Глава шестая. Буйе в Нанси

Поторопись с помощью, храбрый Буйе; если помощь придет нескоро, то все действительно "загорится", и неизвестно, до каких пределов может распространиться пожар! Многое в эти часы зависит от Буйе; успех его или неудача направят ход всего будущего в ту или другую сторону. Если, например, он будет медлить в нерешимости и не приедет или приедет и ничего не достигнет, то вся французская армия будет объята мятежом; национальные гвардейцы примкнут кто туда, кто сюда; роялизм обнажит рапиру, санкюлоты схватятся за пики, а дух якобинства, еще юный и опоясанный лучами солнца, разом созреет и опояшется кольцом адского огня: бывает ведь, что у людей за одну ночь смертельного кризиса головы седеют!

Храбрый Буйе, по-прежнему непоколебимый, быстро приближается, но, к сожалению, с востока, запада и севера он получает лишь "ничтожные подкрепления"; и вот во вторник утром, в последний день августа, он уже стоит, в полном вооружении, хотя все еще с незначительными силами, у деревни Фруард, в нескольких милях от Нанси. Есть ли во всем мире в это утро вторника другой сын Адама, который имел бы перед собой более трудную задачу, чем Буйе? Перед ним волнующееся, легко воспламеняющееся море сомнений и опасностей, а он уверен только в одном: в своей собственной решимости. Правда, это одно стоит многого. Он твердо и мужественно идет навстречу опасности. "Подчинение или беспощадный бой и истребление; двадцать четыре часа на размышление" - таково содержание его воззвания, посланного накануне в тридцати экземплярах в Нанси. Как оказывается, все они были перехвачены и не дошли до места.

Тем не менее в половине двенадцатого утра является к нему во Фруард депутация от мятежных полков и муниципалитета Нанси, как будто с ответом на его воззвание, на самом же деле чтобы узнать, что остается делать. Буйе принимает эту депутацию "на широком, открытом дворе, прилегающем к его квартире", в присутствии умиротворенного Зальмского полка и других, пока еще хорошо настроенных полков. Мятежники высказываются с решимостью, которую Буйе находит дерзкой; по счастью для него, такого же мнения и зальмцы. Забыв мецскую лестницу и саблю, они требуют, чтобы негодяи были тотчас же "повешены". Буйе сдерживает их, но отвечает, что для взбунтовавшихся солдат существует только один путь - с искренним раскаянием освободить господ Дену и Мальсеня, приготовиться немедленно к выступлению, куда он прикажет, и "подчиниться и раскаяться", согласно постановлению Национального собрания и требованию, предъявленному им вчера в тридцати отпечатанных плакатах. Таковы условия Буйе, непреложные, как веление судьбы. Так как депутаты бунтовщиков, по-видимому, не принимают этих условий, то для них лучше всего исчезнуть с этого места, и даже сделать это поскорее, потому что и Буйе через несколько минут скажет только: "Вперед!" Депутаты от мятежников исчезают довольно быстро депутаты же от муниципалитета, в чрезмерном страхе за свои особы, предпочитают остаться при Буйе.

Хотя храбрый Буйе твердо идет навстречу опасности, он отлично сознает свое положение: он понимает, что в Нанси, с возмутившимися солдатами, ненадежными национальными гвардейцами и столькими розданными ружьями, бушует и неистовствует около десяти тысяч способных сражаться человек, в то время как сам он едва располагает третью этого числа, да и эта треть также состоит из ненадежных национальных гвардейцев и только что усмиренных полков, которые в настоящую минуту, правда, полны ярости и готовности выступить, но в следующую минуту эта ярость и крики могут принять совершенно другой, роковой оборот. Стоя сам на вершине бурной волны, Буйе должен успокаивать другие разбушевавшиеся волны. Ему остается только "отдаться в руки Фортуны", которая, говорят, благосклонна к храбрецам. В половине первого, после того как депутаты от мятежников уже исчезли, наши барабаны бьют: мы выступаем в Нанси! Пусть город Нанси хорошенько поразмыслит, потому что Буйе уже все обдумал и решился.

