Глава пятая. День Кинжалов

 

Что означает, например, этот открытый ремонт Венсеннского замка? Так как другие тюрьмы переполнены заключенными, то понадобились еще места таково объяснение муниципалитета. Из-за реформ в судопроизводстве, уничтожения парламентов и введения новых судов набралось много заключенных; не говоря уже о том, что в эти времена раздоров и кулачной расправы преступления и аресты также стали многочисленнее. Разве это сообщение муниципалитета недостаточно объясняет явление? Несомненно, из всех предприятий, которые мог затеять просвещенный муниципалитет, ремонт Венсеннского замка был самым невинным.

Однако соседний Сент-Антуан не так смотрит на это дело: жители этого предместья считают за оскорбление самую близость этих остроконечных башен и мрачных подвалов к их собственным темным жилищам. Разве Венсенн не был Бастилией в миниатюре? Здесь надолго были заключены великий Дидро и философы; великий Мирабо прожил здесь в печальной безвестности целых сорок два месяца. И теперь, когда старая Бастилия превратилась в танцевальную площадку (если б нашлась у кого-нибудь охота танцевать) и камни ее пошли на постройку моста Людовика XVI, эта маленькая, сравнительно незначительная Бастилия, покрывается новыми средниками, расправляет свои тиранические крылья, угрожая патриотизму. Не готовится ли она для новых узников и для каких именно? Для герцога Орлеанского и для главных патриотов крайней левой? Говорят, что туда ведет "подземный ход" прямо из Тюильри. Как знать? Париж, изрытый каменоломнями и катакомбами и висящий чудесным образом над бездной, уже однажды чуть не был взорван, правда, порох, когда пришли осмотреть мину, уже унесли. А Тюильри, проданный Австрии и Кобленцу, отнюдь не должен иметь подземного хода. Ведь из него в одно прекрасное утро могут выйти Австрия и Кобленц с дальнобойными пушками и разгромить патриотический Сент-Антуан, превратив его в груду развалин!

Так размышляет омраченный ум Сент-Антуана, видя, как рабочие в фартуках ранней весной суетятся около этих башен. Официальные слова муниципалитета и сьер Мотье с его легионом мушаров не заслуживают никакого доверия. Вот если б комендантом был патриот Сантер! Но зычноголосый пивовар командует только нашим собственным батальоном и тайн этих не может объяснить; он ничего не знает о них, хотя, быть может, и подозревает многое. И работа продолжается; огорченный и омраченный Сент-Антуан слушает стук молотков, видит, как в воздухе повисают поднимаемые плиты.

Сент-Антуан опрокинул первую, большую Бастилию; неужели он смутится перед такой маленькой, незначительной? Друзья, что. если бы мы взялись за пики, ружья, кузнечные молоты и помогли себе сами! Нет средства, быстpee и вернее этого. 28 февраля Сент-Антуан выходит, как часто делал в эти дни, и без лишнего шума отправляется на восток, к этому бельму на его глазу, к Венсеннскому замку. Серьезным, властным тоном, без криков и брани Сент-Антуан объявляет всем заинтересованным сторонам, что он намерен сровнять с землею эту подозрительную крепость. Протесты, увещания не приводят ни к чему. Наружные ворота растворяются, подъемные мосты падают; железные решетки выбиваются из окон кузнечными молотами, превращаются в железные ломы; сыплется дождь утвари, черепиц, и среди хаотического грохота и треска начинается разрушение стен. Гонцы несутся во весь карьер по взволнованным улицам, чтобы предупредить о происходящем Лафайета и муниципальные и департаментские власти. Слухи доходят до Национального собрания, до Тюильри, до всех, кто желает их слышать, и говорят, что Сент-Антуан восстал, что Венсенн, вероятно последнее существующее учреждение страны, близко к гибели.

Живее! Пусть Лафайет бьет в барабаны и спешит на восток, потому что для всех конституционалистов-патриотов это дурная весть. А вы, друзья короля, беритесь за ваши заказные кинжалы усовершенствованного образца, беритесь за палки со стилетами, за тайное оружие и за входные билеты! Скорее! Спешите по задним лестницам, собирайтесь вокруг потомка шестидесяти королей. Бунт, вероятно, поднят герцогом Орлеанским и компанией для свержения трона и алтаря; говорят, что Ее Величество будет заключена в тюрьму, устранена с дороги; что же тогда сделают с Его Величеством? Глину для горшечников-санкюлотов? А разве невозможно бежать именно сегодня, собрав внезапно всю храбрую знать? Опасность угрожает, но надежда манит: камергеры, герцоги де Вилькье, де Дюра раздают входные билеты и пропуска; храброе дворянство тотчас собирается. Теперь самое время "напасть с саблей в руке на эту сволочь"; теперь такое нападение могло бы иметь успех.

