Душевная просветленность и радостный прилив чувств 6 страница

 

Стремятся люди к чистоте…[70]

Увы, была ль она?

А пустота? Коль не была, —

откуда вдруг взялась?

Нефриту, золоту судьба

недобрая дана:

Как жаль, что неизбежно их

судьба повергнет в грязь!

 

На следующей странице Баоюй увидел свирепого волка, он преследовал красавицу девушку, чтобы ее сожрать. Стихи под рисунком гласили:

 

Чжуншаньским волком[71]

этот отрок был:

Жестокосерден,

если в раж входил,

Гарем познал

и нрав доступных дев,

Так вот он жил,

а «проса не сварил»![72]

 

Под изображением древнего храма, где девушка в одиночестве читала сутру, были вот какие стихи:

 

Она, познав, что блеск трех весен

уйдет — и не вернешь назад[73],

На платье скромное монашки

сменила свой былой наряд.

Как жаль! Сиятельная дева

из дома, где кругом шелка,

Вдруг очутилась возле Будды

при свете меркнущих лампад…

 

Затем была нарисована ледяная гора, на ней — самка феникса, а ниже строки:

 

О скромная птица! [74]Ты в мир прилетела

в годину, принесшую зло[75].

Всем ведомо: баловня страстно любила,

но в жизни, увы, не везло:

Один своеволен, другая послушна,

и — с «деревом» вдруг «человек»![76]

И, плача, в слезах устремилась к Цзиньлину[77],

и стало совсем тяжело!

 

Дальше — заброшенный трактир в захолустной деревне, в трактире — красавица за прялкой. И опять стихи:

 

И сбита спесь, нет никакого толку

вновь повторять, что знатен этот род[78].

Семья распалась, о родных и близких

да не промолвит даже слова рот!

Случайно здесь нашла приют и помощь,

пригрело эту женщину село.

И вправду: мир не без людей сердечных,

нет худа без добра! Ей повезло![79]

 

После стихов была нарисована ваза с цветущими орхидеями, возле вазы — красавица в роскошном одеянии и богатом головном уборе. Под рисунком подпись:

 

У персиков и груш весною почки

при теплом ветре не набухнут разве?[80]

А с чем сравнить нам эту орхидею,

изящно так украсившую вазу?

Уж раз напрасно рассуждать, что лучше —

обычная вода иль, скажем, льдина,

Нет смысла с посторонними судачить,

смеяться над вдовою господина…

 

И, наконец, Баоюй увидел рисунок с изображением двухэтажных палат, в палатах повесившуюся красавицу, а ниже стихи:

 

Не слишком ли звучит красиво:

Любовь как небо! Любовь как море!

Преувеличивать не надо значенье нынешних услад.

Любовь порою и вульгарна, когда при обоюдном вздоре

От необузданности чувства на смену ей идет разврат!

 

Зря говорят, что от Жунго

Неправедных происхожденье,

Скорей всего в роду Нинго

Источник склок и наважденья!

 

Баоюй собрался было читать дальше, но Цзинхуань знала, как он умен и талантлив, и, опасаясь, как бы он не разгадал небесной тайны, проворно захлопнула книгу и с улыбкой сказала:

— Стоит ли рыться в непонятных для тебя записях? Прогуляемся лучше, полюбуемся чудесными пейзажами!

Баоюй невольно выпустил из рук книгу и последовал за Цзинхуань. Взору его представились расписные балки и резные карнизы, жемчужные занавеси и расшитые пологи, благоухающие цветы бессмертия и необыкновенные травы. Поистине великолепное место! О нем можно было бы сказать стихами:

 

Створы красных дверей озаряющий свет,

чистым золотом устланный пол.

Белоснежная яшма на раме окна, —

вот каков из нефрита дворец!

 

И снова слуха Баоюя коснулся ласковый голос Цзинхуань:

— Выходите скорее встречать дорогого гостя!

Не успела она произнести эти слова, как появились бессмертные девы. Закружились в воздухе их рукава, затрепетали на ветру крылатые платья; красотой девы не уступали весенним цветам, чистотой и свежестью — осенней луне.

