Свинцов владимир Борисович 17 страница

— Наш Лейба медвежью болезнь схватил через ту грамоту!

— Так испужался, что до ветру один не ходит. Солдаты по ночам стерегут его сон.

Как-то Белогорцев при встрече сказал Федору:

— Зайди сегодня попозже вечером ко мне. Дело должно быть одно…

Федор пришел. Удивился, что в полумраке за спиной Алексея неотступный человек. Шагнет в сторону по избе Алексей, и человек, как приклеенный, за ним туда же. Наконец тусклый светец озарил лицо человека. Федор узнал Ваську Коромыслова, поздоровался и стал журить:

— Ты вроде с ума свихнулся, Василий. На руднике тревожное время. Схватить могут. По какому случаю пришел-то?

Васька уклончиво ответил:

— Без надобности, Федор, не лезу в пекло… — Потом сквозь приглушенный довольный смех бросил шутку: — Сказывают, на руднике начальство стрельбу по мелкой птахе из пушек открыло!

Федор пояснил, в чем дело. Васька заметил:

— От первого пушечного выстрела знаю ту причину… — И вдруг, оживляясь, спросил: — Про грамоту беглеца Сороки слыхивали на руднике?

— Краем уха наслышаны, а о чем говорит грамота, того не знаем. С ней схватили Силантия Легостаева, насмерть забили. Через Силантия и лекарь Гешке помер.

Васька неловко шмыгнул носом, дважды перекрестился.

— Царство небесное обоим. Лекарь хошь и не нашей веры, а доброй души человек был. Крест христианский за него не грех положить…

Минуту просидели в скорбном молчании. Каждому думалось одно — нерадостное и тяжелое. И полушки у начальства не стоит жизнь работного человека. А живет ведь. Да еще помышляет о воле. Желаннее любимой невесты, слаще сна воля-то. А где подступ к ней? Начнет работный искать ее, и пиши пропал — заживо похоронит начальство в каменном мешке, а то и быстрее приобщит к царству небесному через жестокие побои плетьми и палками.

Васька заговорил первым. Грусти и задумчивости на лице как не бывало.

— Ну что ж… живой о жизни думает. А жаль, грамоты Сороки работные не узнали…

Васька рассказал про Сороку то же, что и Силантию. Федор выслушал и промолчал. Алексей не стерпел и горячо заговорил:

— Чудо какое-то! Как можно человеку сорокой стать? Хошь лоб о камень трижды разбей, а самим собой так и останешься. Нет ентого Сороки и все!

— Недоумок же ты, Алеха! Раз Сорока за работных, значит он есть. Я вот не видел его, а верю. И грамоты, может, не один пишет, а другие от его имени, зато его слова… Енту грамотку, что отняли у Силантия, мне дал один грамотей, убеглый плавильщик Барнаульского завода. Он мне и рассказал про Сороку.

Ухнул пушечный залп. Изба вздрогнула, жалобно зазвенела упавшая печная заслонка. Васька захохотал:

— Подсыпали горячего уголька под сиденья начальству! Изведут понапрасну все зелье пушкари, а джунгары тут и есть. Что делать начальству? В шахту нырять!

Федор неопределенно пожал плечами и было засобирался домой.

— Жена болеет, в постели лежит. Идти надо. И ты уходи, Василий. Сам знаешь — опасно.

Васька построжел. Последних слов будто не слышал.

— Знаю. Пришел я, чтобы на утешение тебе и жене одну весточку передать. Погоди малость, пока не уходи… С Митькой Кривошеиным темной ночью мы расклеили на руднике грамотки. Что от князька Абака они — сущая брехня. От того же плавильщика грамотки-то. Зачем бы князьку так начальство пугать, а работных волей прельщать. Хошь плавильщик и не Сорока, а я почитаю их заодно.

Васька скрутил цигарку, стал прикуривать от светца. Чуткое пламя заметалось, затрепетало, едва не погасло. Потом выправилось. Дрожащий красноватый свет снова разлился по черным стенам.

— А теперь слушай ты, Федор… Ходил я на Барнаульский завод в великой тайне. Там случаем наткнулся на Настю. Узнала и обрадовалась, как родному брату. Поговорили малость, и Настя настрого наказала, чтоб ты немедля ехал на Барнаульский завод.

