Января нового года и столетия. Е. б. ж. 11 страница

20) Вчера, читая мистические книги и находя в них хорошее, но неясное, с неприятным чувством подумал о том, что то же может показаться и в моих писаниях. Как въелось тщеславие! Что мне за дело о том, как будут смотреть. Делай, что должно, а о мнении других...

[...] 23) Удивляешься на решительность суждений глупых, недумающих людей. А разве это может быть иначе? Тот, кто думает, знает, как сложно всякое умственное утверждение и часто как сомнительно. [...]

10 марта 1908. Ровно месяц не писал. Занят был за письменным столом статьей. Не идет, а не хочется оставить. Работа же внутренняя, слава богу, идет, не переставая, и все лучше и лучше. Хочу написать то, что делается во мне и как делается; то, чего я никому не рассказывал и чего никто не знает. Много писем, посетителей. Особенно важных не было. Затеяли юбилей, и это мне вдвойне тяжело: и потому, что глупо и неприятна лесть, и потому, что я по старой привычке соскальзываю на нахождение в этом не удовольствия, но интереса. И это мне противно. Был Чертков. Мне особенно хорошо с ним было. С неделю тому назад я заболел. Со мной сделался обморок. И мне было очень хорошо. Но окружающие делают из этого fuss [суматоху (англ.)]. Читал вчера чудную статью индуса в переводе Наживина. Мои мысли, неясно выраженные.

Живу я вот как: встаю, голова свежа, и приходят хорошие мысли, [...] записываю их. Одеваюсь, с усилием и удовольствием выношу нечистоты. Иду гулять. Гуляя, жду почту, которая мне не нужна, но по старой привычке. Часто задаю себе загадку: сколько будет шагов до какого-нибудь места, и считаю, разделяя каждую единицу на 4, 6, 8 придыханий: раз и а, и а, и а; и два, и а, и а, и а... Иногда по старой привычке хочется загадать, что если будет столько шагов, сколько предполагаю, то... все будет хорошо. Но сейчас же спрашиваю себя: что хорошо? и знаю, что и так все очень хорошо, и нечего загадывать. Потом, встречаясь с людьми, вспоминаю, а большей частью забываю то, что хотел помнить, что он и я одно. Особенно трудно бывает помнить при разговоре. Потом лает собака Белка, мешает думать, и я сержусь и упрекаю себя за то, что сержусь. Упрекаю себя за то, что сержусь на палку, на которую спотыкаюсь. Да, забыл сказать, что, умываясь, одеваясь, вспоминаю бедноту деревни и больно на свою роскошь одежд, а привычка чистоты. Возвращаясь с прогулки, берусь за письма. Просительные письма раздражают. Вспоминаю, что братья, сестры, но всегда поздно. Похвалы тяжелы. Радостно только выражаемое единение. Читаю газету "Русь". Ужасаюсь на казни, и, к стыду, глаза отыскивают Т. и Л. H., a когда найду: скорее неприятно. Пью кофе. Всегда не воздержусь - лишнее, и сажусь за письма.

Когда-нибудь продолжу это описание, а теперь 21 марта 1908. Ясная Поляна. Все время, не все время, а дней пять нездоровилось, но на душе продолжало быть очень хорошо. Последний день, вчера было очень слабо. Нынче спал до 9 часов и, несмотря на нездоровье, писал статью очень хорошо. Все, что было неясно, уяснилось, и, гуляя, думал, и кажется все ясно, и допишу. За последнее время работал над новым изданием "Круга чтения" (Гусев так хорошо, любовно помогает) и еще над любимым милой Марьей Александровной детским Евангелием, как мы его называем. И работа и та и другая были очень приятные, особенно над Евангелием. С детьми стал заниматься по утрам, но часто пропускаю. За это время неприятные заботы об юбилее, не мои - мои только о том, как бы прекратить его. Сейчас получил по этому случаю ругательное письмо. Хочу исполнить желание пишущего послать в газету и при этом случае ясно и определенно высказаться. Вот и все. Саша выписывает из книжечек. Выпишу кое-что и я.