Впрочем, может ли рассуждать теперь Нанси? Это уже не город, а Бедлам. Озлобленный Шатовье решил защищаться до самой смерти: он заставляет муниципалитет барабанным боем собрать всех граждан, знакомых с артиллерийским делом, к пушкам. С другой стороны, возбужденный Королевский полк выстроился в своих казармах; он в отчаянии, услышав о настроении в Зальмском полку, и в страхе тысячи голосов кричат: "La loi, la loi!" (Закон, закон!) Полк Местр-де-Камп неистовствует, колеблясь между страхом и злобой, а национальные гвардейцы только озираются вокруг, не зная, что предпринять. Совсем безумный город! Сколько голов, столько и планов, все приказывают, никто не повинуется; все в тревоге, кроме мертвых, мирно спящих под землей, закончив бороться.

Буйе держит свое слово; "в половине третьего" разведчики доносят, что он уже всего в полумиле от городских ворот, идет в боевом порядке, громыхая орудиями и амуницией и дыша лишь разрушением. Навстречу ему выходит новая депутация от мятежников, муниципалитета и офицеров с убедительной просьбой повременить еще час. Буйе соглашается ждать час. Но когда по истечении его вопреки обещанию ни Дену, ни Мальсень не появляются, он велит бить в барабаны и снова двигается вперед. Около четырех часов объятые страхом жители могут видеть его лицом к лицу. Пушки его громыхают на лафетах, авангард его в тридцати шагах от ворот Станислава. Он подвигается неудержимо, как планета, проходящая назначенный ей путь в определенное законом природы время. Что же дальше? Чу! взвивается мирный флаг, и раздается сигнал к сдаче; Буйе умоляют остановиться: Мальсень и Дену уже на улице, идут сюда, солдаты раскаялись, готовы подчиниться и выступить из города. Железное лицо Буйе не изменяется ни на йоту, но он приказывает остановиться; более радостной минуты он никогда не переживал. О радость из радостей! Мальсень и Дену действительно проходят под эскортом национальных гвардейцев по улицам, обезумевшим от слухов о предательстве Австрии и тому подобном. Они здороваются с Буйе, оба совершенно невредимые. Он отходит в сторону с ними и с отцами города, уже ранее приказав, в каком направлении и через какие ворота должны выйти бунтовавшие войска.

Этот разговор с двумя генералами и с городскими властями был весьма безобиден; тем не менее можно было бы желать, чтобы Буйе отложил его и не отходил в сторону. Не лучше ли было бы на глазах таких бушующих, мятущихся, легко воспламеняющихся масс, при едкой азотной кислоте, с одной стороны, и сернистом дыме с пламенем - с другой, - не лучше ли было бы встать между ними и держать их врозь, пока место не очистится? Много отставших из Шатовье и других полков не вышли со своими главными отрядами, выступающими через назначенные ворота и останавливающимися на открытом лугу. Национальные гвардейцы находятся в состоянии почти отчаянной нерешительности; вооруженная и невооруженная чернь бунтует на улице, явно охваченная помешательством, и вопит об измене, о продаже австрийцам, о продаже аристократам. Посредине толпы стоят заряженные пушки с горячими фитилями, а авангард Буйе находится всего в тридцати шагах от ворот. Эта безумная, охваченная слепой яростью, легко воспламеняющаяся масса, которая колышется, как дым, не повинуется никаким приказаниям, не хочет отворять ворот, говорит, что скорее откроет жерла своих пушек! "Не стреляйте, друзья, или стреляйте через мое тело!" кричит юный герой Дезиль, капитан Королевского полка, обхватив руками смертоносное орудие и не выпуская его. Швейцарцы Шатовье соединенными усилиями с угрозами и проклятиями оттаскивают юношу прочь; однако он, не оробев, среди нового взрыва проклятий садится на запальное отверстие. Шум и крики возрастают, но, увы, среди шума раздается треск сначала одного, потом трех ружейных выстрелов, и пули, пронизав тело молодого героя, повергают его в прах. В эту же минуту неистовой ярости кто-то прикладывает горящий фитиль к запалу - и громоподобная отрыжка картечью взрывает на воздух около пятидесяти человек из авангарда Буйе.