Увидев Баоюя, девы недовольным тоном обратились к Цзинхуань:

— Мы не знали, о каком госте идет речь, сестра, и потому вышли его встречать. Ведь вы говорили, что сегодня сюда должна явиться душа нашей младшей сестры — Пурпурной жемчужины. Мы давно ее ждем. А вы привели это грязное создание. Зачем оно оскверняет ваши владения?

Смущенный Баоюй, услышав эти слова, хотел удалиться, но Цзинхуань взяла его за руку и, обращаясь к девам, молвила:

— Сейчас я вам все объясню. Я как раз направлялась во дворец Жунго, навстречу Пурпурной жемчужине, когда, проходя через дворец Нинго, встретила души Жунго-гуна и Нинго-гуна. И вот они говорят мне: «С той самой поры, как стала править ныне царствующая династия, наши семьи прославились своими заслугами, из поколения в поколение наследуют богатство и титулы. Но минуло целых сто лет, счастье нашего рода кончилось, его не вернуть! Много у нас сыновей и внуков, но достойного наследника нет. Разве что внук Баоюй. Нрав у него весьма странный и необузданный, зато мальчик наделен умом и талантом. Вот только некому его наставить на путь истинный. Теперь же мы уповаем на вас. И если вы покажете ему всю пагубность мирских соблазнов и поможете вступить на путь истинный, счастью нашему не будет предела!» Они так умоляли меня, что я пожалела их и решила привести Баоюя сюда. Сначала подшутила над ним, разрешила полистать книгу судеб девушек его семьи, но он ничего не понял, — так пусть здесь, у нас, испытает могучую силу страсти. Быть может, тогда прозреет.

С этими словами фея ввела Баоюя в покои.

— Что здесь за аромат? — спросил Баоюй, ощутив какой-то неведомый ему запах.

— Это — аромат ароматов настоянной на душистом масле жемчужных деревьев редчайшей травы, произрастающей в волшебных горах. Ничего подобного нет в мире, где ты обитаешь, ибо мир этот погряз в скверне. — Цзинхуань холодно усмехнулась.

Баоюю оставалось лишь удивляться и восхищаться.

Когда они сели, служанка подала чай, необыкновенно прозрачный, с удивительным запахом, и Баоюй спросил, как этот чай называется.

— Этот чай называется «благоуханием тысячи роз из одного чертога». Растет он в пещере Ароматов на горе Весны, — пояснила Цзинхуань, — а заварен на росе, собранной с цветов бессмертия.

Баоюй, очень довольный, кивнул головой и окинул взглядом покои. Чего здесь только не было! И яшмовый цинь[81], и драгоценные треножники, и старинные картины, и полотнища со стихами. На окнах — шелковые занавеси, справа и слева от них — парные надписи, одна особенно радовала душу:

 

Изысканность и таинство —

земля,

Загадочность, необъяснимость —

небо!

 

Баоюй прочел надпись, а потом спросил Цзинхуань, как зовут бессмертных дев. Одну звали фея Безумных грез, вторую — Изливающая чувства, третью — Золотая дева, навевающая печаль, четвертую — Мудрость, измеряющая гнев и ненависть.

Вскоре служанки внесли стулья и столик, расставили вино и угощения. Вот уж поистине:

 

Рубину подобен напиток:

хрустальные чаши полны!

Нефритово-терпкая влага:

янтарные кубки влекут!

 

Баоюй не удержался и спросил, что за аромат у вина.

— Вино это приготовлено из нектара ста цветов и десяти тысяч деревьев, — отвечала Цзинхуань, — и настояно на костях цилиня[82]и молоке феникса. Потому и называется: «Десять тысяч прелестей в одном кубке».

Баоюй в себя не мог прийти от восхищения.

А тут еще вошли двенадцать девушек-танцовщиц и спросили у бессмертной феи, какую песню она им прикажет исполнить.

— Спойте двенадцать арий из цикла «Сон в красном тереме», те, что недавно сложены, — велела Цзинхуань.

Танцовщицы кивнули, ударили в таньбань[83], заиграли на серебряном цине, запели: «Когда при сотворенье мира еще не…», Цзинхуань их прервала:

— Эти арии не похожи на арии из классических пьес в бренном мире. Там арии строго распределены между героями положительными и отрицательными, главными или второстепенными и написаны на мотивы девяти северных и южных мелодий. А наши арии либо оплакивают чью-либо судьбу, либо выражают чувства, связанные с каким-нибудь событием. Мы сочиняем арии и тут же исполняем их на музыкальных инструментах. Кто не вник в смысл нашей арии, не поймет всей ее красоты. Поэтому пусть Баоюй прочтет сначала слова арий.

