Социокультурные предпосылки

Для российского самозванчества имелись и социокультурные предпосылки. Первое, на что нужно обратить внимание, - это бытование в народном сознании социально-утопических легенд о «возвращающихся царях-избавителях».

Как показал К. В. Чистов, основу всех легенд о «возвращающихся царях-избавителях» составляет устойчивая схема, представляющая собой некую совокупность мотивов и сюжетных ходов, хранившихся в народном сознании. В кратком виде данную схему можно представить следующим образом:

1) «избавитель» намерен осуществить социальные преобразования для улучшения жизни трудящихся,

2) придворные отстраняют «избавителя» от власти,

3) «избавитель» чудесным образом избегает смерти,

4) «избавитель» скрывается, странствует или находится за границей,

5) «избавитель» встречается с простыми людьми или шлёт вести о себе и своём грядущем появлении,

6) правящий монарх пытается помешать «избавителю» осуществить его намерения,

7) «избавитель» сообщает о времени и обстоятельствах своего возвращения,

8) «избавитель» доказывает свою «подлинность»,

9) «избавитель» занимает престол,

10) «избавитель» осуществляет социальные преобразования в интересах народа,

11) «избавитель» жалует своих сторонников,

12) «избавитель» наказывает изменников, прежнего правителя и придворных[7].

Вторым социокультурным фактором самозванщины была массовая эсхатология, которая как раз и заставляла трудящихся ждать Мессию («избавителя», «искупителя»). В данном случае имеется в виду тот пласт народных представлений, где Мессия рисовался в облике царя или царевича.

О том, что такие представления действительно существовали, свидетельствует следующий факт. В 1749 г. один из оренбургских ссыльных рассказывал о встрече некоего купца с Петром II, который-де скрывался «за морем» в облике нищего. При этом рассказчик предварил своё повествование такими словами: «Скоро придёт всем воскресенье, и все-де мы воскреснем скоро» [8]. Надо отметить, что народные массы в России XVII-XVIII вв., недовольные феодальным гнётом, не просто ждали прихода «царя-избавителя», но и готовились к встрече с ним - тем, что создавали его легендарную биографию и программу его будущих действий. Эта готовность и заставляла народ прислушиваться к тем, кто объявлял себя законным претендентом на царский трон.

Однако известно, что наряду с такими самозванцами, которые увлекали за собой тысячи людей (пример - Лжедмитрий I, Е. Пугачёв), были и такие, которые в лучшем случае могли похвастаться несколькими десятками сторонников, - например А. Асланбеков, И. Евдокимов, Д. Попович[9]. Чем объяснить удачливость одних и тщетность усилий других? В поисках объяснения мы должны рассмотреть так называемые механизмы самозванщины.

Механизмы самозванщины

Под этим термином следует подразумевать те конкретные условия, которые влияли на взаимоотношения самозванцев и народа, те обстоятельства, которые определяли популярность или, наоборот, изолированность тех или иных претендентов на роль «царя-избавителя».

Во-первых, самозванец должен был иметь в запасе несколько недель, чтобы успеть «разгласить» о себе в народе и обзавестись хотя бы небольшим числом сторонников. Разумеется, выполнение данного условия зависело не столько от него, сколько от местных властей, которые могли сразу схватить «возмутителя», а могли и прозевать начальный период его деятельности.

Во-вторых, и это главное, поддержка самозванца в народе была обусловлена тем, насколько полно и последовательно своим поведением он воплощал в жизнь фольклорный комплекс представлений о «подлинном» царе.

С точки зрения народного сознания “подлинным” являлся монарх, который был: 1) «справедливым», 2) «благочестивым» («праведным»), 3) «законным».

Разберём сначала представления о «законности» правителя. В русском средневековом сознании царская власть воспринималась как обладающая Божественной природой. Уже в середине XVI в. для простых людей «великий государь» был фактически земным Богом. Соответственно отличительной чертой «подлинного» царя считалась Богоизбранность, наличие у него харизмы (личной благодати, сверхъестественного дара). В этом и усматривалась его законность – право занять престол[10].

