Глава 7. Жажда расстройства 10 страница

Я сказал остальным: «Подозреваю, мы играли чересчур громко».

Мы не придали этому значения, и я бездельничал, потому что думал, что мы звучим превосходно. Позже я привык к тому, что люди не понимают всего этого.

 

ГАНЗЫ ОТНОСИЛИСЬ К ТОМУ ТИПУ ЗАПУТАВШИХСЯ ОБОЛТУСОВ, КОТОРЫЕ ПРЕУСПЕВАЮТ ВО ВСЯКИХ ПЕРЕДЕЛКАХ, ПОДОБНЫХ ЭТОЙ.

 

Самой известной фигурой, рассматривающей возможность работать с нами, был Пол Стенли (Paul Stanley) из Kiss, который подыскивал стоящую группу, чтобы побывать за микшером. Меня, Иззи и Даффа это не волновало; мы говорили Зутоту, понятия не имеем, что может привести Пола Стенли к соглашению.Стивен, разумеется, был за него – Kiss были его героями, поэтому мы решили доставить Стивену удовольствие и согласились на встречу. Процесс начался с приезда Пола в нашу квартиру с целью «обсуждения музыки». В то время героин стал предметом нашей повседневной жизни, поэтому когда приехал Пол, мы с Иззи делали все возможное, чтобы только не отключиться; с трудом разлепляя глаза, но это было незаметно...или нам это только казалось. Мы с Иззи расположились на диване, а так как в гостиной у нас не было кресла, Пол сел на пол рядом со Стивеном и Экслом.

«В первую очередь», - сказал он, - «я хочу переписать “Welcome to the Jungle”». Как говорил Пол, у песни был хороший потенциал, но отсутствовала забойная структура. Чего ей не хватало, так это более запоминающегося припева, более мелодичного пения, больше эпичности – короче говоря, всего того, что есть в песнях Kiss.

«Ух» - проворчал я сквозь зубы. Поскольку я был заинтересован в прекращении наших отношений. Он был образцом парня, имеющего классную одежду, трофейную жену и крутую машину, спустившегося до нашего уровня, чтобы объяснить нам, что надо делать. Я недружелюбно относился к такому.

Конечно, Пол был настойчив. Довольно скоро мы встретились с ним снова, когда выступали на шоу, организованном Geffen. Конечно, Том о нем договорился, потому что мы должны были отыграть концерт, но, конечно, это был концерт только «для своих». Он проходил в Gazzari’s (сегодня это Key Club), где мы ни разу не выступали, потому что это место очень сильно отличается от всех, где мы бывали. Оно было слишком глэмовым и ярким, потому что его владелец, Билл Газзари (Bill Gazzary), по внутренней радиосвязи объявлял своим противным голосом с акцентом Восточного Побережья: «Во всех моих группах должны быть смазливые ребятки! Если они не будут такими, то не будут выступать на моей сцене». Gazzari’s был таким местом, где мог сформироваться настоящий глэм-метал. Разумеется, мы даже не пытались стать смазливыми. Кроме этого выступления я был там всего один раз – на концерте Hollywood Rose.

Само собой, Пол Стенли пришел на то шоу, причем он замучил инженера по звуку тем, чтобы пройти к человеку за пультом и контролировать настройку звука. Узнав об этом спустя время, я сжимался от мысли, что Пол Стэнли микшировал GN’R - в Gazzari’s.На самом деле, насколько шаблонно мы тогда звучали? Помню, нам за это заплатили, а когда мы подсчитывали и делили наши деньги, то Иззи сказал: «Я пойду в полицию!» Все, что меня заботило в то время, и чем я мог заниматься- так это свалить оттуда, чтобы встретиться со своим другом-дилером.