— Настя? — переспросил Федор и смешался. При упоминании о Насте выдал нахлынувшие чувства недоумения, скрытых и смутных надежд, тревоги и сдержанной радости.

— Зачем ехать-то?

— А вот послушай…

На Барнаульском заводе Настя и одного дня не осталась без приюта и без дела. Отец Ферапонт с матушкой снова приняли ее с большой радостью: место домашней прислуги оказалось свободным.

Матушка нет-нет да прихварывала. К прочим заботам Насти прибавилась ходьба на рынок за провиантом. Мясники, рыбники, хлебники, зеленщики наперебой зазывали к себе пригожую стряпуху.

— Возьми, милашка, заливного мяска, самого свежего убоя!

— Рыбки, голубушка, утреннего улова! Не рыбка — воск согретый, наскрозь на солнце светится!

— Капустка квашеная в кочанах! Не капуста — яблок райский на вкус!

— Первейший зеленый лучок парниковой посадки!

Настя проходила вроде без внимания, но примечала все до малейшего пустяка…

Среди купцов богатством выделялся Афонька Пуртов и тем гордился немало. Афоньке около сорока. Внешностью видный, в плечах безмерен, ростом высок, грудь могучая — такой грудью воздух в плавильную печь дуть. Красивое, с хитринкой лицо Афоньки всегда в улыбке. Голова в кудрявых, густых, буйных волосах с легкой проседью — картуз держался на затылке, Афонька нраву развеселого и большой выдумщик на проказы. Настойчивее других он зазывал к себе Настю:

— Подходи, солнышко, ить у одного меня всякий товар и харч налицо! Выбирай сколь душе потребно! У разных купцов покупать — только башмаки топтать!

Настя строила на лице лукавую, недоверчивую улыбку. Не говорила, а пела купцу:

— У богатого купца товару залежи, а совесть в кошельке. Не похвалит — не свалит! — И уходила прочь.

Афонька, будто пчелой ужаленный, срывался вслед.

— Ты погоди чернить меня! Самому их превосходительству генералу Беэру все необходимое поставляю! Их превосходительство разумеет не менее твоего!

А Настя подзадоривала распалившегося купца притворной насмешкой:

— Их превосходительство-то, поди, и в глаза не видывал, а хвастаешь.

— Это я-то? Да их превосходительство в купецкую ратушу часто наезжают, я там глава. Со мной речи о купецких делах не без антиресу ведут. Купец хошь на заводе и не робит, а ить от своего достатка подушную подать императрице платит. От него, от купца-то, пользы за сотню мужиков достанет.

Настя приостанавливалась, о чем-то задумывалась. В последний раз купец решил соблазнить Настю.

— Ну бери же! Супротив других купцов скидку дам!

— Коли так, то ладно…

Через несколько дней Настя допыталась у Афоньки о времени приезда Беэра в купеческую ратушу. Вырядилась в лучшее платье — и туда. Беэр выходил из ратуши подобревшим и отмякшим от обильного купеческого хлебосольства. Настя в ноги к нему.

— С превеликой просьбой, ваше превосходительство!..

Видно, по душе пришлась пригожая женщина генеральскому взору. Да и почтение выказала достойное — в грязь коленями стала.

Беэр милостиво сказал:

— С просьбой приходи ко мне в канцелярию… завтра после полудня.

У Насти, как переступила порог генеральской светлицы, дух перехватило. Отроду не видывала такого убранства. На стенах — портреты. Среди них в центре — женский. Волосы на голове взбиты. Над ними церковным куполом возвышалась плотно скрученная коса. Лицо у женщины приятное, взгляд — проницательный и острый. Красивее пречистой девы Марии. «Должно быть и есть сама императрица…» На полу расписной ковер с неземной чудо-птицей посередине. Раскрытый клюв ее, казалось Насте, норовил долбануть всякого, кто входит сюда. Стол уставлен подсвечниками медного узорного литья. На потолке висячая точенная из разноцветных каменьев люстра. И самое главное — поразил Настю генерал в парадном мундире. Поднялся из кресла и от многих орденов и медалей светлицу заполнил жаркий, слепящий блеск.

Беэру понравилось, как Настя зажмурила глаза. Сказал мягко:

— Выкладывай свою просьбу.

И Настю оборола робость. Поняла: упусти она случай, никогда не добьется задуманного. Поначалу заговорила путанно и сбивчиво, прерывистым от волнения голосом. Потом ничего, выровнялась. По лицу Беэра поползли тучки, в прищуренных глазах заиграли зеленые огоньки.