И Цзинхуань приказала подать Баоюю лист бумаги, на котором были написаны слова арий «Сон в красном тереме».

Баоюй развернул лист и, пока девушки пели, не отрывал от него глаз.

 

 

Вступление к песням на тему «Сон в красном тереме»

 

Когда при сотворенье мира

Еще не прояснилась мгла, —

Кого для томных чувств и нежных

Судьба земная избрала?

 

Все для того, в конечном счете,

Чтобы в туманах сладострастья,

Когда и неба нет вокруг,

И ранит солнце душу вдруг,

Мы, дабы скрасить мрак ненастья,

Излили горечь глупых мук…

«Сна в красном тереме» мотивы

Пусть прозвучат на этот раз,

Чтобы о золоте печали

Печалям вашим отвечали

И яшмы жалобы могли бы

Всю правду донести до вас![84]

 

 

Жизнь — заблуждение [85]

 

Молва упрямо говорит:

«Где золото — там и нефрит!»[86],

А я печалюсь, что прочней

Союз деревьев и камней![87]

 

К себе влечет напрасно взор

Тот, кто вознесся выше гор,

являя снежный блеск[88],

 

Напомним, кстати: над землей

Небесных фей вся жизнь порой —

унылый, скучный лес…[89]

 

Вздыхаю: в мире суеты

Невластна сила красоты!

Смежая веки, вечно быть

Игрушкой с пиалой?[90]

Так можно мысли притупить

И потерять покой!

 

 

Зачем в печали хмуришь брови? [91]

 

Есть, говорят, цветок волшебный

в обители святых небесной;

Наичистейший, непорочный, —

есть, говорят, нефрит прелестный[92],

А если к этому добавят,

что не было меж ними связи,

Сегодня встретиться внезапно

им запретит кто-либо разве?

А ежели еще отметят,

что трепетные связи были, —

То почему слова остались,

а про любовь давно забыли?

В итоге — вздохи и стенанья,

но все бессмысленно и тщетно,

В итоге — горькие терзанья,

но все напрасно, безответно.

Луна! — Но не луна на небе,

а погрузившаяся в воду;

Цветок! — Но не цветок воочью,

а в зеркале его подобье.

Подумать только! Сколько горьких

жемчужин-слез еще прольется,

Пока зимою эта осень

в урочный час не обернется,

Пока весеннего расцвета

Не оборвет внезапно лето!

 

Баоюй никак не мог вникнуть в смысл и потому слушал рассеянно, но мелодия пьянила и наполняла душу тоской. Он не стал допытываться, как сочинили эту арию, какова ее история, и, чтобы развеять тоску, принялся читать дальше.

 

Печалюсь: рок неотвратим [93]

 

Как отрадно на сердце, когда на глазах,

торжествуя, природа цветет![94]

Как печально, когда за расцветом идет

увяданья жестокий черед!

На мирские дела

взгляд мой дерзок и смел:

Десять тысяч — да сгинут

назойливых дел!

В этой жизни тоске

долго плыть суждено,

И растает души

аромат все равно…

К дому отчему вновь

устремляю свой взор,

Но теряется путь

в неприступности гор!

 

Обращаюсь к родителям часто во сне: —

Мир покинуть дороги велят,

А отцу было б лучше подальше уйти

От дворцовых чинов и наград.

 

 

Отторгнута родная кровь [95]

 

Одинокий парус. Ветер. Дождь.

Впереди — тысячеверстный путь.

Вся моя родня, мой дом и сад, —

все исчезло! О былом забудь!

И осталось только слезы лить…

«Пусть спеша уходят годы прочь,

Вам, отец и мать, скажу я так:

не горюйте! Позабудьте дочь!»

В жизни все имеет свой предел,

встреч, разлук причины тоже есть,

Мы живем на разных полюсах, —

мать, отец — вдали, а дочь их — здесь…

Каждому свое. Покой и мир

каждый охраняет для себя.

