Александр Григорьевич Баздырёв 15 страница

- А ну, вот этот чайник понеси!

Чайник с водой прищепка тоже удержала.

- Ведро! – кричал дядя Ефим.

И его Вася поднял, только воды в нём было не больше двух литров…

В больнице Вася вырос из старых одёжек, и надо было покупать всё новое. Мать кое-что приобрела на базаре: бельё, рубашки. За чёрным вельветом, который очень хорош на костюм, она стояла в очередь всю ночь, едва доплелась домой…

Вася впервые в жизни получал такую нарядную, если не сказать роскошную одёжку…

- Завтра на базар бы сходил, Василий. Как раз воскресенье. Пойдём? – спросил отчим.

- Можно, - ответил Вася.

Они пришли на базар рановато – дворники ещё не успели увезти сор, набрасывали его лопатами на повозку…

- Тут пока посиди, - сказал Илья Никитич, показывая на угол корпуса, где стоял старый покосившийся ящик. - … Если понадоблюсь, придёшь. Закусить можешь в любом ларьке.

Рыночная площадь оживала.

Скоро Василию надоело сидеть, он встал и направился в гущу базара, в людскую сутолоку… И вдруг на глаза попалась удивительная штука: рядом с какими-то коробочками лежал толстый альбом в чёрном жёстком матерчатом переплёте. «Для рисования» - сообщали золотые буквы на обложке. У Васи загорелись глаза, он нагнулся к торговке, пожилой мордастой женщине, попросил:

- Покажите, какая бумага в альбоме.

- Александринская, сынок, самая лучшая, - ответила торговка и открыла альбом…

За альбом торговка заломила сотню рублей, а у Васи в кармане лежала всего лишь пятёрка, которую ему дала мать…

- Ты чего здесь стоишь? – прогудел у Васиного уха бас. Около Васи стоял Илья Никитич в кожаном фартуке и белых окровавленных нарукавниках. – Купить чего хочешь?

Вася посмотрел на отчима с надеждой, но ничего не сказал.

- Альбом ему надо, да, видать, не по карману, - вмешалась торговка. – Сынок, что ли?

- Альбом? А ну, глянем! – Отчим взял в руки драгоценную вещь и начал грубо перебирать листы окровавленными пальцами, загибать на них углы…

Вася покраснел… Но отчим уже срядился с торговкой. Она уступила вещь за полсотни. Отчим сунул покупку Васе за пиджачок и весело сказал:

- От меня тебе на память. Как говорят: бери да помни. Ты обедал?

- Не успел ещё.

- Пойдём ко мне в корпус, у меня пирожки есть с ливером.

… Накормив пасынка, Илья Никитич сказал:

- А теперь надо бы тебе немного подкалымить.

- Что? – не понял Вася.

- Сесть и фуражку перед собой положить. Небось люди сжалятся, подбросят, кто сколько может. Деньги – они никогда не лишние. Вот пальто тебе надо заводить… Краски купить. Да мало ли чего.

Вася раскрыл рот, слушая отчима. Но удивление сменилось чувством унижения. Словно он попал в тиски, и они так крепко сжали его, что он не может ни пошевелиться, ни слова из себя выдавить. Совершенное онемение овладело им.

- Пойдём, - сказал отчим. – На своё место.

Он взял пасынка за руку выше локтя и повёл из корпуса, усадил на тот ящик, где Вася сидел с утра. Сняв с головы мальчишки фуражку, он положил её на землю подкладом вверх.

- Ну, давай, работай. Да не дуйся, бодрей держись. Будь, как твой дядя Ефим, всегда весёлый. Весёлых любят! Конечно, спервачка будет неловко, а потом привыкнешь… Ну, пока. Я пошёл.

Вася сидел согнувшись, опустив глаза в землю.

Вдруг в фуражку шлёпнулся медный пятак. Вася вздрогнул, поднял глаза: перед ним стояла старушка в старой плисовой жакетке.

- Ах, бедный малец, и не жил ещё, а кругом калека, - жестоко заверещала она. Подошла молодая женщина и тоже бросила в фуражку монетку – та звякнула о пятак.

