Кожевников Анатолий Леонидович Записки истребителя

 

Война...

Страшное известие о нападении фашистской Германии на нашу страну застало меня в Батайской летной школе, в которой я был инструктором.

Тот день врезался в память на всю жизнь.

Воскресенье. Погода ясная, безветренная, а небо голубое и высокое, залитое солнцем. Дрожит, переливается волнами нагретый воздух. Хочется в тень, в прохладу, к воде. Но день сегодня в школе не выходной, а рабочий: по некоторым обстоятельствам выполнение учебной программы немного отстало от плана, и надо наверстать упущенное. С самого утра на аэродроме стоит гул моторов.

— Сегодня ваш последний полет, товарищ Гучек. Он же и зачетный. Постарайтесь выполнить его на отлично, — говорю я курсанту. — Задание усвоили?

— Так точно.

Откозыряв, Гучек просит разрешения сесть в самолет.

— Садитесь да лучше наблюдайте за часами. В последнем полете всегда хочется побыть подольше, знаю по себе. Ваше время — тридцать минут и ни минуты больше.

Ответив "есть", курсант проворно надел парашют, вскочил в кабину и, запустив мотор, вырулил на старт.

Через полминуты машина, оторвавшись от земли, устремилась в небо.

Достигнув заданной высоты, летчик развернулся в направлении аэродрома. Фигуры, одна искуснее другой, вычерчивались, в воздухе. Самолет легко и красиво набирал высоту, перевертывался через крыло, падал камнем вниз и снова с сердитым ревом устремлялся вверх.

— Молодец Гучек. Настоящий истребитель! — сказал командир отряда капитан Кузьмин. — Скромный, энергичный. Любит небо и не боится опасностей.

Выполнив задание, Гучек шел на посадку. Самолет приземлился на три точки у посадочного "Т".

— Всегда точно у "Т", — заметил кто-то из курсантов, стоявших поблизости.

Гучек, зарулив самолет на заправочную полосу, выключил двигатель и снял парашют. Затем быстро направился к нам. Когда он подошел, на его лице можно было прочесть радость за окончание школьной программы и вместе с тем печаль расставания с товарищами, которое неизбежно.

Вот и еще один летчик. Научил его летать, работать в воздухе, привык к нему, а он наденет форму лейтенанта и уйдет в строевую часть. У него начнется новая жизнь, а мне по-прежнему учить и выпускать новых летчиков... Впрочем, что это я словно завидую Гучеку? Разве же не интересно учить и выпускать? Это же мое любимое дело. Сколько еще в детстве мечтал об авиации, о полетах в небо! В ту пору самолеты были не редкостью и в нашем Красноярском крае, где я родился и вырос.

Они часто пролетали над тайгой, над Енисеем: в годы первых пятилеток шло большое освоение воздушных путей на Дальний Восток и на Север. Самолеты манили за собой деревенского парнишку, а потом колхозного землеустроителя. Я поступил в аэроклуб, а по окончании его — в летную школу. И, когда смог самостоятельно владеть машиной, был до того рад, что написал:

Теперь уже могу летать, Моя мечта — парить в лазури, Защитником границы стать, Соперником грозы и бури...

Гучек, доложив о выполнении задания, садится в самолет, на котором только что летал, а я — на двухместный УТИ-4, и мы в паре отруливаем к ночной стоянке.

Когда мы подрулили к красной линейке, к нам подошел инженер эскадрильи. Почему-то он с противогазом.

— Тревога, что ли, товарищ инженер?

— Нет, — сказал он взволнованно. — Война. Фашистская Германия напала на нашу страну. Только что передали по радио.

Война... Множество мыслей, сменяя одна другую, пронеслось в голове. Казалось бы, для людей военных в этом известии не должно было быть непомерно ошеломляющего, сногсшибательного — ведь мы кадровые военные... Но как ошеломило!

— Ну вот, брат Гучек, как начинается твоя самостоятельная летная жизнь. С учебного самолета прямо на боевой, — говорю я курсанту.

Он молчит, должно быть погруженный в свои думы.

Фашистская Германия представилась мне многомиллионной толпой людей в черных мундирах, затянутых ремнями, в рогатых касках, с винтовками, увенчанными длинными ножевыми штыками. А над всем этим распростерлась огромная черная свастика.

Никак не укладывалось в голове, что вот сейчас, когда мы стоим на аэродроме, на наши границы лезут вражеские танки, а на города самолеты сбрасывают бомбы.

— Поторапливайтесь, — вывел меня из задумчивости инженер. — Скоро митинг.

Вечером мы с Колей Нестеренко, лучшим моим товарищем, подали рапорты с просьбой немедленно направить нас в действующую армию: хотелось скорее быть там.

Теперь начали летать с рассвета дотемна, сколько позволяли силы. Надо было ускорить выпуск курсантов, дать фронту больше и лучше подготовленных летчиков.

Были дни, когда мы производили по семидесяти — восьмидесяти посадок в день. Работали в две смены, самолеты подготавливали ночью.

Мы ждали ответа на свои рапорты.

На фронт!

В первых числах июля пришел приказ — вылетать на фронт.

Лететь надо было на боевых самолетах, принадлежавших школе. Механики проверяют моторы, оружейники снаряжают патронные ящики, готовят оружие. Они делали эту работу множество раз, но сегодня выполняют ее по-особенному. Лица сосредоточены, внимание напряжено, руки ощупывают буквально каждую деталь...

А я не нахожу себе места. Минуты кажутся бесконечно длинными. Возьмусь то за одно, то за другое. Где только не побывают мысли! Но больше всего думается о фронте. Все эти дни оттуда идут неутешительные вести. Наши войска оставляют город за городом. Люди дерутся геройски, но фашисты лезут вперед, и, кажется, ничем их не остановишь. Наверное, у нас не хватает сил.

Вот прилетит наша школа, десятки школ, из тысяч мест прибудут свежие подкрепления, и враг не пойдет дальше. Не должен он наступать! Несмотря ни на что верится в хорошее и светлое. Свое прибытие на фронт связываешь с этим хорошим. Молодость щедра на подвиги. Воображение рисует воздушные бои. Один на один с "мессершмиттом". Нет, один против двух, даже против трех!..

Иду к курсантам своей группы.

— Встать! Смирно! — командует старшина.

— Вольно, — говорю им.

Лица невеселые. Приглашаю курсантов сесть и спрашиваю, почему они приуныли.

Некоторое время курсанты молчат. Потом Жбанков — он был подвижнее других — говорит:

— Вот видите, как получается, товарищ инструктор. Учили нас бить врага и вдруг улетаете раньше, чем мы. А уж раз такое дело, надо бы хоть вместе. — В голосе его чувствуются нотки обиды.

— Ладно, товарищ Жбанков, зашел к вам сказать до свидания, а вы вроде бы как и с упреком. Нет чтобы счастливых посадок пожелать, по-нашему, по-летному.

Жбанков виновато улыбнулся, затем, посмотрев на товарищей, быстро встал, принял стойку "смирно" и торжественно произнес:

— Желаем вам удачи, товарищ инструктор. Бейте врага и знайте, что после окончания школы мы встанем с вами в одном ряду.

Приятно было слышать от своего подчиненного эти твердые, полные решимости слова.

Поблагодарив за доброе напутствие, сажусь на койку. Курсанты, приблизившись, образовали тесный кружок, и сразу же начался оживленный разговор. Разговор обо всем; о фронте, о школе, о доме. Мне в последнюю свою беседу с теми, кого так старательно учил, хотелось сказать о том, что считал особенно важным, о боевой дружбе, о взаимной выручке.

Вспомнилось одно событие давнего детства. Событие, не связанное с войной, но имеющее к беседе самое непосредственное отношение.

...Это было летом. Вместе со своими деревенскими друзьями, Ваней и Петей, я отправился на рыбалку. Зашли вверх по реке Базайхи километров за восемь. Рыба в тех местах хорошо клевала. Так было весело и интересно, что не заметили, как наступил вечер. Пора возвращаться домой. Наспех соорудили плот и двинулись в путь.