— Значит, ты испрашиваешь награду штейгеру Лелеснову, обещанную за рудные открытия? — спросил Беэр не своим, потусторонним голосом. И вдруг громко и грозно: — А кто такая есть ты, что просишь за него?

— Сестрой довожусь. Прошу ради жены его. Чахоткой одержима. Надобны лекарства и пользительный харч, а купить не за что…

Беэр долго смотрел через окно в заводской двор. Там кипела работа — мужики перевозили толстые бревна для плотинных вешняков. Настя не могла ничего прочесть в безучастном взгляде холодных, свинцовых глаз. «Зря, видно, старалась. Енералу мои слова не по ушам…»

И тут Беэр неожиданно заговорил, тихо и резонно, будто речь шла о сущем пустяке:

— Пусть сам штейгер приезжает за наградой. А ты ступай…

* * *

Разноцветные ковры расстилает май в горных долинах. В такую пору душа рудоискателя сама собой уносится в манящие горные дали. А Федор что птица на привязи — крылья целы, а никуда не улететь. Начальство определило его к конным рудоподъемникам.

День-деньской лошади с повязками на глазах крутят колеса-приводы. С жалобным скрипом поднимаются наверх тяжелые рудные бадейки. Туго натянутыми струнами звенят подъемные канаты.

На сердце у Федора негасимая тревога: что ни день — болезнь сильнее подтачивает Феклушу. Объявился на руднике заезжий лекарь-калмык, осмотрел больную и обнадежил, что вылечит. Для того потребовал маральего корня, целебных трав редких и мудреных названий, печени налима и тайменя, барсучьего сала и меда от диких пчел. Федор по-всякому прикидывал, а выхода сыскать не мог. Требовались деньги. Своих не было, занять не у кого.

Весточка от Насти воскресила было угасшие надежды. Но как попасть на Барнаульский завод? Федор еле упросил начальство, чтобы его оставили на руднике, а уж о поездке в Барнаул нечего и заикаться. А время шло. Две недели минуло, как приходил Васька Коромыслов, а ничего полезного не сделано для Феклуши. В то время пробные золото и серебро из рудничных лабораторий по мере накопления отправлялись на Барнаульский завод с надежным нарочным и под крепким караулом. Быстрее ямской эстафеты скакали резвые кони считай без останову, чтобы воровской глаз не мог высмотреть, что находится в повозке. А груз-то в ней — сущий пустяк: всего-навсего один маленький сундучок весом не более пуда. Вдоль и поперек опоясан железными полосками, скреплен по углам свинцовыми пломбами. Замок на сундучке внутренний, такой мудреный, что ключ не скоро подберешь.

Нарочным собрался караульный сержант Пешников. Сундучок стал уже принимать, да управляющий рудником позвал для последнего напутственного внушения.

Из лаборатории в контору Пешников пошел напрямик через пустырь. И надо же так случиться — зазевавшегося сержанта ужалила змея.

Накануне Федор просился у начальства на Барнаульский завод. Управляющий поразмыслил и решил, что Пешникову есть подходящая замена. Федор примчался на Барнаульский завод без мала за трое суток.

На главной улице барнаульского посада — Петропавловской — размещалась Канцелярия Колывано-Воскресенского горного начальства в деревянном доме демидовской постройки. По углам дома и при парадном входе — полосатые сторожевые будки. В любое время года, денно и нощно дом и порядки, заведенные в нем, охраняли неусыпные часовые. Кто попало сюда не проберется. По вызовам часовых караульный начальник подолгу и придирчиво проверял паспорт или другой письменный вид у человека. Бывало, люди приносили жалобу или подавали просьбу. Выведает до мелочи начальник, зачем пришел человек, доложит по команде, а там уже решат — пустить или нет в заветный дом. И прежде чем попадет туда человек, обшарят все застрехи в его одежде.

На этот раз у коновязи навстречу Федору никто не выскочил. Улица казалась вымершей. Какой-то мастеровой сказал удивленному Федору:

— Пойди на площадь Петра и Павла, все узнаешь…

С площади доносился редкий заунывный перезвон колоколов. Народу там немало. У иных скорбные лица, обнаженные головы. Среди людей больше таких, которые одеты пристойно. Горные офицеры и солдаты при оружии отдельно, в сомкнутом безупречном строю.

