— Здравствуйте, Рома. Мне Алёша про вас много рассказывал. Как он там, не сильно ему тяжело? Я волнуюсь, Рома, ничего там с ним не случится? Вы уж присмотрите за ним. Он у меня такой неосторожный, всюду лезет. Как мой Алёшенька, где он?
Конечно, я пообещал присмотреть. Хоть Голубович был и моложе меня всего на один год, я всегда чувствовал какую-то ответственность за его судьбу, и, увидев его на той злополучной плёнке из Алтая, почувствовал, как всё внутри оборвалось. Пока не выяснилось, что арестовали только двоих. Я как сильно Лёшу, единственного сына и единственную свою надежду, любят родители. Им обоим уже было за семьдесят. Лёша был поздним ребенком, и мама искренне переживала. Её сын тем временем практически не вылезал из-за руля и выкладывался на все сто, ничего не требуя взамен. Держался на таблетках кофеина с эфедрином. Такие мощные американские таблетки, благодаря которым можно было по двое суток проводить без сна. Дорога была просто ужасной, а отъездил Лёша всю кампанию без единого ДТП.
Мы с ним умудрились даже посетить Свято-Дивеевский монастырь. Некрещеный Голубович не очень-то верил в Бога. Скажем так, скорее даже наоборот. Я уговорил его туда заехать, и, было, предложил ему подождать меня в машине.
— Нет уж, раз приехали, давай и я схожу.
Мы долго стояли в очереди паломников. К Серафиму Саровскому всегда много народу. Затем взяли сухариков, какими угощал странников сам святой старец, масла. Я купил для матери иконку, и мы двинулись дальше в путь. На самом деле, я тайком помолился и за нашу победу.
Теледебаты шли из Нижнего, туда мы отправлялись вдвоем с Фишем. Перед выборами я несколько месяцев подымал штангу, и отрабатывал удары, поэтому особенно на общих дебатах слушал оппонентов очень внимательно, потирая кулаки. Ждал упоминания о первой книжке и, соответственно, лимоновской сексуальной ориентации. Очень хотелось заехать кому-нибудь в рожу и сломать нос. Наверное, кандидаты всё же распознали смысл моей улыбки, и постеснялись. Говорили очень почтительно в отношении друг друга.
В остальном кандидаты вели себя по-разному. Барышня по имени Алина, моя землячка, кандидат от правых, рассмешила весь избирком своим информационным листком для избирательных участков. Алина указала, что после аварии на Чернобыльской АЭС беженкой покинула с родителями Брянскую область. В 1984 году. Авария, на самом деле, случилась в 1986. На том злосчастном заседании избиркома нам влепили второе предупреждение и решительно не давали говорить. Однако, после моего намёка по залу пошел такой шорох и оживление, что председатель вынужден был замять конфуз. Все дружно постановили считать это надругательство опечаткой.
Последнюю встречу с избирателями нам разрешили провести по селектору на все цеха и кабинеты НИИ, занимавшегося разработкой и производством пластитов и прочих взрывчатых веществ. Мы с Голубовичем немного посмеялись, выглядело это приглашение достаточно символичным на фоне нашего имиджа отъявленных экстремистов, которым палец в рот не клади. Руководитель НИИ, оказывается, искренне верил в нашу победу. И очень просил нас после победы посетить первым его проблемное предприятие. В самый последний день допустимой предвыборной агитации мы со Стасом Дьяконовым отправились в город Богородск и целый день, как все прочие партийцы, пробегали с газетами. Старинный город Богородск был славен историей центра кожевенной промышленности. До революции по количеству предприятий, выпускающих изделия из кожи, Богородск занимал второе место. После Питера. Лазили мы до позднего вечера, и уже заполночь вернулись обратно в Дзержинск. Самое главное осталось позади.