Только оттолкнулись от берега, как пенистые воды горной речушки понесли нас с огромной скоростью. Мы едва успевали отталкиваться от камней, которые выступали из воды. До села оставалось не более двух километров. Неожиданно впереди мы увидели поваленное ветром огромное дерево. Оно лежало поперек реки, толстые сучья топорщились во все стороны. Нас несло прямо на них. Я крикнул: "Все в воду!" Петя моментально прыгнул с плота, а Ваня, не решаясь вымочить одежду, хотел схватиться за сук и забраться на дерево. В тот момент, когда он приготовился прыгнуть вверх, плотик ударился о препятствие. Ваня упал, и бурлящий поток потянул его вместе с плотиком под дерево.

Бросаюсь спасать товарища. Вода валит с ног., ноги путаются в сучьях. Того и гляди захлебнемся. Тогда Петя, не задумываясь, устремляется на выручку. Он был моложе нас, но его сил оказалось достаточно, чтобы решительным образом исправить положение. Через пять минут на берегу мы выжимали мокрую одежду.

Рассказ слушали внимательно. И не потому, видимо, что он был очень ярок или я его рассказывал как-то особенно, а момент был такой — волнующий, душевный момент расставания перед суровым будущим.

— Никогда не забывайте товарища, не оставляйте его в беде. Вдвоем вы сильнее, чем поодиночке, — заключаю эту давнюю историю своего детства.

Прощаемся. Дружеские рукопожатия, сердечные слова, и я иду к своему самолету. Скоро вылетать на центральный школьный аэродром в Батайск. А через час наше звено уже произвело на нем посадку.

Около ангаров оживление. Это жены и дети пришли провожать своих мужей и отцов.

У меня здесь не было ни родных, ни знакомых.

С группой других летчиков сажусь у самолета. Разговор не клеится. Глядя на то, что происходит на аэродроме, нельзя не вспомнить о доме. Моя мать в Красноярске.

Как живой всплыл перед глазами этот сибирский город на берегу Енисея... Я люблю тайгу и сибирские бурные реки. Сколько времени отдано им, сколько страхов испытано и сколько рождено смелости! Далекий суровый край...

Команда "Ста-но-вись!" выводит из задумчивости.

Быстро вскочив, бегу в строй.

Начальник училища полковник Кутасин обошел всех, каждого по-отцовски поцеловал. Затем он обратился к нам с небольшой речью.

— На опасное дело, на святое дело вы идете, товарищи. Я надеюсь на вас. Надеюсь, что вы с честью оправдаете доверие нашей великой Родины. Бейте фашистов, дорогие мои истребители, бейте так, чтобы с каждым днем их становилось все меньше и меньше. Помните, что дело советского народа правое — враг будет разгромлен, победа будет за нами!..

Раздается команда "По самолетам!" Машины, выстроенные в ряд, точно присели, готовые к прыжку.

Надеваю парашют. Механик помогает застегнуть карабины. Небольшая тучка, висевшая над городом, разражается дождем. Крупные редкие капли барабанят по плоскости.

— Хорошая примета, — говорит механик. И, помолчав, добавляет: — Вы, товарищ командир, и за меня там постреляйте.

— Сделаю, — отвечаю ему и, пожав руку, вскакиваю на плоскость истребителя. — Запускай моторы!

Самолеты, наполнив поле могучим ревом, начали выруливать на старт.

Через пять минут наша группа взяла курс на запад. Позади остался школьный аэродром, впереди лежала большая и трудная дорога. Кто пройдет ее до конца? Группа идет в боевом порядке девяток, в звеньях по три самолета. Летим в сомкнутом строю. Вижу, как левый ведомый — Коля Нестеренко — усердно наблюдает за ведущим, стараясь выдержать минимальный интервал и дистанцию, точно на параде.

Бегут навстречу и уходят назад деревни, города.

Внимание привлекла шоссейная дорога, пыль над которой была видна за несколько километров. "Наверное, пехота идет", — подумал я. Но когда подлетели ближе, рассмотрел внизу многочисленные толпы гражданского населения. Люди шли на восток. Не видно, кого больше в толпе — стариков, женщин или подростков. Не видно выражений их глаз, не различить их походки. Но, наверное, глаза грустные, лица запыленные, а походка усталая. Ведь идут они, надо думать, не первый день.

Наверное, матери ведут за руки малышей, а совсем маленьких несут на себе. Здесь же по дороге движутся большие гурты скота — его угоняют от немцев.

Уходят...

Летим над Константиновкой. Нестеренко сделал несколько покачиваний, посмотрел в мою сторону, показал пальцем сначала на себя, потом вниз. Все понятно: здесь его родной дом.

Дом Нестеренко. Тут Коля родился, по этой улице ходил в школу. Отсюда пришел в летное училище. Годы совместной учебы, а потом инструкторской работы по подготовке летчиков крепко связали нас.

Нестеренко — высокий широкоплечий белокурый хлопец с упрямым — в лучшем смысле этого слова — характером. Не раз в учебном бою сходились мы в лобовой атаке. Идем, и ни я, ни он не отворачиваем в сторону еще миг, и наши самолеты врежутся друг в друга. На земле, бывало, спрошу: "Почему не отворачиваешь?" "А ты? Думаешь, только у тебя нервы крепкие? У меня они тоже в порядке". С Колей мы были вначале в одном звене, потом, став инструкторами, получили каждый свою группу курсантов. В подготовке летчиков соревновались между собой, и соревнование это шло на пользу обоим. У нас не было не только аварий, но даже случаев недисциплинированности. "Не уступишь?" — говорил я ему, бывало. — "Ни за что", — отвечал он. "Ну, тогда держись". — "Держись и ты".

Мне очень хочется увидеть дом товарища. В какой-то степени это и мой дом, хоть я ни разу в нем и не был.

Но разве различишь его во множестве черепичных крыш, утопающих в буйной южной зелени? Константиновка остается позади. Все чаще и чаще попадаются обозы с беженцами. Все тяжелее становится на душе. "Эх вы, людоеды проклятые, — ругаю фашистов. — Отольется вам наше горе".

Ведущий, покачав с крыла на крыло, дал сигнал перестроиться в правый пеленг. Впереди виден аэродром. Аэродром полевого типа, без ангаров. Старт состоял из одного посадочного "Т" да стартера с флажком.

Звено за звеном производим посадку. Зарулив в указанную сторону, выстраиваем самолеты в линию.

К нам подошел командир действующего полка.

— Что ж это вы? — произнес он строго.- Это не в тылу. Здесь того и гляди "мессеры" пожалуют, и ваши "ишаки" (так тогда звали И-16), как порох, вспыхнут.

— А что же делать? — спросил кто-то.

— Да вы что, маленькие? Нашли что спрашивать.

Быстро рассредоточить самолеты. Ставьте метров на пятьдесят — сто друг от друга. Рассредоточить и замаскировать!

В первых боях

Через два часа после посадки наша группа получила задание на первый боевой вылет.

Первый боевой! Я пишу о нем много лет спустя, когда ощущение его сильно приглушилось множеством последующих боев, а еще больше — временем. И все же очень хорошо помнится почти каждая минута первого вылета... "Наконец-то, — с облегчением вздохнул я. Сегодня встретимся с теми, кто принес нам столько горя. Посчитаемся с врагом. Скорей бы!" И вместе с тем на сердце тревожно. Ведь враг сегодня не условный, как было в школе, а самый настоящий, и в настоящем бою победителем бывает только один, другой побежденным...

Наша задача — штурмовым ударом с воздуха остановить продвижение фашистской колонны, нанести противнику максимальное поражение.

Наскоро изучили маршрут и, уточнив цель, взлетели.

Наше звено идет в ведущей эскадрилье. Точно выдерживаю свое место в строю. И странно — волнение, которое испытывал на земле, почти сразу прошло в воздухе. Хочется поскорее увидеть передний край.

По карте устанавливаю, что мы уже над линией боевого соприкосновения, над тем местом, которое у меня отмечено двумя параллельными линиями: синей и красной. Всматриваюсь в наземные предметы, но вижу только пожарища да исковерканную снарядами землю.

Ни танков, ни орудий врага, ни даже окопов. Неужели прошли передний край, не заметив его? С земли перевожу взгляд на небо. Оно теперь особенно опасно. Небо чистое, ясное, видимость отличная.