1) В знании важно не количество знаний, даже не точность их (потому что совершенно точных знаний нет и никогда не будет), а разумная связность их: то, чтобы они со всех сторон освещали мир. Вроде того, что бывает в постройках. Постройка может быть великолепна или бедна: зимний дворец и шалаш, но и то и другое - разумные постройки только тогда, когда они защищают со всех сторон от непогоды и дают возможность жить в них и зимой и летом; но самые великолепные три стены без четвертой или четыре без крыши или без окон и печи много хуже бедной хаты, в которой можно укрыться и не задыхаться и не мерзнуть. То же и в научных знаниях, теперешних знаниях ученых в сравнении с знаниями безграмотного крестьянина-земледельца. Эта истина должна быть основой воспитания и образования. Расширять знания надо равномерно.

23 марта. Если бы было известно, что смерть ухудшает наше положение, жизнь в виду неизбежной смерти была бы ужасна. Если же бы мы наверно знали, что смерть улучшает наше положение, мы пренебрегали бы жизнью.

[...] Живо почувствовал грех и соблазн писательства; почувствовал его на других и перенес основательно на себя.

Нужно два: любовь и правда. Первое я знал. Надо работать над вторым. Нет, три: воздержание, правда и любовь.

[...] Закон жизни прекрасно изображается пальцами в перчатке: отдели их, воображая увеличить тепло каждого пальца, - и всем холодно, и чем лучше отделены, тем холоднее; откинул перегородки, соединил - всем хорошо. [...]

31 марта 1908 г. 1) Я прежде думал, что разум (разумение) есть главное свойство души человеческой. Это была ошибка, и я смутно чувствовал это. Разум есть только орудие освобождения, проявления сущности души - любви. (Очень важно.)

2) Знаю я, что я не увижу последствий этого моего воззвания, но знаю так, знаю вернее смерти, что последствия эти будут. Будут не в том смысле, что сложится такой или иной мною предвидимый и желаемый строй жизни, а будут в том, что уничтожится то безумие и зло, в котором живут теперь люди христианского мира. Это будет, я вернее смерти знаю, что это наверно, неизбежно будет (к статье).

4 апреля. Женщина делает большое дело: рожает детей, но не рожает мыслей, это делает мужчина. Женщина всегда только следует тому, что внесено мужчиной и что уже распространено, и дальше распространяет. Так и мужчина только воспитывает детей, а не рожает.

8 апреля. 1) Революция и особенно подавление ее изобличило отсутствие веры в христианство.

2) Учение жизни написать.

3) Высший нравственный закон только тогда закон и что-нибудь, когда никакой закон не может быть признан выше - обязательнее его.

10 апреля 1908. Ясная Поляна. Были сыновья. Со всеми очень хорошо. Все пишу статью. Подвигаюсь. [...]

12 апреля 1908. Ясная Поляна. Здоровье - желудок очень плох. Не сплю, и дурное расположение духа, с которым борюсь более или менее успешно. Сейчас хочу записать.

1) Если бы мужчины знали всех женщин, как мужья знают своих жен, они никогда бы не спорили с ними и не дорожили бы их мнением.

2) Хороший работник не бросает работу, если и знает, что не увидит ее в деле и не получит награды. То же с работой жизни до самой последней минуты смерти.

19 апреля 1908. Ясная Поляна. Здоровье лучше. Статья подвигается, но слаба. Записать есть много. Сейчас запишу следующее, очень хорошее:

1) Верный признак того, что вся моя деятельность пустая, то, что на меня не только нет гонений, но меня восхваляют. Хорошо для смирения.

Чувствую большую тяжесть от глупой благотворительности внешней в соединении с безумной роскошью жизни своей.

Был Семенов. Он еще не готов сам для себя. Много хорошего в общении с людьми. Не хочу называть...