Аскетизм и дисциплина. Самовольный тотальный запрет на практически все удовольствия. Секс и алкоголь под запретом, чтоб никому не было обидно. А как еще можно было самоорганизоваться? Мы сами, добровольно, стали тоталитарной сектой. Наверное, по-другому ничего и не вышло бы. Со стороны мы напоминали роботов. Люди в черном лазили денно и нощно по всему городу, и были крайне непохожи на окружающих. Дзержинск очень провинциален. Ничего подобного город не видел. На рок-концерте, устроенном в городском ночном клубе, куда приехал Джефф с нацбольскими панками и Елькин со своими гитарными девочками. Они наделали столько экстремизму, что поглазеть на нас, прыгающих под музыку последних времен, сбежались все тётки из баров и кафе. Вместе с ментами вылупились, разинув свои златозубые рты. Выборы подходили к концу. В штабе не осталось ни одной газеты. Только та самая, мерзкая первая листовка, "свой парень", валялась по всем углам. Её осталось ещё тысяч десять, и Елькин собирался её оприходовать уже после всего, просто пустить её на Нижний.
Наступил последний день. Я весь его просидел в избиркоме. На тот случай, если в последний день удумают-таки нашего кандидата снять. Слонялся, болтал с представителями штабов других кандидатов. Особенно долго говорили ни о чём с тремя толстыми молодыми людьми в белых костюмах. Молодые люди бодрились, всё истории мне всякие рассказывали. В коридоре столкнулся с Председателем избирательной комиссии. Довольно интеллигентный мужик, отставной военный, с которым мы проговорили около часа о разных умностях, после всего задал вопрос, на какое, собственно, место мы рассчитываем. Я ответил, что особо в облаках не летаем, но в победу верим. А во что нам ещё было верить? На что он мне ответил:
— Я, конечно, Роман Евгеньевич, желаю Вашему кандидату всяческих успехов, но, по моим данным, будет у него один процент и последнее место. Только это между нами. Крепитесь.
К вечеру обстановка уже накалилась до предела. Мы закрыли большую часть участков. Выборы, и впрямь, прошли на редкость честно и организованно. Но, по данным с участков от наших наблюдателей, мы ползли в самом конце. И ничего поделать с этим было нельзя. Меня просто начало трясти. Столько сил было отдано, столько сил, и неужели всё впустую? Ради одного процента?
Трое в белых пиджаках болтали ни о чём в холле. Снова подошли ко мне. Один, который пожирней, спросил:
— Роман, а почему вот Вы, вот лично Вы, нашего кандидата не любите? Чем он Вам не угодил? Ведь он же коммунист, ваш союзник. Левый. Из КПРФ.
— Мы таких, как ваш этот, коммунист…, мы таких коммунистов скоро в Волге топить будем. Всех до единого. Всю их фракцию. Организованно. — сложно сказать, что на меня нашло. Откуда столько ненависти. Хрен его знает, откуда. От верблюда.
— А за что? — робко вопросил толстый
— А за всё.
Жирные тела развернулись. Один только задержался и расстроенным голосом сообщил, что спрашивающий был, оказывается, сыном того самого «коммуниста». И очень обиделся. Страшно кружилась голова. Поплыли все эти долгие недели. Лица ребят. Плевать на кандидата. Его с нами не было. Это уже был практически миф. Не многие его живьем-то видели. Были и такие, кто и знать не знал, что он ещё и книги пишет. Пайка в Лефортово всяко раз в двести калорийней того, чем питались наши партийцы. Вряд ли там выдавали такую вот колбасу. Так что мы были достойны своего вождя. У нас слабых не было. Главное, думали мы, чтобы он оказался достоин нас. Таких вот. Как Фиш, как Соков, как Нос, как шахтинские. Кто они? Молодые патриоты своей страны? Безымянные солдаты партии? Чей подвиг во всей стране… Да, наверное во всей этой стране, за очень редким исключением, был на хер никому не нужен. Имя твоё неизвестно. Подвиг… Сколько их было, этих подвигов? Сколько километров в грязи по колено, в снегу, по льду. Сколько было драк. Реальных. Преследований ментов. Допросов. Мягких депортаций. Потому