Противника нет. А что, если бы он внезапно появился? При таком плотном боевом порядке, которым мы идем, было бы трудно отразить удар. Стеснен маневр. Мысль о том, чтобы сейчас увеличить интервал и дистанцию, отгоняю прочь — можно внести лишь путаницу в строй.

Но мысль эта застревает в голове — ее не следует отпускать.

Ведущий группы покачиванием с крыла на крыло известил о приближении к цели. Еще минута — и под нами дорога. По дороге ползет зеленая колонна фашистов — машины с пехотой, орудия, бензозаправщики.

Машинально проверяю положение гашеток, снимаю их с предохранителя. Посмотрел в прицел. Все в порядке.

Первое звено пошло в атаку. За ним второе. Иду в атаку в составе третьего звена. В прицеле возникают крытые брезентом автомобили, бегущие в стороны люди, застопоренные мотоциклы. Нажимаю на гашетки слышу сухой треск пулеметов. Следы трассирующих пуль теряются в колонне. Дымят моторы грузовиков, вспыхивают ярким пламенем цистерны. Бьем по голове и хвосту колонны, чтобы лишить противника возможности рассредоточиться.

Из атаки выхожу на бреющем полете. Замечаю, что во время прицеливания наши боевые порядки рассыпались: индивидуальное прицеливание в плотном строю по узкой цели оказалось выполнить невозможно. Все штурмуют самостоятельно.

Делаю новый заход. Колонна превратилась в хаос.

Горят автомашины, взрываются бензоцистерны, заливая все вокруг багровым пламенем. Бензин горит в кюветах.

Когда кончились патроны, ведущий подал сигнал сбора.

Группа, пристраиваясь, легла на обратный курс.

И вот мы на своем аэродроме. Задача выполнена! Каждому хочется рассказать о штурмовке. Все, что произошло несколько минут назад на дороге, вновь возникает в горячих рассказах истребителей: "Я сразу черные кресты на борту машины увидел"... "А я по цистерне ударил в хвосте колонны"... "А я головной грузовик рубанул"...

Впечатлений хватит до утра. Командир наталкивает на мысль о выводах, которые следует сделать из боя.

Опыт получен еще небольшой, но уже получен.

Почему не стреляли вражеские зенитки? Видимо, потому, что мы появились внезапно. Значит, надо добиваться внезапного удара. Кажется, все просто, но для нас все это практически ново.

Единодушно мы забраковали плотные боевые порядки. О скованности маневра в плотном строю во время полета думал не только я, но и многие другие летчики.

Для нас началась новая, со своими нерушимыми правилами школа — школа войны.

За первым боем последовал второй, за ним — третий, четвертый... Мы дрались утром, в полдень, вечером, по нескольку раз в день. Иногда вылетов было так много, что день казался сплошным боем. Не успеешь прилететь на аэродром, заправиться горючим, боеприпасами, проверить машину, как снова приказ на новый вылет.

Мы вели разведку, штурмовали колонны мотопехоты на марше, сопровождали бомбардировщиков, наносящих бомбовый удар по вклинившимся танковым группировкам противника. С рассвета до темноты мы не уходили с аэродрома — летали и вместе с механиками ухаживали за машинами. Самое дорогое для каждого из нас — исправный самолет, исправные пулеметы...

Пошли будни войны. Тяжелые, страшные, горькие, Тяжелы и горьки они были не тем, что приходилось много летать, часто находиться между жизнью и смертью, а тем, что, ведя бои, мы вынуждены были оставлять врагу свою землю, своих людей.

Когда сейчас оглядываешься на те грозные дни 1941 года, ощущаешь чувство, жившее тогда во мне и в, моих товарищах: несмотря ни на что, мы верили в победу. Верили, что вернемся сюда опять. Вернемся в эти края. Пусть не мы, а другие придут сюда, но это будут советские воины-победители. Верили мы в это скорее всего потому, что чувство хозяев своей страны было в нас неистребимо, оно было сильнее вражеской техники, сильнее ненависти фашистов к советской земле.

Линия фронта перемещалась на восток. Наши войска отступили за Днепр. Немцы навели переправы. Летаем штурмовать переправы, бьем фашистов на берегу, на понтонах. Совершаем по восемь — девять боевых вылетов в день. Бьем, пока хватает сил и патронов, в точности выполняя приказ: "Бить врага до последнего патрона, все расстреливать по противнику".

За эти дни наша истребительная группа сильно поредела. Зенитный огонь врага ежедневно выхватывал из наших рядов то одного, то другого товарища.

В августе был сбит Коля Нестеренко. Это произошло, когда мы сопровождали группу бомбардировщиков. Его самолет загорелся от прямого попадания зенитного снаряда и упал на землю. Был ли летчик убит в воздухе или погиб при взрыве баков на земле, сказать трудно. Да и какое это имеет значение. Ясно было одно, главное и важное, — Коли нет в живых... Утрату самого близкого друга я переносил особенно тяжело.

Из части родным Коли послали уведомление о том, где и как он погиб.

В воздушном бою погиб Миша Круглов. Он дрался один против четырех "мессершмиттов". Дрался упорно, ловко уходя от очередей вражеских пулеметов, однако силы были далеко не равные, и самолет Круглова загорелся. Миша выбросился на парашюте, но шелковый купол попал в полосу пламени и вспыхнул.

Постепенно в группе осталось лишь два самолета мой и Филатова. Вдвоем мы приземлились на Ростовском аэродроме.

— Остались только мы с тобой. Ты командир, а я вроде начальника штаба, — сказал однажды Филатов.

— Да, армия наша небольшая, товарищ начштаба. Только обязанности ты свои выполняешь слабовато. Где летная документация? Где лётные книжки? Где приказы? Вот и выходит, что до начальника штаба тебе еще далековато.

— Ну ищи тогда среди своих подчиненных другого начальника штаба. Их-то у тебя всего лишь один. Хорош командир без армии...

Так мы шутили, а сами думали, как бы нас не направили опять в школу. Разговоры об этом уже возникали. Боясь такой перспективы, мы строили планы присоединения к какой-либо соседней части: прилетим, объясним, возьмут. Нам это казалось просто, но не хватило решительности на самовольный поступок.

То, чего мы боялись, обрушилось на нас довольно скоро. "Кожевникову и Филатову возвратиться в школу продолжать инструкторскую работу" — такой был приказ штаба округа.

Мы стали просить генерала оставить нас в действующей армии, но генерал был неумолим.

— Лететь, и немедленно, — коротко сказал он.

— Выходит, навоевались, — пытался улыбнуться Филатов, когда мы вышли из штаба. Но улыбки не получилось.

Мы шли к своим самолетам, опустив головы.

Опять в школе

В школу мы возвращались без энтузиазма. Над аэродромом, над стартом летающей эскадрильи появились на бреющем полете. С земли нас узнали по номерам на фюзеляжах самолетов.

Лишь только мы приземлились, как были окружены друзьями инструкторами. Едва успевали отвечать на их вопросы: где остальные, как били фашистов, хороши ли у немцев самолеты, какую тактику применяют гитлеровцы...

Школа жила тревожной жизнью. Фронт с каждым днем подходил ближе и ближе. Все чаще наведывались вражеские самолеты. Вскоре было приказано эвакуироваться в Закавказье. Меня и Филатова оставили прикрывать уходящие из Батайска эшелоны.

С рассвета по одному и в составе пары мы гонялись за "хейнкелями" и "юнкерсами", отражая их атаки. Фашистские бомбардировщики применяли чаще всего тактику внезапного удара, неожиданно появляясь из-за облаков, поэтому перехватить, а тем более уничтожить их можно было только случайно. Даже когда мне однажды удалось выгодно атаковать "юнкерса" и выпустить по нему длинную прицельную пулеметную очередь, результаты были не такими, на которые я рассчитывал: противник лишь преждевременно сбросил бомбы, но серьезных повреждений не получил.

Наши истребители затрачивали нечеловеческие усилия, защищая от врага Ростов и Батайск, но все-таки отдельные бомбардировщики противника, прорываясь через наши патрули, наносили бомбовые удары по аэродромам, железнодорожным станциям, промышленным зданиям и жилым домам.

