Александр Григорьевич Баздырёв 5 страница

Ванька поднырнул под жерди, вытащил кусок хлеба из кармана и позвал:

— Буян, Буян!

Вороной жеребчик растолкал своих товарищей, подошел к Ваньке и осторожно, одними губами взял у него из рук хлеб. Ванька обнял коня за шею и начал чесать у него за ушами. Жеребчик в благодарность за удовольствие пытался почесать Ваньке зубами плечо.

— Ты на нем ездишь? — спросил Илька.

— Нет, он еще не обученный, — ответил Ванька. — Но скоро будем приучать его ходить под вершной. Хочешь попробовать прокатиться?

Из конюшни вышел маленький старичок в дубленом полушубке. Борода у него была под масть полушубку, тоже красновато-бурая, да и лицо казалось дубленым — так оно было обветрено. Илька уже знал, что это муж бабки Еппфанихи, поэтому, не дожидаясь, когда старик подойдет, громко сказал:

— Здравствуйте, дядя Епифан!

Щурясь на солнце, конюх посмотрел на Ильку и, вместо того чтобы ответить на приветствие, словно косточками счет отщелкал:

— Что на прясле повис? Обломишь жердь-то!

— Дядя Епифан, это инженеров сын, — поспешил пояснить Ванька.

— Ну дак чо, пусть хоть инженеров! — снова сердито, отрывисто произнося каждое слово, выпалил конюх.

Ванька оставил жеребенка и подошел к старику. Как равные, они закурили из одного кисета. Ванька завернул небольшую папироску, а старик длинную, с указательный палец.

— Ну, а ты пошто не закуриваешь? — опять строго, словно сердясь на что-то, опросил дядя Епифан и протянул Ильке засаленный кисет: — Давай, паря, смоли, все одно в солдатах научат..

Илька принял кисет, оторвал бумажку, зацепил щепоть табаку. Пальцы плохо его слушались, бумажка сперва почему-то не хотела свертываться трубочкой, а потом упрямо отказывалась склеиваться. Конюх и Ванька снисходительно поглядывали на Илькины старания, но никаких критических замечаний не высказывали.

Наконец самокрутка была готова: куцая, мокрая от слюны, очень похожая на гороховый стручок. Ванька дал прикурить от своей папироски.

Дядя Епифан, посасывая папироску, вспоминал, как он учился курить. Рос он в кержацкой семье, в доме табакуру не давали кружки воды попить. А попал в семнадцатом году в солдаты — и там обучили.

— Гоняют, бывало, гоняют на учебных занятиях, гимнастерка к спине прилипнет. Подадут команду: «Перекур!» Только присядешь, а фельдфебель уже ищет меня глазами: «Заковряшин, ты все равно не куришь, сбегай поправь мишени». Или: «Сходи с ведерком, принеси водички». Вижу: труба мое дело. Надо курить, иначе загоняют. Ну, а сладости-то, скажу, в этой штуке, — он поплевал на папироску и отбросил ее в сторону, — никакой нету. Отрава одна.

Слушая конюха, Илька попыхивал самокруткой. Наберет в рот дыму и выпустит, наберет и выпустит.

— Ну как? — поглядел на него Ванька.

— Да так, — поморщился Илька. — Табак в рот лезет.

— Ты попробуй в себя. Затянись и вдохни — ха-а!

Илька сделал «ха-а», вдохнул да так и остался с открытым ртом. Казалось, кто-то когтями деранул в горле. Глаза моментально застлало слезами, из носа по верхней губе потекла водичка. Он поспешно бросил папироску и с удовольствием наступил на нее валенком.

— Чо, паря, хлебнул горячего до слез? — сверху вниз, как петух на стеклышко, посмотрел на него дядя Епифан. — Привыкай! — И как ни в чем не бывало обратился К Ваньке: — Однако, Ваньша, надо Зайчика промять. Застоялся конишко.

И, не дожидаясь, согласится ли Ванька, мелкими шажками засеменил от ограды. Ванька затоптал папиросу и тоже пошел за стариком в конюшню.