Пол хотел во чтобы то ни стало заполучить нас, поэтому настоял на посещении нашего следующего выступления, которое, как мы потом узнали, должно было показать ему кем мы были на самом деле и что бы он получил как продюсер. Концерт состоялся через неделю, в Raji’s, подвале, в зале двадцать на двадцать футов (около 6 на 6 метров – прим. Nusha), вонявшем пивом и мочой, с постоянно жужжащими, как раскаленная докрасна старая консоль, лампами. Сцена была около фута (примерно 0,3 м - прим. Nusha) в высоту и располагалась у самой отдаленной от входа стены; а туалеты были отвратительнее CBGB (Country, Blue Grass & Blues). Другими словами, это было нормальное место жительства Guns N’Roses. Думаю, что Пол собирался испытать нас, но после всего этого он понял, с чего мы начинали и откуда пришли. Он хотел «погулять» на нашей «улице», потому что позже он и Kiss выступали в подобных подвалах. У него были благие цели, но я не мог ему помочь, потому что он очень быстро понял, что он не видел ничего подобного тому, откуда мы пришли. Ганзы относились к тому типу запутавшихся оболтусов, которые преуспевают во всяких переделках, подобных этой.

То шоу было чертовски замечательным: грязным, мутным, вульгарным и близким к хаосу, таким, какими Ганзы были в моем сознании. Это были самые настоящие Ганзы, хотя бы потому, что перед концертом я вколол себе хорошую дозу героина, смешав ее с ликером, и был довольно пьян, чем вызвал неимоверную тошноту, поэтому каждые пять минут отворачивался и блевал за усилители. У меня был новый гитарный техник, Джейсон (Jason), и ему приходилось постоянно отпрыгивать, чтобы не быть забрызганным. Невыносимая жара усугубляла сложившуюся ситуацию. Концерт был очень буйным, среди зрителей было полно твердолобых неуправляемых тупиц, поэтому Эксл закончил выступление дракой с парочкой таких ребят из первого ряда – кажется, он врезал одному из них по голове опорой микрофонной стойки. Концерт был гребаным беспорядком; слишком много энергии скопилось в перегретом зале. Черт возьми, он внушал страх. Фотографии с этого концерта мы разместили на внутреннем развороте буклета к Appetite for Destruction.

Не могу себе представить, где он находился во время концерта, но Пол Стенли появился как только мы закончили играть, с белокурой красоткой (то ли подругой, то ли женой), в оджде, стоящей больше, чем магазин в соседнем здании. Это была раздевалка в Raji’s; точнее, коридор между кулисами и входной дверью, перед которой было несколько ступенек, где после того, как мы начали играть, расположилась наша открывающая группа. Пол со своей подругой (или женой) не заходили в комнату, но все время пытались присесть куда-нибудь рядом с нами. Мы были потными и грубыми, а после того, как меня восемь раз стошнило на сцене, я делал все возможное, чтобы не сойти с ума, когда Пол сказал мне, обнимая свою даму Ивану Трамп (Ivana Trump),: «Хммм, что ж, это было интересно».

На следующий день мы организовали официальную встречу: я сказал Тому, что Пол должен знать, о том, что мы собираемся продолжить поиски продюсера, и спасибо ему за помощь. Впоследствии я сожалел об этом, пересказывая эту историю L. A. Weekly с чересчур завышенным отношением к Полу (не совсем нравится, но не могу подобрать другие слова). Я не хотел никого обидеть, я был полностью убежден в том, что мы идем нужным путем, а все, кто указывают нам на наши ошибки, - заблуждаются. Я даже не помню о публичном оскорблении Пола, поэтому, без каких-либо угрызений совести позвонил ему через месяц или два, с просьбой о содействии достать хоть какие-нибудь студийные инструменты, благодаря спонсированию BC Rich.

«Привет, Пол, это Слэш», - сказал я ему. «Я не займу у тебя много времени. Как дела?»

«У меня все хорошо», - ответил он.

«Послушай, я знаю, у тебя есть связи в BC Rich. Как думаешь, сможешь достать мне несколько гитар?»

«Да, я без проблем мог бы сделать это», - сказал он, а потом...замолчал. «Но я не хочу. Позволь дать тебе совет: думай перед тем, как выставить свое грязное белье на всеобщее обозрение. Удачи».