Однажды, зарулив самолеты на стоянку, мы решили позавтракать. Едва. я успел снять парашют, как заметил быстро приближавшийся уже на боевом курсе "Хейнкель-111". Бомбардировщик с секунды на секунду должен был открыть люки. Что делать? Стоя у самолета, мысленно определяю точку бросания бомб. В это мгновение бомбы отделились и полетели туда, где я находился. Быстро, почти автоматически, решаю задачу: с высоты 1000 метров бомба летит около 20 секунд, в спортивной одежде я пробегаю 100 метров за 12 секунд, значит, в сапогах успею пробежать 50-60 метров, но этого уже достаточно, чтобы уйти из зоны поражения осколками. Стремительно бросился в сторону, и когда бомбы засвистели неприятным, незабываемым, похожим на крик поросенка свистом, я уже прижимался к траве.

Бомбы одна за другой подняли фонтаны земли, а одна из них прямым попаданием разнесла мой "ястребок" на куски.

Что делать без самолета? Я очень боялся оказаться "безлошадником", как называли тогда летчиков, потерявших машину. — Вот, Сеня, теперь ты себе и начальник штаба и командир, а мне в пехоту, — сказал я Филатову. — Самолета, брат, сейчас не достанешь. Их делать негде, видишь — заводы на колесах.

Словно в подтверждение сказанного, по железной дороге проходил эшелон эвакуируемого авиазавода. На платформах лежали фюзеляжи, крылья, стабилизаторы.

Но, видимо, судьба сжалилась надо мной. Вскоре к нам подъехала "эмка". Из нее выскочил молоденький адъютант школы и, убедившись, что нашел кого нужно, обратился сразу и ко мне и к Филатову: — Вас вызывает начальник штаба.

Мы сели в машину. В штабе стояла суматоха. Упаковывали материалы, подлежащие эвакуации, уничтожали документы, которые невозможно было вывезти.

Когда ветер врывался в окна, бумаги разлетались по сторонам. Прикрывая их, писаря падали на бумажные горы. Начальник штаба на минуту оторвался от дела.

— Полетите к месту эвакуации школы, — сказал он. — Аэродромы, заправки и конечный пункт будут указаны в полетном листе. Ясно?

— Не совсем, — сказал я. — Несколько минут назад разбомбили мой самолет.

— Знаю. Получите другой. Он в ремонте, но работу скоро закончат. Свяжитесь с инженером.

Начальник штаба наклонился над бумагами, давая понять, что разговор окончен. Мы повернулись и вышли.

В канцелярии нам вручили заверенные гербовой печатью полетные листы, где был указан маршрут полета от Батайска до Баку.

— Все в порядке, — сказал Филатов, — осталось только получить карты да разыскать твой самолет. В каком он еще состоянии?

— Пусть в самом плохом. Важно, что я не "безлошадник".

С помощью инженера мы нашли выделенный мне самолет. Это был школьный, довольно старый истребитель И-16. В свое время он тоже пострадал от бомбардировки. Ремонт должны были закончить только к утру.

Ждать меня Филатов не мог. Он присоединился к одной из эвакуируемых эскадрилий, улетавших через два часа, а я остался один.

Над горами Кавказа

Самолет готов. Вместе с младшим лейтенантом Соколовым мы вылетели в Грозный через Армавир. К вечеру достигли аэродрома в Махачкале.

Ночью погода испортилась. С моря подул холодный Ветер. Мокрые снежные хлопья падали на покрытые осенней грязью улицы города. Поневоле нам пришлось задержаться.

День мы провели в общежитии, а вечером пошли в ресторан. В ресторане сидели летчики, танкисты, пехотинцы — все случайные гости города. Было довольно оживленно. Слышались разговоры о воздушных боях, о наземных схватках, о погибших товарищах.

Мы нашли свободный столик и заказали ужин.

В ожидании как-то незаметно для самих себя стали обсуждать маршрут дальнейшего полета, несмотря на то что место для этого было самое неподходящее. Но так волновал нас перелет, что мы не могли не говорить о нем. Лететь надо было в горах, а опыта в этом ни у меня, ни у Соколова не было.

Вскоре, предварительно извинившись, к нам подсел молодой человек. Он отрекомендовался летчиком, подбитым немцами во время штурмовки. Длинная фигура незнакомца была облачена в кожаное пальто, под которым виднелась меховая курточка.

— А на каком самолете вы летаете? — спросил я. Что-то вы мало походите на летчика.

Он сделал вид, что обиделся, но быстро ответил:

— На новом типе, Иэл-два. Знаете такой?

На слове "новом" незнакомец сделал ударение.

Настораживали его необычные манеры обращаться с официантом и подозрительное произношение Иэл: никто из наших летчиков не называл самолет Ил-2 Иэл.

Мы обменялись с Соколовым многозначительными взглядами: мол, держим ухо остро.

Сосед между тем начал заводить разговор о нашем маршруте. Как бы невзначай он спросил, не знаем ли мы, где стоят штурмовые полки. Вначале мы выжидающе отмалчивались, потом резко заявили, что об этом здесь разговаривать не место.

— Да что вы, ребята, такие сверхбдительные? Здесь ведь все свои вояки. Ни одного штатского. Говори, что хочешь. Мне надо свой полк найти. — Он налил вино в бокалы. — Давайте выпьем за дружбу и приглашаю вас к себе на квартиру. Мы с приятелями остановились тут в одном теплом местечке. — И он нахально подмигнул.

Неожиданно Соколов вскочил со стула и схватил незнакомца за грудь.

— Документы! — властно сказал он.

На всякий случай я поспешно расстегнул кобуру и достал пистолет. Наигранность исчезла с лица "летчика":

— Что вы, ребята? Неужели своим не верите? Пусть бы пехота, а то ведь авиация! Между собой — и такие вещи. Я же штурмовик. Вот смотрите. — И он извлек из кармана целую пачку бумаг.

К нам быстро подходил мужчина. Ему было лет сорок — сорок пять. Он улыбался нашему "штурмовику".

— Петя! — воскликнул он и раскинул руки. — Ты здесь! Вот счастье-то! Вот счастье, — и, обернувшись к нам, произнес: — Товарищи, это мой сын. Вы подумайте! Сколько ты не был дома до войны? И война уже идет четыре месяца. Не оправдывайся, не оправдывайся: "некогда, отступаем". Ты знаешь, как мама волнуется?..

Но вся эта тирада отца, неожиданно встретившего сына, произвела, на нас совсем не то впечатление, на которое отец, очевидно, рассчитывал. Человек этот о того раз пять проходил мимо нашего столика. Его невозможно было не заметить: серый в клетку френч, галифе и военного образца хромовые сапоги.

Я сказал как можно более грубо:

— Довольно играть!

Соколов тоже достал пистолет.

— Ну, во имя отца и сына, — зло сказал он... — Какой разведке служите?

Нас обступили со всех сторон. Кто-то предложил обыскать "родственников". Из карманов их были извлечены новенькие "вальтеры", ножи и, конечно, поддельные документы.

— Будем кончать гадов, — сказал Соколов.

С трудом отговорили его не заниматься самоуправством, а отвести задержанных в НКВД.

Ночь прошла под впечатлением этого ресторанного случая. "Надо смотреть и смотреть, чтобы не попасть впросак", — говорили мы между собой.

На утро следующего дня погода улучшилась. Воздух был чист и прозрачен, на небе ни облачка. Получив разрешение на вылет, мы, прежде чем отправиться на аэродром, зашли в НКВД. Соколов никак не хотел улетать, не, узнав, кем являются задержанные нами типы. Он успокоился лишь после того, как удостоверился, что и "отец" и "сын" не кто иные, как шпионы.

Сборы были недолги. Через двадцать минут наши истребители взяли курс на Баку. Весь маршрут идем бреющим. Интересно наблюдать красивое Каспийское побережье. Летели довольно долго. Наконец прямо по курсу показался полуостров. Набрав небольшую высоту, мы увидели город. Это и был Баку, конечный пункт нашего маршрута.

С интересом рассматриваем город черного золота. Как много слышали мы про него еще со школьных лет, а вот сегодня он весь перед нами. Но почему на аэродроме не видно школьных самолетов? Соколов делает круг и заходит на посадку. Подал сигнал: "Выпускай шасси". Перебрасываю собачку барабана. механизма выпуска, и незабываемые сорок три оборота ставят шасси в положение "выпущено". Еще минута-другая — и самолет, коснувшись земли тремя точками, бежит по аэродрому.