Скоро в глубине конюшни зазвучала гулкая дробь. Казалось, что там кто-то в тяжелых кованых сапогах решил поплясать.

Но вот из распахнутых ворот боком вылетел тонконогий белый жеребец, тот самый, на котором катался Ванька, когда Илька провожал дядю Алешу. Дядя Епифан и Ванька висели с двух сторон у жеребца на узде и скорее по привычке, чем по необходимости перебирали ногами: Зайчик вскидывал голову, поднимал и носил их, как женщины носят ведра на коромысле.

Какая-то лошадь в деннике, увидев Зайчика, призывно заржала. Жеребец ответил ей и еще сильнее начал бесноваться. На сухих ногах под тонкой кожей у него ходуном ходили тугие мотки мускулов, черные глаза дико косили по сторонам. Он пытался встать на дыбы, вырваться из рук старика и мальчишки.

— Тпру, дуралей, тпру-ру! — испуганно вскрикивал конюх, мотая в воздухе подшитыми валенками.

Илька прижался кпряслу и не знал, что ему делать. Лезть в денник — там кони, оставаться на улице — жеребец может стоптать. В деннике снова послышалось ржание. Жеребец на миг замер, навострил уши. Дядя Епифан точно ждал этого момента — одним движением забросил Ваньку на спину коню и отскочил в сторону:

— Погоняй!

Зайчик не успел разобрать, откуда на нем появился всадник. Он вздрогнул, попятился, но Ванька уже держал повод в руках и стучал пятками по бокам жеребца. Зайчик поплясал немного на одном месте, потом присел на задние ноги, всхрапнул и рванул вперед.

- Гляди, не стопчи кого-нибудь! — крикнул вслед дядя Епифан.

Ванька наверняка не слышал напутствия. Низко распластавшись над дорогой, Зайчик широкими прыжками мчал его в степь. Длинная грива белым гребнем полоскалась перед седоком, сзади высоко взлетали вверх ошметки снега.

— Баско, сукин сын, идет,баско! — глядя из-под руки в степь, восхищался конюх. — На таком орле сам Буденный не побрезговал бы проехаться.

Илька тоже залюбовался Зайчиком. Снег в степи был чище, чем в селе, и, подтаяв сверху, казался блестящим, как стекло. И вот по этому гладкому стеклистому полю, будто в сказке, белой стрелой несся конь с маленьким бесстрашным всадником.

Илька представил себя на месте Ваньки, и у него от восторга заколотилось сердце: здорово было бы проскакать вот так же! А если бы на таком коне появиться в городе около школы?

Словно отгадав его мысли, дядя Епифан спросил:

— Тебе, паря, тоже, поди, охота прокатиться?

Илька недоверчиво взглянул на конюха: смеется он или всерьез спрашивает?

— Пойди, за дверями в конюшне висит уздечка, — сказал старик: — Сейчас попробую и для тебя найти подходящего скакуна.

«Подходящим скакуном» для Ильки оказался гнедой, сонного вида мерин, по кличке Сазан.

Когда Илька с помощью дяди Енифана взобрался на Сазана, он только кожей подергал, как будто на него сел не человек, а муха.

— Ну вот, крой давай, догоняй Ваньку, — сказал конюх и хлопнул Сазана рукавицей по гладкой холке.

Лениво покачивая головой, Сазан двинулся по той же дороге, по которой вихрем унесся Зайчик. Ильке казалась, что он сидит на большой бочке. У него ног не хватало, чтобы обхватить толстые гладкие бока мерина. Боясь соскользнуть, он левой рукой вцепился в жесткую, как щетина, гриву коня, а правой путался в поводе.

— Веселей, веселей сиди! — крикнул сзади дядя Епифан. — Что ты горбишься, как собака на заборе!

Ванька Казарлыга на своем Зайчике встретился Ильке метрах в двухстах от конюшни. У жеребца на боках выступила испарина. Он уже потерял прежний пыл, не пыталсябежать, но по-прежнему пританцовывал и голову, как гусак, держал высоко.

Ванька помог Ильке повернуть меринаипоехал рядом.