- Что же ты в инвалидный дом не идёшь, сынок? – скрежетала старушка. – Наверно, нет ни отца, ни матери?

- Не-е, - чуть слышно протянул Вася.

- Были бы родители, не послали бы руку протягивать, - сказала женщина.

- А кто их знает?! Может, и послали бы! – услышал Вася молодой голос над своей головой. – Это ты, Васятка?

Вася поднял голову и увидел улыбающегося Егора…

- А ну, вставай! – Егор прямо в пыль вытряхнул медяки, надел Васе фуражку и крикнул на подошедших женщин:

- Кыш отсюда, представление окончено!

Он осмотрел Васю с ног до головы и поник лицом.

- Братушка! Что с тобой судьба сделала! Тебе денег надо?

- Зачем? Ничего мне не надо.

- Да ты не ломайся. Возьми вот, - и он сунул Васе в накладной карман куртки горсть измятых бумажек…

- Не надо, - противился Вася.

Обеими своими перчатками он полез в карман, чтобы вытряхнуть всунутые туда Егором бумажки, но тот схватил его за руку:

- Бери, когда дают! Или не хочешь от меня брать, от гада такого?

Вася молчал.

- Я гад ползучий! Костыли об меня обломать мало! Сколько жить буду, не прощу себе этот сон на заимке, - он поморщился, словно от боли, помолчал. – А теперь скажи мне честно, зачем на толчок пришёл?..

- Да вот… Отчим посадил… подкалымить, - откровенно признался Вася.

- Отчим? Он с тебя шкуру хочет драть? А ты почему не огрызаешься? Ах, тебе стыдно чужой хлеб есть… За альбом хотел рассчитаться? Понимаю тебя, Васька. Но ты передай этому… Если он будет заставлять тебя на толчке фильки выпрашивать, я быстро шмон наведу. Я ему вывеску разукрашу… Не дам тебя в обиду, братишка, клянусь. Я про тебя часто думаю, Васька. Чистый ты у нас… Таким и оставайся…

Он исчез в толпе.

Вася двинулся домой, проклиная отчима и свою минутную слабость. Нет, больше такого не случится!

Вася искал работу, но найти что-либо подходящее для себя было трудно.

Отчаявшись, он пошёл в районный отдел социального обеспечения, который выплачивал ему небольшое пособие и ведал жизнеустройством инвалидов.

Отделом временно руководил инвалид войны, бывший полковник, не раз принимавший участие в Васиной судьбе. Это он, когда мальчишка ещё лежал в больнице, заказал ему протезы, следил, чтобы сделали их лёгкими, удобными, сам ездил в мастерскую.

И вот Василий сидит у него в кабинете, рассказывает о своём отчиме, просит подыскать место.

- Ты удачливый человек, - выслушав его, говорит полковник. – Ты как раз вовремя явился, Василёк. В городе открываются курсы счетоводов.

Он внезапно умолк, поглядев на руки Василия и будто что-то вспоминая…

- Да, кстати, Василёк: ты писать-то можешь?

- Научился. Ещё в больнице.

- Отлично! Молодец! – обрадовался полковник. – Тогда всё! У тебя семь классов?

- Седьмой не закончил.

- Ничего, сойдёшь. С шестью возьмут: я позвоню директору курсов, чтобы приняли документы и зачислили тебя. Давай топай, греми на место дислокации. Это недалеко, Красноармейская, сто двадцать. Запомнил? – Полковник пожал Васину култышку. – Ну, сынок, удачи!

Через несколько минут Василий Окунев вылез на остановке, от которой сто двадцатый номер должен быть недалеко.

Протезы бухали по деревянному тротуару, но он не слышал этого стука, привык уже к нему, да и занят был раздумьем о своём положении, идущем, кажется, на поправку…

Дом номер сто двадцать оказался рядом. Получилось действительно всё отлично: у него без слов приняли написанное тут же заявление и другие бумаги.

- Квартира есть? – спросил директор.

- Пока есть, а дальше не знаю.

- С первого числа начинаем занятия. Считай, что ты принят, приходи.