«Кого-то хоронят… и, видно, не из простого люду…» Федор вздрогнул от неприятного ощущения холода на спине. Вспомнилась Феклуша. Почему-то захотелось побыстрее уйти с площади. Федор порывисто повернулся. Человек, с виду похожий на купца, сердито прошипел:

— Чего вертишься, как сорока на колу? Чай, не базар тебе тут и не вора выискиваешь… Не Фильку и не Ваньку хоронят, а самого их превосходительство генерала Беэра… Достойный блаженной памяти человек был-с.

Последний год жизни Беэр жаловался на головные боли и колоти в сердце. Лекари прописали ему воздержание в пище, пешие прогулки по бору. Больной, как мог, выполнял лекарские наставления. И все же временами не противился соблазну не в меру почревоугодничать. Три дня назад на прогулке Беэр рухнул на землю, как подгнивший столб. Перетрухнувший денщик призвал лекарей. По синеве на рыхлом теле те определили:

— Их превосходительство скоропостижно померли от разрыва сердца…

Место Беэра занял асессор Христиани, человек крутого нрава.

Целую неделю Федор околачивал пороги канцелярии. Только после того попал к новому начальству.

— Чего надобно, штейгер?

Федор припомнил, что когда-то Христиани возле чудской шахты стоял рядом с самим бригадиром. Воспоминание укрепило надежду на получение награды.

Христиани рассеянно выслушал просителя, вяло сказал:

— Пиши доношение. Обскажи все до мелочи. Канцелярия рассмотрит и решит, как быть.

Федор отправился к старому товарищу — канцеляристу Ивану Слатину. Когда-то вместе с ним приехали с Урала. Через Слатина Федор раздобыл гербовую бумагу на отпускные билеты секретным колодникам и форму самого билета. Слатина не оказалось на Барнаульском заводе — получил перевод по службе в Екатеринбург.

Выручила Настя. Отыскала грамотея — мелкого барнаульского маркитанта Семена Тренихина. Тот внимательно выслушал рассказ Федора и сразу же набил себе цену:

— Сурьезное, брат, дело. Тут-ка с большим умом и старанием надобно писать доношение. Главное, так завернуть, чтоб уважительностью начальство растрогать.

На другой день Тренихин торжественным козлиным голосом читал Федору доношение на имя Христиани:

«…Прославленные везде и особенно в здешнем краю человеколюбивые вашего высокоблагородия милости и снисхождения подают мне, нижайшему, надежду к получению щедрого вашего благоволения, и потому имею дерзновение представить всенижайшую мою просьбу…»

Федор перебил чтеца и присоветовал:

— Тут пиши проще. Вроде того что я прошу. А хвала — ни к чему, потому как я изверился в милостях и снисхождениях к себе.

— Можно и по-твоему, — согласился Тренихин. — Только ведомо мне, что ласковые слова по нутру начальству, дорожку прокладывают к его сердцу. Смотри, мне все равно…

Против ожидания, канцелярия в самом скором времени рассмотрела доношение. Христиани огласил Федору решение:

— В шнуровых книгах нет твоей фамилии против Змеиногорского рудника. Там значится, что рудник открыт во время Демидова его людьми. И его превосходительство до самой смерти никаких устных заявлений канцелярии не изволил делать. Не волен я выдать тебе награды. Возьми определение и езжай обратно.

— Но вы же, ваше высокоблагородие, знаете, что истинно я указал змеевскую руду?

— Что ж из того, — уклончиво ответил Христиани. — Быльем то поросло. Слов в дело не положишь. Документик нужен, а его нету. Потому и быть тебе по-прежнему без награды.

Настя стояла в условленном месте — на высоком плотинном мосту, смотрела через перила вниз. Там по дощатому сливу с бойким журчанием катилась, играла на солнце зеленоватая вода. У самого стока в речное русло вода пенилась, высоко по сторонам сеяла мелкими брызгами, оттого над сливом повисла радуга.

Назначенное время давно прошло, а Федор не появлялся. Настя знала: матушка обеспокоена ее продолжительным отсутствием. Оторваться же от места и взять в руки корзину с базарными покупками не хватало сил.

Наконец из-за угла заводской крепости вынырнула тройка лошадей. Из повозки выскочил Федор.