Фатально! Блеск первого ружейного выстрела вызвал пушечный выстрел и зажег факел смерти; теперь все превратилось в раскаленное безумие, в адский пожар. С демонической яростью авангард Буйе устремляется в ворота Станислава, сметает мятежников огненной метлой, загоняет их в объятия смерти или на чердаки и в погреба, откуда они снова открывают огонь. Вышедшие из города полки, остановившиеся на лугу, слышат это и устремляются обратно сквозь ближайшие городские ворота; Буйе скачет за ними, как безумный, но никто его не слушает - началась в Нанси, как в царстве смерти Нибелунгов, "великая и жестокая бойня".

Ужас! Такие сцены горестного, бесцельного безумия небесный гнев лишь редко допускает среди людей! Из погребов и чердаков, со всех улиц, углов и перекрестков Шатовье и патриоты поддерживают убийственный огонь против такого же убийственного неантипатриотического огня. Синий капитан национальных гвардейцев, сражающийся, сам не зная за кого, и пронизанный пулями, требует, чтобы его положили умирать на знамя; одна патриотка (имя ее неизвестно, сохранилась только память о ее поступке) кричит солдатам Шатовье, чтобы они не стреляли из второй пушки, и даже выливает в нее ведро воды, когда крик ее остается без внимания. Ты должен драться, ты не должен драться, и с кем тебе драться? Если бы шум мог разбудить древних мертвецов, то Карл Смелый Бургундский должен был бы встать из своей Ротонды; ни разу с того дня, как он в яростном бою сошел в могилу, потеряв жизнь и алмаз, в этом городе не было слышно такого шума.

Три тысячи человек, по подсчетам некоторых, лежат изуродованные, окровавленные, половина солдат Шатовье расстреляна без всякого полевого суда. Кавалерия Местр-де-Кампа и неприятельская немного смогут сделать. Королевский полк убедили остаться в казармах, и он стоит там в трепетном ожидании. Буйе, вооруженный ужасами закона и покровительствуемый Фортуной, в конце концов торжествует. В течение двух смертоносных часов он неустрашимо, хотя и с потерей сорока офицеров и пятисот солдат, пробился к большой городской площади: рассеянные остатки Шатовье ищут прикрытия. Королевский полк, столь легко воспламенявшийся прежде, но, увы, сейчас уже остывший, предлагает сложить оружие и "выступить в четверть часа". Эти бедняки остыли даже настолько, что просят дать им "эскорт", который и получают, хотя их несколько тысяч человек и у каждого из них по тридцать патронов. Еще не село солнце, как среди потоков крови заключается мир, который мог бы быть достигнут и без кровопролития. Бунтовавшие полки уходят, подавленные, по трем дорогам, а город Нанси оглашается воплями женщин и мужчин, оплакивающих своих убитых, которые не проснутся более; улицы пусты, по Ним проходят только патрули победителей.

Таким образом, Фортуна, благосклонная к храбрым, вытащила Буйе из этой страшной опасности, как он сам говорит, "за волосы". Неустрашимый, железный человек этот Буйе; если бы на месте старика Брольи в дни штурма Бастилии стоял он, то все могло бы быть иначе! Он подавил мятеж и беспримерную гражданскую войну. Правда, не без жертв, как мы видели, однако ценой, которую он и конституционный патриотизм считают дешевой. Что касается лично его, то, побуждаемый впоследствии возражениями, он хладнокровно заявил, что подавил восстание17 скорее против своего убеждения, только из чувства воинского долга, так как теперь единственная надежда заключается в. гражданской войне. Мы говорим, побуждаемый позднейшими возражениями! Правда, гражданская война - это хаос, однако во всяком жизненном хаосе зарождается новый порядок, и странно предполагать, что изо всех новых систем, которые могут породить хаос и которые могут возникнуть из возможностей, окружающих человека во Вселенной, Людовик XVI с двухпалатной монархией представляет именно ту систему, которая должна была создаться. Это все равно что задаться выкинуть кости пятьсот раз подряд с четным числом очков, сказав себе, что всякая выпавшая кость с нечетным числом очков будет роковой - для Буйе. Возблагодари лучше Фортуну и небо, бесстрашный Буйе, и не обращай внимания на нападки. Гражданская война, которая разлилась в это время пожаром по всей Франции, могла бы привести к тому или иному результату, но тушить пожар, где и как возможно, всегда является обязанностью человека и командира.