Домой Вася решил двигаться пешком: надо тренировать ноги…

Вася прошёл полквартала – и внимание его привлекла длинная вывеска на низком деревянном доме с застеклённым фасадом. Дом стоял на противоположной стороне улицы. Василий перешёл дорогу и неторопливо прочитал всё, что было на вывеске, каждое слово. «Художественная мастерская» - было написано самыми крупными буквами. Пониже их: «Копии картин, зданий, интерьеров». А ещё ниже сообщалось, в какой технике работают здесь художники. «Масло, темпера, гуашь, пастель, карандаш».

Вася прочитал вывеску несколько раз. Долго думал, что означают слова «интерьер», «темпера», «пастель» - они звучали красиво и загадочно…

На двери, ведущей в мастерскую, объявление: «Мастерская принимает учеников. Поступающим необходимо предъявить свои рисунки. Для принятых устанавливается испытательный срок».

Учеников? У Васи захватило дух. Ведь и он, Василий Окунев, может стать учеником?! А почему же не может? Разве вот только руки-ноги помешают? Посмотрят на них – откажут.

Он долго не мог успокоиться. А что, если взяться за ручку, открыть дверь и войти в этот светлый, таинственный, необыкновенный зал? Нет, только не сейчас. Надо скорее идти обратно, к счетоводному директору, забрать свои документы, пока не поздно. Сейчас же идти! А вдруг здесь его не примут? А-а, будь что будет! Не примут сразу, он попросится вторично, в третий раз, в десятый… Пойдёт к полковнику, наконец.

Лето было на исходе.

А Вася рисовал и рисовал. Ему хотелось явиться в заветное здание во всеоружии. Он ходил на берег реки, рисовал всё, что казалось интересным: лодку на воде, маленького рыбака с удочкой, кота, запустившего в воду лапу; дома он сделал несколько карандашных натюрмортов, изобразив свой дворик, лужу на дороге, в которой отразился дом…

Мать раза по три – по четыре в день убегала с фабрики, чтобы посмотреть на сына, оставшегося дома: не наделал бы чего с собой, всё может случиться с таким калекой при семейном раздоре… Она не хотела показываться сыну, осторожно подходила к дому, на цыпочках кралась к окну. Когда Василия в доме не обнаруживала, высматривала его во дворе сквозь щели ворот.

Приникнув однажды к воротам, мать была поражена необычной картиной: Вася шёл по усадьбе без костылей, широко расставив руки и пошатываясь.

- С ума сошёл! – выдохнула она и мигом вбежала во дворик. – Что ты делаешь? – Она подбежала к нему, схватила за руку. – Держись крепче за меня, на плечо опирайся!

Вася устало улыбнулся, вытер рукавом влажный лоб.

- Не надо, мама. Я тренируюсь. Видишь, как хорошо стою. Отпусти мою руку.

- Зачем это тебе? Разбиться хочешь?

- Опостылели палки, - он кивнул на костыли, стоявшие у крыльца.

-Так ведь больно ходить-то? Наверно, из ума вышибает?

- Привыкну.

- Люди вон без одной ноги – и то на костылях.

- А я не хочу.

- Вроде неладное ты затеял. Что, если ноги совсем откажут? С Романом Сергеевичем надо бы поговорить, с доктором.

- Я его видел в городе – он и посоветовал.

- Ну, если так… А я думала – сам.

… На крыльце Вася дал себе время отдышаться, охладиться – и снова встал…

Культи горели, как в огне. При каждом шаге боль пробивала кости и мышцы. Он кусал губы, стискивал худые, угловатые челюсти, смахивал пот, заливавший глаза. Вдруг потерял власть над собой и упал в изнеможении… У него покатились по щекам слёзы, но, отдышавшись, он снова поднялся и пошёл, качаясь, как одинокое гибкое деревце на ветру…

Сверкающий под солнцем остеклённый фасад длинного здания и красочная вывеска с загадочными словами так и стояли в глазах.

Наступил день, когда Вася понял: дальше мучить себя ожиданием не сможет, нет сил. Надо идти.