Он бросил трубку.

Послышались длинные гудки.

Так продолжалось довольно долго, но в 2006 году у меня появился шанс извиниться перед Полом на шоу Vh1 Rock Honors, когда я играл кавер на Kiss с Томми Ли, Эйсом Фрели и другими. Много воды утекло с тех пор, сейчас все хорошо. Оглядываясь назад, понимаю, почему вел себя именно так: я был очень высокомерным, а когда ты заносишься, неважно, что ты за человек, ты перестаешь быть фанатом какой-нибудь группы, ты превращаешься в самого настоящего мудака.

 

МЕНЯ БЫ УБИЛИ, ЕСЛИ БЫ Я ПРИЕХАЛ В ОКРУГ С НАКРАШЕННЫМИ НОГТЯМИ.

Мы репетировали каждый день, писали новые песни и выступали каждый день. Как я уже говорил, героин было легко достать, поэтому я не заботился о том, как часто его принимал. Думаю, он был простым средством расслабиться, не воображая при этом себя центром Вселенной.

Впервые я осознал свою проблему, когда вокруг меня никого не было. Я не сильно задумывался над этим – меньше знаешь, крепче спишь. В один особенный день мы с Иззи решили поехать в Тихуану (Tijuana) (город в Мексике – прим. Nusha) с Робертом Джоном (Robert John), фотографом и нашим хорошим другом, который до сих пор делает наши снимки, и являлся нашим официальным фотографом в туре 1993 г.

Это было отличное однодневное путешествие: мы выпили несколько бутылок текилы, скитались по улицам; глазели на упившихся в хлам американцев, обманутых проститутками в каждом подвальном баре и публичном доме. Тот день меня измотал, полагаю, я устал, напился и простудился; у меня не было никаких мыслей как помочь себе. Помню, когда мы вернулись в Лос-Анджелес, я сразу же отключился. Проснулся только следующей ночью, но меня все равно тошнило, поэтому в качестве лекарства я предпочел пару стаканчиков виски в Barney’s Beanery. Пойдя на поводу у своих желаний, я добрался до бара около десяти часов вечера, но после первых глотков улучшения не наблюдалось, мне стало только хуже. Я вернулся в квартиру и принял позу, не пропускающую воздух: согнул колени, зажал между ними голову, обхватив ее руками, просто потому, что в любой другой позе мне было не так комфортно. Я отчетливо запомнил ту ночь, так как чуть позднее ко мне вдруг завалился Марк Кантер (Marc Canter). Вы даже представить себе не можете, насколько он был далек от наркоманской среды. Он пристально посмотрел на меня.

«Ты и впрямь выглядишь ужасно», - сказал он. «С тобой точно все в порядке?»

«Да, да, у меня все прекрасно», - ответил я. «У меня грипп».

На самом деле у меня началась ломка всего лишь после одного дня без героина. Мне было очень тяжело признаться себе в этом. После того, как я жутко вспотел в ту ночь, мне бы не хотелось когда-нибудь еще раз пережить что-нибудь подобное, но, черт возьми, это был самый тяжелый грипп, который я перенес.

Полагаю, я сократил прием наркотиков, но еще некоторое время вел подобный образ жизни, до тех пор, пока длинная рука закона прямо не поставила меня перед фактом его изменения. Однажды ночью мы шатались с Дэнни в поисках наркотиков, и нас задержал полицейский, но при нас оказалось очень мало наркотиков, мы взяли немного на пробу. Мы взяли их дома у Рона Шнайдера (Ron Scneider) (басиста Tidus Sloan), приняли их, тусовались там, слушали Iron Maiden, а потом, около четырех часов утра, пошли домой. Мы шли по La Cienega, когда машины с сиренами перегородили нам путь. Когда мы замедлили шаг и подошли к обочине, до нашей квартиры было рукой подать, можно сказать, мы уже видели нашу дверь.