Представьте себе, что должно было происходить в волнующемся и разделившемся на партии Париже, когда ординарцы во весь карьер прибывали туда один за другим с такими тревожными известиями! Велика была радость, но глубоко было и негодование. Верховное Национальное собрание подавляющим большинством постановляет выразить Буйе горячую благодарность; то же самое выражают собственноручное письмо короля и голоса всех приверженцев монархии и конституции. На Марсовом поле служится торжественная всенародная панихида по павшим в Нанси защитникам закона; на панихиде присутствуют Байи, Лафайет и национальные гвардейцы, за исключением немногих протестующих. Богослужение совершается с помпой и торжественными церемониями, с епископами в трехцветных перевязях; на Алтаре Отечества курятся кассолетки с благовонной смолой; обширное Марсово поле кругом увешано черным сукном. Марат полагает, что лучше было бы в такое трудное время истратить эти деньги вместо траура на хлеб и раздать его живым голодным патриотам. С другой стороны, живые патриоты и Сент-Антуанское предместье, как мы видели, с шумом закрывшие уже раз свои лавки, собираются сейчас "в количестве сорока тысяч" и с громкими криками требуют под самыми окнами выражающего благодарность Национального собрания отмщения за убитых братьев, суда над Буйе и немедленной отставки военного министра Латур дю Пена.

Слыша и видя все происходящее, если не военный министр Латур, то "обожаемый министр" Неккер признает за лучшее проворно, почти тайком, удалиться "для восстановления здоровья" в свою родную Швейцарию; но эта поездка не похожа на предыдущую; счастье, что он доехал живым! Пятнадцать месяцев назад мы видели его въезжающим с конным эскортом, при звуках труб и рожков, а теперь, когда он уезжает без эскорта, без музыки, народ и муниципалитет в Арси-на-Обе задерживают его как беглеца с явным желанием убить его как изменника. Но запрошенное по этому поводу Национальное собрание дает ему свободный пропуск как, совершенному ничтожеству. Вот из каких "гонимых случаем щенок" состоит презренный мир для тех, кто живет в глиняных домах! Особенно в жарких странах и в жаркие. времена самые гордые из построенных нами дворцов взлетают на воздух, как песчаные дворцы Сахары, крутятся столбами в вихре и погребают нас под своим песком!

Несмотря на сорок тысяч. Национальное собрание настаивает на своих благодарностях, а роялист Латур Дю Пен остается министром. Сорок тысяч собираются на следующий день с обычным шумом и направляются к дому Латура; однако, увидев на ступенях портика пушки с зажженными фитилями, они вынуждены повернуть вспять и переварить свое недовольство или претворить его в кровь.

Тем временем в Лотарингии над раздававшими ружья зачинщиками из полков Местр-де-Камп и Королевского назначается суд; но их так и не будут судить. Скорее решается судьба Шатовье. По швейцарским законам этот полк предается немедленно военному суду из собственных офицеров. Военный суд, со всей краткостью (в несколько часов), вешает двадцать трех солдат на высоких виселицах; отправляет около шестидесяти в кандалах на галеры и таким образом, по-видимому, кончает это дело. Повешенные исчезают навеки с лица земли, но закованные в кандалы на галерах воскреснут с триумфом. Воскреснут закованные герои и даже закованные мошенники или полумошенники! Шотландец Джон Нокс, один из всемирно известных героев, тоже, как известно, некогда сидел в мрачном молчании на веслах на французской галере "в водах Ларье", как он говорил, и даже выбросил за борт образ Девы Марии - вместо того, чтоб поцеловать его, - как "раскрашенную доску" или деревянную куклу, которая, разумеется, поплыла. Итак, каторжники Шатовье, запаситесь терпением и не теряйте надежды!