Школы в Баку не оказалось. Мы задержались здесь около десяти дней, пока наконец не выяснили место ее нового базирования.

Скучно и нудно тянулось время. Соколов частенько горячился, выходил из себя, грозился пристать к какой-либо проходящей на фронт эскадрилье. Я знал, что этого он никогда не сделает, потому что летчик он дисциплинированный. Но было действительно досадно сидеть у моря, в буквальном смысле, и ждать сведений о школе.

Наконец мы их дождались. Как-то раз, когда барометр, определявший состояние души Соколова, показывал бурю, к нам в дверь кто-то постучал. Вошедший красноармеец сообщил, что нас просит к себе оперативный дежурный. Мы побежали на командный пункт, и там нам сообщили дислокацию школы.

Выписав новые полетные листы, мы принялись за расчет маршрута.

— Давай прямо через горы, — предложил я. — Хочется посмотреть Кавказ с высоты.

Соколов согласился, и прямая красная линия соединила на карте два пункта. Вылететь решили после обеда.

День выдался пасмурный, десятибалльная облачность ровным слоем повисла над Баку, над морем и горами. Но мы решили лететь во что бы то ни стало. Не имея опыта полета над горами, не зная высоты нижней кромки облачности, мы не подозревали поэтому всей опасности, которая притаилась на нашем пути.

Кавказский хребет я видел впервые и с огромным интересом рассматривал отвесные обрывы, глубокие скалистые ущелья, аулы, расположенные на склонах гор.

То, о чем раньше только читал да слышал, теперь видел наяву.

Постепенно мы вошли в область высоких гор и продолжали полет между их вершинами. По правилам следовало бы развернуться и, пока еще возможно, взять обратный курс. Однако этот момент нами был упущен, и вскоре мы оказались в ущелье, не имея ни малейшего представления о детальной ориентировке. Над нами висели облака, а внизу и по сторонам торчали острые скалы.

Что делать? Неожиданно соколов скрылся в облаках, его самолет вошел туда с большим левым креном. Очевидно, летчик все же решил взять обратный курс.

"Хотя бы не стал разворачиваться", — подумал я.

Решаю пробивать облака вверх. Установил скорость, поставил самолет в набор и, сосредоточив внимание на приборах, вошел в облака. Точно выдерживаю курс, скорость, не допускаю кренов. Высотомер показывает четыре тысячи метров, это уже безопасная высота.

Можно быть уверенным, что самолет избежит столкновения с любой из вершин. Но видимости по-прежнему нет, и я продолжаю набирать высоту.

На высоте пяти с половиной тысяч метров самолет вырвался из сплошной облачности. Ровное, безбрежное поле облаков похоже на снежную равнину. Оно распростерлось далеко-далеко, Воздух прозрачен, солнце ослепительно яркое.

Рассчитываю время начала пробивания облаков вниз. Нужно выйти над долиной. Достаточно ошибиться хотя бы на одну минуту, и снижение произойдет в горах. Для гарантии прохожу над облаками еще две минуты. Сбавив газ, устанавливаю нужный угол планирования и вхожу в облака.

Минуты кажутся вечностью. Равнина или горы? Отсчитываю уже не минуты, а секунды. Смотрю на высотомер. Тысяча шестьсот метров... Земли нет. Может, прекратить снижение? Тогда единственное — снова набрать высоту и выброситься на парашюте...

Наконец, на высоте четырехсот метров облака начали темнеть — первый признак близости земли. Еще мгновение и... земля! Вырывается вздох облегчения: вот она, хорошая, родная!..

Под самолетом ровная степь. Впереди железная дорога. Но где я? Топлива осталось на несколько минут.

Как нарочно, нет характерных ориентиров, по которым можно определить курс на аэродром. В какую сторону я уклонился при полете в облаках и за облаками, неизвестно. Решаю, что уклониться мог только влево, так как ветер был справа. Беру курс на юг и выхожу на пересечение реки Куры с железной дорогой. Все ясно, через четыре минуты должен показаться аэродром, Вот он! Сажусь с ходу. Когда самолет закончил пробег, винт без моего вмешательства остановился. Бензин кончился.

Я вылез из кабины, снял парашют. Было ощущение, что физических сил не осталось ни на одно движение.

Мне и сейчас по-настоящему страшно вспомнить этот полет. Не из-за сложных условий, нет, а потому, что летел в таких условиях, не будучи в достаточной мере подготовленным к подобного рода полетам.

— Соколов не прилетал? — спрашиваю у подошедших товарищей.

— Нет, — ответило сразу несколько голосов.

Где же он? Ведь топлива в его самолете больше нет.

Сумел ли счастливо вернуться обратно? Своими сомнениями делюсь с товарищами, рассказывая обо всем, что с нами произошло.

К вечеру пришла телеграмма: "Летчик младший лейтенант Михаил Соколов погиб, врезавшись в скалу южнее города Шемаха".

Какой дорогой ценой приобретается опыт! Вспоминаю слова своего инструктора: "Летчик, как и сапер, ошибается лишь один раз". Еще много, очень много надо изведать, чтобы стать хорошим воздушным бойцом.

Прощай, школа!

Школа базировалась на аэродроме Евлах. Штаб разместился в одном из административных зданий, семьи командиров — в зале клуба. Не хватало служебных помещений, жилищ. Столовая личного состава находилась в складе авиационно-технического имущества.

Люди спали в палатках и на чердаках. Это был очень тяжелый год, когда противник продолжал наступать.

Надо было быстро приступить к обучению курсантов, а аэродромов не хватало. Центральный аэродром мог обеспечить работу лишь одной учебной эскадрильи.

Первостепенной задачей стало создание аэродромной сети. Начались изыскания посадочных площадок.

Начальник школы решил расширить площадку близ города Нухи. С рассветом мы уже были за первым перевалом. Автоколонна, извиваясь по горной дороге, то повисая над обрывом, то углубляясь в ущелье, медленно продвигалась вперед. Шоферы, не имея опыта горной езды, кляли дорогу на чем свет стоит. Наконец через шесть часов мы въехали в долину, впереди красовалась Нуха.

Первый день ушел на устройство жилья, изготовление лопат, ломов и других орудий, необходимых для расчистки аэродрома. Готовились, как к штурму. Работали все — инструкторы, техники, курсанты. Трудились с утра до ночи. Под нашим напором кустарники и деревья, переплетенные колючими плющами, лианами, ежевикой, отступали все дальше и дальше.

Наконец, спилены последние деревья. Люди, усталые, с исцарапанными руками, но довольные победой, оживленно обсуждали, где разбить старт, где начинать выдерживание самолета. Летчики стали настраиваться на полеты.

На следующий день, в воскресенье, мы возвратились в Евлах. Механики с радостью встречали своих летчиков. Механик моего самолета Вовченко был пожилым, энергичным человеком. Он очень тосковал по настоящей работе. Давно подготовив УТИ-4, механик не находил себе места в ожидании вылета. Но вот вылет разрешен. Вовченко доложил о готовности машины, помог мне надеть парашют, затем надел парашют на себя и сел в самолет. Как бы извиняясь, он осторожно обратился ко мне: — Товарищ командир, может быть, "бочку" сделаете? Я понимал, что это не от ребячества, не от озорства.

В сложных фигурах лучше испытывается машина, а следовательно, и качество работы механика.

— Хорошо, сделаем, — ответил я ему.

Когда эскадрилья взлетела и, набрав высоту, построилась в клин звеньев, один самолет, вопреки указаниям и наставлениям, крутанул "бочку", потом другую, а на подходе к Нухе вышел из строя, снизился до бреющего и на огромной скорости пролетел от верхней окраины города до нижней. Там он с набором высоты сделал двойную замедленную "бочку" и пошел на посадку.

Легко догадаться, что самолет этот был мой. Командир эскадрильи не замедлил "вручить" мне за это на построении восемь суток ареста.

— Хорошо, что домашним, а не на гауптвахте,- подбадривал меня Вовченко. — Ну, да на то и поговорка: плох тот солдат, который не сидел на гауптвахте. А самолет-то, товарищ командир, надежный...