— Ты прямее сиди, — советовал он. — И рукой за гриву не держись. Все равно этим не подсобишь себе. Надо ногами цепче держаться.

Сазан рядом с Зайчиком пошел немного быстрее. Илька слышал, как вод ним туда-сюда ходит хребет лошади, и из-за этого еще больше боялся, что скатится с мерина, как горошина с бревна. Однако держаться за гриву не стал и попытался сидеть прямо.

— Вот так! - похвалил Ванька и начал пинать Сазана валенком в бок. — А теперь попробуем рысью.

Мерин долго не соглашался переходить на рысь, прядал ушами, мотал головой, наконец фыркнул и запрыгал: «Трюх- трюх, трюх-трюх». Илька сразу заездил у Сазана по спине. То к хвосту подастся, то к шее, то начнет катиться в сторону. Он хотел схватиться за кустик волос на гриве, но Ванька предупредил:

— Не держись, иначе никогда не научишься.

— Э-э, едрена мышь! Да ты, я смотрю, прирожденный кавалерист! — хлопнул себя кожаными рукавицами по полам полушубка дядя Епифан, когда Илька подъехал к деннику. — Бурку еще набросить на плечи — и казак!

Илька понимал, что старик немного пересаливает в своей похвале, однако слова эти ему пришлись по душе. Посади любого из мальчишек, которые учились с ним в пятом «В», и пусти коня рысью, сразу бы, наверное, закричали: «Мама!» А вот он, Илька, удержался, не закричал, хотя и было страшновато.

— Слышь, Ванюшка,—сказал старик,—вы давайте-ка сгоняйте коней на прорубь. Я тут сена свежего подброшу да на собрание пойду. Надо послушать, чего там сегодня говорить будут.

Кони один за другим потянулись по знакомой дороге к реке. Ванька теперь ехал на молодой рыжей кобыле и старался держаться рядом с Илькой.

— Ну как, нравится? — поинтересовался он.

- Нравится, — улыбнулся Илька. — Только на машиневсе равно лучше. Там ноги не устают.

- Значит, ты больше машины любишь? — Ванька похлопал свою кобылку по шее и признался: — А я вот и машины люблю, и коней. Дядя Епифан мне говорит: «Давай, Ванька, расти поскорей. Заменишь меня на конеферме». Я, конечно, ему ничего не говорю, но, думаю, когда вырасту, на машинахбуду работать. Может, придумаю какую-нибудь новую, например трехколесный моторный велосипед с бесшумным двигателем.

- А зачем тебе трехколесный? — спросил Илька.—Он же тяжелее и поэтому медленнее будет бегать.

- Дак я себе, что ли? — усмехнулся Ванька. — Мужику, конечно, лучше двухколесный. А попробуй усади-ка на такой мою мать! Чиндяскин сколько раз ее ругал: «Почему, говорит, коня не берешь? Люди со здоровыми ногами и то на конях пасут скот, а ты со своим ревматизмом пешком ходишь?» Ну, а она все отмахивается: «Пока, говорит, я буду царапаться на твою лошадь, у меня все овцы разбегутся».

Впереди показалась какая-то подгулявшая компания. Трое мужчин и две женщины, взявшись под ручку, шли, горланя песню, и загораживали всю дорогу. Кони обходили их сторонкой, сворачивая в снег. Илька в спину узнал одного только Павла Кошкарова. Остальные ему были незнакомы.

— Кто это? — спросил он.

Ванька всмотрелся и почему-то побледнел.

— Ну, я вам сейчас устрою! — с угрозой выдавил он и опустил повод.

Рыжая кобыла послушно отправилась размашистым шагом и сразу же оставила грузного Сазана позади. Расстояние между Ванькой и пьяными быстро сокращалось.

И вдруг на всю улицу: — Тпру-у! Берегись!

Испуганная криком кобыла взвилась свечкой, взметнув копыта над головами пьяных, и те, давя друг друга, шарахнулись в сторону и устроили кучу малу.

А Ванька выругался, свистнул по-разбойничьи и ускакал.