Есть ли выход, раз от вас ушла?

Выхода не вижу. То — судьба!

 

 

Скорбь среди веселья

 

Ее в то время грела колыбель,

а мать с отцом уже настигла смерть.

Из тех людей, разряженных в шелка,

красавицу кто мог тогда узреть?

Стремлений тайных юношей и дев

она не приняла, сочтя за срам,

Зато теперь Нефритовый она

собою среди туч являет Храм![96]

Ее достойной парой стать сумел

красивый отрок с чистою душой[97],

Казалось бы, что вечен их союз,

как это небо вечно над землей!

Но к детству повернул зловещий рок[98],

опять сгустился тягостный туман,

А что же дальше? Словно облака,

развеян иллюзорный Гаотан,

Живительная высохла вода,

исчезла, как мираж, река Сянцзян![99]

Таков итог! Всему грядет конец!

уходит все и пропадает прочь!

А потому терзаться ни к чему, —

сколь ни терзайся — горю не помочь!

 

 

Мир такого не прощает… [100]

 

Подобна нежной орхидее

и нравом ты и красотой,

Твоих достоин дарований

не смертный, а мудрец святой!

Вот как случается порою

с отверженною сиротой!

Ты скажешь: «Изо рта зловонье

у тех, кто много мяса ест,

А тем, кто увлечен шелками,

и шелк однажды надоест!»

Поднявшись над людьми, не знала,

что мир коварен, зависть зла,

И чистоте взамен презренье

ты от бесчестных приняла!

Вздохну: светильник в древнем храме

утешит лишь на склоне лет,

А красный терем, нежность сердца,

цветенье, — все сойдет на нет!

 

Издревле так: в пыли и смраде

быть чистым чувствам суждено,

Достойно ли нефрит отменный

бросать на илистое дно?

Как много сыновей вельможных

вздыхали — и не без причин, —

О том, что счастье зря теряет

и благородный господин![101]

 

 

Когда любят коварного…

 

Волк чжуншаньский —

Бессердечный,

Разве помнит он, что вечен

Корень жизни человечьей?[102]

Все, чем движим, — лишь разврат,

Жажда временных услад.

Знатных дам, чей славен род,

В жертвы он себе берет,

И, согнув, как ветки ив,

Этих дам по белу свету

Он бросает, как монеты,

Что похитил, не нажив…

Я вздыхаю: сколько нежных,

Утонченных, сердобольных

Он обрек всю жизнь в печалях

Биться, как в коварных волнах!

 

 

Рассеяны иллюзии цветов

 

Что три весны отрадного сулят

для персика румяного и сливы?

Но, загубив прекрасные цветы,

найти убийцы радость не смогли бы…

Все говорят: ищи на небесах, —

там персика цветы пышны до лета,

И говорят еще, что в облаках

так много абрикосового цвета!

Все это так. Но видано ли то,

чтоб осень нас не настигала где-то?

В Деревню белых тополей смотрю

и слышу стон несчастных, там живущих,

А в Роще кленов темных, вторя им [103],

рыдают неприкаянные души.

Уходят дни. Могил уж не видать.

Все в запустенье, и бурьян все гуще.

Сколь много неимущий терпит мук,

чтоб нищий ныне завтра стал богатым!

Да и цветов судьба — извечный круг,

весна — рассвет, а осень — срок заката.

А раз уж смерть идет за жизнью вслед, —

кто может от нее найти спасенье?

Но говорят, — на Западе растет

посо — такое чудное растенье:

Тому, кто под его укрылся сенью,

способен жизнь продлить чудесный плод!

 

 

Бремя разума [104]

 

Когда все нервы, силы — до предела —

Подчинены лишь разуму — и только,

Судьба идет наперекор удачам,

И от ума не радостно, а горько!

Предрешено, как видно, до рожденья

Такому сердцу биться сокрушенно,

А после смерти прекратятся бденья,

Душа покинет плоть опустошенной.

Скажу к примеру: жизнь в семье богата,

Спокойны люди, не предвидя лиха,

И вдруг такой исход: она распалась,

И закрутились все в житейских вихрях…

Вот тут и вспомнишь: помыслы и думы,

Когда подчинены мирским волненьям,

Вся жизнь плывет, и в этих вечных волнах

Смутна, как в третью стражу сновиденье.