— Нет, Вовченко, плох тот, кто попадает на гауптвахту. Командир эскадрильи прав...

Вскоре начались интенсивные полеты. Летали целыми днями. Однако чем дальше, тем больше школьная жизнь становилась мне в тягость. Понимая необходимость пребывания в тылу и подготовки курсантов, я вместе с тем всей душой тянулся на фронт: хотелось самому участвовать в уничтожении фашистской нечисти.

Подал рапорт с просьбой направить меня в действующую армию. Ответа нет. Тогда решил написать письмо в Главное Политическое Управление Советской Армии. Я прикинул, сколько может идти письмо в Москву, и решил терпеливо ждать. Однако прошло значительно больше того, что планировалось мною, а ответа нет. Неужели письмо оставят без последствий? Однажды, в день материальной части, когда я осматривал правление самолета, Вовченко спросил меня: — Что-то вы, товарищ командир, не веселые?

— Письмо написал, на фронт прошусь, а ответа нет.

— Письмо? А про меня вы в нем писали? Я тоже с вами пойду, — взмолился Вовченко. — Мне еще нужнее там быть. У меня семья на Украине осталась. Семью вызволять надо...

Прошло еще некоторое время, и меня вызвали в штаб. В штабе я получил командировочное предписание в действующую армию. Здесь же узнал, что со мной командируется и Сеня Филатов. Значит, мы опять вместе! Быстро собираюсь. Забежал на аэродром к механику и курсантам. Обиженный Вовченко бросил на землю ключ, которым дотягивал гайку цилиндра.

— Неужели вы, товарищ командир, без меня? Я же вас просил...

Долго пришлось объяснять ему, что дело здесь не во мне, пока, наконец, он не сдался.

— Ну, ладно. Выходит, так надо: мне, старику, работать здесь, а вам — на войну. Давайте по русскому обычаю посидим на дорогу.

Сняв шлем, Вовченко сел здесь же, у самолета. Все последовали его примеру. Вовченко первым встал, и, расцеловавшись, мы расстались.

Всю ночь на попутных машинах добирался я до штаба. Опять те же перевалы, ущелья, снова перевалы и, наконец, Евлах.

Сеня уже получил личное дело, проездные документы и поджидал меня.

Утром мы штурмом овладели входом в вагон и во второй и последний раз оставили школу.

Снова на фронт

Едем через Баку, Дербент, Махачкалу. Везде отпечаток войны. Воинские эшелоны, идущие на фронт, встречные эшелоны с побитыми пулями и осколками бомб вагонами, зенитные батареи, маскировка...

Подъехали к Сталинграду. На перроне снег, в морозном воздухе звонко отдавались скрипы сапог. Дыхание войны здесь чувствовалось сильнее, чем в Закавказье. Не знал я тогда, что ждет этот город всего лишь через несколько месяцев.

На перроне ко мне подошел старичок.

— Ты, милый, не матросик будешь? Не видел ли моего сынка, Егорова по фамилии. Он на Черном море воюет...

Ему очень хотелось получить утвердительный ответ, но сына старика я не знал и, конечно, видеть не мог.

Старичок сокрушительно покачал головой и направился к группе моряков с тем же вопросом.

"Видно, каждый поезд встречает, хочет о сыне знать", — подумал я.

— Нет писем от сынка, храни его бог, — говорил старик на ходу, ни к кому не обращаясь.

Не один он переживает тревогу за своего сына. Нет у нас сейчас в стране человека, чтобы не беспокоился за судьбу близких, за судьбу Родины, — сказал Сеня. — Вот и я не знаю, жив ли брат? Все мы так живем.

Размышления прервал паровозный гудок. Скрипя колесами, поезд отходил от Сталинграда.

В Москву приехали вечером. Шел снег, было по-январски холодно. Затемненная Москва, казалось, притаилась в тишине, но заводы работали, город напряг мускулы, он питает фронт, наносящий смертельный удар фашизму.

Садимся на трамвай и едем на Неглинную. В трамваях не слышно былого смеха, нет празднично одетой молодежи. Люди молчаливы и сосредоточенны. Некоторые внимательно и с уважением смотрят на нас, принимая за фронтовиков — защитников Москвы. А мы, только что приехавшие из глубокого тыла, совсем не похожего на Москву, чувствуем от всего этого какую-то неловкость. Наконец трамвай на Неглинной. Мы вышли около Рахмановского и через минуту уже поднимались на четвертый этаж к Сениным родственникам.

Когда вошли в квартиру, первыми словами Сени были: "Еде брат?" Беспокойство его оправдалось. Брат ушел с ополченцами защищать Москву и не вернулся.

Его жена, Авдотья Петровна, рассказала о гибели мужа. Мать двоих детей, она тяжело переживала свое горе.

— А где же Иван? — спросил Сеня после долгого раздумья о сыне брата, своем племяннике.

— На заводе. Он за станком отца стоит. Все думает уйти на фронт. Даже в военкомат ходил, да не взяли. Ростом, говорят, не вышел, а и лет-то ему всего лишь пятнадцать.

Пока разговаривали, закипел чайник. Все с удовольствием поглядывали на керосинку — этот единственный источник тепла. В комнате была минусовая температура. А как обрадовалась маленькая Маша — дочь хозяйки — колбасе, которую выдали нам сухим пайком! Чай пили молча. Особенно вкусным и приятным показался мне московский кипяток.

В наш разговор вступила бабушка. До этого она только слушала нас да покачивала головой. Старушка хорошо помнит японскую войну, пережила первую мировую войну, гражданскую, и вот теперь Великая Отечественная война. Бабушке больше восьмидесяти лет.

— Вы что, ребятки, наверно, на войну собрались? И не дождавшись ответа, со слезами на глазах крестит нас, приговаривая: — Сохрани вас бог, помоги вам да укрепи ваши силы, чтобы сразить проклятого супостата.

Говорила она немного нараспев:

— Ведь только начали жить по-настоящему, всего стало хватать, и сынок зарабатывал хорошо. Люди начали ходить нарядными, как в праздник, а тут такое горе свалилось на Россию. А вы, ребятки, неужели по воздуху летаете?

— Летаем, бабушка, — ответил Сеня.

— Страшно, поди, мои милые, да ничего, немцу-то страшнее: он ведь на верную смерть лезет, хоть и не знает этого, а мы за свое стоим. Мы советскую-то власть еще в семнадцатом году со стариком моим ставили. Вы, ребятки, не бойтесь его, немца-то, бейте, тогда и побьете.

"Какая чудесная, старушка, — подумал я, — сколько в ней веры в победу". А она как будто в подтверждение моих мыслей добавила: — Я, дорогие мои, старая, а доживу до победы, обязательно доживу.

Закончив говорить, она, наклонив голову, о чем-то задумалась. Молчали и мы.

Вдруг дрогнули стекла, послышался беспорядочный гром орудий.

— Эва, опять сукины дети летят. Зенитка-то как бьет, видно, много их, — спокойно сказала старушка.

В бомбоубежище мы не пошли, не пошла и самая старая наша собеседница, продолжая чаепитие и не обращая внимания на все усиливающуюся стрельбу.

Спать легли в зимних комбинезонах, в меховых унтах.

К полуночи пришел с завода Иван. В рабочей куртке и кепке он выглядел взрослым. Увидев дядю, он сразу же начал рассказывать ему о своих успехах и о том, как добился их. С увлечением и юношеским задором он говорил, что каждую смену собирает много автоматов сверх нормы. Рассказывал о комсомольцах завода, о том, как они выстаивают у станка по три смены.

Дядя и племянник тепло и задушевно, как два близких друга, вели беседу почти до утра.

Следующие два дня мы пробыли на вокзале, хлопоча о билетах, а затем уехали в запасной полк.

Три месяца спустя я был направлен в маршевый 438-й истребительный авиационный полк. Полк готовился улетать на фронт. Он был вооружен устаревшими английскими истребителями типа "Хаукер Харрикейн" с двигателем "Мерлин ХХ", летать на которых ранее мне не приходилось. Этот самолет на десять лет отставал от советских истребителей. Несмотря на это, я с радостью шел именно в этот полк потому, что он раньше других отправлялся на фронт. Для переучивания у меня было всего три дня.