Илька тоже поторопил своего тихохода. Он смекнул, что пострадавшие могли на нем сорвать зло. Проезжая, он слышал, как одна женщина выговаривала поднимавшему ее мужчине:

— Это ж твой хулиган, Игнат. Чуть нас на тот свет не отправил!

- Я вот до него доберусь! — прохипел тот в ответ. — Совсем от рук отбился, бандит.

Ванька дождался Ильку на углу переулка, по которому гоняли коней к проруби. Глаза у него возбужденно блестели, но лицо все еще было бледное. Илька сказал Ваньке, что какой-то Игнат грозил до него добраться.

— Пусть говорит спасибо Рыжухе, — отвернувшись, зло сплюнул Ванька. — Она боязливая, на людей не идет. А если он еще появится тут со своей кралей, я на Зайчика сяду. Зайчик не только на человека — в огонь полезет. Вот тогда посмотририм, куда они побегут.

- А кто этот Игнат? — спросил Илька. — Я его что-то ни paзyне видел.

- Много будешь знать — скоро состаришься!.. — хмуро бросил Ванька. И лишь немного погодя, наверное подумав, чтоИлька-то тут ни при чем, сказал: — Это наш с Нюркой отец.

Сказал и снова сплюнул через зубы.

Илька понимающе протянул: «А-а!» — и сосредоточенно уставился на гриву мерина.

«А- а!» — произнести легко, а вот понять, почему так получается, не так-то просто. В каждой семье бывает отец. У Пашки Рыжакова — дядя Петя, у Женьки Карасева — директор школы Александр Васильевич, у Димки Кошкарова—объездчик Пашка Безносый. А почему у Ваньки и его сестренки Нюрки отец живет не дома?

И еще. Не каждый может гордиться своим отцом, но каждый этого желает.

Даже Димка и тот однажды хвастался: «Ты знаешь, как наш тятя здорово топором умеет? Вчера поспорил с одним мужиком на пол-литру, взял положил руку на лавку, пальцы пошире раздвинул и топором между пальцами со всего размаха - тюк, тюк, тюк!»

Что же заставляет Ваньку так ненавидеть отца? Ведь на чужого человека наехать конем — надо решиться. А он на отца... Илька несмело, немного даже боязливо покосился на Ваньку и точно заново начал его рассматривать. В груди у него шевельнулось что-то участливое, жалостливое, то, что обычно появлялось, когда ему случалось видеть больных или инвалидов.

«Нет, нет, — поспешил разубедить себя Илька. — Ванька не такой. Совсем не такой!»

Пока Сазан довез Ильку до реки, большая часть лошадей уже напилась и гуськом потянулась обратно в село. Ванька прикинул что-то в уме и сказал:

-Поезжай помаленьку, задних подгоняй. Я тебя около конюшни дождусь.

И пустил кобылу в галоп.

Сазан подошел к проруби, когда там уже ни одной лошади не было, пил долго, с расстановками, потом сам, не спрашивая седока, повернулся и медленно, как слон, зашагал по дороге в гору. Илька уверился в безопасности своего положения и начал дергать за повод, торопя мерина.

Дяди Енифана уже не было. На конюшне командовал Ванька. Он помог Ильке слезть и пустил мерина в денник. Закончив все дела, посмотрел на солнышко и предложил:

— Пойдем в клуб? Собрание там вот-вот кончится, а после него будет или кино, или концерт.

Илька с тайной робостью перешагнул вслед за Ванькой порог клуба. В зале было полно народу, и он боялся, что любой из сидящих на деревянных диванах мужчин повернется и шикнет: «А вы зачем сюда? Ну-ка, марш на улицу!» Но Ванька, по всей видимости, об этом не думал. Не спеша, вразвалочку отправился по проходу к сцене, высматривая свободное место. Делать было нечего. Илька последовал за товарищем.

На диванах свободных мест не было, поэтому пришлось довольствоваться подоконником. Илька даже рад был этому, потому что с подоконника лучше было видно и в случае чего можно было спрятаться за косяк.