Утром он вышел на крыльцо, поднял костыль, размахнулся и забросил его в соседний садик. Костыль зашелестел по листьям и глухо стукнулся о дерево. Туда же полетел и второй.

Трамвай довёз Василия Окунева до знакомой остановки. Вася тяжело застучал протезами по тротуару. Опирался он на маленькую палочку. Шёл – словно гвозди в плахи вбивал. И всё-таки широко расставлял ноги, вихлял, покачивался.

«Скажу: буду всё делать – клей разводить, краски готовить, кисти мыть – только примите». За пазухой, свёрнутые в трубочки, шуршали листы. Когда рисовал, думал – хорошо. Теперь же стыдился своих рисунков. Как их показывать?

С трудом открыл тяжёлую дверь. В нос ударили запахи красок, клея, табака и сырых сосновых подрамников. К Васе подошёл молодой человек:

- Вы по какому делу?

- Мне бы… к главному вашему.

- Ах, к Мастеру!

Все работники звали своего заведующего Мастером, имея в виду не должность, а умение.

Васю провели в небольшую комнату, такую же светлую, как и зал. Спиною к двери сидел за мольбертом седой человек в синей блузе. Блуза была широкая, просторная, вся измазанная красками. Ах, полжизни отдал бы, чтобы носить такую!

- Проходите, - сказал Мастер, орудуя кистью и не оборачиваясь. – Садитесь на стул. Я сейчас.

Вася осторожно, глухо затопал деревяшками. Мастер сразу обернулся, смерил его с ног до головы. Сбиваясь и путаясь, Вася всё объяснил, вынул рисунки. Мастер долго рассматривал их, потом ушёл куда-то с ними, и в эти мучительные минуты, тянувшиеся долго-долго, Вася чуть не сбежал из мастерской.

Наконец Мастер вернулся. Глаза его потеплели.

- Что ж, попробуем поучиться, - сказал он. – Завтра же и приходи. Волынку тянуть не будем.

- А я смогу? – Вася показал свои руки, которые до сих пор старался прятать. Его всё ещё одолевали сомнения.

- Без пальцев? – грустно сказал Мастер. – Ну что ж. Попробуем. Тут, дружок, не одни только руки нужны.

- Глаза?

- Глаза – это бесспорно. Я о другом. Внутреннее зрение, что ли… Которое где-то там, за глазами, или, лучше сказать, во всём человеке разлито.

Он помолчал, улыбнулся. Вася подумал: весёлый человек Мастер, совсем не страшный!

- Непонятно? Как же тебе, дружок, объяснить попроще? Внутреннее зрение – это, наверное, талант.

Вася кивнул.

- Когда ты рисуешь или кистью пишешь, у тебя всё внутри должно в это время петь. Впрочем, так в любой работе: если внутри поёт, значит, ты любимое дело делаешь. Если же спит всё внутри, нет волнения, нет песни – считай, не за своё дело взялся, оставь его поскорее.

- А что там внутри поёт? – осмелел Вася. – Петушок какой, что ли?

Ему хотелось, чтобы весёлый Мастер оценил его юмор и улыбнулся, - и тот действительно одарил Васю улыбкой…

- Да, да, петушок! – обрадовался он удачному слову. – Это такой петушок… такой петушок… который… среди ночи нас может поднять с постели и погнать к своей работе. Правильный петушок!

Вася начал обучаться делу нелёгкому и тонкому, где нужны большая увлечённость и особое чутьё. Работой он не тяготился, в мастерской ни на минуту не испытывал скуки.

Однажды вечером он пришёл домой усталый и радостный. Вдруг подумалось о своих скрипящих тяжёлых ногах и кожаных руках… Он поймал себя на том, что подумал о них впервые за сегодняшний день.

Дома он сел у стола и громко возвестил:

- Ух, ма, есть хочу вдребезги!

Мать посмотрела на него долгим и внимательным взглядом и захлопала веками.

- Ты что, мам?

- Ничего, сынок, - она смахнула слезинки со щёк.

ВИКТОР СТЕПАНОВИЧ СИДОРОВ

ТАЙНА БЕЛОГО КАМНЯ

Друзья встречаются вновь

В полдень Борковы получили из Барнаула короткую, но радостную телеграмму:

«Лева выехал пароходом. Встречайте завтра. Лена».