А в Нанси аристократия торжествует. Буйе покинул город на другой день, и аристократический муниципалитет, у которого руки развязаны, теперь так же жесток, как раньше был труслив. Местное отделение Якобинского клуба, как первоисточник всего зла, позорно задавлено; тюрьмы переполнены, осиротевшие, поверженные патриоты ропщут негромко, но негодование их глубоко. Здесь и в соседних городах многие носят в петлицах "расплющенные пули", подобранные на улицах Нанси; пули сплющились, неся смерть патриотам, и люди носят их как вечное напоминание об отмщении. Дезертиры из бунтовщиков бродят по лесам и вынуждены просить милостыню, так как в полк им нельзя вернуться. Всюду царят разложение, взаимное озлобление, уныние и отчаяние, пока не прибывают национальные комиссары с кротким пламенем конституционализма в сердцах; они ласково поднимают поверженных, ласково спускают слишком высоко взобравшихся, восстанавливают отделение Якобинского клуба, призывают обратно дезертировавших мятежников, разумно стараются все постепенно сгладить и внести умиротворение. Таким кротким, постепенным умиротворением, с одной стороны, и торжественной панихидой, кассолетками, военными судами и благодарностями нации - с другой, сделано все, что можно было сделать официально. Сплющенная пуля выпадает из петлицы, а черная земля, насколько возможно, опять зазеленеет.

Таково "дело Нанси", называемое некоторыми "резней в Нанси". Собственно говоря, это неприглядная оборотная сторона трижды славного праздника Пик, лицевая сторона которого представляет зрелище, достойное богов. Лицевая и оборотная стороны всегда близки друг к другу; одна была в июле, другая - в августе! Театры Лондона ставят с блеском сцены этой "Федерации французского народа", переделанной в драму; "Дело Нанси", правда не игранное ни в каком театре, в течение многих месяцев разыгрывалось и даже жило как призрак в головах всех французов. Ведь вести о нем разносятся по всей Франции, пробуждая в городах и деревнях, в клубах и обеденных залах, до самых дальних окраин, какой-нибудь мимический рефлекс или повторение всего дела в фантазии, заканчивающееся всегда гневным утверждением или отрицанием: это было правильно, это было неправильно. Из-за этого возникали споры, дуэли, ожесточение, праздная болтовня, которые повели к ускорению, расширению и усилению ожидающих нас в будущем взрывов.

Между тем той или иной ценой мятеж, как мы видели, усмирен. Французская армия не разразилась всеобщим единовременным безумием, не была распущена, уничтожена и снова сформирована. Она должна была умирать медленной смертью, годами, дюйм за дюймом, умирать от частичных возмущений, как бунт брестских матросов и т. п., не распространившийся дальше; от неудовольствия и недисциплинированности солдат; от еще большего неудовольствия роялистских усатых офицеров, одиночками или группами переправлявшихся за Рейн. Болезненное неудовольствие, болезненное отвращение с обеих сторон убивали армию, неспособную к исполнению долга, и в заключение, после долгих страданий, она умерла, но, подобно фениксу, возродилась окрепшей и становилась все сильнее и сильнее.

Так вот какова была задача, совершение которой рок возложил на храброго Буйе. Теперь он может снова отойти на задний план, усердно заниматься обучением войск в Меце или за городом, вести полную тайн дипломатию, ковать планы за планами и парить, как невидимая бледная тень, последняя надежда королевской власти.

Книга III. ТЮИЛЬРИ

Глава первая. ЭПИМЕНИДЫ [66]