В зале клуба, несмотря на открытые форточки, было душновато и пахло табачным дымом. На сцене за столом что-то писал бухгалтер колхоза Брюханов, рядом с ним сидели председатель Чиндяскин, кузнец Климентий Аббакумович и еще один незнакомый Ильке мужчина. Ванька, указав на него взглядом, шепнул:

— О-о, гляди, сам секретарь райкома приехал!

Выступала колхозная агрономша Галя. Ее едва видно былоиз-за высокой трибуны. Зато звонкий голосок ее слышали все. Чувствовалось, что Галя чем-то разгневана, чем-то возмущена. Илька прислушался, стараясь понять, о чем она говорит.

- Горы хлеба под открытым небом! Кое-кто у нас понимает это как богатство. В газетах каждую осень такие картинки печатают, в кино показывают. А это же бедность, вопиющая бесхозяйственность, товарищи! Ведь мы целиком зависим от господа бога!

Секретарь райкома что-то зашептал на ухо Константину Ивановичу, тот неопределенно пожал плечами и показал глазами на бухгалтера. А в зале стояла тишина, как на уроке Александра Васильевича. Кстати, без Александра Васильевича и тут не обошлось: в переднем ряду белела его голова. А рядом знакомый затылок. Отец! Вон, оказывается, для чего они с матерью наряжались! Только ведь все равно не видно костюма и платья, в пальто сидят.

— Теперь наш колхоз не бедненький, миллионные доходы получаем, - звенел в ушах голос агрономши, — так давайте строить, строить постоянный, мощный механизированный ток, чтобы не зависеть от погоды.

— И эта строить... — покачал головой сидевший невдалеке от Ильки тракторист Убей-Конь. — Зоотехник выступал—надо строить фермы, нам тоже надо для машин гаражи и ремонтные мастерские...

— а как ты думал? — ответил ему отец Кости Семикина, тракторист. — Когда на конях пахали, ничего этого не требовалось. А теперь везде индустрия.

После агрономши слово попросил Александр Васильевич. Илька, услышав его голос, заелозил по подоконнику. Известно, о чем может говорить директор школы. О дисциплине, об отметках. А если так, то может вспомнить и о сорванном уроке пения.

Поднявшись на трибуну, Александр Васильевич, словно в классе, окинул сидевших в зале строгим взглядом и, дождавшись полной тишины, негромко сказал:

- Я тоже буду говорить о строительстве.

По залу прошелестел шумок, а Илька перестал прятаться за косяк.

- Вот здесь говорили, что колхозу нужны токари, слесари-ремонтники, электрики, плотники. Но я не знаю, почему никто не бросил упрека в адрес школы. А ведь это мы не дали вам таких специалистов.

- у нас баяниста нету в клубе. Тоже школа виновата?— выкрикнул кто-то из зала.

- Если хотите, да, виновата, — спокойно ответил директоp. - Здесь, в зале, сидит примерно две трети наших бывших учеников. Вы все отлично помните, чему и как мы вас учили. На уроках по книжкам зубрили химию и физику, а на практике показывали, как вскапывать грядки да ухаживать за кроликами. А может быть, поэтому многие из вас после седьмогокласса решили: «Мы всё знаем» — и дальше не стали учиться. И, может быть, поэтому учителей, врачей, инженеров и даже баянистов мы пока дожидаемся из города. И мне просто непонятно, почему, когда речь заходит о строительстве телятника, вы дружно голосуете: «Надо строить!» Когда же заходит речь о строительстве учебной мастерской для школы и дома для учителей, вы говорите: «С этим можно подождать».

Илька во все глаза глядел на директора: оказывается, ему приходится не только объяснять, как правильно решать задачи.

Последним выступал Константин Иванович Чиндяскин. Он как бы отвечал тем, кто высказывался до него. И вроде вначале согласился с ними. Да, сказал, и механизированный ток нужен, и животноводческие помещения, и гаражи, и учебная мастерская, и жилые дома. Потом произнес:

— Но-о... — И начал: — Машины ремонтировать—надо, к севу готовиться — надо, потом сеять, косить сено, заготавливать силос, убирать хлеб... Так что строить-то некому! Все люди заняты...