28 апреля 1908. Ясная Поляна. Меня старательно лечат. Был Щуровский. Усердие большое, но, как и все, хочет знать и верить, что знает, но ничего не знает. Несколько дней, да и почти всегда нехорошо... Вчера, кажется, что кончил статью.

Нынче, лежа в постели, утром пережил давно не переживавшееся чувство сомнения во всем. В конце концов, остается все-таки одно: добро, любовь - то благо, которое никто отнять не может. Вчера получил укорительное по пунктам письмо от юноши-марксиста, и, к стыду своему, мне было тяжело. Все еще далеко от жизни, только для души (бога), и все еще тревожит слава людская. Да, как вчера говорит Паскаль, есть только одно истинное благо, то, которое никто ни отнять, ни дать не может. Только бы уметь его приобретать и жить для него!

2 мая. 1) Разве не ясно, какой полный невежда этот профессор Геккель. Каковы же его ученики? Возражать не стоит: возражение в Евангелии, но они не знают его, безнадежно не знают, решив, что они выше его.

А если люди так невежественны, что могут по закону убивать, то что же закон? И все рушится.

2) Нельзя спрашивать: переменить ли жизнь? Переменить надо жизнь только тогда, когда нельзя не переменять. И тогда нечего спрашивать. А для того, чтобы прийти в такое положение, надо внутренне, духовно измениться.

6 мая 1908. Ясная Поляна. Все занят статьей. Дня четыре посвятил для воспоминаний о солдате для Поши. Не очень дурно, но задорно. Нынче не письма, а разговор о праве на мои сочинения после смерти. Трудно перенес. Записать много есть в книжечках, а теперь хочется записать:

1) то, что в первый раз сейчас, гуляя, ясно вполне понял благодетельность осуждений, укоров, стыда людского. Понял, как это загоняет в себя, разумеется, если есть в себе то, куда уйти. Прямо хорошо, желательно.

2) Умереть - значит уйти туда, откуда пришел. Что там? Должно быть, хорошо, по тем чудесным существам детям, которые приходят оттуда.

12 мая 1908. Ясная Поляна. Со мной случилось нынче что-то новое, необыкновенное, не знаю, хорошее или дурное, должно быть хорошее, потому что все, что было, есть и будет, все только хорошо: случилось то, что я проснулся с небольшой головной болью и как-то странно забыв все: который час? Что я пишу? Куда идти? Но, удивительная вещь! рядом с этим особенная чуткость к добру: увидал мальчика, спящего на земле, - жалко; бабы работают - мне особенно стыдно. Прохожие - мне не досадно, а жалко. Так что совсем не к худшему, а к лучшему.

Прочел местами свою работу "Закон насилия и закон любви", и мне понравилось, и я кончил ее. Вчера мне было особенно мучительно тяжело от известия о двадцати повешенных крестьянах. Я начал диктовать в фонограф, но не мог продолжать.

[...] Запел соловей под окном, до слез радостно. Сейчас только вспомнил, что я нынче, гуляя перед чаем, забыл молиться. Все забыл. Удивительно! Сейчас читаю свое письмо Анатолию Федоровичу и не могу вспомнить, кто это.

14 мая 1908. Ясная Поляна. [...] Вчера, 13-го, написал обращение, обличение - не знаю, что - о казнях, и еще о Молочникове. Кажется, то, что нужно. Был Муравьев, много рассказывал мучительного. Вчера были сыновья Андрей и Михаил, жалкие и очень далекие. Саша приехала. Ходил пешком, хорошо думал. [...]

15 мая. К "Не убий". И все это делается для нас, для мирных жителей. Хотим мы или не хотим этого, нас делают участниками этих ужасов.

И все это делается среди тех людей и теми людьми, которые говорят, что поклоняются и считают богом того, кто сказал: "Вам сказано... Все братья... Любить всех, прощать всем не семь, а семьдесят раз семь, кто сказал про казнь, что пусть тот, кто без греха, бросит первый камень". В этом страшное дело, это самое ужасное, запрещенное дело делается наиболее почитаемыми людьми и с участием учителей этой веры.