что жили там, где до нас не ступала не то, что нога нацбола — вообще ничья нога. Потому что несовершеннолетние. Болели все. Мёрзли, спали на полу или вообще не спали сутками. Высохший Елькин харкал кровью. У Голубовича были тени вместо глаз. У кого-то кожные разные хреновины. Струпья. Клопы, вонь от невозможности толком ни помыться, ни переодеться, ни пожрать. Кота съели. Всё на ходу. Всё ради победы. Где там этот кандидат, когда здесь и сейчас решается судьба партии? Было уже не до него. У каждого из нас была своя война. За друзей, которые тут, плечо в плечо. За "право имею"…
Я вспоминал Приднестровье. Игорь, воевавший там, рассказывал, что в какой-то момент всем становилось уже всё равно, ради чего именно. С чего всё началось. Ни про какие законы о языке, ни про какого Смирнова никто не помнил. Просто были те, кто рядом. В двух шагах. Товарищи, убитые румынами. И шли в бой за них, а не за какую-то иллюзорную справедливость. Наши партийцы вряд ли думали тогда о большой политике. Думали о тех, кто рядом. Близко. В голове моей посреди развалин всплыл новый слоган, ставший впоследствии одним из ключевых партийных лозунгов, наша "программа партии". Слоган несбывшихся надежд и желаний. Абсолютная Родина — не Россия. Быть может, это выше, гораздо выше:
"ПЫТАТЬ И ВЕШАТЬ. ВЕШАТЬ И ПЫТАТЬ".
Пошли первые цифры. Мы плелись в хвосте списка. Рядом в кресле, склонив лысину и обхватив обоими руками голову, сходил с ума от бессилия Тишин.
— Рома, это конец. Если бы у меня был пистолет, я бы застрелился.
На выборы было истрачено практически всё. Лимоновские гонорары, спонсорские, личные сбережения. Мы с Елькиным сами уговорили Толю рискнуть — можно было бы отложить — на несколько номеров газеты, на будущее. Но отступать было попросту некуда. На выборы было положено всё. Партийная касса опустела. Лимонов все ж человек менее азартный и более осторожный до денежных трат — хрен бы он раскошелился на наш экшен: мы же просадили всё до последнего рубля. Некоторым партийцам родственники высылали денег на обратную дорогу.
Утром пришли последние данные. Мы заняли четвертое место. За Лимонова отдали свои голоса более 10 тысяч избирателей. Мало, конечно, из полумиллиона. Но всё же. Четвертые. Шесть процентов. Всё равно, это был предел возможного. С идущими беспрерывно по ОРТ сюжетами о терроризме и экстремизме. Предел.
Помнится, на очередном уличном мероприятии кто-то с трибуны в микрофон заорал нам в спину «провокаторы». Я часто слышу это звонкое словцо. Больше всех любят его пердуны-коммунисты. «Провокаторами» меня и моих соратников дразнил ещё трус Анпилов году в 93-м. Когда мы с Женей Бирюковым колонной шли по ВДНХ. Провокатором величали меня антиприднестровские журналисты официозных изданий Республики Молдова и их интернет-сайтов всяческих правительственных. Когда я предложил их Президенту Воронину, победившему в выборах на волне ностальгии крестьян по СССР, провести референдум о слиянии с Россией в качестве субъекта федерации вместе со всеми их международными долгами и гастарбайтерами. Без торга и излишнего кокетства. Кишинёвские журналюги немедленно заголосили: "провокатор!" Очень звонкое такое слово. НБП — партия провокаторов. Да, думаю теперь, именно провокаторами и создавались все классические партии, по-другому ведь и быть не могло. Не респектабельными же жирными чинушами — этим во все века хватало "партии полицейских". Не тупоголовые же скинхеды и прочие расисты их создавали в первой половине двадцатого столетия. Нет ведь никакой партии скинхедов, хоть и бродят их сейчас по городам России целые тысячи. По гаражам прячут свои хмурые рожи, штанги тягают за здравие Адольфа Алоизовича, сосут водочку. А партии нет и не будет. В моем понимании провокатор — это креэйтор, создатель события, страшный чёрный пиарщик, злой гений революции. Автор действия. А НБП сама по себе была всегда партией прямого действия. Провокация — это лакмусовая бумага революции, ибо в острой, напряженной ситуации каждый себя показывает таким, какой ты есть. Провокация — кровь экстремизма. В огне не солжешь. Провокация — это эпатажный Сергей Курёхин, это ходячий скандал Лимонов, это Паук со своими голыми прыгающими тётками — содомическими снегурками, садящимися срать прямо на сцене, посреди концерта "Коррозии Металла". И сам Паук, руками кидающий говно в зал на головы собственных фэнов, — это провокация. Японский фашист Мисима даже из собственной смерти создал провокацию. Так что провокация — двигатель истории. Ведь когда все на взводе, когда всё кругом готово взорваться — надо толкать. Как учил старина Дугин и его учитель Рене Генон. "Подтолкни, что падает" "Оседлай тигра, прыгающего в пропасть". Провокация — это, в конце концов, и сам Дугин, выходящий на сцену ДК МАИ перед выступлением рок-группы с собственными руками изготовленным плакатиком "Пиздец проклятому совдепу". За эту провокацию его, помнится, исключили из института. Кто упомнит ту рок-группу? А Дугина знают все. Провокация — это советник Президента Сурков, забивший осиновый кол в горло КПРФ. Никогда ей больше теперь не подняться. Словечко «провокатор» — из лексикона кабинетных мразей, трусливых маленьких крысят. Тех, кто боится, что порядок вещей завтра будет полностью нарушен. Что опять вдруг, десять лет спустя после революции, вместо стерильного пиджачка вдруг придется примерить камуфляж, и тебя захочет убить случайно прилетевшая откуда-нибудь граната. Это тоже ведь провокация. Что волоски с жопы вырывать пинцетом вдруг станет некогда. И когда они слипнутся — тебя немедленно обнаружит враг и заботливо перережет горло. "И это как раз буду я", — Неумоев совсем не ошибся. Он то же был когда-то одним из наших. Концертный тур "Русский Прорыв" — это грандиозная музыкальная провокация, свернувшая башню целому поколению.
В день вручения удостоверения победителю — уже депутату Государственной Думы, одна из Елькинских девочек врезала по роже этому самому депутату цветами. За всё.
В Брянске уже более-менее выздоравливала Хэлл. Я сообщил ей, что денег на поездку в Италию не будет, и пусть не надеется. Она кинулась звонить туда, и через пару дней получила перевод. Каждый день по ночам трезвонил телефон, и, наверное, чтоб не позабыли о ней, охала по-итальянски, изображая страсть, как последняя шлюха. Что поделать, иногда и хиппи резко меняют свои убеждения. "Ну и пусть катится", — подумалось мне — "никого нельзя держать". Уже совсем не важно, хороший я был тогда или плохой. Что я мог ей предложить? Последовать со мной в очередной Дзержинск? Не хотелось ей быть Валькирией революции. Не надо. Пусть уж лучше катится к своим румынам на Калабрию. Хоть на Сицилию. Там тепло и фрукты. Я дал себе слово больше не пытаться её остановить. На хер мне такая "жена декабриста"? Я проводил её до автобуса в Смоленск, там должна была пройти пересадка на другой рейс, уже до Италии. Она долго смеялась в окно, махала рукой и что-то там говорила про наше светлое с ней будущее. Я смеялся. Светило яркое солнце. Выкурил сигарету, всё исполнено. То, что мы разбежимся в разные стороны навсегда — ей еще два года назад предсказала какая-то безногая бабка, к которой Хэлл с подружкой попёрлась в поисках пропавшего персидского кота. Чушь какая-то. Бабка видела будущее, и вместо судьбы кота предсказала Хэлл, что мы с ней не любим друг друга и по очереди уедем отсюда, из Брянска, навсегда. Всё исполнено. Наступило какое-то решительное удовлетворение результатом.
В Вибо Пицце на перроне электричку встречал дед Кармэлло. Хэлл подбежала к нему, и задрав обе ноги, в прыжке обхватила деда за шею. Наверное, деда заводило её круглое, как блин, лицо, кудрявые светлые волосы, большие коровьи глаза и очень маленький рост. Наверное, дед был педофилом, поскольку Хэлл по всем мыслимым итальянским понятиям считалась ещё совсем бэйби.