Введение в 1547 г. церковного обряда венчания на царство и миропомазания привело к тому, что царистские представления «низов» и «верхов» стали расходиться. Правящая элита главное значение начала придавать обряду царского венчания, который для неё и превратился в источник харизмы «великого государя». Таким образом, проблема законности царя была сведена к чисто формальным с точки зрения масс моментам. Это и позволило занять престол Б. Годунову, а затем В. Шуйскому, хотя по традиционным народным представлениям они не имели на него никаких прав. Ничего удивительного, что для народа они остались «незаконными», «боярскими» государями и что трудящиеся предпочли им самозваных царевичей.

Возведение на престол женщин, столь характерное для XVIII в., тоже было следствием эволюции аристократических представлений о законности монарха. В народе же это новое явление политической жизни долгое время вызывало осуждение. В середине XVIII в. «крестьяне наивно объясняли преступные действия судей и чиновников тем, что царствовали женщины, лишённые, по их мнению, способностей для такого большого и ответственного дела, как управление государством»[11].

В XVII–XVIII вв. в народе по-прежнему считали, что человека царём делает не венчание на царство, не обряд, а предназначение свыше – Божий промысел. Однако появилось и нечто новое, более конкретное в традиционном представлении об отмеченности подлинного царя Божиим избранием. По всей вероятности, уже накануне Смуты в народе распространилось поверье об особых «царских знаках», будто бы имеющихся на теле законного монарха. Именно с помощью «царских знаков» (звезды, месяца, креста, «орла», т. е. царского герба, шпаги и пр.) многочисленные самозванцы доказывали своё право на престол, когда обращались к народу за поддержкой[12].

Рассмотрим пример Е. Пугачёва. В августе 1773 г. он искал помощи среди яицких казаков. Когда те узнали, что перед ними не кто иной, как «император Пётр III», они потребовали доказательств (очевидно, излишних, если бы им нужен был просто человек, способный играть роль императора). Источник сообщает: «Караваев говорил ему, Емельке: «Ты де называешь себя государем, а у государей де бывают на теле царские знаки», то Емелька... разодрав у рубашки ворот, сказал: «На вот, коли вы не верите, што я государь, так смотрите – вот вам царский знак». И показал сперва под грудями... от бывших после болезни ран знаки, а потом такое же пятно и на левом виске. Оные казаки Шигаев, Караваев, Зарубин, Мясников, посмотря те знаки, сказали: «Ну теперь верим и за государя тебя признаём»»[13].

Помимо «царских знаков» были и другие отличительные признаки «законного» претендента на трон. Среди них – поддержка самозванца «всем миром», т. е. не бродягами и голытьбой, а, так сказать, нормальными людьми, спаянными общинной организацией[14].

Получение коллективной поддержки самозванцем зависело, во-первых, от признания его «подлинным государем» со стороны авторитетных лиц или же свидетелей, которые-де знали его ещё царём.

Так, в 1732 г. в селе Чуеве Тамбовской губернии объявился «царевич Алексей Петрович» (Тимофей Труженик). Крестьяне поверили самозванцу лишь после того, как его признали знахари-ясновидцы. Сосланный на каторгу самозваный Пётр III – Пётр Чернышев сумел добиться того, что в 1770 г. близ Нерчинска возникло движение в его поддержку, участниками которого были не только ссыльные, но и местные крестьяне. Всё началось с того, что Лжепетра III признали «подлинным императором» сосланные в Нерчинск сторонники другого «Петра Фёдоровича» – Гаврилы Кремнева. И всё-таки главным было то, что П. Чернышеву удалось заручиться поддержкой влиятельных тунгусских князей Гантимуровых.

Условием поддержки Е. Пугачёва со стороны знакомых ему яицких казаков, которое они выдвинули в ноябре 1772 г., было согласие на это «хороших людей» (наиболее авторитетных и зажиточных казаков), а также «всего народа». Казаки говорили, что если «народ согласится», то Пугачёву будет оказан приём как Петру III, в противном случае они к нему не пристанут[15].