Делается там, где в народе считается долгом помочь несчастненьким.

Вижу, как с улыбкой презрения прочтут это европейцы. То ли дело у нас, скажут англичане и другие. У нас все это так устроено, что одно удовольствие. Все по машине. Ничего не видно, и только флаг.

20 мая 1908. Ясная Поляна. Возбужденно радостное состояние прошло, но не скажу, что дурно. Хорошо то, что не только нет противления смерти, но хочется. Здесь Стахович. Соня в Москве и Петербурге, с Сашей очень радостно. Все поправлял о казнях. Кажется, недурно, и кажется, что нужно.

Были добролюбовцы два из Самары - не совсем хорошее впечатление. В них отсутствует драгоценное для меня свойство простоты. Их добрая жизнь деланная, и я чувствую, что пахнет и клеем и лаком. Сознание нужно, необходимо, но я думаю, что оно нужно только для поверки себя, а не для подделки себя. Не умею ясно сказать, а знаю.

Думал нынче 1) то, что моя жизнь хороша тем, что я несу всю тяжесть богатой ненавидимой мной жизни: вид трудящихся для меня, просьбы помощи, осуждение, зависть, ненависть, - и не пользуюсь ее выгодами, хоть том, чтобы любить то, что для меня делается, чтоб помочь просящим, и др.

2) Забыл.

21 мая 1908. Ясная Поляна. Давно не чувствовал себя так нездорово, как вчера. Слабость и мрачность. Но, слава богу, не дурно. Были 120 детей железнодорожного училища. Очень милы. Писал немного "Казни", с отвращением читал Фигнер.

Нынче утром был старик-нищий 82 лет. Зашел после 18 лет, кроткий, спокойный, и потом два студента. Один - литератор, другой - революционер. Революционер прямо поставил вопрос: если бы я мог при повешении двадцати сделаться палачом и, повесив одного, спасти девятнадцать, следовало ли бы повесить этого одного? Очевидно, вопрос этот важен ему, и мое мнение об этом тревожит его. Приводил еще другие, подобные же примеры. Когда я сказал ему, что надо делать свое, не делать дурного, он сказал: а не будет ли того, что этот не делающий дурного будет, несмотря на страдания вокруг него, ходить, высоко подняв голову: "Какой, мол, я хороший!" Я сказал ему, что у нас каждого слишком много грехов всяких, чтобы, не делая греха компромисса, чувствовать себя безгрешным. Да, это служение народу, делание добра другим есть страшное зло; надо написать об этом особенно. И все зло правительства, и все зло революционеров, и все зло воспитания, экономическое - все на этом.

29 мая 1908. Ясная Поляна. То, что записано о нездоровье, с 21 мая продолжается до сих пор. Никогда не чувствовал себя до такой степени слабым. И нет худа без добра: в такие времена, чувствуя свою близость к смерти, только радуюсь этой близости. Посетителей и писем так много, что нельзя успеть всего записать. Начинаю чувствовать распространение своей известности, которое, как всегда, возбуждает и добрые, и соответственно добрым - злые чувства.

Вчера был очень тяжелый К.. Зато дня три, как приехали очень приятные Стамо с сыном. Радуюсь очень приезду Черткова, он в Петербурге. Саша была у Тани, нынче приехала. Боюсь за нее. Были еще Стаховичи. Соня была в Петербурге, приехала. За это время кончил "О смертных казнях" и писал письмо крестьянину о земле, и во время писания убедился, что при существовании государственного насилия нет средств, которые могли бы улучшить чье-либо положение. Об этом вчера был хороший разговор с Николаевым и Стамо.. Забыл записать о приезде за это время милых Николаевых и посещении Сони-невестки с Унковской. Были еще фотографы: Прокудин-Горский и Кулаков, и американец с женой, и еще чета милых... Записать надо многое. Прежде, чем записывать из книжечки, запишу то, что сейчас думал:

1) Мы хотим устроить счастливую, справедливую жизнь людей, но с тех пор как мы знаем жизнь людей и знаем, что они всегда стремились к этому, мы знаем, что они никогда не достигали этого. Всегда за достигнутой ступенью блага тотчас же открывалась другая, следующая, столь же настоятельно необходимая, какою казалась и та, которая только что достигнута; и так продолжалось до теперешнего времени, начиная с людоедства и до национализации земли. И потому естественно не только предположить, но быть уверенным, что так и будет всегда.

Так и будет, так и должно быть. Положение человека, идущего вперед к благу, которое все отодвигается от него, подобно тому, что, как говорили мне, делают с упрямыми лошадьми. К оглоблям впереди их утверждают кусок хлеба с солью так, что лошадь чует его, но не может достать. И она тянется и движется, желая достать хлеб, но это самое движение отодвигает хлеб, и так до бесконечности. То же и с людьми: благо никогда не достигается, потому что при достижении одного блага сейчас же представляется новое. А благо - совершенство бесконечное, как бог.

Какой же из этого вывод?

А только тот, что человек может и должен знать, что благо его жизни не в достижении стоящей перед ним цели, а в движении для цели высшей, недоступной ему.

[...] 6) Нужно не переставая помнить три требования добра: воздержание, правду и любовь.

3 июня. Ясная Поляна. 1908. Третьего дня получил письмо с упреками за мое богатство и лицемерие и угнетение крестьян, и, к стыду моему, мне больно. Нынче целый день грустно и стыдно. Сейчас ездил верхом, и так желательно, радостно показалось уйти нищим, благодаря и любя всех. Да, слаб я. Не могу постоянно жить духовным "я". А как не живешь им, то все задевает. Одно хорошо, что недоволен собой и стыдно, только бы этим не гордиться.

Кончил "Не могу молчать" и отослал Черткову. Кончил почти и ту, большую. Был припадок. Хорошо, что приближение к смерти не печалит, скорее не то что радует, а желательно. Думается хорошо, сильно. Хочется и новый "Круг чтения", и художественное - революцию.

10 июня. Несколько дней был слаб, а нынче хорошо выспался и писал о Молочникове и приговоре. Кажется, недурно. Начал письмо к индусу, да запнулся. Чертков прекрасно поправил. Кажется, кончено. Отдал переписывать большую статью. Здесь два Сережи, графиня Зубова. Есть хорошие письма и люди хорошие: Картушин. Записать:

1) Нынче утром обхожу сад и, как всегда, вспоминаю о матери, о "маменьке", которую я совсем не помню, но которая осталась для меня святым идеалом. Никогда дурного о ней не слышал. И, идя по березовой аллее, подходя к ореховой, увидел следок по грязи женской ноги, подумал о ней, об ее теле. И представление об ее теле не входило в меня. Телесное все оскверняло бы ее. Какое хорошее к ней чувство! Как бы я хотел такое же чувство иметь ко всем: и к женщинам и к мужчинам. И можно. Хорошо бы, имея дело с людьми, думать так о них, чувствовать так к ним. Можно. Попытаюсь.

13 июня. Два дня почти ничего не писал. Пропасть народа у нас. Не могу без слез говорить о моей матери. Молоствов выписывал из ее дневников. Вчера страшный ливень. Думал кое-что, записал в книжечках. [...]

Говорят: есть три времени: прошедшее, настоящее, будущее. Какая грубая и вредная ошибка. Есть два вида времени: прошедшее и будущее; настоящее же вне времени. И жизнь истинная, свободная вне времени, т. е. в настоящем. Как это важно знать. Можно жить только настоящим, т. с. свободно. Сейчас не могу так записать, как думалось. Знаю только, что это очень, очень важно. Вел и воду себя в смысле истинной жизни, т. е. любви в настоящем, довольно хорошо.