Лена — это родная Мишкина тетя и мамина сестра, а Лепка, понятно, двоюродный брат.

— Ура, — сказал Мишка, когда отец прочел телеграмму. — Вот уж побегаем, повеселимся!

Павел Степанович взглянул на сына: не в меру полный, пухлый, он лениво грыз молодую морковку и почти равнодушно взирал на листок телеграммы. Павел Степанович вздохнул сокрушенно:

— Ох, не верится что-то… Тебя, Миша, и быком с места не стащишь.

Мишка насупился.

— Ну вот опять!.. Да я уж который день подряд на рыбалку хожу. Что же, теперь мне и полежать совсем нельзя?

— Хорошо, хорошо, — снова вздохнул Павел Степанович. — Это я так… для профилактики. Ты вот что: сам встретишь брата. У нас с мамой завтра работы много в школе. Сам знаешь — ремонт. Пароход придет в десять утра. Не проспишь, надеюсь?

Мишка поморщился.

— Маленький я, что ли?..

Однако он все-таки проспал — вскочил от гудка того самого парохода, который должен был встретить. Кое-как натянув штаны и рубаху, забыв умыться, он выбежал из калитки. Пароход, уже миновав излучину реки, ходко шел к небольшой сельской пристаньке. Мишка, издав огорченный возглас, тяжело затрусил по дорожке, полого спускавшейся к реке. Он видел, как пароход пришвартовался к дебаркадеру, как матросы сбросили трап, как суетливо засновали приехавшие и отъезжающие.

Мишка, поняв, что бежать теперь нет никакого смысла — не успеет, — остановился. «Встречу Левку и здесь, — подумал он. — От пристани одна дорога в село, не разминемся». И принялся утирать потное лицо подолом рубахи.

Мимо прошла шумная толпа парней и девушек с туго набитыми сумками, с волейбольными мячами, потом степенный мужчина с портфелем. «Уполномоченный», — решил Мишка. За ним появилась группа женщин с ребятишками. У всех в руках корзины, лукошки, бидончики. «За ягодами двинули, — огорчился Мишка. — Теперь всю чернику обберут, ишь понахватали корзин»…

Особенно неприязненное чувство вызвал шагавший впереди щуплый мальчишка в широкополой соломенной шляпе и очках в черной оправе. За его спиной громоздился рюкзак, сбоку висела пухлая сумка-планшетка. Он вел за руки двух малышей и рассказывал им что-то, видимо, очень забавное — у ребятишек рты не закрывались от смеха.

«Путешественник!.. Как будто в свой бор идет. По мордасам бы тебе…»

Однако Мишкино внимание было отвлечено появлением новых приезжих — двух мальчишек с разборными бамбуковыми удочками. «А-а! — обрадовался Мишка. — Наконец-то!»

Когда ребята подошли, он спросил весело:

— Кто из вас Левка Чайкин?

Один мальчишка, подозрительно оглядев Мишку, прошел молча, другой произнес недобро:

— Проваливай отсюда, а то дам такого Левку Чайкина — взвоешь!

Мишка растерянно захлопал короткими белыми ресницами. «Вот так раз! Где же Левка? Неужели не приехал?» Он долго и уныло глядел в спины удалявшихся ребят, потом, махнув рукой, медленно побрел домой: настроение было испорчено окончательно.

Недалеко от околицы, там, где дорога круто раздваивалась, Мишка неожиданно увидел очкастого паренька с рюкзаком, того самого, что шел с ягодницами. Он полулежал на траве, с любопытством поглядывая по сторонам.

— Эй, шляпа, ты чего тут разлегся? — недружелюбно спросил Мишка. — Дорогу потерял? Так я тебе покажу.

«Очкарик» даже не шевельнулся, а только с еще большим интересом стал теперь разглядывать Мишку.

— Ну, чего уставился? Не узнаешь, что ли?

«Очкарик» усмехнулся.

— Как же — узнаю! Вы, вероятно, Пантагрюэль, сын знаменитого Гаргантюа?