Те два полицейских ясно дали понять, что выполняют ночную или уже утреннюю норму, потому что мы не бежали и не делали ничего подозрительного. У нас ничего не было, но Дэнни забыл про шприц в кармане рубашки, который позволил полицейским делать все, что они хотят. Начали они с того, что стали светить своими фонариками прямо нам в глаза.

«Вы употребляли наркотики этой ночью, сэр?» - спросил один из них у меня.

«Нет», - ответил я, пряча глаза за волосами.

«Ты в этом уверен? Посмотри на меня, твои зрачки сузились от употребления наркотиков».

«Да, но это произошло от того, что вы светите фонариком мне в глаза», - сказал я.

Больше они ничего не сказали: только конфисковали машину Дэнни и арестовали его за хранение объектов употребления наркотиков (шприцы, упаковки героина, добавляемые к нему порошки и т.д. – прим. Nusha). Наручники надели и на меня, но не предъявили обвинения. И все это случилось в десяти футах от входной двери моей квартиры.

Они посадили нас с Дэнни на заднее сиденье патрульной машины и продолжили свою неписаную миссию по поимке каждого длинноволосого «бродяги», встретившегося им на обратном пути в участок. Менее чем через милю они остановили Майка Левайна (Mike Levine), басиста Triumph, который выходил из 7-Eleven и направился к своей машине, держа в руках бутылку пива. Его задержали только за то, что он мог вести машину и пить пиво. Они посадили его к нам, на заднее сиденье, и поехали дальше. Когда до полицейского участка оставалось не более трех кварталов, на Бульваре Санта-Моники (Santa Monica Boulevard), они привязались к девчонке, которая якобы «появилась пьяной в общественном месте». Было незаметно, что она напилась – она просто шла по улице. Так как в машине больше уже не было места, один из полицейских решил отвести ее ближайший участок.

Они посадили нас в одинаковые «отстойники», поэтому мы несколько часов провели в тюремной камере. За Майкла Левайна внесли залог, потом выяснилось, что Дэнни уже сидел когда-то давно, и они его отпустили. Его задерживали за хранение шприцов, поэтому ему нужно было явиться в суд или что-то в роде того. Я остался один и, как только подумал, что уже ничего не могу сделать, мне стало интересно, почему их отпустили, а меня нет. Была суббота, около восьми утра, время тянулось очень медленно, а я все безуспешно пытался привлечь внимание охранников, спрашивая, за что меня задержали.

Единственным ответом был перевод меня из маленькой камеры в большую, с высокими потолками, резиновым ковром на полу, одним общим туалетом в углу, множеством заключенных и нарами, провонявшими мочой. Я понятия не имел, что же будет дальше. Меня уже несколько часов обыскивали, и нервное напряжение начало проходить. После этого нас посадили в один из тех ужасных черно-белых переделанных школьных автобусов с решетками на окнах. На мои руки и ноги надели наручники и сковали цепью с парнем, сидящим напротив. Я по-прежнему не понимал, почему нахожусь там, но, узнав, что нас везут в окружную тюрьму, сразу же стал обкусывать свои ногти, покрытые черным лаком. Меня бы убили, если бы я приехал в округ с накрашенными ногтями.

Мы ехали очень долго, так как по пути автобус заезжал еще в несколько тюрем, чтобы собрать больше людей; всю дорогу меня тошнило. В каждой тюрьме к нам добавлялись новые группы заключенных, ожидавших начала своих слушаний. Окружная тюрьма находилась всего в двадцати милях (около 32 км – прим. Nusha) от участка, но переезд туда со всеми остановками и волокитой занял целый день. Мы заезжали еще в шесть тюрем и добрались до округа только поздно вечером. Но на этом все события того дня не закончились: они описали мои личные вещи и посадили в одну из камер-«отстойников» вместе с остальными вновь прибывшими заключенными на время, пока не составят мое личное дело.