17 июня 1908. Ясная Поляна. Написал за это время статейку о приговоре Молочникова и занялся опять большой статьей. Вчера писал, и нынче очень хорошо - так кажется - написал о непротивлении и вообще исправил.

Читаю о Герцене. Автор - узкий социалист.

Было столкновение за столом. Очень жаль. Не могу вызвать доброго чувства, и тяжело это. Вчера был у Марьи Александровны и с милым Николаевым исправлял корректуры. Сейчас застал Соню в гневе за порубленный лес. И зачем, зачем она мучает себя? Так жалко ее, а помочь нельзя.

Все сильнее и сильнее стыжусь своего положения и всего безумия мира. Неужели это мой обман чувства и мысли, что продолжаться это не может? Нет, не может.

19 июня 1908. Половину ночи не мог спать - от головной боли. Боль эта быстро усиливается. Не она ли приведет к концу. Что же, это хорошо. Стараюсь, когда слаб, как нынче, так же хорошо, спокойно, даже радостно думать о смерти, как думаю, когда силен и бодр. Вчера Булыгин рассказывал странную и трогательную историю с сыном. Кончил Герцена. Сейчас вдруг кольнуло голову так, что сморщился. О насилии написанное плохо.

21, 22 июня 1908. Ясная Поляна. Чертков тут. Очень радостно. Здоровье уходит. Слава богу, нет ни малейшего противления. Только, грешен, хочется кончить задуманное. А потом вспомнишь, как это все ничтожно, игрушечно в сравнении с готовящейся переменой. Сейчас застал себя не на мысли, а на сознании о том, что дневник этот читают, и, пиша, имею в виду читающих. Забуду, освобожусь. [...]

23 июня 1908. Ясная Поляна. Немного лучше, даже много, кажется. Мало спал, но на душе особенно любовно радостно. Если бы так всегда до смерти было! Сейчас просители, Илья Васильевич, Ваня, старуха демонская - все, что раздражало иногда, только умиляет. А слепой с девочкой? - захотелось сойтись, обласкать.

Записал: себялюбие, т. е. любить себя больше всего, - и величайшее заблуждение и высшее совершенство. Заблуждение, когда любишь больше всего свою личность, и высшее совершенство, когда любишь больше всего то духовное начало, которое живет и проявляется во мне.

24 июня 1908. Ясная Поляна. Очень сильная боль головы мучала ночью, и я дурно, очень дурно перенес, - стонал, разбудил Юлию Ивановну и Душана. Главное, не мог найти блага в жизни с страданием. Говорил себе: это случай учиться терпеть, и то, что это приближает к освобождению, и то, что есть благо во всем. И не мог преодолеть тяжесть страдания.

Не думал о том, что это - то трение, которое движет к благой цели освобождения. А это главное. Сейчас болит, хотя не так, как ночью. Постараюсь не ослабеть. Можно. Начал писать к альбому Орлова, может быть, будет хорошо.

26 июнь. 1908. Вчера не писал. Провел ночь очень хорошо и пожалел, что не болею, не было случая поправить вчерашнюю слабость. Ничего не писал. Попытался Орлова, и не пошло. Был американец, корреспондент. Хорошо поговорил с ним. Разговор с Кузминским - непроницаемый мрак. Я все-таки сказал.

Ночь провел дурно. Была боль. Я держался хорошо, без ропота. Но и боль была слабая. Последнее время испытываю очень радостное сознание: как только в чем-либо сомненье: сказать - не сказать, пойти - не пойти, большей частью для похоти или славы людской, или пожалеешь о чем, - скажешь себе: а тебе что за дело? Жизнь только для бога в себе и вне себя, и сейчас уничтожается сомнение, и спокойно, хорошо, радостно. Записываю утром, только что встал.

