таким страшным не было, и к тому же это лицо мужчины.

—Тогда, может быть, дядино лицо?

—Его лицо я не разглядела, в комнате было слишком темно, да и зачем ему было корчить такую страшную рожу?

—Вы правы. (Казалось, на пути неожиданно возникли пре­пятствия. Возможно, по ходу дальнейшего рассказа удастся что-нибудь выяснить.)

—Что же произошло потом?

—В общем, они, наверное, услыхали шорох. Вскоре они оттуда вышли. После мне было очень плохо, я все думала и думала об этом, а через два дня было воскресение, и я труди­лась весь день, а поутру в понедельник меня снова стало му­тить и вырвало, я не вставала с постели, и три дня подряд меня
все рвало и рвало.

Мы нередко сравниваем истерическую симптоматологию с иероглифической надписью, которую пытаемся расшифровать, разгадав значение нескольких знаков. В этом алфавите рвота означала отвращение. И я ей сказал: «Если в течение трех последующих дней вас рвало, то полагаю, что тогда, заглянув в комнату, вы почувствовали отвращение».

—Да, отвращение у меня точно было, — промолвила она, поразмыслив. — Но отчего же?

—Возможно, вы увидели их наготу? В каком виде были оба в комнате?

—Было слишком темно, чтобы разглядеть, да и они были оба в одежде. Ума не приложу, откуда у меня взялось тогда отвра­щение.

Мне это было тоже неизвестно. Однако я попросил ее про­должить рассказ обо всем, что придет ей на ум, пребывая в твердой уверености, что ей придет на ум именно то, что необ­ходимо мне для объяснения этого случая.

Она рассказывает, что в конце концов сообщила об увиден­ном тете, заметившей в ней перемены и подозревавшей, что за ними скрывается какая-то тайна, а затем разыгрались край­не неприятные сцены между дядей и тетей, и дети стали невольными свидетелями таких разговоров, которые на многое открыли им глаза и которые им лучше было бы не слышать, после чего тетя решила приобрести местный трактир и пере­браться туда вместе с детьми и племянницей, оставив дядю наедине с забеременевшей к тому времени Франциской. Од­нако затем она, к моему удивлению, меняет тему разговора и излагает поочередно несколько историй, в которых воскреша­ются события, произошедшие за два-три года до травматиче­ского эпизода. Сперва она рассказывает о том, как сама не­сколько раз подверглась сексуальным домогательствам со стороны дяди, когда ей едва исполнилось четырнадцать лет. Однажды зимой они вдвоем спустились в долину и останови­лись на ночлег в тамошнем трактире. Он остался пить и играть в карты в зале, ее клонило ко сну, и она рано удалилась в пред­назначенную для обоих комнату на этаже. Она еще не успела крепко заснуть к тому моменту, когда он вошел, затем снова заснула, но неожиданно проснулась от того, что «почуяла его тело» в постели. Она вскочила и принялась укорять его. «Что это вы задумали, дядя? Почему это вы не в своей постели?» Он попытался ее уломать: «Перестань, дуреха, угомонись, ты и сама не знаешь, как это хорошо».

- Мне ничего хорошего от вас не надо, вы мне спать не даете.

Она держалась поближе к двери, готовая выбежать в кори­дор, пока он не успокоился и сам не уснул. После этого она легла на свою кровать и проспала до утра. Судя по описанному ею способу защиты, она не вполне догадывалась, что его домо­гательства носили сексуальный характер; когда я спросил, понимала ли она, что именно он собирался с ней сделать, она ответила, что поняла это лишь гораздо позднее. Тогда она воз­мутилась, поскольку ей просто не понравилось, что ее потре­вожили посреди ночи, а еще «потому, что так делать нельзя».

Об этом случае следовало рассказать подробно, поскольку он имеет большое значение для понимания всего того, что последует далее. Затем она рассказывает о том, как немного позднее ей снова пришлось защищаться от его домогательств в одном трактире, когда он напился до пьяна, и т. п. На мой вопрос о том, не ощущала ли она в эти моменты нечто наподо­бие нынешнего стеснения дыхания, она с уверенностью отве­чает, что всякий раз ей давило на глаза и грудь, но куда слабее, чем в момент разоблачения любовников.