В некоторых случаях решение авторитетных лиц было не в пользу лжецаря, и это становилось для него роковым обстоятельством. Например, в 1772 г. волжские казаки, поддавшись на уговоры очередного Лжепетра III (Федота Казина-Богомолова), арестом офицеров начали восстание. Но выступление умерло, не успев родиться. Сын казацкого старшины и к тому же офицер С. Савельев бросился на Богомолова и начал его бить, называя самозванцем и требуя взять его под караул. Казаки оробели, сами же схватили «Петра III» и заковали в кандалы.

Во-вторых, фактором коллективной поддержки самозванца служили слухи о том, что истинный государь жив. Эти слухи, накладываясь на факт признания самозванца в каком-либо селении, городе или районе, способствовали привлечению к нему всё новых и новых сторонников.

К примеру, участник пугачёвского движения Т. И. Подуров (бывший казачий сотник из Оренбурга) поверил самозваному Петру III, видя, что «все большие люди» в ближайшем окружении Пугачёва «прямо почитают его за государя», а также памятуя о народном «эхе», что-де Пётр III «не скончался, а жив»[16].

Далее, народное сознание хранило представление, согласно которому «законный» претендент на престол должен быть удачлив, ибо на его стороне сам Господь Бог.

Уверенность в народе, что царевич Дмитрий всё-таки жив и что Г. Отрепьев – именно он, росла по мере того, как войска самозванца успешно продвигались к Москве. Заборские казаки весной 1607 г. перешли на сторону И. Болотникова после того, как, «проведав, что московиты два раза потерпели поражение, подумали, что истинный Димитрий, должно быть, жив»[17].

Стоит обратить внимание и на логику донских казаков, которые в 1773–1774 гг., рассуждая об успехах Е. Пугачёва, говорили, «что если б это был Пугач, то он не мог бы так долго противиться войскам царским»[18].

Ещё одним критерием определения «истинного» претендента на царский трон была реализация им фольклорного плана борьбы с угнетателями. Суть плана заключалась в идее вооружённого восстания и похода на Москву (в XVIII в. – сначала на Москву, а затем на Петербург). Отклонение от этого плана или медлительность в его выполнении служили доказательством «ложности» претендента или, по крайней мере, вызывали настороженное к нему отношение. Ведь, «законный» государь для того и «объявлялся» народу, чтобы с его помощью вернуть себе трон.

Например, после того, как уже известный нам П. Чернышев вторично объявил себя Петром III (на каторге в 1770 г.), жители Нерчинска заговорили о подготовке похода на Петербург с целью восстановить на престоле «истинного» царя.

Теперь становится объяснимым тот перелом, который произошёл в сознании Е. Пугачёва летом 1773 г. после общения с яицкими казаками. До сего времени он лишь хотел увести казаков за пределы Российского государства на «вольные земли». Однако в сентябре 1773 г. под руководством Пугачёва началось восстание, целью которого было продвижение через Оренбург и Казань на Москву и Петербург[19].

Доказательством «законности» какого-либо самозваного претендента на царский трон могли служить даже несуразности и ошибки, допущенные властями в пропаганде против него. К примеру, прокламация оренбургского коменданта И. А. Рейнсдорпа от 30 сентября 1773 г. возвещала, что Е. Пугачёв «за его злодейства наказан кнутом с поставлением на лице его знаков». Однако неловкая выдумка оказалась лишь на руку повстанцам. Пугачёв на допросе вспоминал: «Говорено было, да и письменно знать дано, что бутто я бит кнутом и рваны ноздри. А как оного не было, то сие не только толпе моей разврату не причинило, но ещё и уверение вселило, ибо у меня ноздри целы, а потому ещё больше верили, что я государь»[20].

Далее пойдет речь о таком признаке «подлинного» царя, как «благочестивость» («праведность»). Она заключалась прежде всего в строгом соответствии образа жизни «великого государя» официальным и неофициальным предписаниям «царского чина». С точки зрения народа, «истинный» государь обязан был, во-первых, выполнять все установления православия, во-вторых, строго соблюдать национальные обычаи, в-третьих, следовать придворным традициям и нормам поведения.

Не случайно для развенчания Лжедмитрия I его убийцы и противники ссылались на то, что он относился с пренебрежением к церковным обрядам и иконам, занимался колдовством, советовался и дружил с иностранцами, не разделял национальных предубеждений (например, употреблял в пищу телятину и сыграл свадьбу в пятницу – постный день), а также нарушал придворный этикет – запретил кропить себя святой водой при каждом выходе из дворца, предпочитал выезжать не в карете, а верхом, ввёл при дворе балы и маскарады, любил носить одежду иноземного покроя[21].