Герой двух миров садится на белого коня, синие национальные гвардейцы, кавалерия и пехота, устремляются на восток; Сантер с Сент-Антуанским батальоном уже там, но видимо, не расположенные действовать. Тяжело твое время, герой двух миров! Какие тебе выпадают задачи! Много нужно усилий, чтобы перенести насмешки, вызывающее поведение этого патриотического предместья: неумытые патриоты изощряются в злобных издевательствах; один из них "схватил генерала за сапог", чтобы стащить его лошади. Сантер на приказ стрелять отвечает уклончиво: "Это люди, взявшие Бастилию" - и ни один курок не двигается. Венсеннская магистратура также не желает издать приказ об аресте или оказать малейшую поддержку, поэтому генерал берет аресты на себя. Благодаря быстроте, дружелюбию, терпению и безграничной смелости мятеж снова удается прекратить без кровопролития.

Между тем остальной Париж занимается своими делами с большим или меньшим хладнокровием: ведь это только вспышка, каких теперь так много. Национальное собрание бурно обсуждает закон против эмиграции. Мирабо громко заявляет: "Клянусь заранее, что я не буду повиноваться ему!" Мирабо часто появляется на трибуне в этот день, сколько бы ему ни мешали, в нем по-прежнему живет старая несокрушимая энергия. Могут ли повлиять крики и ропот правых и левых на этого человека, непоколебимого, как Атлас или Тенериф[76]? Ясностью мысли и глубоким низким голосом, звучащим вначале негромко, неуверенно, он заставляет себя слушать и успокаивает бурю страстей; голос его, то повышаясь, то понижаясь, раздается как громкая мелодия торжествующей силы, покоряющая все сердца; его грубое, мрачное лицо, в рубцах и шрамах, пламенеет и испускает сияние, и снова в эти жалкие времена люди чувствуют, какую всемогущую силу имеет иногда слово одного человека над душами людей. "Я восторжествую или буду разорван на куски", сказал он однажды. "Молчите, - кричит он теперь властным голосом, с царственным сознанием силы, - молчите, вы, Silence, aux trente voix". И Робеспьер, и тридцать голосов, бормоча, затихают. Закон и на этот раз утверждается в таком виде, как хотел Мирабо.

Не таково в эту самую минуту уличное красноречие Лафайета, которому приходится браниться с голосистыми пивоварами и не признающими грамматики сентантуанцами! И как сильно отличается от красноречия их обоих то, что говорится в Кафе-де-Валуа, и сдержанное бахвальство толпы людей с входными билетами, наводняющих в это время коридоры Тюильри! Если такие вещи могут происходить одновременно в одном и том же городе, то что же невозможно в целой стране, на целой планете с их противоречиями, где каждый день представляет собой бесконечный ряд противоречий, которые, однако, в общем дают связный, хотя и бесконечно малый результат!

Но как бы то ни было, Лафайет спас Венсенн и возвращается назад с дюжиной арестованных разрушителей. Королевская семья еще не спасена, но и не находится в серьезной опасности. Однако для королевской конституционной гвардии, для старых французских гвардейцев или гренадеров центра, дежурящих как раз в тот день, это стечение людей со входными билетами становится все менее и менее понятным. Уж не намерены ли в самом деле эти люди сейчас увезти короля в Мец? Не устроено ли возмущение Сент-Антуана предателями-роялистами для отвода глаз? Смотрите хорошенько, вы, дежурные гренадеры центра! От "людей в черном" нечего ждать добра. Некоторые из них в сюртуках (redingotes), другие в кожаных рейтузах и сапогах, словно собрались ехать верхом! А что это выглядывает из-под полы Шевалье де Кур?24 Нечто похожее на рукоять какого-нибудь колющего или режущего инструмента. Он шныряет взад и вперед, а кинжал все торчит из-под его левой полы. "Стоп, monsieur!" - гренадер центра хватается за торчащую рукоятку и вытаскивает на глазах у всех кинжал. Клянусь небом, настоящий кинжал! Называйте его охотничьим ножом или как угодно, но он способен выпустить кровь из патриота.