Илька все чаще оборачивался и поглядывал в окно. На улице бушевало солнце. Весна! И до Крутояра по сугробам добралась. Сейчас, чем сидеть на подоконнике, носиться б по улице со Спутником. Просто непонятно, чего интересного находят взрослые в собраниях! Сидят и спорят: строить или не строить.

Вдруг Ильке послышалось, что назвали его фамилию.

— Слышишь? — подтолкнул его Ванька.

Илька выглянул из-за косяка. Бухгалтер Брюханов, приподняв очки, читал какую-то бумажку. Илька разобрал только: «Прошу принять меня и мою семью в колхоз».

— Какие будут вопросы к Степану Ильичу? — спросил Константин Иванович.

Отец подошел к сцене и, повернувшись, спокойно посмотрел в зал.

— У меня есть вопрос, — сказал со сцены секретарь райкома. — Вот здесь, товарищ Лагутенков, много говорилось о необходимости строить. Как вы считаете, вас, как инженера, этот вопрос касается?

— По-моему, — спокойно начал отец, — этот вопрос главным образом касается именно инженера. Константин Иванович прав: рабочих рук в колхозе немного. Значит, где можно, надо заменить руки машинами, в том числе и на строительстве. Я полностью согласен с моим предшественником...

— С Алексеем Петровичем Завьяловым? — быстро спросил секретарь.

—- Да, с инженером Завьяловым, — подтвердил отец. — Вести деревянное строительство - это значит делать времянки. А мы не настолько богаты, чтобы позволять себе такую роскошь. Следовательно, нужно самим выпускать достаточное количество дешевого кирпича...

— Простите, — перебил секретарь райкома, - вы, товарищ Лагутенков, знакомы с проектом, который составил здесь Завьялов?

— Знаком, — твердо сказал отец и облизнул губы. - Не знаю, как вы, а я считаю, что при перестройке села им не только можно, но и нужно руководствоваться.

— Я тоже так считаю, — улыбнулся секретарь. — Теперь еще один вопрос, последний: посмотреть телевизор сегодня можно прийти?

Отец смущенно подвигал бровями:

- Пока не приглашаю. Вот отлажу, тогда — пожалуйста.

- Еще какие вопросы?—поднялся Константин Иванович.

- У меня есть! — не поднимаясь, выкрикнула из зала какая-то женщина. — Скажи, товарищ инженер, а баба твоя будет в колхозе работать? Или она служащая у тебя?

- Вы хотите сказать, будет ли работать в колхозе моя жена? - нажимая на последнее слово, переспросил отец. - Ну, пусть жена, — отозвался тот же голос.

- Теперь понятно, — кивнул отец. — Только вы обратились не по адресу. Когда меня спрашивали, жена за меня не отвечала. Я тоже не привык за нее объясняться.

В зале поднялся шум, послышались женские голоса: «Ловковыкручивается!», «Еще одна барыня будет в селе. Чиндяскина дома сидит, сало наедает...» Но в это время рядом с отцом встала мать. Лицо ее заливал румянец, но это не был румянец стыда или робости. Мать смотрела в зал так, как обычно смотрит на Ильку, когда он сильно провинится. Под ее требовательным взглядом зал постепенно утих.

- Лагутенков вам правильно ответил, — строго оглядев сидящих, сказала мать. — Ему за меня никогда объясняться не приходилось, потому что я на шее мужа никогда не сидела. И колхозной работы я не боюсь. На ней выросла.

- Красивая баба, якорь ее!—прогудел сосед Семикина.— Щеки-то - хоть прикуривай.

Илька с неприязнью покосился на широкую спину тракториста.

- Лучше давайте вот что попутно здесь решим, — поглядев на сцену, сказала мать. — Тут до собрания танцевали девушки. Платья на них на всех из дорогих тканей, но, хотите— обижайтесь, хотите — нет, сшиты они большей частью, как говорится, на банный угол. Да и мужчины своими дорогими костюмами не радуют глаз. У одного, смотришь, рукав гармошкой -подклад тянет, у другого пиджак впился под мышками. Появись в такой одежде в городе, сразу скажут—из Крутояра.