Мишка опешил.

— Какого еще Гаргантюа?

— Вот тебе и на! Сын не знает своего папочку! Гаргантюа — всемирно известный обжора и толстяк. Между прочим, Пантагрюэль тоже…

Мишка был потрясен нахальством «очкарика», он задохнулся от оскорбления.

— Я… я… Я вот как двину тебя по очкам…

Незнакомец не испугался. Он не спеша поднялся, поправил на плечах ремни рюкзака.

— Ну, ну, успокойся, Пантагрюэша. Лучше скажи: как найти Борковых?

Мишка подавился слюной:

— А… а зачем тебе?..

— Надо. В гости приехал к ним.

— Ты… ты… Левка?

— Левка. Как узнал?

— Ха! Да ведь я — Мишка! Я тебя встречаю!

Левка со скорбной улыбкой поклонился Мишке.

— Благодарю вас, Пантагрюэша: встреча прошла на высоком уровне… Вы здесь всех так встречаете?

— Не-е! — замахал руками Мишка. — Я не признал тебя. Ишь каким стал: очки, шляпа!

— Я тебя тоже не узнал: откормили, как на выставку, даже сало капает со щек.

Мишка морщился, но уже не обижался.

— Ладно, ладно… Айда-ка домой.

Левка не был в Майском лет пять. Оно тоже сильно изменилось за эти годы: поднялись новые дома, двухэтажная каменная школа, красивый клуб; на главной улице буйно зеленел молодой сквер. Левке не терпелось поскорее осмотреть село, побывать на озере Синем или побродить в бору. Однако весь день прошел комом: сначала не мог отделаться от Мишкиных расспросов и рассказов, а потом, когда пришли тетя Маруся и Павел Степанович, выбраться из дома оказалось совсем невозможным: они несколько раз принимались кормить Левку, будто он приехал из голодного края, трижды заставили с мельчайшими подробностями рассказывать про себя, про маму с папой, про Барнаул. И только далеко за полдень Левке удалось вырваться на улицу. Он насилу уговорил Мишку пройтись хотя бы по селу, не то что на Синее, которое лежало в трех километрах от Майского.

Мишка тянулся за Левкой, сопел, кряхтел и уныло бубнил:

— Нашел заделье — болтаться по селу… Жарынь такая, пылища… Лучше бы посидели в саду, о разных случаях поразговаривали… Мамка квасу наготовила, вкусный, холоднющий… Или бы из рогатки постреляли… А то, как дураки…

Мишкино нытье в конце концов взбесило Левку.

— Ну бегемот, ну размазня! — кричал Левка. — Разве ты человек? Ты — муха, сонная жирная муха!

Ребята вернулись домой сумрачные и молчаливые. Мишка, поужинав, сразу же завалился в постель, а Левка еще облазил весь сад, порыскал по огороду, отпробовал морковки, гороху, огурцов. Лег спать поздно. «Ладно, — подумал он, засыпая, — дней впереди много… Завтра с утра на рыбалку… Куда-нибудь подальше…»

Солнце только-только поднялось над бором, а Левка уже был на ногах. Подошел к храпевшему Мишке, ткнул ему кулаком в мягкий живот.

— Вставай, Пантагрюэша. На рыбалку пойдем.

Мишка пробурчал что-то нечленораздельное. Однако Левка с новой силой давнул живот. Мишка вскочил, одурело глядя на Левку.

— Ты что? — закричал. — Ить больно. Кишки попортишь.

— В другой раз ногой наступлю, — пообещал Левка. — Быстро собирайся: на рыбалку пойдем.

Мишка недовольно засопел, однако перечить Левке не стал.

Взяв удочки, увесистую краюху хлеба, несколько огурцов, ребята вышли из дома.

— Веди на самые рыбные места, — потребовал Левка. — Знаешь, где они?

— Знаю. У смолокурки рыба — во! — Мишка широко развел руки. — Только далековато: километров семь отсюда.

— Ну и далеко! Пошли! К самому клеву поспеем. Мишка остановился, о чем-то раздумывая. Потом решительно произнес:

— Пойдем-ка лучше к Ваське-бакенщику. Ближе, да и места там такие… Не успеешь рыбу вытаскивать.