Изложив подобные воспоминания, она сразу принимается за рассказ о других памятных ей случаях, которые привлекли ее внимание к тому, что между дядей и Франциской что-то про­исходит. Однажды, когда всей семье пришлось ночевать на се­новале прямо в одежде, ее неожиданно разбудил шорох; она заметила, что дядя, лежавший между нею и Франциской, пе­ревернулся на другой бок и прильнул к Франциске. В другой раз им случилось переночевать в трактире деревни Н., она была с дядей в одной комнате, а Франциска спала в соседней комна­те. Ночью она неожиданно проснулась и увидела высокую бе­лую фигуру возле дверей, намеревавшуюся провернуть двер­ную ручку.

- Эй, дядя, это вы? Зачем вы стоите возле дверей?

- Тихо, мне просто нужно выйти.

- Тогда вам в другую дверь.

- Я немного запутался и т. д.

Я спрашиваю ее, не возникло ли у нее тогда какое-то подо­зрение.

- Нет, я тогда ничего не подумала, просто удивилась, но не
более того.

Это ее тоже напугало? Кажется, напугало, но на сей раз она не совсем в этом уверена.

Закончив рассказ и об этих воспоминаниях, она умолкает. Ее словно подменили, угрюмое и страдальческое выражение лица приобрело живость, взгляд прояснился, она выговорилась и облегчила душу. Меня же тем временем осенило; то, что она рассказала напоследок, казалось бы, безо всякого плана, слу­жит прекрасным объяснением того, почему она именно так повела себя, когда обнаружила любовников. Тогда в памяти у нее сохранялись все эти происшествия, хотя она ничего не по­нимала и не сделала из этого никаких выводов; при виде совокупляющейся пары она тотчас усмотрела связь между новым впечатлением и своими воспоминаниями, начала разом все по­нимать и отгонять эти мысли. Затем последовал краткий «ин­кубационный» период, после чего у нее возникли симптомы конверсии, суррогатом нравственного и душевного отвраще­ния стала тошнота с рвотой. Загадка была разгадана: тошноту у нее вызвал не сам вид любовников, а воспоминание, которое возникло при взгляде на них, и, судя по всему, вспомнить она должна была о последних домогательствах в ту ночь, когда она «почуяла тело дяди».

Когда она закончила свою исповедь, я сказал ей: «Вот теперь я знаю, о чем вы подумали, когда заглянули в комнату. Вы подумали: сейчас он делает с ней то, что собирался проделать со мной той ночью и еще несколько раз. От этого вас затош­нило, потому что вы вспомнили, как проснулись ночью и почу­яли его тело».

Она ответила: «Может быть, затошнило меня от этого и подумала я об этом».

- Скажите-ка напрямик, коль вы теперь взрослая девушка
и все знаете...

- Да, теперь конечно.

- Скажите мне напрямик, какую именно часть его тела вы
почуяли той ночью?

Однако она не дает мне внятного ответа, а лишь смеется от смущения, как тот, кого в чем-то уличили и кому приходится сознаться в том, что на поверхность вышла подноготная, о которой он уже не может говорить. Могу себе представить, что это было за прикосновение, объяснить которое она смогла лишь позднее; да и выражение ее лица убеждает меня в том, что я не ошибаюсь, но большего от нее никак не добиться; я и так должен быть ей благодарен за то, что с ней я могу говорить куда непринужденнее, чем с моими городскими пациентками, этими жеманными дамами, для которых все naturalia turpia'.

Казалось, все было ясно; но вот постоянно возникающая во время приступов галлюцинация, при которой она видит лицо, нагоняющее на нее ужас, - откуда взялось это? Я спросил ее об этом. Она сразу ответила, словно и сама стала понимать больше, пока мы беседовали: «Да, теперь я помню, это лицо дяди, теперь я его узнаю, но оно не такое, каким было тогда. Позднее, когда начались все эти ссоры, тогда дядя ужасно разозлился на меня; он все время говорил, будто я во всем виновата; дескать, если бы я не проболталась, то дело бы не дошло до развода; он все время грозился, что проучит меня; однажды увидал меня издали, лицо его искривилось от злобы, и он начал наступать на меня, подняв руку. Я всегда от него убегала и очень боялась, что он меня где-нибудь подстережет и схватит. Лицо, которое мне теперь постоянно является, это его лицо, каким оно было в тот момент, когда он злился».