Представления о Петре I как «подменном» царе во многом обязаны своим возникновением тому, что он, как и Лжедмитрий, пренебрегал предписаниями «царского чина»: ввёл брадобритие, иноземные обычаи и одежду, кутил с иностранцами, женился на «немке», издевался над священнослужителями и часто покидал своё государство[22].

Придворные традиции требовали, чтобы «истинного» государя всегда и всюду сопровождала свита из высших чиновников, офицеров и знати. Соответственно все самозванцы заботились о том, чтобы создать при себе такую свиту. При этом одни пытались привлечь на свою сторону лиц благородного происхождения, другие предпочитали окружать себя казаками и представителями тяглого сословия, жалуя им чины, звания и даже новые имена.

Например, «царевич Пётр» (Илейка Муромец), один из руководителей крестьянской войны начала XVII в., создал при себе «думу» из бояр и дворян и «неизменно ставил во главе армии или отдельных отрядов титулованных лиц»[23]. Свиту из «генералов» и «князей» имели при себе самозваные Петры Фёдоровичи – Гаврила Кремнев (1765), Пётр Чернышёв (1765) и Федот Казин-Богомолов (1772). Пугачёва тоже окружали «генералы» (ими были, например, Пустобаев и Чумаков) и «графы» (так звались Шигаев, Овчинников, Зарубин-Чика).

В соответствии с народными представлениями о «царском чине» самозванец должен был выстраивать и линию своего повседневного поведения. Во-первых, он обязан был избегать панибратства с народом, т. е. время от времени подчёркивать огромную дистанцию между ним и простыми людьми. Как правило, общение крестьян с «настоящим» государем было сопряжено с возданием ему строго определённых почестей: коленопреклонением, земными поклонами, целованием его руки и даже ноги, а иногда и ношением его на руках. При соблюдении этого условия самозванцу не возбранялось пировать и жить вместе с простолюдинами[24].

Во-вторых, «благочестивый» монарх должен был являть собой нравственный пример. Нельзя было лгать и не держать своего слова: Лжедмитрий I показал свою «неподлинность» в глазах придворных и стрельцов тем, что не гнушался обмана, в чём его открыто и не раз уличали[25].

Кроме того, «праведный» государь, если он был женат, не имел права нарушать принятые им семейные обязательства. Ввиду этого женитьба Е. Пугачёва на казачке Устинье Кузнецовой (1 февраля 1774 г.) вызвала сомнения в том, что он действительно Пётр III, даже у его молодой жены. Дело в том, что он женился «при живой жене» без официального развода. Пугачёвский «полковник» Т. И. Подуров понял, что служит самозванцу, когда осознал следующее: если бы его начальник был «точной государь, то от живой супруги не поступил бы на такое презренное супружество, да и в такое ещё время, когда надлежало ему стараться утверждать себя на царство»[26].

Здесь мы видим один из примеров несовпадения царистских представлений в различных слоях народных масс. Для яицких казаков упомянутая женитьба была доказательством того, что Пугачёв – действительно «истинный» государь, именно они уговорили самозваного Петра III пойти на этот брак. Однако жители Яика не учли, что крестьяне и другие тяглецы могут иначе оценить поступок Пугачёва.

История крестьянской войны 1773–1775 гг. позволяет добавить ещё один штрих к фольклорному портрету «благочестивого» царя. Среди причин, породивших у ближайших сподвижников Пугачёва сомнения в его императорском происхождении, была и такая, как его неграмотность. «Настоящий» монарх должен был подписывать указы собственноручно[27]. Пугачёв же этого не делал, ибо не умел ни читать, ни писать. И хотя он предупредил своего секретаря А. Дубровского, что тот будет сразу повешен, если проговорится, тем не менее тайну сохранить оказалось невозможно. В результате «слухи о том, что Пугачёв не знает грамоты, ибо не подписывает сам своих указов, и потому является самозванцем, послужили основанием к организации заговора, завершившегося несколькими неделями спустя арестом Пугачёва и выдачей его властям»[28].