Представим: гром загрохотал внезапно, —

И от дворца остались только камни;

Представим: грустно угасает солнце, —

Как будто фонаря последний пламень…

Увы, увы! Все радости земные

Ведут людей к трагедиям и бедам!

О вас печалюсь, люди в мире бренном,

Поскольку день грядущий вам неведом!

 

 

Когда сторицей воздаешь… [105]

 

Когда сторицей воздаешь, —

Живя на этом свете,

Он, милосердный, снизойдет,

Спаситель-благодетель!

 

Мать счастлива, и счастье в том,

И в том ее забота,

Чтоб тайно одарять добром —

Без всякого расчета…

 

Но, люди, — убеждаю вас:

Так много страждущих сейчас!

Нам надо помогать им!

Не подражайте тем, скупым,

Все меряющим на калым, —

дядьям моим и братьям!

Пусть истина добрей, чем ложь!

Но в мире поднебесном

Где потеряешь, где найдешь —

Лишь небесам известно!

 

 

Мнимый блеск запоздалого расцвета [106]

 

Желая в зеркале найти

Чувств милосердных свойства,

За добродетель выдал ты

Заслуги и геройство.

 

Но скоротечен сей расцвет, —

Поможет ли притворство?

 

Халат ночной и в спальне штор

Игривый шелк у ложа,

Жемчужный головной убор,

Сановный на плаще узор, —

Перед судьбой все это вздор,

Игра с судьбою — тоже!..

Не зря твердят: на склоне дней

Нужда неотвратима.

Но есть наследство для детей:

Величье рода, имя.

Шнуры на шелке, лент извив, —

Ты горд, избранник знати,

И на твоей груди горит

Груз золотой печати![107]

Надменен, важен, словно маг,

И вознесен высоко, —

Но час закатный — это мрак

У Желтого Истока…

Героев прежних лет, вельмож

Как чтут сыны и внуки?

Прискорбно: предков имена

Для них пустые звуки!

 

 

Так кончаются земные радости [108]

 

У расписных, цветистых балок

весна себя испепелила.

И стала мусором душистым

листва, опавшая кругом.

Коль воле неба отдалась

и необузданно любила,

Коль к проплывающей луне

свой лик безвольно обратила, —

В том и найди первопричину

поступков, погубивших дом!

Ты сколько б ни винила Цзина,

что клана уничтожил нить,

Ты сколько б ни костила Нина,

семью посмевшего сгубить, —

Виновны все, с душою чистой

не умудренные любить!

 

 

У птиц убежище в лесу…

 

Чиновнику — коль деловит, —

в присутствии — хвала,

Но дома, в собственной семье,

худы порой дела.

 

И так бывает: был богат,

а после бедным стал,

Коль драгоценный он металл

по ветру размотал…

 

Он, милосердный, за других

привык душой радеть,

А сам от жизни так устал,

что ждет, как благо, смерть.

 

А этот не имеет чувств,

он холоден, как лед,

Но за обиды и к нему

возмездие придет.

 

Не верь безрадостной судьбе,

Судьба еще воздаст тебе,

Пусть тот, кто слезы льет и льет,

Их выплачет — и все пройдет!

 

Стать жертвой злобы и обид

обидчику дано,

Зря разлученным вновь сойтись

судьбой предрешено!

Причина в прошлой жизни есть

тому, что краток век,

Удачливый, всегда богат

под старость человек.

К Вратам Нирваны тот стремит

свой дух, кто просветлен,

А тот, кто во грехе погряз,

себя теряет он…

 

А птицам, если пищи нет,

осталось в лес лететь.

Земля — без края, но скудна

и худосочна твердь![109]

 

Девы пели арию за арией, но Баоюй оставался равнодушным. Тогда Цзинхуань со вздохом произнесла:

— Заблудший юноша, ты так ничего и не понял!

Голова у Баоюя кружилась, словно у пьяного, он сделал знак девушкам прекратить пение и попросил отвести его спать.