— Моя Мона Лиза! — прошептал дед.
Он снял ей квартиру в деревне, чтоб наведываться на часок-другой, однако уже через две недели она сбежала в Неаполь к своим румынам. Позвонила мне и пожаловалась, что дед требовал от неё хорошего настроения, когда заходит вечером на кофе, и что она не может с ним жить. Обычный итальянец. Если платит — привык получать кайф. Чего уж тут удивительного.
Бедный дед ещё несколько месяцев со слезами на глазах долго пересказывал местным хохлушкам историю своей неудавшейся любви к "Мона Лизе" и называл абсолютно запредельные суммы выпитого в местных кабаках алкоголя и сожранных Хэлл деликатесов. "Почему она бросила меня?", — вопрошал бедный, бедный дед.
Еще полгода я получал от неё письма из далёкой Италии, в желтых конвертах. Зажигались они не сразу, и горели неровно так, клоками. Редко догорая до конца. Ровным счетом, слава яйцам, всё это уже ничего для меня не значило. Я решил куда-нибудь уехать из Брянска. Чтоб больше ничего не напоминало об этой плюшевой, бессмысленной прошлой жизни с Хэлл. Фанаткой Мейерхольда и пошлых пьес. Ненавижу провинциальные театры и провинциальных актёров с режиссёрами вместе. Слишком их всех много, а хорошего никогда не бывает много. Так что, решил я, пора завязывать. С немецкими обоями и всем прочим. Дерьмо это всё полное. Ненужное чужое дерьмо.
Солдаты партии
Партия — обычно это просто лидер и пакет учредительных документов, так зачастую случается. Бывает чуть сложнее. Собираются трое или четверо старых знакомых. Садятся за большой стол и решают, что они — партия. Нанимают юриста. Тот готовит пакет документов. В каждом регионе существуют целые кланы, которые, конкурируя друг с другом, пытаются первыми узнать о создании в Москве какой-то новой партии и первыми открыть её отделение в городе Пупкине. Застолбить за собой марку. Лейбл. Представители этих кланов живут исключительно за счет решения таких вот «оргвопросов» — появилась партия — руководитель местного клана (их обычно два — власть и оппозиция, в любом регионе примерно так) даёт команду на сбор регистрационных документов, чтобы быстро перехватить новое имя. Если нужно собрать подписи — они собираются быстро и за мелкие деньги. За те же деньги можно организовать любое шествие или митинг. Есть цена вопроса, и всё. Вообще, денег на манипуляции с партиями никто не жалеет. Кланы сражаются пакетами. У одного — десять партий. У второго — две. Бывает, что побеждает все же второй. Если он случайно угадал с партией. Если его партия вдруг оказалась удачной, правящей, президентской, высокобюджетной. Поддержка такой партии на региональных выборах какого-нибудь губернатора способна решить всё. В любом случае в современной России партии — это нечто условное. Фишки для крупных политиков и бизнес-элиты. И сами по себе, как в начале прошлого века, партии не способны ничего ни решить, ни предложить. У них нет ни людей, ни идей. И управляют всеми процессами, в том числе политической жизнью партий, далеко не идеологи и лидеры. Управляют квалифицированные политические менеджеры, специалисты паблик рилейшнз, имиджмейкеры, креэйторы. Сейчас партия — это огромная, сложная и очень дорогая в обслуживании машина, какой-нибудь современный Крайслер или Порше. Там может сломаться что-то очень важное, например, кончатся деньги, и всё. Огромный организм немедленно двинет кони. Классических же партий в России не осталось вовсе. Таковой по праву можно считать лимоновскую НБП. И всё. Редкий вид. Архаика. Подобных партий уже давно нигде в мире нет. Крайности, которые надо беречь и охранять. В Красную Книгу записывать.