Это случилось с Шевалье де Кур поутру и вызвало немалый шум и много комментариев, ведь под вечер во дворец собирается все больше и больше людей. Может быть, и у них также кинжалы? Увы, после озлобленных переговоров начинают ощупывать и обыскивать всех в черных костюмах; несмотря на входные билеты, их хватают за ворот и обыскивают. Возмутительно подумать об этом! Всякий раз, как находят кинжал, стилет, пистолет или хотя бы портняжное шило, найденное с громким криком отнимают, а несчастного человека в черном немедленно сбрасывают с лестницы. И он летит позорно, головой вниз, перебрасываемый толчками от одного часового к другому; пишут даже, что пинки, щипки и даже удары ногами a posteriori ускоряли это путешествие. И вот, у всех выходов в Тюильрийском саду появляются один за другим люди в черном, еще более усиливая беспокойство негодующей толпы, собирающейся сюда в сумерки посмотреть, что происходит и увезли или нет наследственного представителя. Злополучные люди в черном! Уличены они наконец в ношении заказных кинжалов, изобличенные "рыцари кинжала"! Внутри все похоже на горящий корабль, снаружи - на бушующее море. Внутри нет спасения; Его Величество, выглянув на минуту из своего внутреннего святилища, холодно приказывает всем посетителям "сдать оружие" и снова затворяет дверь. Отданное оружие образует груду; изобличенные "рыцари кинжала" стремительно, гурьбой спускаются с лестниц, а внизу их встречает пестрая толпа, которая толкает, бьет, травит и разгоняет их.

Вот какое зрелище наблюдает Лафайет в вечерних сумерках, возвращаясь после удачно улаженных затруднений с Венсенном. Едва утихла санкюлотская Сцилла, как аристократическая Харибда уже клокочет вокруг него. Терпеливый герой двух частей света почти теряет терпение. Он не задерживает, а подгоняет бегущих рыцарей; он, правда, освобождает того или другого гонимого знатного роялиста, но бранит каждого жесткими словами, внушенными этой минутой, такими, каких не простили бы ему ни в одном салоне. Герой наш в затруднительном положении, висит между небом и землею, ненавистный в одинаковой мере и богатым божествам над ним, и неимущим смертным под ним! Камергер герцог де Вилькье получает перед всем народом такой внушительный выговор, что находит нужным сначала оправдаться в газетах, а когда это оказывается бесполезным, то уезжает за границу и начинает интриговать в Брюсселе26 Квартира его будет стоять пустой, но она, как мы увидим, окажется полезнее, чем в то время, когда была занята им.

Итак, рыцари кинжала позорно бегут в сгущающемся мраке, гонимые патриотами. Смутное, позорное дело, рожденное тьмой и исчезающее в сгущающемся сумраке и тьме. Однако среди этой тьмы читатель может ясно видеть - в последний или предпоследний раз - одну фигуру, бегущую, спасая свою жизнь: это Криспен-Катилина д'Эпремениль. Еще не прошло трех лет с тех пор, как эти же гренадеры центра, тогда французские гвардейцы, препроводили его на рассвете майского дня на острова Калипсо, и вот до чего Дожили и они и он. Побитый, истоптанный, освобожденный популярным Петионом, он вправе был с горечью ответить: "Да, Monsieur, и меня когда-то народ носил на плечах". Это факт, о котором популярный Петион может поразмыслить, если захочет.

Но к счастью, быстро наступающая ночь спускается над этим позорным Днем Кинжалов; аристократы скрываются в своих жилищах, хотя и потрепанные, с оборванными полами и истерзанными сердцами. Двойной мятеж подавлен без особого кровопролития, если не считать нескольких разбитых до крови носов. Венсенн не совсем разрушен и может быть восстановлен. Наследник не выкраден, и королева не запрятана в тюрьму. Это день, о котором долго вспоминают, о котором говорят с громким смехом и глухим ропотом, с язвительной насмешкой торжества и с ядовитой злобой поражения. Роялисты по обыкновению сваливают всю вину на герцога Орлеанского и на анархистов, желавших оскорбить короля; патриоты, также по обыкновению, - на роялистов и даже на конституционалистов, желавших выкрасть короля и увезти в Мец; мы же по обыкновению сваливаем вину на неестественную подозрительность и на Феба-Аполлона, уподобившегося ночи.