— Ну как? — В голосе Насти и радость и тревожное сомнение. Федор, как мог, спокойно сказал:

— При чем был, при том и остался… — И вдруг, увидев смятение на лице Насти, зачастил: — А вот тебе за все спасибо! Такая ты душевная, что и слов не подберу!

Настя замахала руками.

— Что ты, Федор! Ни к чему такое говоришь-то… — И потом тревожным полушепотом простонала: — А как же Феклуша-то теперь? Чем вызволять ее из хворобы?

Федор достал из кармана определение — отказ канцелярии. Настя услышала резкий шорох разрываемой бумаги. Потом вниз лениво полетели мелкие клочки, как бабочки-капустницы.

— Не ентой бумажкой вызволять… Бог даст — сама поправится. Пора уезжать. Ждут меня.

— Да что же это я? И знаю, недосуг тебе, а медлю! — сказала Настя и вдруг поспешно стала доставать из корзинки узелки, сверточки.

— Тут Феклуше… и тебе на дорогу…

Заметив испытующий, пристальный взгляд Федора, Настя горячо заговорила:

— И не подумай отказаться! Чай, на свою копейку все куплено!

У Федора не было сил сопротивляться. Стоял безмолвный и обезоруженный. Когда корзина опустела, Настя облегченно вздохнула.

— Ну вот и все. Слава богу. Теперя езжай, Федор. В дороге не медли понапрасну… — сказала, будто в душу заглянула к Федору и узнала, что таилось там невысказанным.

Федор ответил сдавленным, дрогнувшим голосом:

— Прощай, Настя.

— Пошто прощаешься-то? Думается, свидимся…

На второй день пути Федор извлек из кармана хрустящую десятирублевую ассигнацию. Сразу догадался, откуда взялись деньги. Не знал только одного, что Настя продала единственное свое сокровище — кольцо, подарок старого Гешке.

Феклушу похоронили на рудничном кладбище за два дня до приезда Федора. Неизбывное горе, тоскливое одиночество ошеломили ударом обуха. Лелеснов ходил рассеянный, безразличный к окружающему, молчал, будто онемел. Алексей Белогорцев с тревогой поглядывал на друга. «Эдак до нового несчастья один шаг. Чего доброго человек может рассудка лишиться».

Душу Федора терзала не только одна смерть Феклуши. Мысль о потере сына, несколько поблекшая в отчаянной борьбе за жизнь жены, теперь стала мучительно ощутимой. В воображении Федора непрестанно возникали картины, мрачнее одна другой.

Через безбрежные киргиз-кайсакские степи, через сыпучие пустыни пролегла дальняя дорога к солнечной Бухаре. Связанные по рукам, плетутся по дороге пленники на невольничий рынок. Жестокие стражники беспощадно хлещут плетьми каждого, кто впадает в бессилие от безводья и изнурительного пути под неумолимо палящим солнцем. Многие падают вдали от родных мест под хлесткой плетью. Среди них совсем еще не взматеревший Коля Лелеснов…

Потом надвинется другое. Коля Лелеснов обманывает неусыпных джунгарских стражей, на низкорослом, но выносливом и стремительном коне-калмычке сломя голову скачет из постылого плена. Русский мальчишка от радости захлебывается в озорном смехе и не оглядывается назад. Ему совсем невдомек, что позади мчится во весь опор погоня, что преследователи с каждой минутой сокращают разрыв. В воздухе свистит волосяной аркан. И чудо! Извивающаяся петля больно бьет но голове мальчугана, который плотно прилип к конской шее, как живая, отскакивает и падает на траву. Так не один раз.

Отчаявшиеся преследователи тогда обнажают шашки. Мгновение, и все будет кончено. Мальчик впервые оглядывается назад и направляет коня в глубокую горную расселину.

Федор стонет, но в словах гордость за сына: «Молодец, Колька, погиб, а злому вражине не дался, не отведал его шашки…»

Иногда у Федора хватало сил прогнать от глаз мрачное. Тогда думы сами по себе обращались к Насте. В них не рождалось ничего, кроме теплого, человеческого участия к ее судьбе. «Что с ней станет, где приклонит голову?..» Но Настя овладевала воображением Федора непрочно и ненадолго. «Один… совсем один остался… под силу ли перебороть тоску едучую?.. Может, и перечить ей не стоит…» Проходили дни, а душевного успокоения не было. Федор внешностью сдал: похудел, ссутулился, будто короб с рудой лег на спину…

В эти дни Леубе снял с верхних горизонтов почти всех бергайеров и послал в глубинные выработки. Оттуда непрерывным искрящимся потоком шла богатая металлами руда. Еле управлялись поднимать ее наверх. Работали без роздыхов.