— К Ваське, так к Ваське. А кто он?

— Я же сказал: бакенщик. То есть, у него дед бакенщик, а Васька — дружок мой. Учимся вместе. Родионов его фамилия.

Ребята направились по узенькой тропинке, которая змеилась у самого бора.

Могила партизана

Шагалось легко. Ветер с реки освежал лица. Птицы уже завели свои веселые, нестройные песни.

Левка восторженно вертел головой по сторонам: красиво! Справа — бор, слева — река, широкая, многоводная. За ней, куда хватал взор, луга и степь. И весь этот простор был окутан светло-сиреневой дымкой, пронизанной золотом солнечных лучей.

Чем дальше шли ребята, тем все ближе бор придвигался к высокому и крутому берегу, оттесняя тропинку к самому обрыву. Левка глянул вниз.

— Ого, высота! Упадешь — костей не соберешь.

Он остановился, подставив себя упругому речному ветру, и тот, словно обрадовавшись, налетел, ударил в грудь, в лицо, сбил шляпу, которую Левка едва успел поймать.

— Ух, здорово! — захлебываясь, прокричал он. — Вот раскину руки и полечу, как птица!

Мишка остановился поодаль.

— Гляди, а то и в самом деле слетишь с обрыва.

Река блистала под солнцем живым разноцветным стеклом. Из-за крутого изгиба выполз маленький катеришко, таща за собой две большие баржи. Катеру, видимо, приходилось трудновато: он натужно тарахтел, сердито покрикивал, но продолжал упрямо идти на воду. Вниз по реке гордо плыл белоснежный пассажирский пароход. Вдали то и дело раздавались гудки и сирены других судов.

Вдруг из-за ветел, которые росли у самой воды, стремительно выскочила моторная лодка. Она, вздыбив нос, легко перескакивала с волны на волну. Однако на развороте что-то случилось с мотором — он раза два чихнул и заглох. Над водой повисла тишина. Лодка беспомощно закачалась на волнах.

Мишка неожиданно бросился к краю обрыва, радостно закричал:

— Дядя Федя!

Человек, сидевший в лодке, задрал голову. Увидев ребят, он заулыбался, помахал рукой и принялся заводить мотор, резко дергая за шнур.

— На Красный Яр, дядя Федя? — снова крикнул Мишка.

— Ага-а! — донеслось снизу.

Наконец мотор завелся, и лодка с силой рванулась вперед. Дядя Федя еще раз помахал ребятам. Фуражка у него лихо держалась на затылке, белая рубаха вздулась пузырем от встречного ветра.

— Эх, нам бы такую лодочку, — вздохнул Левка.

— Плавал я на ней. С дядей Федей. К Красному Яру на рыбалку ездили. Там нельма водится.

— Вот бы туда!

— А чего — и поедем! — хвастливо заявил Мишка. — Поговорю с дядей Федей, он возьмет. Дядя Федя знаешь какой? Для ребят ничего не жалеет. Мужик, что надо!

Тропинка вывела ребят на высокую гриву. Петляя меж толстенных сосен, она выбежала на небольшую полянку, будто запорошенную снегом — столько здесь росло ромашек. В центре поляны высился холмик, а на нем деревянный обелиск со звездой из потускневшей латуни. Левка остановился, спросил тихо:

— Что это?

— Не видишь — памятник.

— Кому?

— Партизану.

— Кто он?

— Откуда я знаю? Партизан — и все. Иди да посмотри!

Левка приблизился к могиле. Обелиск был сколочен из грубо отесанных досок. На одной из них вырезано корявыми буквами: «Здесь похоронен красный партизан. Август, 1919 год».

Левка задумчиво глядел на заросший ромашками бугорок.

— Может, здесь не один похоронен…

— Один. Его дед Андрей похоронил.

— Бакенщик? Так он его знает?

— Нет. Партизан сюда случайно попал. Раненный.

— А кто его ранил?

— Да не знаю я! Вот придем — у деда и спросишь.