Это была самая утомительная волокита, которую я когда-либо видел в своей жизни; не спасало даже то, что все это время у меня началась самая настоящая ломка. До этого я знал о ней только в общих чертах, слышал различные истории, но даже после того, что случилось в тот день в Тихуане, продолжал относиться к своей первой ломке с беззаботной отважностью. Когда проявились все признаки ломки, я понял, что самый верный способ избавиться от нее – узнать, где можно достать дозу. В Голливуде у меня не было с этим проблем. Но, будучи запертым на несколько дней в окружной тюрьме я не нашел доступа к героину: в самых наихудших условиях произошла вынужденная детоксикация.

Я сидел в одной из тех больших камер старого типа с несколькими рядами нар, на которых я потел, блевал, ломался и изнемогал. Не помню точно, сколько времени мы провели все вместе, думаю, не более трех дней, но потом меня внезапно выпустили, опять не дав объяснений, и мне пришлось, мать их, опять ждать оформления приказа, на этот раз об освобождении. Эксл внес залог и поручил Дэнни вызволить меня, но я не знал об этом, ожидая приказа об освобождении в своем маленьком комбинезоне, тусуясь в коридорах, сидя в камере, потея, кашляя, чихая, ерзая, противно воняя, выглядя ужасно и, черт возьми, просто отвратительно себя чувствуя. Когда они вернули мне одежду и личные вещи, я наконец-то узнал, почему оказался в тюрьме: у меня имелся непогашенным штраф за переход улицы в неположенном месте шестилетней давности. Так как я не явился в суд и не заплатил штраф, был выписан ордер на мой арест. Из всех нарушений, которые я когда-либо натворил, меня посадили за неправильный переход улицы! Разумеется, я вернул свой долг обществу в кратчайшие сроки.

Я вышел из окружной тюрьмы, закурив сигарету, и еще час пытался узнать, кто внес за меня залог еще до того, как появился Дэнни, но потом мы прямиком поехали по Melrose и Западной Части Голливуда к полицейским. Когда я вернулся в квартиру, Эксл спал, как и Стивен с Иззи, а Даффа не было дома. Я привел себя в порядок, а когда они проснулись, узнал, что они даже не обратили внимания на мое столь долгое отсутствие. Меня это не очень удивило, но было бы приятно увидеть более радостный прием. Позже я выяснил, что Эксл был единственным, кто наскреб денег для залога; я был тронут. Это было так круто с его стороны.

 

Несмотря на наш образ жизни и аморальные приоритеты, мы сочинили немало вещей в той квартире. Мы написали акустическую версию “You’re crazy”, электроверсия которой вошла в Appetite, а в Lies – в своем оригинальном звучании. Мы работали над ней с помощью Dean Chamberlain’s, который в то время выдавал по 20 тактов в минуту. В той квартире у меня, Иззи и Эксла рождались воистину креативные идеи. Но несмотря ни на что наш успех, как коллективный, так и индивидуальный, сходил на нет, поэтому для нас неожиданно важной стала задача найти менеджера: мы потеряли нашу съемную квартиру, и двое из нас в большей или меньшей степени каждый день принимали наркотики, без которых уже не могли жить.

Том Зутот представил нас Арнольду Стифелу (Arnold Stiefel), менеджеру, чьими крупнейшими клиентами в то время были Род Стюарт (Rod Stewart) (которым, думаю, он и сейчас руководит) и актер Мэттью Бродерик (Matthew Broderick), ставший известным после фильма «Выходной Ферриса Буллерса» (Ferris Bueller’s Day Off). Но это не произвело на нас впечатления. Однако после нескольких значимых встреч с Арнольдом и его партнерами, у нас сложилось идеальное представление: сейчас они не будут заключать с нами контракт, но согласны предоставить нам дом на время, пока мы не найдем продюсера и не выпустим альбом, а потом они решат, станут они нашими менеджерами или нет. Не представляю, что Том с ними делал, чтобы они приняли такое решение, но на тот момент оно было наилучшим: они были готовы позволить нам «развиваться» под их вывеской.