Цзинхуань велела прислужницам убрать со стола и повела Баоюя в девичьи покои. Здесь повсюду были расставлены редкостные вещи, каких на земле не увидишь. Но больше всего поразила Баоюя молодая прелестная дева, ростом и внешностью она напоминала Баочай, а стройностью и грацией Дайюй.

Баоюй совсем растерялся, не понимая, что с ним происходит, но тут Цзинхуань вдруг сказала:

— Сколько бы ни было в бренном мире благородных семей, ветер и луна в зеленом окне[110], солнечный луч на заре в девичьих покоях[111]втоптаны в грязь знатными молодыми повесами и гулящими девками. И уж совсем возмутительно то, что с древнейших времен легкомысленные бездельники твердят, будто сладострастие не распутство, а страсть — не прелюбодеяние. Все это пустые слова, за ними скрываются зло и подлость. Ведь сладострастие — уже само по себе распутство, а удовлетворение страсти — распутство вдвойне. Любовное влечение — вот источник и встреч на горе Ушань[112], и игры в «тучку и дождик». Я люблю тебя потому, что ты с древнейших времен и поныне был и остаешься первым распутником во всей Поднебесной!

— Божественная дева, — поспешил возразить испуганный Баоюй, — вы ошибаетесь! Я ленив в учении, потому отец и мать строго наставляют меня, но какой же я распутник? Я еще слишком юн для этого и даже не знаю толком, что значит «распутство»!

— Нет, это ты ошибаешься! — продолжала Цзинхуань. — Распутство есть распутство, как бы ни толковали это слово. Забавляться пением и танцами, увлекаться игрой в «тучку и дождик» и гневаться оттого, что нельзя насладиться любовью всех красавиц Поднебесной, — распутство. Но такие распутники подобны червям, жаждущим плотских наслаждений. У тебя же склонность к безрассудным увлечениям, «мысленному распутству». Объяснить смысл этих слов невозможно, их надо понять сердцем, почувствовать душой. Именно в тебе сосредоточено все то, что скрыто в этих двух словах. Ты можешь быть добрым другом в девичьих покоях, но на жизненном пути тебе не избежать лжи и заблуждений, насмешек, стоустой клеветы и гневных взглядов десятков тысяч глаз. Ныне я встретила твоих дедов — Нинго-гуна и Жунго-гуна, они меня умоляли помочь тебе вступить на праведный путь, и я не допущу, чтобы, побывав в моих покоях, ты снова погряз в мирской скверне. Затем я и напоила тебя прекрасным вином и чаем бессмертия, предостерегла от ошибок волшебными песнями, а сейчас привела сюда, чтобы в счастливый час ты сочетался с одной из моих младших сестер, имя ее Цзяньмэй, а прозвище — Кэцин. Знай, в мире бессмертных все в точности так, как в мире смертных. Но ты должен понять сущность скрытых в себе страстей, постигнуть учение Кун-цзы и Мэн-цзы, готовить себя к тому, чтобы в будущем стать достойным продолжателем дела предков.

Она объяснила Баоюю, что такое «тучка и дождик», втолкнула в комнату, закрыла дверь и ушла.

Баоюй, словно в полусне, следуя наставлениям Цзинхуань, совершил то, что в подобных обстоятельствах совершают юноши и девушки. Но подробно об этом мы рассказывать не будем.

До самого утра Баоюй ласкал Кэцин и никак не мог с нею расстаться. Потом они, взявшись за руки, пошли гулять и попали в густые заросли терновника, где бродили волки и тигры. Вдруг путь им преградила река. Моста не было.

Баоюй остановился в нерешительности и вдруг заметил Цзинхуань.

— Возвращайся быстрее! — сказала она.

— Куда я попал? — застыв на месте, спросил Баоюй.

— Это — брод Заблуждений, — ответила Цзинхуань. — Глубина в нем десять тысяч чжанов, а ширина — тысяча ли. Через него не переправишься ни в какой лодке, только на плоту, которым правит Деревянный кумир, а толкает шестом Служитель пепла. Они не берут в награду ни золота, ни серебра и перевозят только тех, кому уготована счастливая судьба. Ты забрел сюда случайно и, если утонешь, значит, пренебрег моими наставлениями.

Не успела она договорить, как раздался оглушительный грохот — будто грянул гром, толпа демонов и якш-оборотней подхватила Баоюя и увлекла за собой. Весь в поту, Баоюй в ужасе закричал:

— Кэцин, спаси меня!