Таким образом, читатель видел, как в последний день февраля 1791 года три давно уже споривших элемента французского общества оказались втянутыми в странную, трагикомическую коллизию и открыто вступили между собою в бой. Конституционализм, подавивший и санкюлотский мятеж в Венсенне, и роялистскую измену в Тюильри, в этот момент силен и господствует над всеми. Но что можно сказать о бедном роялизме, швыряемом таким образом и туда и сюда, после того как все его кинжалы сложены в кучу? Как гласит пословица, у всякого кота бывает масленица: в настоящем, прошлом или будущем. Сейчас праздник на улице Лафайета и Конституции. Тем не менее голод и якобинство, быстро перерастающие в фанатизм, продолжают действовать. И если в самом деле дойдут до фанатизма, то придет и их день. До сих пор Лафайет, подобно какому-нибудь правящему морем божеству, спокойно поднимает голову среди всех бурь; вверху ветры Эола улетают в свои пещеры, подобно буйным непрошеным духам; внизу взбудораженные и вспененные ими морские волны утихают сами. Но что, если бы, как мы не раз говорили, в дело вмешались подводные, титанические, огненные силы и самое дно океана взорвалось бы снизу? Если б они выбросили Посейдона-Лафайета и его конституцию вон из пространства и море в титанической борьбе схватилось бы с небом?

 

Глава шестая. МИРАБО

 

Настроение Франции становится все ожесточеннее, лихорадочнее и близится к конечному взрыву безумия и исступления. Подозрительность охватила все умы; спорящие партии не могут уже общаться между собою, они держатся порознь и смотрят друг на друга в крайнем возбуждении, с холодным ужасом или пылкой злобой. Контрреволюция, Дни Кинжалов, дуэли Кастри, бегство Mesdames, Monsieur и короля! Все пронзительнее раздается тревожный крик журналистов. Бессонное Дионисиево ухо сорока восьми секций так лихорадочно насторожено, что все больное тело судорожно содрогается со странной болью при малейшем шорохе, как часто бывает при таком напряжении слуха и бессоннице!

Раз роялисты имеют специально заказанные кинжалы и сьер Мотье оказался тем, кто он есть, то не следует ли и патриотам, даже бедным, иметь пики и хотя бы подержанные ружья на крайний случай? Весь март наковальни стучат, выковывая пики. Конституционный муниципалитет возвестил плакатами, что только "активные", или платящие налоги, граждане имеют право носить оружие, но в ответ тотчас же поднялась такая буря удивления со стороны клубов и секций, что конституционные плакаты почти на следующее же утро пришлось заклеить вторым, исправленным изданием и предать забвению. Поэтому ковка пик продолжается, как и все связанное с нею.

Отметим еще, как крайне левые поднимаются в расположении если не Национального собрания, то всего народа, в особенности Парижа. Во времена всеобщей паники и сомнений люди охотно присоединяются к тому мнению, в котором чувствуется наибольшая уверенность, хотя часто это бывает наименее основательное мнение. Вера, как бы она ни была зыбка, имеет большую силу и покоряет сомневающиеся сердца. Неподкупный Робеспьер избран обер-прокурором в новые суды; полагают, что добродетельный Петион будет сделан мэром. Кордельер Дантон призван торжествующим большинством в департаментский совет и сделался коллегой Мирабо. Неподкупному Робеспьеру давно уже было предсказано, что он, простой, бедный человек, далеко пойдет, потому что не знает сомнений.

Не следовало ли при таких обстоятельствах перестать и королю сомневаться и начать решать и действовать? У него все еще остается в руках надежный козырь - бегство из Парижа. Как мы видим, король постоянно хватается за этот верный козырь, держит его крепко и изредка на пробу выкидывает, но никогда не выкладывает его, а постоянно прячет назад. Играй же с него, король! Если для тебя еще существует надежда, то именно эта, и притом поистине последняя; а теперь и она с каждым часом становится все сомнительнее. Ах так приятно было бы сделать и то и другое, бежать и не бежать, сбросить карту и удержать ее в руках! Король, по всей вероятности, не козырнет до тех пор, пока все козыри не будут проиграны, и такое козыряние окажется концом самой игры!