Я чувствовал себя виноватым перед Томом. Мы были этакой саморазрушающейся мутировавшей группой, которой он всецело доверял, а мы играли ему наши вещи, не показывая при этом особого желания делать это вместе. Нам представлялось забавным, что ни один продюсер или менеджер не хотел работать с нами, но Том полностью отдавал себе отчет о том, что мы медленно, но верно сужаем круг интересов до личных потребностей, а не достижения общей цели – уверен, он начал паниковать: через два года он мог потерять работу, если бы срочно не принял каких-нибудь мер.

Но у Тома, как у целеустремленного человека, была одна хорошая черта характера: когда он только вышел на нас и заключил договор, у нас была всего лишь пара по-настоящему крутых песен, однако чуть позже время позволило нам написать целую кучу хороших песен. Возможно, это было где-то в его подсознании, возможно, у него был какой-то собственный метод, а, возможно, он просто знал, что нам было нужно и делал все, чтобы достать это, но, в конце концов, он добился от нас стоящего материала. Конечно, это никогда не было его целью, но, уверен, тогда в его жизни началась светлая полоса. Наша группа отнимала у него слишком много времени с тех пор, как мы подписали контракт и до выхода нашего первого альбома и гастролей, что такой успех свел его с ума. Но тогда он ничего не мог сделать, чтобы заставить нас или еще каким-нибудь образом повлиять на развитие событий, так как все его попытки успехом не увенчивались. Группа делала все, что только могла, полностью противоположное тому, что надо было делать.

От безысходности Том поручил нас студии Sound City Studios на Whitsett и Moorpark в Долине и Мэнни Чарлтону (Manny Charlton), гитаристу Nazareth. Мы работали над демо-версией “November Rain”, которая в оригинале звучала около восемнадцати минут, поэтому, что и говорить, нам было просто необходимо сесть и хорошенько заняться ее аранжировкой. Также мы работали над “Don’t Cry” и большинством песен, написанных для Appetite, кроме “Sweet Child o’Mine”, потому что к тому времени мы ее еще не сочинили. Это был день, знаменательный во всех отношениях, мы сидели и записывались живьем в той огромной, грандиозной комнате. К сожалению, Мэнни не считал это правильным. Демки звучали великолепно, но они были всего лишь кучкой хороших демо-записей. Мы и сами понимали, что это неправильно.

 

Вскоре после этого мы переехали в дом Стифела, который мы назвали совершенно новым домом открытого сообщества «Смеющийся парк», располагавшегося по дороге в Грффит Парк (Griffith Park), рядом с Обсерваторией (The Observatory), Греческим театром (Greek Theater) и Лос-Анджелесским Зоопарком (L. A. Zoo). Все это находилось по дороге в Восточный Голливуд, в двадцати минутах езды от того места, где мы жили раньше. Вроде расстояние было не таким уж большим, но с тех пор, как ни у кого из нас не стало машин, в нашей жизни наступил самый замкнутый период.

Мы обосновались в новом доме, в новом жилом комплексе среди леса. На верхнем этаже находилось две спальни – одна Эксла, другая – Стивена, а мы с Иззи жили в одной спальне на первом этаже...из-за «наших общих интересов». Мы жили там четыре или пять месяцев, но у нас было очень мало мебели, о которой и говорить-то не стоит; во всем доме находились только кровати, один стол и пара стульев. Правда, у Эксла откуда-то взялась приличная кровать, лампа и комод с зеркалом: его комната была этаким хорошо обставленным оазисом, охраняемым висячим замком, но все остальные комнаты преимущественно пустовали. Освещение везде было одинаково плохим: лампочки висели в нашей с Иззи комнате и столовой, ни в гостиной, ни на лестнице, ни в одном из коридоров света не было. Все время, пока мы там жили, дом выглядел так, как будто в него только что переехали.

У нас был камин, поэтому мы никогда не заботились о покупке лампочек, когда садилось солнце, мы разжигали огонь и сидели в гостиной или кухне, где, к тому же, еще был и верхний свет. Мы посвятили себя мелочам: когда рядом с нами жили другие люди, мы не могли заниматься многими вещами. Поэтому когда мы переехали за город, то смогли всю ночь играть не на акустических, а на электрогитарах. А еще частенько мы играли, подключив гитары к усилителям.