Ее слова напоминают мне о том, что тошнота, которая была первым симптомом истерии, со временем исчезла, а вот при­ступы страха остались и наполнились новым содержанием. Стало быть, речь идет об истерии, в значительной степени от-реагированной. Ведь она почти сразу рассказала тете о своем открытии.

- Вы рассказали тете и о том, как он вас домогался?

—Да, но не сразу, а позднее, когда уже речь шла о разводе.
Тетя тогда сказала: об этом пока забудем, вот если он начнет
препираться в суде, тогда мы и об этом скажем.

Насколько я понимаю, именно с той поры, когда в доме участились скандалы, когда ее состояние перестало волновать тетю, целиком поглощенную раздором, — с той богатой на события и впечатления поры у нее и сохранился этот мнемо­нический символ.

Надеюсь, что откровенный разговор со мной принес какую-то пользу девушке, столь рано уязвленной в своих сексуаль­ных чувствах; больше я ее не видел.

ЭПИКРИЗ

Мне нечем возразить тому, кто при чтении этой истории болезни сочтет, что успех в данном случае был достигнут скорее благодаря разгадке, чем путем анализа. Больная признала вероятность всего того, что я интерполировал в ее рассказ; тем не менее она не могла пережить это заново. Полагаю, что для этого понадобился бы гипноз. Если предположить, что моя до­гадка была верной, и попытаться свести этот случай заболева­ния к схеме благоприобретенной истерии, составленной на ос­нове анализа в случае мисс Люси Р., то напрашивается сравнение первой и второй вереницы эротических переживаний, включа­ющих в себя травматические моменты и сцены обнаружения лю­бовников со вспомогательными моментами. Сходство заключа­ется в том, что в первых случаях создавалось содержание сознания, обособленное от мыслительной деятельности Я, меж­ду тем как под впечатлением от последней сцены произошло ассоциативное соединение этих отстраненных психических групп с Я. Вместе с тем имеются и отличия, которыми невоз­можно пренебречь. В данном случае причиной изоляции явля­ется не воля Я, как было в случае мисс Люси Р., а неведение Я, не обладающего еще опытом половой жизни. В этом смысле случай заболевания Катарины является типичным; в ходе ана­лиза любого случая истерии, в основе которой лежит сексуаль­ная травма, обнаруживаются впечатления предсексуальной поры, никак не повлиявшие на ребенка, а затем, уже будучи воспоми­наниями, обретшие силу травматического воздействия, когда де­вушка или женщина впервые узнала о том, что такое половая жизнь⁴. Отщепление психических групп является в некоторой степени нормальным процессом в ходе развития подростка, и вполне объяснимо то, что их последующее возвращение в Я довольно часто служит поводом для психического расстройства. Кроме того, тут мне хотелось бы выразить и сомнение в том, что расщепление сознания из-за неведения действительно от­личается от сознательного неприятия, а подростки и впрямь не обладают знаниями о половой жизни гораздо чаще, чем пола­гаем мы, да и они сами.

Психический механизм этого заболевания отличается еще и тем, что сцена обнаружения любовников, которую мы назвали «вспомогательной», заслуживает и названия «травматической».

Naturalia turpia (лат.) — естество низменно.

Она воздействует и сама по себе, а не просто воскрешает пред­шествующие травматические переживания, она разом облада­ет свойствами «вспомогательного» и травматического момен­тов. Однако, на мой взгляд, подобное совпадение не дает оснований для того, чтобы отказаться от мысли о наличии рас­хождения между этими понятиями, которому в иных случаях соответствует и расхождение во времени. Еще одной, давно уже, впрочем, известной особенностью заболевания Катарины является то, что конверсия, формирование истерических фе­номенов началось не сразу после травмы, а по прошествии ин­кубационного периода. Шарко предпочитал именовать этот про­межуток времени «периодом психической выработки»⁵.

Страх, изводивший Катарину во время приступов, является истерическим, то есть воспроизводит тот страх, который воз­никал у нее всякий раз при сексуальной травме. Здесь я не стану разъяснять сущность процесса, который, судя по многим моим кл