В иное время Алексей Белогорцев не удержался бы от злого ропота. Сейчас же терпеливо молчал, понимал, что в работе, пусть изнурительной и постылой, не так сильно ощутима боль душевной раны. Он не спускал глаз с Федора, после смены следовал за ним неотступной тенью. Даже вместе с семьей на время поселился в доме Федора.

В гульные дни Федор не мог усидеть дома. Здесь все мучительно больно напоминало о Феклуше. В стенах казалось душно и тесно, как в закрытом ящике. Тянуло в лес.

За Караульной сопкой — цепь холмов, заросших густым мелколесьем. В жаркую пору здесь густая, освежающая тень. Даже на безлесных горных полянах незаметен зной из-за набегавших верховых ветров.

Сюда-то и пришел Федор в гульный день. И странно — чем больше бродил в полном одиночестве, тем сильнее грызла тоска. Тепло и ласка погожего дня не согревали душу.

Уставший и подавленный, Федор вернулся на рудник, не заметил, что и на этот раз Алексей едва не наступал ему на пятки. Поманило на Змееву гору.

Зиял мертвой и черной пустотой Комисский разнос. Теперь его не разрабатывали. Здесь сейчас так же тихо, как и в первый приход Федора с Соленым. Даже змеиного шипения и свиста не слышно — заметно поубавилось потомство Горного змея. Вот и наружные острозубые выходы камня. Отсюда когда-то рудоискатели осматривали окрестности. И ничего-то здесь не изменилось.

Вечерело. Солнечный шар кровоточил. Узкое облако-кинжал насквозь проткнуло его. Казалось, обессилевшее солнце вот-вот сорвется с небосклона и вдребезги разобьется о соседнюю со Змеевой горой округлую сопку.

Федор раньше не замечал, как в лучах заходящего солнца на древнем камне играют краски. На сером каменном фоне проступали белесые, зеленые пятна и крапины замшелой плесени. Черные полоски трещин разрезали камни. Из трещин к солнцу тянулись хилые бледно-зеленые травинки. Каменные выступы обволакивал нежно-фиолетовый свет оттого они теряли свою остроту. По камню, от Федора слева, разбрызган густой крап ржаво-красной окалины. Невольно подумалось: «Точно кровь посеченных плетьми… Ивана Соленого…»

Где-то внутри горы злобно проворчал взрыв. Федор взглянул вниз. Там в чернеющей пасти оврага ощерились острые каменные клыки. «Стоит прыгнуть туда, и настанет конец, вечный сон… вместе с Феклушей, Иваном…» Федор вспомнил про огненное крещение раскольников, про болтавшегося на веревке приказчика Сидорова. «А вот Соленый не поступил бы так… до конца выстоял бы».

Лелеснов вздрогнул от мягкого прикосновения чьей-то руки к плечу. «Опять Алексей? И чего ради на веревочке ходит за мной…»

Федор ошибся. Рядом стояла Настя со сдержанной и виноватой улыбкой. Сказала просящим голосом:

— Не надо, Федор, изводить себя…

От Настиной проницательности глаза Федора, что монеты, округлились. Она в эту минуту казалось Федору неземным существом — столько было на ее лице тихой грусти, теплого участия и мудрости.

— Тебе, Федор, жить надо. Не все руды в здешнем краю сысканы… В потаенных забоях гнут спины секретные колодники, ждут волюшки…

У Федора только и нашлось слов:

— Откуда взялась и как меня нашла?

— Сам знаешь, откуда пожаловала. А где ты есть, через Алексея прознала… Не одна я, Федор, приехала на рудник. Сын твой сыскался.

— Неужели?!

Настя рассказала, что дней десять назад сильный казачий разъезд на берегах Катуни отбил у джунгар русских пленных.

— Как привезли на завод тех пленников, то среди них я сразу опознала Колю. Жаль, Феклуши нет. Вот бы возрадовалась-то! А может, и на ноги встала бы…

Федор внутренне устыдился недавнего малодушия, порывисто увлек за собой Настю.

…На потухавшем небосклоне мягко обозначалась Змеева гора. По ней поспешно двигались два силуэта.