Здесь, следовательно, возникает постоянно один пророческий вопрос, на который теперь не может быть ответа. Предположим, что Мирабо, с которым король усердно совещается как с премьер-министром, не имеющим еще права официально заявить себя таковым, закончил свои приготовления - а у него есть планы, и планы обширные, о которых дошли до нас лишь отрывочные, туманные сведения. Тридцать департаментов готовы подписать верноподданнические адреса указанного содержания; короля увезут из Парижа, но только в Компьен или Руан, едва ли в Мец, так как толпа эмигрантов отнюдь не должна играть руководящей роли в этом деле; Национальное собрание под давлением верноподданнических адресов, умелых действий и силы Буйе соглашается внять голосу рассудка и последовать за королем туда же!29 Так ли, на таких ли условиях якобинцы и Мирабо должны были схватиться в этой борьбе Геркулеса с Тифоном[77], в которой смерть была бы неизбежна для того или другого? Самая борьба решена и неминуема, но, при каких условиях, а главное, с каким результатом, это мы тщетно пытаемся угадать. Все окутано смутной тьмой; неизвестно, что будет; неизвестно даже то, что уже было. Колосс Мирабо, как говорили, идет одиноко во тьме, безвестными путями. О чем он думал в эти месяцы, этого не откроют теперь никакие биографы, никакой Fils Adoptif.

Для нас, старающихся составить его гороскоп, разумеется, все остается вдвойне смутным. Мы видим человека, подобного Геркулесу, и одно чудовище за другим вступает с ним в смертельную борьбу. Эмигрировавшая знать возвращается с саблей на боку, кичась своей незапятнанной лояльностью. Она спускается с неба, подобно стае жестоких, гнусно жадных гарпий. А на земле лежит Тифон политической и религиозной анархии, вытягивая свои сотни, вернее, двадцать пять миллионов голов, огромный, как вся территория Франции, свирепый, как безумие, сильный самим голодом. С этим-то чудовищем укротитель змей должен бороться непрерывно, не рассчитывая на отдых.

Что касается короля, то он по обыкновению будет колебаться, менять, подобно хамелеону, цвет и решения сообразно с цветом окружающей его среды он не годится для королевского трона. Только на одного члена королевской семьи, только на королеву, Мирабо, пожалуй, еще может положиться. Возможно, что величие этого человека, не чуждого искусства лести, придворных манер, ловкости и любезности, очаровало непостоянную королеву своим несомненным обаянием и привязало ее к нему. У нее хватает смелости на благородный риск: у нее есть глаза и сердце, есть душа дочери Терезии. "Fautil donc (неужели), - пишет она со страстным порывом своему брату, - неужели, с кровью, которая течет в моих жилах, с моими чувствами, я должна жить и умереть среди таких людей?"30 Увы, да, бедная королева. "Она единственный мужчина, замечает Мирабо, - среди окружающих Его Величество". Еще более уверен Мирабо в другом мужчине - в самом себе. Вот и все его возможности, достаточно их или нет.

Смутным и великим представляется будущее взгляду пророка. Беспрерывная борьба не на жизнь, а на смерть, смятение вверху и внизу - для нас же смутная тьма с прорывающимися кое-где полосами бледного, обманчивого света. Мы видим короля, которого, может быть, устранят, но не постригут в монахи пострижение вышло из моды, - а сошлют куда-нибудь с приличным годовым содержанием и с запасом слесарных инструментов; видим королеву и дофина, регентство при малолетнем короле; королеву, которая "верхом на лошади" проезжает в самом пылу сражения под крики: "Moriamur pro rege nostro!" "Такой день, - пишет Мирабо, - может наступить".

Гром сражений, война, которую уже нельзя назвать гражданской, смятение вверху и внизу, и в этой обстановке глаз пророка видит графа Мирабо, подобного кардиналу де Рецу[78], с головой, все взваливающей, с сердцем, готовым на все; видит его если не победителем, то и не побежденным, пока в нем еще сохраняется жизнь. Подробностей и результатов никакой пророк не может видеть: ночь бурная, небо покрыто тучами, и среди всего этого Мирабо то появляется, вырываясь вперед, то исчезает, неукротимо стремясь покорить себе тучи! Можно сказать, что если б Мирабо остался жив, то история Франции и мира была бы другой. И далее, что если этому человеку чего-либо недоставало, то лишь обладания в полном объеме тем самым Art d'Oser (искусством сметь), которое он так ценил и которым он больше всех своих современников владел и действовал. Достигнутый им результат представлял бы не пустое подобие формулы, а нечто реальное, существенное; результат, который можно было бы любить или ненавидеть, но, вероятно, нельзя было бы обойти молчанием и предать скорому забвению. Если бы Мирабо прожил еще хотя бы один год!