Сейчас думал:

Плохо, что камень крепок, когда хочешь рубить его, а если нужен камень, чтоб точить на нем, - тогда чем он жестче и крепче, тем лучше. Так и с тем, что мы называем горестями.

Очень хорошо было на душе, и теперь хорошо, а только болит очень голова. "А тебе что за дело?" Писал порядочно об Орлове. Почувствовал нынче в первый раз возможность, как говорит Вивекананда, чтобы все вместо "я" сделалось "ты", - почувствовал возможность самоотречения не во имя чего-нибудь, а во имя здравого смысла. Трудно отвыкать от табаку, пьянице от вина, а труднее и вместе с тем нужнее всего отучиться от этого ужасного пьянства собою, своим "я". А я начинаю - теперь, перед смертью - чувствовать возможность такого отречения. Не велика заслуга.

30 июня 1908. Ясная Поляна. Третьего дня был слепой, бранивший меня. Вчера я ходил к нему к Николаеву и сказал, что я люблю его 1) за то, что он ищет божьей истины, 2) за то, что он - тот ненавидящий, обижающий, которого должно любить, и 3) за тем, что я, может, могу быть нужен ему, и простился с ним, пожав его руку. Он перед отъездом хотел видеть меня. Я обрадовался. Он сказал: я нечаянно пожал руку, я не могу жать руку подлецу, мерзавцу, фарисею, лицемеру... Софья Андреевна велела ехать, но я успел сказать, и искренно, что я люблю его. О, если бы так со всеми! [...]

2 июля 1908. Ясная Поляна. Вчера тяжелый разговор. Все я плох. Одно хорошо, что знаю и чувствую это. Благодетельность телесных страданий еще не умею понимать и чувствовать, а знаю, что она есть. Зато благодетельность оскорблений, укоров, клевет, даже злобы и знаю и даже чувствую. Нынче поправил Морозова и немножко статью. Передаю ее вполне Черткову. Как я рад, что ни малейшего желания успеха и похвалы. Здоровье хорошо. Но мрачность. Надо держать себя в руках.

4 июля 1908. Ясная Поляна. Вчера как будто кончил статью. Пора. Душевное состояние лучше, хотя телесное хуже. Читал статью Вивекананда о боге превосходную. Надо перевести. Сам думал об этом же. [...]

9 июля 1908. Ясная Поляна. Пережил очень тяжелые чувства. Слава богу, что пережил. Бесчисленное количество народа, и все это было бы радостно, если бы все не отравлялось сознанием безумия, греха, гадости роскоши, прислуги и бедности и сверхсильного напряжения труда кругом. Не переставая, мучительно страдаю от этого, и один. Не могу не желать смерти. Хотя хочу, как могу, использовать то, что осталось. Пока довольно.

Кажется, 11 июля 1908. Ясная Поляна. Все письма сочувствия о статье "Не могу молчать". Очень приятно. Нынче чувствую себя очень хорошо. Приезжала Таня. Менее близка, чем думал. Все пропасть народа. Нынче Бутурлин, Беркенгейм, Михаил Сергеевич. [...]

20 июля 1908. Записано 11 июля: "Письма сочувствия о статье". Теперь письма ругательные, и довольно много. И грустно. Здесь Верочка и Мария Александровна. Очень хорошо с обеими С. (читающий да разумеет). Нога болит все хуже и хуже. Все чувствую близость смерти. [...]

Нынче 5 августа 1908. Ясная Поляна. Все лежу. Ноге лучше. На душе хорошо, даже очень хорошо. Работаю "Круг чтения" новый, дошел до 26-го. Еще много работы. Умилялся на Черткова и других друзей работу над сводом. И думаю, и сомневаюсь, что это стоит того. Но мне приятно - приятно это сплочение моего духовного я. Ругательные письма за "Не могу молчать" усиливаются. Читаю Диккенса "Our Mutual Friend" ["Наш общий друг" (англ.)], очень плохо. Вивекананда тоже мало удовлетворяет. "Дюже умен". Была два раза музыка Сибора и Гольденвейзера.