"Приидите ко мне, страждущие и обремененные, и успокою вас". Все революционные партии строились по принципу тоталитарных сект. Никакой новизны. В Индии и сегодня секту или экстремистскую партию может организовать любой. Поднимайся на камень и начинай проповедовать. Закон этого не запрещает. Можно организовать монастырь. Проблемы начинаются только там, где появляется оружие, наркотики или психотропные вещества. Поскольку в таком случае появляется угроза. Прозелитизм. Ты лезешь на чужую территорию. Территорию большинства. В этом случае ты получаешь некие условные шансы остаться на воле. Шансы на то, что тебя самого не прибьют где-нибудь в лесу и не вложат в задний карман брюк пакетик ЛСД. Твои шансы не равны нулю. Они гораздо меньше.
Самая большая секта 21 века — это телезрители. Секта в десятки и сотни миллионов человек. Их кормят идеями ежесекундно. Что следует есть, пить, какую одежду носить. Как надо выглядеть, что такое идеальная женщина и идеальный мужчина. Что такое хорошо, и что такое плохо. Когда нужно звонить в милицию, и в какую налоговую инспекцию следует немедленно написать письмо, если тебе кажется, что сосед живёт явно не по средствам. Идея выступает в качестве товара, обещая улучшить жизнь тех, кто смотрит телевизор. Члены этой тоталитарной секты — ключ к власти в современном обществе. Основные её члены — это главные потребители телеиндустрии — пенсионеры. Максимально голосующая аудитория. Воздействуя на неё, ты получаешь весь банк.
В начале прошлого века пенсионеры ничего не значили вовсе. Они быстро умирали. В России — потому что еды не хватало, а лучший кусок доставался даже не женщине — продолжательнице рода, а кормильцу. Рабочему или мужику. Самый сильный был вершителем судеб. В Европе же подолгу живущих старушенций и старичков благовоспитанные родственнички накрывали подушечкой в спальне, или брали под ручки и уводили к серому волку в лес. Думаете, зря родители Красной Шапочки поселили свою бабку в дремучем лесу? Они уже мечтали, чтоб её волк сожрал. Только глупая Красная Шапочка бабусю жалела. А родители ей сказочку рассказывали. По Фрейду. Про то, как глухую бабку волк должен рано или поздно сожрать. Не очень гуманно, конечно. Но на всех не хватало.
Именно пенсионеры сегодня выбирают власть. По этой причине в самом начале любой предвыборной кампании — президентской или губернаторской — первыми начинают умасливать их. Собирают желто-бледных с некрозом на лице бабок, и начинают дарить им подарки. Прибавки к пенсиям, гуманитарные продукты, конфеты. Бабкам полагается льгота на лекарства и коммунальные выплаты. Через тридцать лет на каждого работающего русского будет приходиться по одной срущей под себя бабке. Они постоянно увеличивают себе продолжительность жизни. Молодые тем временем гибнут то тут, то там, то на войне, то на дорогах, то от наркоты. Молодые не рожают, потому что льготы и помощь от долбанного государства распределяется только между бабками. Потому что их уже сейчас — большинство среди избирателей. Это замкнутый круг. Чтобы понравиться бабкам, Президент может вдруг стать истовым христианином, или окунаться в мисочку с татарской простоквашей. Губернатор проведет бабкам газ и воду, чтоб они не забыли за него проголосовать. Их большинство. Это их страна — Россия. Что достанется молодому человеку? Война в Чечне? Смерть от пневмонии на призывном участке? Зарплата в сто долларов? Да, зарплата в сто долларов, из которой тридцать следует отдать на прокорм бабок. Чтобы им дольше жилось.
При коммунистах был лозунг: "ВСЁ ЛУЧШЕЕ-ДЕТЯМ". По телевизору молодым строителям коммунизма показывали новые детские сады и родильные дома. Сейчас беспрерывно, уже вне зависимости от того, как скоро пройдут эти самые выборы, по телевизору показывают дома престарелых. С красным борщом в мисочке, креслами-каталками, красивыми как "мисс Европа" санитарками, выносящими с легкой волнующей улыбкой белые горшки со старушачьими какашками. И улыбающиеся их беззубые, довольные лица. Спасибо товарищу Президенту. Всё лучшее — бабкам. Бабки голосуют сердцем, ибо мозг их давно иссох, сморщился. Они заложили государству свою старую московскую квартиру. Теперь у них есть уход, красный борщ и любимый телевизор в холле. С Губернатором и Президентом. Что заложить внукам этой самой бабки? Взять ипотечный кредит, чтоб ближайшие двадцать лет оказаться намертво привязанным к конуре стоимостью в несколько десятков тысяч уе? Чтобы ещё, как минимум ближайшие 20 лет, подавать из своей зарплаты на пенсию бабкам. Содержать ментов и чиновников. Ты должен уже с рождения. Чужим бабкам.