- Ну, ты меньше критикуй, переходи к делу, — подсказал отец.

— Не командуй! — повернулась к нему мать, и в глазах у нее блеснули смешинки.

По залу пронесся хохоток.

— Я предлагаю, — подняв руку вверх и перекрывая своим низким, сочным голосом шум, продолжала мать,—организовать в колхозе пошивочную мастерскую. По специальности я закройщица, курсы в молодости кончала, потом в ателье мод работала, пока ребенок руки не связал. Чего-то особенного для мастерской не требуется. Подберем трех-четырех девушек, которые любят это дело, найдем комнату, купим машины — вот и все. Сейчас в Крутояр моды привозят из города. А кто знает, может так случиться, что к нам начнут ездить из города за модами.

Сидевшие, кучкой девчата захлопали в ладоши. Секретарь райкома заставил Чиндяскина показать рукава пиджака, чему-то оба засмеялись и начали аплодировать матери. А она по-озорному улыбнулась отцу и пошла на свое место.

— Итак, — снова поднялся Чиндяскин, — какие будут предложения?

— Принять! — гулом пронеслось по залу.

— Других предложений нет?! — крикнул Чиндяскин. — Тогда прошу голосовать...

Зал дружно ощетинился поднятыми руками.

8. КОМУ ПОСТАВЛЕН ПАМЯТНИК?

Вскоре после собрания отец уехал в город за оборудованием. Мать не на шутку загорелась своей мастерской. Доставалась она ей, должно быть, нелегко, потому что домой она приходила то возбужденная, то усталая и озабоченная. Часто жаловалась Ананьевне на Чиндяскина, называла его скупердяем. Бабушка сочувствующе поддакивала:

— Водится такой грешок за Костей, водится. Он за каждую колхозную копейку дрожит и иной раз до скупости доходит.

Илька первое время чувствовал себя сиротливо без властной руки матери. Утром бродит по избе, бродит... умом понимает, что надо за уроки браться, но сказать самому себе: «Ну, хватит дурака валять, садись за стол!» — силы не хватало. А со стороны подать такую команду теперь было некому.

Скучновато было и без кексов, муссов и других вкусных вещей, которые умела готовить мать и не умела Ананьевна.

Бабушка Ананьевна, с тех пор как мать начала работать и перестала лезть к печке, словно помолодела. С утра до ночи, как челнок, сновала по дому. Она умела ходить и делать все так тихо, что Илька несколько раз ошибался: прислушается— нету бабушки; выйдет в прихожую, а она или в кути что-нибудь делает, или сидит на кровати,hocкивяжет.

Еще с того дня, когда Ананьевна очень кстати замолвила слово о щенке, Илька проникся к ней нежностью. Постепенно между ним и бабушкой протянулась невидимая, но прочная ниточка дружбы, вернее, даже — товарищества.

Илька страшно не любил заправлять постель. И еще, у него всегда не хватало минуты, чтобы после подготовки убрать со стола. Ананьевне же трудно было подниматьсяпо лестнице на пригон, чтобы сбросить корове сена. Не могла она и лазить под крыльцо, где устроили незаконное гнездо куры.

Они не договаривались. Само собой получилось так, что Ананьевна утрами заправляла Илькину кровать, наводила порядок в комнате после его ухода в школу. А он давал сено корове, чистил в стайке, колол дрова.

Правда, в отличие от бабушки, он не всегда исправно выполнял то, за что брался. Старушка редкий день не напоминала ему:

- Илюша, ты достукаешься, попадет тебе корявая невеста|. Опять у коровы убрал с пятое на десятое.

Или:

- Эх, парень, нет пока у тебя хозяйской жилки. Разве ж так можно добром разбрасываться? Один навильник сена кинул в ясли, а два по пригону растряс.

Мать несколько раз пыталась вмешиваться в Илькины отношения с бабушкой, просила ее ни в коем случае не убирать за него постель. Ананьевна первое время, слушая мать, молчала, только обидчиво поджимала губы. А потом, видимо, не сдержалась, прямо заявила:

- Как хочешь, Петровна, любо тебе или не любо, но я иначе не могу. Что ж мне теперь делать! Бог не дал радости с родными внучатами понянчиться, дак я хоть с чужими ребятишками душу отведу.