Перепуганная Сижэнь и остальные служанки бросились к нему с возгласами:

— Баоюй, не бойся — мы здесь!

В это время госпожа Цинь как раз пришла напомнить служанкам, чтобы не давали кошкам разбудить Баоюя. Услышав, что Баоюй зовет ее во сне, она удивилась:

«Ведь моего детского имени здесь никто не знает! Каким же образом оно стало известно Баоюю?»

Если хотите узнать, что произошло дальше, прочтите следующую главу.

 

Глава шестая

 

 

Цзя Баоюй познает чувства «тучки и дождика»;

старуха Лю впервые является во дворец Жунго

Госпожой Цинь овладела безотчетная грусть, когда Баоюй произнес во сне ее детское имя, но она не стала ни о чем спрашивать юношу.

Баоюя долго не покидало чувство, будто он что-то потерял, но мало-помалу он пришел в себя и стал оправлять одежду. Сижэнь помогала ему завязывать пояс, когда вдруг коснулась чего-то липкого у его бедра и невольно отдернула руку.

— Что это? — вырвалось у нее.

Баоюй покраснел и сжал ее руку.

Сижэнь была на два года старше Баоюя, отличалась умом и уже немного разбиралась в жизни. Заметив смущение Баоюя, она догадалась, в чем дело, и стыдливый румянец проступил сквозь пудру на ее лице. Но Сижэнь ничего не сказала, помогла Баоюю одеться и повела к матушке Цзя. Она едва дождалась конца ужина и, как только они вернулись к себе, улучив момент, когда кормилиц и служанок поблизости не было, сменила Баоюю белье.

— Добрая сестрица, — робко попросил Баоюй, — ты уж, пожалуйста, никому ничего не говори!

Поборов смущение, Сижэнь улыбнулась.

— Ты почему… — она помолчала и, оглядевшись, спросила: — Откуда это у тебя?

Баоюй покраснел, а Сижэнь посмотрела на него и рассмеялась. Помедлив с минуту, Баоюй рассказал Сижэнь свой сон.

Когда речь зашла о «тучке и дождике», Сижэнь стыдливо потупилась и закрыла лицо руками. Девушка была кроткой и милой. И очень нравилась Баоюю. Набравшись храбрости, он привлек ее к себе, чтобы совершить то, чему научила его фея Цзинхуань.

Сижэнь помнила, что должна исполнять все желания Баоюя — такова воля матушки Цзя, поэтому приличия ради пококетничала немного и уступила… С тех пор Баоюй стал относиться к Сижэнь совсем по-другому, а Сижэнь в свою очередь проявляла к нему еще больше внимания и заботы. Но об этом речь впереди.

Надобно сказать, что во дворце Жунго, считая хозяев и слуг, жило более трехсот человек. Поэтому дня не проходило без какого-нибудь события. Жизнь во дворце была как тугой узел, который невозможно распутать. Вот и ломай голову, с какого человека или события начать повествование.

Итак, в один прекрасный день ничтожный, маленький, как горчичное зернышко, человечек, живший за тысячи ли, дальний родственник семьи Цзя, вдруг явился во дворец Жунго. Что же, пусть это будет началом повествования, той самой нитью, ухватившись за которую мы сможем распутать весь узел.

Происходил этот человек из семьи Ван, местных уроженцев. Дед их, мелкий чиновник, служивший в столице, был когда-то знаком с дедом Фэнцзе — отцом госпожи Ван. Завидуя славе и знатности рода Ван, дед стал выдавать себя за ее родственника и сумел доказать, что приходится племянником отцу госпожи Ван. О существовании этой дальней родни не знал никто, кроме старшего брата госпожи Ван — отца Фэнцзе, да самой госпожи Ван, которая находилась тогда в столице и случайно услыхала об этом.

Сам дед давно умер, а его единственный сын Ван Чэн разорился и уехал в деревню. Потом и Ван Чэн умер, оставив после себя сына, которого в детстве звали Гоуэр. Гоуэр женился на девушке из семьи Лю, и она родила ему сына, которого назвали Баньэр, и дочь — Цинъэр. Занималась семья земледелием.