В то время преобладал наркоманский образ жизни, и он играл огромную роль во всем, что мы делали. Однажды он стал признаком усталости, которая стала светом в конце туннеля...не считаясь с тем, нравилось это нам или нет. Мы поняли, что свободные и легкие, полные безнаказанного кайфа дни, которыми мы наслаждались в Западном Голливуде, прошли: мы растратили деньги, завязали со всяким уличным дерьмом, а из-за того, что у нас сменился адрес, мы покупали наркотики только у одного дилера, который был готов к нам приезжать. А это было не очень удобно: что раньше было забавным, сейчас стало большой занозой в заднице. К сожалению, мы были не в той форме, чтобы вот так просто взять и забыть о наркотиках. Нам пришлось стать сознательными и экономными, потому что мы хотели вернуть все назад.

Когда мы находились под кайфом, Иззи и я много чего написали, потому что возвращение к героину было самым лучшим катализатором для нас. Думаю, он самый крутой наркотик из всех, потому что придавал мне чувство легкости во всем, размывал границы моего сознания и мои страхи. Под кайфом я был крут и уверен в себе, поэтому общение становилось легким. Как только мы ловили кайф, мы начинали джемовать и воплощать в жизнь наши идеи, всего лишь переставляя туда-сюда риффы и аккорды. Иногда получившиеся вещи выглядели очень круто, и это реально вдохновляло.

 

Я сидел с гитарой и разбирал риффы, тяжелые для исполнения; для того, чтобы сыграть простую мелодию, требовалось очень необычное положение пальцев. Если следовать моему способу, играя, можно найти много интересного, чего нельзя сделать, просто отрабатывая технику. В тот день я продолжал заниматься этим, и, выполняя «упражнения», выработал свой собственный метод игры, при котором мои пальцы были свободны, а уши – напряжены, потому что если что-то начинает звучать плохо, нужно задуматься, в чем дело.

Вот чем я занимался однажды ночью, когда Иззи сел на пол и присоединился ко мне.

«Эй, что это?» - спросил он.

«Не знаю», - ответил я. – «Просто играю».

«Продолжай в том же духе».

Он начал играть какие-то аккорды, потом пришел Дафф и добавил линию баса, а Стивен продумал свою партию ударных. Через час мое маленькое упражнение для гитары стало чем-то большим.

В ту ночь Эксл не выходил из своей комнаты, но принимал непосредственное участие в творческом процессе, как и все мы: он проснулся и слушал все, что мы делали, и это вдохновило его на написание стихов, которые он закончил на следующий день. Они стали одой в честь его подруги, а в будущем, первой жены, Эрин Эверли (Erin Everly), дочери Дона Эверли (Don Everly), одному из «Братьев Эверли» (Everly Brothers).

Мы нашли репетиционную студию в Бурбанке (Burbank), которая называлась Burbank Studios, и была ничем иным, как большим складом, принадлежавшим пожилой азиатской паре, и именно там мы по-настоящему начали работать над подготовкой к записи Appetite, репетируя песни, к которым мы уже записали демки. На нашей следующей сессии мы работали над новой песней, дополняя ее различными элементами: мы написали переход, добавили гитарные импровизации, и так появилась “Sweet Child o’Mine”.

Наконец-то все наладилось, но у нас до сих пор не было продюсера. Том предложил идею привлечь Спенсера Проффера (Spencer Proffer), который работал с Тиной Тернер (Tina Turner), Quet Riot и W. A. S. P., и который очень нравился Экслу, поэтому мы согласились. Мы отвезли наши инструменты в Pasha Studios, где Спенсер в то время работал оператором и решили продолжить работу над “Sweet Child” вместе с ним. Спенсер был великолепным чуваком; он был единственным, кто предложил добавить в песню драматический проигрыш перед ультимативным финалом. Он был прав...но мы понятия не имели, что хотим для этого сделать. Мы сидели вокруг контрольной комнаты, слушая ее снова и снова, но так и не нашли решение.