Совсем недавно бабки в Самарской области решили просаботировать выборы Президента. Виноватой оказалась частная компания, в чьей собственности оказались областные радиосети. Поскольку дальше поддерживать радиосигнал по льготным тарифам для бабок было невыгодно — решили просто вырубить на фиг радио и скрутить провода. Бабки устроили бунт, даже приволоклись тележурналисты. Думаю, в России возможна только одна революция. Поскольку есть только один, активно голосующий класс. Если вдруг в стране вырубить телевидение, эту самую революцию устроят бабки. Они возьмут свои палки и костыли, и хромая на четвереньках, в течение нескольких часов захватят мосты, вокзалы, банки, почту и госучреждения. Если понадобится, они немедленно арестуют Президента и членов правительства. Всё в стране решает аудитория "Просто Марий" и Хуанов Карлосов. Поэтому истинной мишенью захвата для экстремистов всех мастей, экстремистов будущего может быть только телевидение. Не зря талибы так не любили телевидение. Не зря до последнего со спутниковыми тарелками боролись в Иране. Как можно позволить гражданам своей страны принять чужую веру? Ибо Аллах где-то на небесах, а CNN прямо перед тобой. Смена телевидения — это смена конституционного строя.
Все революционные партии являлись тоталитарными сектами. Имевшие огромное влияние на весь еврейский народ иудеи были очень не довольны христианами. Потому что пришел Христос, чтобы принести новый Закон и отменить все предыдущие. Но не это главное — тут уже была самая что ни на есть политика — он пришел, чтобы они ушли. И сам был за это распят, и апостолы его погибли. И миллионы людей привлек ужас самопожертвования и некая собственная причастность к их героизму. Вроде как надеваешь крест — и сам словно апостол. Христиане выступили против Рима и иудейской знати. Даже под Римом иудейская элита жила достойно. Ей не нужны были перемены, поэтому они и рассуждали о том, что придет мессия и всех спасёт. Их не нужно было спасать. Зачем им мессия? Им и так хорошо жилось. Рим был уничтожен. Против ожиревших, теперь уже христиан, выступил Мартин Лютер, против крупнейшего земельного собственника — православной церкви — выступили большевики со своими новыми кумирами.
Ловцы человеков быстро умудряются любую революционную струю использовать в свое личное благо. И если не во благо, то хотя бы в утешение. И у апостола, современника Христа, с ныне живущим жирным бородатым попом нет ничего общего. И с хитрым непьющим протестантским пастором ничего общего нет. Потому что Христос был революционер и фанатик. И ему не нужна была десятина — десятая часть зарплаты библиотекарши или училки. Ему нужна была чужая судьба. Жизнь. В отсутствии телевидения с полчищами выбирающих сердцем старух, между собой дрались в Германии тридцатых годов коммунисты и нацисты. Две секты. И у той, и у другой были свои мифы, свои приемы, свои первые креэйторы. Рождающие идеи. На выборах в Дзержинске мы использовали листовку тридцатых годов — "Рабочие голосуют за фронтовика Гитлера". Злой оскал рабочего с молотом привораживал. Мы усилили её воздействие, перевернув изображение в негатив. "Рабочие выбирают Лимонова". Люди просили листовку себе домой. Вешали на кухне, рядом с зеркалом. Расклейщики были вынуждены клеить её только ночью. Магия творчества. Кто-то ведь разработал её, нарисовал в тех далёких тридцатых! Часть избирателей Дзержинска искренне предполагала, что настоящий Лимонов выглядит именно так. С молотом и железным оскалом.