Рассказ бакенщика

Дом бакенщика — добротный бревенчатый пятистенник под шиферной крышей — прятался в густых зарослях черемушника, рябин и желтой акации. Чуть в стороне, на тесном дворике, едва уместившись, стояли небольшой сарай и навес с сигнальным хозяйством. Почти от самого крыльца дома до реки вели широкие вырубленные в твердой земле ступени. Они обрывались у дощатого причала, вшагнувшего в воду двумя толстыми сваями. У причала, прикованные цепями, покачивались, лодки — весельная и моторная.

Мишку и Левку встретил коренастый паренек лет тринадцати. На его крупной голове небрежно сидела выгоревшая матросская бескозырка без лент. Вылинявшие коричневые штаны закатаны выше колен, ноги и руки заляпаны свежей глиной: паренек штукатурил стену сарайчика.

— Здорово, Василь! — бодро выкрикнул Мишка. — Знакомься — это Левка. Помнишь, говорил про него? В гости приехал из Барнаула.

Из-под широких черных бровей на Левку смотрели внимательные серые глаза. Вася хотел было подать Левке руку, но, взглянув на грязную ладонь, передумал.

— Порыбалить решили? Я тоже пойду с вами. Вот только стену домажу… Немного уж теперь.

Левка не любил долго знакомиться и стоять без дела.

— Давай, мы тебе поможем, — сказал он просто. Вася еще раз мельком взглянул на щупловатую фигурку Левки, на его очки, на шляпу, улыбнулся:

— Помогите, ежели замараться не боитесь.

Пока Левка снимал рубаху и тоже закатывал штанины, Мишка незаметно исчез. Левка хватился его, когда взял первый ком глины.

— А где же Мишка? — Позвал: — Пантагрюэша! Никто не откликнулся. Левка хмуро качнул головой:

— Сбежал, а! Не иначе спать завалился где-нибудь в кустах. Сходить намять бока, что ли?

Вася засмеялся.

— Ладно. Без него обойдемся.

Ребята споро взялись за дело. Левка с силой бросал в одранкованную стену сарая куски тугой унавоженной глины так, что они крепко прилипали, а Вася сначала разравнивал их рукой, а потом разглаживал широкой дощечкой, предварительно обмакивая ее в воду. За полчаса работа была закончена, и ребята спустились к реке умыться.

— Устал? — спросил Вася.

— Ну, что ты! Не такое делал.

На самом же деле спина и руки у Левки от непривычной работы ныли, а ладони и пальцы, исколотые соломой, горели, словно обожженные.

— Может, лучше искупаться? — неуверенно предложил Левка, поглядывая на темную, подернутую мелкой рябью реку.

Вася одобрительно кивнул.

— Это — хорошо. Утром вода бодрая. Силу дает.

И пока Левка нерешительно топтался на берегу, Вася, быстро скинув одежонку, словно торпеда, ушел в воду. Вынырнул он довольно далеко от берега, выкрикнул весело.

— У-ух, славно! Давай, Лев, сигай, не робей!

Вода была холодной, а на глубине просто ледяной. Левка очень скоро ощутил на себе всю ее «бодрость» — через минуту выскочил на берег посинелый и дрожащий, словно в лихорадке.

— А ну его, такое купание, — простучал он зубами, натягивая рубашку. — Даже внутри все трясется…

Вася заливисто хохотал, показывая блестящие ровные зубы.

Когда ребята уже направились к ступеням, чтобы подняться к дому, из кустов неожиданно вышел заспанный всклокоченный Мишка.

— Что, купались? — лениво спросил он и с визгом зевнул. — Дураки. Можно воспаление какое-нибудь схлопотать…

Левка окинул Мишку презрительным взглядом.

— Все спишь, несчастный?

— Кто? Я?! — попытался изобразить удивление Мишка. — И не думал. Наоборот… Я тут одну штуку обмозговываю — самолов изобретаю…

У Левки даже рот открылся от такого наглого заявления.

— Что-о?

— Самолов… Сам будет рыбу вытаскивать, — еще наглее сказал Мишка, уставив в Левку невинные глаза.

Левка дико захохотал, потом, оборвав смех, обернулся к Васе.