«Где же мы ходим?» (Where do we go?) – сказал Эксл, больше для себя, чем для кого-то из нас. “Where do we go now?...Where do we go?”

«Эй», - сказал Спенсер, выключив музыку. – «Почему бы тебе не попробовать спеть это?» Вот так и появился драматический проигрыш.

Мы записали внушительную демо-версию“Sweet Child”, и работали со Спенсером более чем над половиной мелодий к Appetite, но к концу записи демок мы были не уверены в том, что он станет нашим продюсером, поэтому наши поиски продолжились.

 

Это выглядело нехорошо – уверен, Том уже был на грани сумасшествия, но, стоит отметить, что мы все же нашли менеджера хотя бы на тот промежуток времени. С технической точки зрения мы поддерживали идею того, чтобы менеджером был Спенсер и компания, в чьем доме мы жили, но с тех пор, как и мы, и Том перестали поддерживать с ним отношения, мы продолжили встречи с потенциальными менеджерами.

Когда мы снова зашли в тупик, то решили поговорить с Аланом Найвеном (Alan Niven), чуваком, который знал, как правильно с нами работать.

Мы с Иззи встретились с Аланом в баре, а я, сидя на стуле, с трудом смог открыть глаза, но его это не волновало. Для начала он зарядил нашу группу бешеной энергией и был заинтересован в том, чтобы поднять нас на уровень выше и наставить на путь записи и гастролей и сделать нас профессиональными музыкантами. Я был очень измучен и, кажется, относился враждебно ко всем, кто хотел войти в наш круг. Но я стал уважать Алана еще до нашей встречи: он был разработчиком контракта, подписанного Sex Pistols и EMI, что было показателем его умений. Он был очаровательным беспутным новозеландцем, который сразу же привязался к Иззи и знал, что нам стоит попробовать себя. Алан не пытался оказать влияние на творческое сообщество – он оставил это для нас – он всего лишь занимался тем, что у него получалось лучше всего: маркетингом и менеджментом, это был его конек.

Алан встретился со всеми в то время, когда мы все еще работали со Спенсером в Pasha, и прослушал все демо-записи, которые мы сделали, а после решил, что нам надо все это взять, добавить «концертных» версий и выпустить «концертный» EP. Он подумал, что для нас будет очень важно выпустить собственный продукт, как серьезную заявку на наше долгосрочное пребывание в шоу-бизнесе, а также сохранить это настроение на время записи нашего полноценного альбома.

Мы загорелись идеей выпуска EP на собственном лейбле, который, мы настояли на этом, финансировался компанией Geffen. Это должен был быть «концертный» EP на «независимом» лейбле, но на самом деле все было не так. Мы назвали лейбл Uzi Suicide, а EP “Live Like a Suicide”. На нем были представлены необработанные демо-версии четырех песен, которые мы играли, начиная с первой репетиции: “Mama Kin” Aerosmith, “Nice Boys” Rose’s Tattoo’s и двух наших собственных, “Move to The City” и “Reckless Life”. Подозреваю, они были слишком сырыми, но, если вам интересно, то они и сейчас звучат чертовски хорошо.

Итак, у нас появился менеджер, мы записали пол-альбома «концертных» версий песен, и Зутот был счастлив. Он верил, что EP привлечет серьезных продюсеров. Он определенно сделал нас известными: помню, мы с Даффом уезжали из дома Алана в Редондо Бич (Redondo Beach) и услышали “Move to The City” на KNEC, самой большой хэви-металлической радиостанции Лонг Бич (Long Beach). EP стал настоящим показателем нашей эстетики, но не подразумевал наш образ жизни, и, как это обычно бывает, мы не нашли большого числа единомышленников. Короче говоря, он придал нам уверенность в том, что мы нашли нужного человека.