В последний раз много думал во время игры, а именно: определял всякую вещь известным чувством, настроением, перенося ее в область словесного искусства, и оказалось, что было: то умиление, то веселость, то страсть, то тревога, то любовь-нежность, то любовь духовная, то торжественность, то грусть и многое другое, но одного не было - не было ничего недоброго: злобы, осуждения, насмешки и т. п. Как бы так художественно писать? [...]

11 августа 1908. Ясная Поляна. Тяжело, больно. Последние дни неперестающий жар, и плохо, с трудом переношу. Должно быть, умираю. Да, тяжело жить в тех нелепых, роскошных условиях, в которых мне привелось прожить жизнь, и еще тяжелее умирать в этих условиях: суеты, медицины, мнимого облегчения, исцеления, тогда как ни того, ни другого не может быть, да и не нужно, а может быть только ухудшение душевного состояния. Отношение к смерти никак не страх, но напряженное любопытство. Об этом, впрочем, после, если успею.

Хотя и пустяшное, но хочется сказать кое-что, что бы мне хотелось, чтобы было сделано после моей смерти. Во-первых, хорошо бы, если бы наследники отдали все мои писания в общее пользование; если уже не это, то непременно все народное, как-то: "Азбуки", "Книги для чтения". Второе, хотя это и из пустяков пустяки, то, чтобы никаких не совершали обрядов при закопании в землю моего тела. Деревянный гроб, и кто хочет, снесет или свезет в Заказ против оврага, на место зеленой палочки. По крайней мере, есть повод выбрать то или другое место.

Вот и все. По старой привычке, от которой все-таки не освободился, думается, что еще сделал бы то бы да это, странно - преимущественно один художественный замысел. Разумеется, это пустяки, я бы и не в силах был его исполнить хорошо.

Да, "все в табе и все сейчас", как говорил Сютаев, и все вне времени. Так что же может случиться с тем, что во мне и что вне времени, кроме блага.

17 августа 1908. Ясная Поляна. (Художественное.)

1) Ребенок в богатой буржуазной семье атеистической, научно-либеральной предается церковности. Он через пятнадцать лет революционер-анархист.

2) Кроткий, искренний сын священника, хорошо учится и в школе и в семинарии, его женят и посвящают. Дочь его соседа-прихожанина дает матушке, тщеславной интеллигентке, книгу. Он читает Толстого, и пробуждаются вопросы.

3) Мальчик, шестой сын слепого нищего, вызывает сочувствие жены первого либерала атеиста. Его берут, отдают в школу, блестящие способности, выводят его в магистры науки. Он едет на родину, встречается с товарищами, ужасается, передумывает все и отрицает науку и истину одну и спасение видит в вере в бога.

4) Один из товарищей начал торговать, нажил миллион и, либеральничая, живет трудами рабочих.

5) Сын аристократической семьи ведет к сводне, потом филантропия, потом отречение от всего.

6) Сын разорившегося полуаристократа, тщеславный, делает карьеру женитьбой, сын сдержанный делает карьеру - вешает. Он льстил первому, теперь важничает.

7) Такой же, сын буржуа, аристократический писатель живет журналистикой, чувствует гадость и не может.

21 августа. Не писал с 12 числа. Здоровье все так же, ноге лучше, общее состояние хуже, то есть ближе к смерти. Нынче ночью испытал без всякой внешней причины особенно сильное и мало сказать: приятное, а серьезное, радостное чувство совершенного отпадения не страха даже, а несогласия со смертью. Очень радуюсь этому, потому что это чувство, я знаю, не случайное, проходящее, а оно может, не будучи испытываемо беспрестанно, оставаться в глубине души, и это очень хорошо. Чувство это подобно тому, что бы испытал человек, узнав неожиданно для себя, что там, где он считал себя вдали от дома, он подле него, и что то, что он считал чем-то странным и чуждым, есть самый дом его.