НБП проиграла в самом начале. Проиграла тогда, когда молодой шестидесятилетний негодяй Лимонов решил собрать в партию беспризорников, бомжей, подростков и панков. Это самая ненавидимая бабками аудитория. Я видел это с первых дней выборов, глядя на бабок, вылезающих из соседских дверей нашего подъезда. Уверен, ни одна из этих ползущих тварей не проголосовала за нашего кандидата. Потому что именно желтым бабкам мы мешали спать, лили на них воду, мусорили, ругались матом и бесцеремонно ржали в три часа ночи. Я знаю, что Лимонов до НБП нравился некоторым патриотически обеспокоенным бабкам. Они ласково называли его «Эдиком». Для победы ему следовало возглавить фронт старух. Уверен, их бы никто не арестовывал с оружием — они перевезли бы его тонны. Эшелоны старух, направляющиеся с котомками пластита и гранатометами под мышкой в Казахстан и Таджикистан. Ни один мент не тронул бы их пальцем. Можно было бы наладить оттуда крупные поставки наркотиков, как колумбийские революционеры, скармливающие коку сочным, жирным американским дядькам и тёткам, и ещё их прыщавым детишкам. Их перевезли бы в своих толстых прямых кишках древние бабки Брянщины и Смоленщины. Мы бы скармливали тонны зелья завсегдатаям элитных московских клубов и казино. А что могут сделать отмороженные подростки? Только листовки клеить. Только навредить самим себе. И всё. Какая тут на фиг победа. Даже выборы, и те проссали.
Среднестатистический молодой человек, решивший связать свою жизнь с молодежной экстремистской партией, делает это вполне осознанно. Никто его туда за руку не тащит. Подобное тянется к подобному. Никто не использует при этом галлюциногенов и мистических мантр. Никто не молится, ты сам выбираешь свой путь. Всё уже предопределено заранее — либо ты станешь героем, либо уйдешь, чтобы дальше жить в "обществе спектакля". И рядом будут люди-овощи. Твое нахождение в партии дает тебе право считать эту полосу своей жизни переходом в более высокую касту. Есть люди-овощи, а есть герои. Кшатрии. Валькирии. И где-то рядом — твоя мордашка. Ты обязательно кем-нибудь станешь. Как и во времена Христа, "пострадать за веру" — вот центральное звено карьеры начинающего нацбола. Лимонов принёс молодым людям не себя, любимого — принес великую радость земную — "пожертвовать собой за ближнего своего". В обыденной жизни так не бывает. Ты получаешь здесь преимущество перед всем миром, ибо "быть среди друзей и любимых тебе людей" — это благо, которого не встретишь в жизни светской. Здесь ты — равный среди равных. Ещё один кирпич в стене. Там — тебя не понимают, там всё против тебя. Весь мир сражается с тобой. Шесть миллиардов уродов, и ты лишь один из них. Такой же, как все, жалкий урод. В обыденной среде кругом враги. Кругом кидняк. Конкуренты, коллеги по работе. Все только и делают, что наступают тебе на ноги. Здесь же — мир и благодушие. Единомыслие. Всё понятно и просто. Вне стен — общество врагов. Ползающих старух, или жирных теток — старух будущего, или гладких, выбритых чиновников. Они словно каждый вечер в ванной уединяются и выщипывают волосы пинцетом в районе собственной задницы. А ты — неделю без ванны. Целый день вкалываешь на отправке газет, или стоишь в пикете, жертвуешь собой во благо великой цели. Ты герой с первого дня. Уже одним своим здесь присутствием. По ту сторону — ОМОН и собаки. У них есть форма, жалованье, почёт и слава. Их награждает Президент. Им посвящают концерты попсовики, в честь каждого "Дня милиции" — а у тебя есть любимые аудиокассеты с Гражданской Обороной, потом и они не будут нужны — ты станешь самодостаточен. Самососредоточен. Напряжен. В кольце врагов нельзя расслаблятья ни на секунду. Очко следует держать крепко захлопнутым.