“Справедливым” в глазах народа был тот правитель, чья политика соответствовала представлениям о «Божьей правде»[29]. Во-первых, «справедливый» монарх не превышал своих полномочий, не скатывался к тиранству, а также не позволял притеснять народ своим помощникам и чиновникам. Соответственно Лжедмитрий I после утверждения на троне всячески старался снискать в народе славу поборника справедливости. Он объявил о том, что намерен водворить в государстве правопорядок, и начал борьбу со взятками в приказах. Приказных, изобличённых в мошенничестве и злоупотреблениях, публично били палками. Населению столицы возвестили, что великий государь будет принимать жалобы на Красном крыльце в Кремле, чтобы обиженные могли безо всякой волокиты добиться правды.

Во-вторых, «справедливый» государь, по мнению народа, обязан был допускать возможность бунтов и восстаний – в ситуации, когда он сам не мог наказать управителей и помещиков или даже не знал о творящемся произволе. В соответствии с этим самозванец, дабы не вызвать подозрений, был вынужден поощрять или по крайней мере не запрещать расправы с угнетателями.

В-третьих, народные представления о «справедливости» требовали, чтобы «настоящий» государь по мере возможности проводил социальные преобразования в интересах народа. Естественно, представители разных слоёв ждали от монарха далеко не всегда одного и того же. Тем не менее были и общие чаяния – прежде всего отмена крепостного права и облегчение налогового бремени.

В-четвёртых, «справедливый» правитель был обязан жаловать и одаривать своих ближайших сподвижников. Причём в кодекс поведения «подлинного» царя включалась практика пожалований землями и «душами». К такой форме поощрения наиболее верных сторонников прибегали и самозванцы.

Например, казачьего атамана И. Заруцкого Лжедмитрий II отметил тем, что дал тому «в вотчины» города Тотьму и Чаронду[30]. Г. Кремнев – «Пётр III» отставному поручику, посетовавшему на свою бедность, пообещал: «Я тебе дам людей»[31].

Надо полагать, что наличие или отсутствие стремления помочь народу было не главным критерием отличения «подлинного» монарха от «ложного». Если происхождение, обстоятельства восшествия на престол и повседневное поведение монарха не вызывали нареканий в народе, то ему прощалось очень многое: рост налогов, произвол администрации, тяготы крепостничества – всё это народ объяснял происками «бояр» (придворных и высших чиновников), которые-де обманывают царя и мешают ему править по справедливости[32].

Усенко утверждает, что в триединой характеристике «подлинного» царя эпитет «справедливый» был менее важен, чем два других – «благочестивый» и «законный»[33]. Согласно с этим вполне логичным выглядит поведение тех донских казаков, которые на время оказывались в рядах пугачёвцев. Казаки переходили на сторону Е. Пугачёва, лишь поверив, что он – действительно Пётр III. Однако «ничтоже сумняшеся» они покидали восставших, как только убеждались, что ими руководит самозванец. Причём уходили они, несмотря на то, что Пугачёв щедро одаривал их и назначал на командирские посты.

Итак, мы приходим к выводу, что «наивный монархизм» трудящихся был не базой, а препятствием для поддержки заведомых и явных самозванцев. Даже ближайшее окружение самозваного претендента на царский трон должно было пребывать в уверенности, что служит «подлинному» государю. Ну а для этого лицо, принявшее на себя царский титул, должно было не просто выдвинуть программу действий, которая отвечала бы стремлению народных масс к вольной и сытой жизни. Претендент на царский трон обязан был выдвинуть такую программу, в которой были бы указаны и строго определённые пути достижения поставленной цели – пути, уже намеченные народным сознанием. Кроме того, комплексу царистских представлений «низов» должны были соответствовать и облик, и поведение, и образ жизни самозванца.

Таким образом, популярность или непопулярность тех или иных самозванцев объясняется, при прочих равных условиях, тем, что одни лучше играли свою роль, их поступки в большей степени соответствовали народным ожиданиям, а другие самозванцы хуже соблюдали предписанные им «правила игры» или вообще их нарушали.