Первым, кого я встретил в штабе полка, был комиссар Волков. Я доложил о прибытии и подал командировочное предписание.

— Ну, значит, воевать прибыл? — спросил Волков.

— Так точно, ответил я, а он, пронизывая меня умным взглядом, задал новый вопрос: — А как воевать будешь?

— Грудь в крестах или голова в кустах, товарищ комиссар, — выпалил я не задумываясь.

— Ого! Это хорошо. Только лучше, чтобы первое грудь в крестах, а голова должна остаться. Пусть фашистские головы по кустам валяются.

Комиссар направил меня к инженеру на аэродром, чтобы тот без промедления познакомил с двигателем и самолетом.

Обрадованный, я бежал по стоянке и разыскивал инженера. Нашел его около раскапоченной машины. Внешность инженера говорила о перенесенных походах, о привычке к фронтовой жизни, к войне. Передавая приказание комиссара, я заметил, как на суровом лице инженера появилась улыбка. "В чем дело? Что тут смешного?" — недоумевал я. А инженер улыбался все сильнее.

— Толя, а ведь нехорошо зазнаваться, — сказал он наконец.

Что-то знакомое увидел я в глазах, в улыбке. Постой-ка, постой!.. Ну, конечно, он. Маленький мальчик Гудим Левкович, с которым мы вместе учились в 22-й фабрично-заводской семилетке Красноярска.

Обрадованные встречей, мы наперебой принялись вспоминать школу, товарищей, Красноярск...

Однако надо было торопиться с делом. Левкович охотно принялся посвящать меня в устройство и особенности самолета, двигателя. За короткое время я узнал то необходимое, что должен знать летчик в полете.

Когда наше занятие подходило к концу, на летном поле показались командир и комиссар. Инженер доложил о выполнении приказания, а я отрапортовал: — Младший лейтенант Кожевников к самостоятельному вылету готов.

— Ну, раз готов, следует проверить, — сказал командир. — Надевайте парашют и взлетайте. Ваше задание выполнить три полета по кругу, расчет и посадку у "Т".

— Есть выполнить три полета! Минута — и я в кабине "харрикейна". Запускаю двигатель, прошу разрешить вырулить. Все мои мысли и силы направлены на успешное выполнение полета. Наблюдаю за стартером. Вот он махнул белым флажком — сигнал "Взлет разрешен". Даю газ. Самолет начал набирать скорость. Плавным движением ручки отделяю самолет от земли. Замечаю, что "харрикейн" — машина инертная, тяжелая в управлении, но маневренная.

Строю инструкторский маршрут полета по кругу и захожу на посадку. Расчет у посадочного "Т". Посадка на три точки. Самолет коснулся земли и покатился по ровному полю.

Командир, не сделав замечаний, разрешил выполнить два других полета. И они получились не хуже первого.

На следующее утро мне запланировали два полета в зону и полет на воздушный бой с командиром полка.

Весь вечер я обдумывал предстоящий бой. Оценивая маневренность самолета, решил драться на виражах. Бой будет проходить на однотипных самолетах, значит, исход его решит грамотная эксплуатация машины, техника пилотирования и смекалка. Я знал, что в бою необходима быстрая реакция, победителем окажется тот, кто сможет реагировать а эволюцию самолета противника раньше хотя бы на десятую долю секунды. Знать-то знал, но это драгоценное качество за один вечер не рождается, оно воспитывается годами в повседневной учебе и тренировке.

Наконец настал час вылета. Получаю от командира указания, сажусь в машину и взлетаю с ним в паре.

Бой вели над аэродромом. После сигнала самолеты разошлись, затем, развернувшись на встречные курсы, пошли в лобовую атаку. После лобовой последовал каскад различных фигур. И вот "харрикейн" "противника" в моем прицеле. Мне удалось зайти командиру в "хвост" и продолжать удерживать его в прицеле при всех фигурах, какие он делал. Наконец сигнал "Пристроиться", "противник" сдался. Победа!

— Хорошо тянешь, — похвалил командир после посадки. — Следующий вылет на стрельбу по конусу. Это будет и зачетный: тренироваться времени нет, послезавтра уходим.

Самолет-буксировщик вырулил на старт и через пятнадцать минут прошел с распущенным конусом. Стоя на земле, я внушал себе: "Не подкачай, весь полк собрался".

Взлетаю и, не упуская из виду конус, набираю высоту. Первая атака. Прицеливаюсь. Короткая очередь.

За ней еще атака, очередь и еще очередь. Наконец, пулеметы смолкли, патроны все. Верю, что не промахнулся, но все же сомнения не покидают: а вдруг мимо? Сажусь прежде буксировщика. Зарулив самолет, быстро сбрасываю парашют — и бегом к конусу. Вижу, попаданий больше чем на отлично! Комиссар жмет мне руку.

— Так будете стрелять по противнику — фашисты берегись! — сказал командир.

Меня назначили командиром звена, хотя самого звена еще не было. Формировать звенья и эскадрильи окончательно будут за день до вылета. В другое время на слетанность эскадрилий и полка отвели бы немало часов, но сейчас, когда шли жестокие бои на сталинградском направлении, нам было приказано отработать все это в сжатые сроки.

И вот звено составлено. В него вошли Саша Заборовский, Коля Простов и Коля Кузьмин, или просто Кузя, как звали его, потому что он выглядел совсем мальчиком и поэтому не походил на летчика-истребителя.

Кузьмину едва исполнилось восемнадцать лет, остальные летчики были старше двадцати. Командиром эскадрильи временно назначили Лавинского, старшего среди нас по званию и возрасту.

Выполнив по одному полету в составе эскадрильи и полка, мы получили приказание вылететь на фронт.

Первая посадка на ближайшем аэродроме. Из-за наступления темноты пришлось там заночевать.

Никогда не забыть мне событий той кошмарной ночи. Возбужденный Лавинский подошел ко мне и начал рассказывать об ужасах фронта: как фашисты сбивают "харрикейнов", как гибнут наши летчики. Его приглушенный голос заставил меня насторожиться.

А Лавинский перешел на шепот:

— Знаешь, Анатолий, я вижу, ты дерешься неплохо. Давай смотреть только друг за другом. Главное, остаться живым нам, а остальных все равно перебьют.

Это предлагал мне старший по званию и положению. Не было границ моему возмущению, до слез было обидно за такое предложение труса.

Я сказал:

— Прощаю все это тебе только потому, что надеюсь на твое исправление. Думаю, что в бою ты поведешь себя по-другому. Знай, что при малейшей твоей попытке увильнуть от боя, бросить товарища в беде — собьем тебя сами.

По прилету на аэродром, где предстояло окончательно отработать элементы боевого применения, сразу же началась напряженная учеба. С рассвета и дотемна мы находились у машин, поочередно несли боевое дежурство и одновременно совершенствовались в групповых полетах и стрельбе. За неделю мы хорошо слетались. Ведомые привыкли к своим ведущим, а ведущие научили ведомых основным приемам воздушного боя.

И вот поступил приказ: 20 июля вылет с посадкой на фронтовом аэродроме. Наш полк начинал боевые действия.

Перед вылетом было проведено партийное собрание. Для меня оно, помимо всего, памятно и тем, что мое звено было признано лучшим в полку.

Удар по аэродрому врага

На фронтовой аэродром прилетели рано утром. Местные жители помогали строить капониры — земляные укрытия для самолетов, землянки для летчиков. Мы спешили: приказ на боевой вылет мог поступить в любую минуту. К обеду работы были полностью завершены.

Я собрал летчиков своего звена около землянки и занялся с ними изучением некоторых подробностей района боевых действий Воронежского фронта, в состав которого мы теперь входили. Передний край наших войск в основном проходил по левому берегу Лона, на правом — в излучинах реки — были лишь небольшие плацдармы. Мы подробно разбирали линию фронта, каждую деревню и дорогу — все это могло пригодиться.

— Хотя бы скорее в дело, — сказал Простов, — а то долго ждать. Просидишь всю войну.

Но ждать пришлось недолго. Из штабной землянки вышел Лавинский, его глаза были полны ужаса.

— Значит, повоюем, — обрадовался Простов.