И мать за молчала.

Крутояр готовился к севу. Бывая на крыше пригона, Ильказамечал, что в степи уже появились серые и черные прогалины. В селе тоже снегу становилось меньше. Его жгло солнце и разъедал колючий весенний ветер. Да и люди торопилизиму: уходи! Лопатами и ломами разворачивали сугробы, выбрасывали снег из тени на солнечные места.

Беспокойный весенний дух особенно сильно чувствовался в школе. В классах было зелено. Фаина Николаевна со своими мичуринцами заставила все подоконники ящиками с рассадой. Чуть не каждый день она выводила учеников после уроков в школьный сад разбрасывать снег, чтобы он не поломал деревья.

Одному ковырять лопатой заледеневший сугроб — занятие утомительное и скучное. Но когда рядом весь класс, время летит куда быстрее, чем на уроках, и усталость не приходит.

В один из таких дней Ильке и Нюрке Каварлыге Фаина Николаевна поручила освободить от снега небольшую яблоньку. Деревцо росло очень близко от памятника. Работать было неудобно, черенок лопаты все время стучал по доскам.

— Зачем эту будку тут поставили? — с досадой проговорил Илька. — Мешается только!

— Это не будка, — поправила его Нюрка. — Здесь какой- то герой похоронен. Видишь, звезда наверху.

— И никакой не герой, — вмешался в разговор работавший рядом шестиклассник Юрка Убей-Конь.—Я слышал, тут конокрада закопали.

— Ври больше! — оборвал его Генка Воронцов.

— Ну, я же не сам придумал! — обиделся Юрка. — Дед Афоня нашей бабушке так говорил. А они-то, старые люди, знают, поди.

— Ты больше слушай деда Афошо, — сказал Генка. — Если памятник поставили конокраду, как ты говоришь, то за что Ананьевне пенсию выдают?

О памятнике Илька вспомнил дома. Спросил Ананьевну:

— Бабушка, кто в школьной ограде похоронен? Юрка Убей-Конь говорит: конокрад какой-то.

Бабушка сидела на кровати и надвязывала на спицах старый шерстяной носок. Выслушав Ильку, она поджала тонкие, изрезанные морщинами губы и покачала головой:

- То ли, милый сын, приходилось еще слышать! На каждый роток, говорят, не накинешь платок.

Она встала с кровати, порылась в сундуке и вытащила жиденькую папочку, сделанную из клеенчатых корочек общей тетради.

— Я не раз думала: нашелся бы такой человек да написал про все, что было. А то годы идут, стариков становится меньше и меньше, у молодых свои заботы. Неровен час, забудут еще, как оно все было и как досталось.

Говоря это, Ананьевна выкладывала из папочки выцветшие фотографии, пожелтевшие бумажки. Илька взял первую карточку, по виду самую старинную. Вытянувшись, точно им подали команду «смирно», с фотографии смотрели два солдата в смушковых папахах. Справа стоял высокий, стройный солдат с двумя крестиками на гимнастерке. Илька, посмотрев на него, непроизвольно перевел взгляд на портрет, висевший над кроватью бабушки Ананьевны.

— Правильно, мил сын, — погладила Ильку по голове Ананьевна. — Он самый, покойный муженек мой. Тарас Матвеевич. Эту карточку, что ты смотришь, он прислал с германского фронта. Помню, как сейчас, я сперва не узнала Тараса. На службу он уходил не таким. Лицо было парнишечье, сам тоненький. Бывало, подпояшется поверх зипуна опояской — и в стане ровно невеста, пальцами обхватить можно. А тут взглянула—стоят чужие солдаты... Да и рассматривать было шибко некогда: в доме у нас как раз горе случилось. Свекор послал Петруху — младшего братишку Тараса — к мельнику Саловарову на поденщину. Хотел деньжонок подкопить на второго коня, а получилось — на смерть отправил парнишку.