Летчики эскадрильи собрались моментально. Молодым особенно хотелось участвовать в первом боевом вылете. Вскоре затрещал полевой телефон. Командир полка вызывал к аппарату Лавинского. Бросились искать его, но так и не нашли. На командный пункт было приказано явиться мне.

— Лавинский болен, и эскадрилью поведете вы, приказал командир полка.

— Есть вести эскадрилью, — ответил я.

Ответил смело, а про себя думал — справлюсь ли? Ведь мне еще не приходилось управлять эскадрильей в воздухе, а тут сразу боевое задание. За свое звено я был совершенно спокоен: оно подготовлено хорошо, но два других звена меня беспокоили. А еще больше тревожило отсутствие опыта управления.

Положение усугублялось тем, что на "харрикейнах" радиостанции были негодные, а значит, передача в воздухе команд по радио исключалась.

— Чего задумался? Справишься, не бойся. Когда-нибудь все равно надо вести и все равно тот твой вылет будет первым. Без первого раза еще никто не обходился, — подбодрил меня комиссар.

К этому времени на командный пункт прибыли командиры и других эскадрилий. Комиссар, посоветовавшись с командиром полка, предложил собрать весь летный состав, участвующий в задании. Летчики собрались. Комиссар обратился к нам с небольшой напутственной речью.

— Мы, товарищи, делаем сегодня первый вылет. Многие из вас увидят противника впервые, но я уверен, что и они, подобно бывалым, с честью выполнят священный долг воина Советской Армии. Уничтожать ненавистного врага, освобождать Отечество от фашистских захватчиков с оружием в руках — высокое доверие партии и правительства... За Родину! Вперед! закончил комиссар.

Задумчиво смотрели на него летчики. Такие простые обычные слова, а как необычно они прозвучали. Какую большую бурю чувств подняли в душе каждого! Дело тут не в словах, а в сердцах воинов.

Командир поставил боевую задачу и подробно изложил план уничтожения фашистских бомбардировщиков на аэродроме Россошь. Он разъяснил задание на фотопланшетах и крупномасштабной карте. Было указано, какая эскадрилья прикрывает штурмовиков, кто подавляет зенитные средства. Все хорошо представляли первую и последующие атаки.

Моя эскадрилья должна была подавить зенитный огонь и частью сил уничтожить самолеты на северной окраине аэродрома. Изучив аэродром по фотопланшету, я решил вести эскадрилью со стороны солнца атаковать с бреющего полета.

Летчики, так долго ожидавшие встречи с врагом, были в приподнятом состоянии. В бою возможны, а часто и неизбежны потери, но никому не хотелось думать, что этот вылет может стать для него последним.

Прозвучала команда "По самолетам!" Летчики, на ходу застегивая шлемофоны, побежали к машинам.

В это время над аэродромом появились штурмовики. С командного пункта взвилась сигнальная ракета. Звенья одно за другим начали отрываться от земли.

Это делалось как-то особенно торжественно. Самолеты шли так ровно и дружно, что они казались связанными невидимой нитью. И хотя в кабине сидишь один, нет щемящего чувства одиночества. Есть одна дружная семья, в которой один стоит за всех и все за одного.

Штурмовики идут ближе к земле, мы, истребители, прикрываем их от нападения "мессершмиттов" сверху.

На переднем крае спокойно. Перешли линию фронта и, углубившись на запад, развернулись затем на юговосток, в направлении вражеского аэродрома. Такой маневр обеспечивал нам скрытое и неожиданное появление над целью: нас маскировали лучи заходящего солнца.

Мы появились над аэродромом в то время, когда фашисты готовились к ночным бомбардировкам. Построенные в каре впереди самолетов летчики уточняли предстоящий вылет. Разрывы снарядов авиационных — пушек покрыли аэродром красными вспышками, бомбы штурмовиков поднимали фонтаны земли, уничтожали самолеты. Горел, разливаясь по полю, авиационный бензин, черное облако дыма от взорванного бензосклада застилало горизонт. Зенитные батареи не успели сделать ни одного выстрела, они были подавлены в самом начале налета. Истребители перешли на штурмовку.

Увлекшись атаками по наземным целям, никто из нас не заметил, как к аэродрому подошли восемь "мессершмиттов".

Лейтенант Кудинов, выводя машину из пикирования, увидел прямо перед собой самолет с крестами и свастикой. Кувшинов нажал гашетку, и "мессершмитт", вспыхнув, врезался в землю. Сержант Олейников — он находился в группе прикрытия — пикированием сверху сбил еще одного; фашист, очевидно, увлекся выходом на исходную позицию для атаки по штурмующей группе и был застигнут врасплох.

Оставшиеся шесть "мессершмиттов" пошли в атаку на штурмовиков, но сразу же были атакованы второй эскадрильей. Сержанты Хмылов и Орловский в упор зажгли еще два самолета. Остальные гитлеровцы отказались от боя.

Мы все благополучно вернулись на свой аэродром.

Настроение было приподнятое. Летчики наперебой рассказывали об атаках, о том, как бежали и падали гитлеровцы, как взорвался и горел бензосклад... Героями дня были, конечно, те, кому посчастливилось сбить самолеты противника.

По данным партизан и авиафоторазведки, мы сбили четыре вражеские машины, семнадцать уничтожили на земле. Фашисты потеряли около ста человек летного и технического состава.

Говорят, что победителей не судят, Но командир полка не только хвалил, но и судил наши промахи. На разборе вылета он отметил, что осмотрительность во время боя у нас была недостаточна, так как никто не заметил противника на подходе. И вообще нам повезло.

Самоуверенные фашисты подняли против нас своих молодых летчиков. Они рассчитывали, что на скоростных машинах легко разделаются с "харрикейнами. Вышло же наоборот.

Из проведенного боя я сделал для себя много выводов. Мы допустили серьезные ошибки. Стреляй у противника хотя бы пулеметы, мы, вероятно, не избежали бы потерь. Только отсутствием опыта можно бы объяснить, что выход из атаки впереди атакующих самолетов оставался у нас неприкрытым, что круг не был замкнут и каждый атаковал так, как хотел. В бою мне никак на удавалось собрать эскадрилью. Летчики действовали парами и в одиночку.

Что ж, будем учиться и на ошибках! Впоследствии мы не раз обращались к первому вы лету. И прежде чем идти на новое боевое задание устраивали розыгрыш основных вариантов воздушного боя: быстрый сбор, перестроение из одного боевого порядка в другой и сохранение своего места в строю.

Школа войны

Команда "Подъем" была подана еще до того, как занялась заря. Наскоро одеваемся. Адъютант эскадрильи Сухин сообщил о полученном задании и поторапливал нас. Кто-то в потемках перепутал сапоги и в спешке не может разобраться, где свой, где чужой. Ясно лишь, что сапоги на одну ногу.

Я вспомнил, что сержанта Кузьмина еще не разбудили. От одной лишь команды "Подъем" он никогда не просыпался.

— Кузьку разбудите, — говорю Простову.

Сержант, как всегда, спал безмятежным сном большого ребенка. Его поднимают, ставят на ноги, но достаточно отойти, как он снова падает и спит. Простов, сердясь на друга, берет его за ноги и таскает по соломе. Кузя чмокает губами, мычит и наконец просыпается. Сборы он заканчивает уже в кузове автомобиля, который мчит нас на аэродром.

На командном пункте — командир, комиссар и начальник штаба полка. Начальник штаба — капитан Веденеев. Он склонился над картой общей обстановки и разыскивает мелкие, едва заметные населенные пункты.

В землянке царит полумрак, несмотря на то что посыльный красноармеец то и дело поправляет фитиль в коптилке. По утомленному лицу капитана видно, что он еще не ложился слать.

Мы ждали, когда на карту будут нанесены все изменения в обстановке прикрываемой нами наземной армии. Собственно, изменений этих мало. Передний край по-прежнему проходил по левому берегу Дона, на правом располагались лишь отдельные плацдармы. Фашисты ограничивали аппетит своих наступательных действий захватом этих плацдармов, но получали по зубам.

В те дни Совинформбюро сообщало, что на среднем течении Дона наши войска ведут бои местного значения. Сегодняшняя наша задача сводилась к участию в таком именно бою...

Когда была нан