МЕЙЕРСОН (Meyerson) Эмиль (1859—1933) — французский философ и химик польского происхожде­ния.

МЕЙЕРСОН (Meyerson) Эмиль (1859—1933) — французский философ и химик польского происхожде­ния. Область интересов — эпистемология и история науки. Основные усилия приложил к реформированию кантианства в духе "нового рационализма" как фило­софии науки, оппонирующей (нео)позитивистской ме­тодологии. Свою концепцию определял как "филосо­фию тождества". Испытал влияние идей А.Лаланда, П.Дюгема, Ж.-А.Пуанкаре, а также философии Бергсо­на. Молодым человеком М. уехал из Польши в Герма­нию, где работал химиком в лаборатории Р.Бунзена. За­тем (в 1882) переехал во Францию, где также сначала работал в химической лаборатории. Увлекся проблема­ми истории и методологии науки, что привело его в фи­лософию (которую он понимал прежде всего как эпи­стемологию, логику и методологию научного позна­ния). Был секретарем Психологического института при Сорбонне. Предтеча неореализма. В 1908 выпустил свой основной труд "Тождественность и действитель­ность. Опыт теории естествознания как введение в ме­тафизику". Другие работы М.: "Об объяснении в на­уках" (т. 1—2, 1921); "Релятивистская дедукция" (1925, работа получила положительную рецензию А.Эйнштейна, который, в частности, писал: "Я считаю, что книга М. является лучшей из книг по теории позна­ния"); "О движении мысли" (1931, основная работа "позднего" М.); "Реальность и детерминизм в кванто­вой физике" (1933, работа вышла в серии, редактируе­мой Л.де Бройлем). Исходные установки философии М. задавались "антиметафизической установкой", тре­бующей ревизии классического рационализма, и анти­позитивизмом в "негативной" части его философии на­уки и задачами методологической рефлексии науки, центрированной на проблематике смысла и содержа­ния научной теории — в "позитивной" части. "Мы хо­тели... апостериорным путем познать те априорные на­чала, которые направляют наше мышление в его уст­ремленности к реальности. С этой целью мы анализи­руем науку — не для того, чтобы извлечь из нее то, что рассматривается как ее результаты (как это часто дела­ют материалисты и "натуралисты"), — еще меньше для

того, чтобы вдохновиться ее методами (на что притяза­ют позитивисты), — мы скорее рассматриваем ее как сырой материал для работы, как уловимый продукт — образчик человеческой мысли в ее развитии". По М., наука исторична, она предопределяется во многом сво­им "субъективным прибавлением", каждый раз связан­ным с социокультурным опытом эпохи. В то же время наука сохраняет единство, но наследует предшествую­щие достижения не столько как готовое знание, сколь­ко как "фактичность", которая подлежит деструктурированию до исходного "материала", который пере­оформляется в новую схему на основе изменения пер­спективы видения и принципов упорядочивания мате­риала во вновь продуцируемой теории (начинающей с исходной ситуации рассуждения, с нулевой точки от­счета, с данного момента, предстающего как относи­тельное начало времени). Объединяя интенции, иду­щие от Канта и Бергсона, М. говорит об изначальной логической (методологической) организованности длительности опыта, в котором разум предрасположен фиксировать повторяющееся и тождественное в явле­ниях. Разум, стремясь отождествлять нетождествен­ное, характеризуется: 1) своим соотнесением с реаль­ностью: в своих работах М. часто пользуется термином "вещь-в-себе", репрезентирующим мир как объект (на­учного) (по)знания); 2) своим принципиально единым внутренним схематизмом — и на обыденном, и на на­учном уровнях он подчинен одним и тем же правилам (разница, хоть и существенная, лишь в том, что в науке разум ищет инварианты, конструируя понятия, а на уровне "здравого смысла" он создает идеализацию ус­тойчивого объекта как совокупности устойчивых отно­шений); 3) своей собственной изменчивостью в позна­нии и социокультурных контекстах. Эти тезисы и лег­ли в основание "философии тождества" М., призван­ной за изменчивостью увидеть инвариантность соот­носимого с реальностью (опытом) разума. В этом сво­ем качестве философия не есть "строительные леса" (согласно известной позитивистской метафоре) науч­ной теории, которые затем отбрасываются за ненадоб­ностью, а условие возможности самой науки как тако­вой. Элементы "ошибки", неадекватности, неполноты, недостаточности и т.д., принципиально встроенные (присутствующие, наличенствующие) в любом науч­ном знании, не говоря уже о необъяснимых (неэкспли­цированных, нерефлексируемых) внутри самой теории оснований, способно выявить только "объемлющее" знание, философская рефлексия, что только и позволя­ет открывать новые перспективы видения и горизонты, требующие своего познавательного "достижения". На­ука в этом смысле, согласно М., несамодостаточна. Она несамодостаточна и в другом отношении — толь-

ко философия способна блокировать поспешные и не­обоснованные экстериоризации и онтологизации тео­ретических конструктов науки (чем "грешит", с точки зрения М., и философия, построенная на позитивист­ской методологии), что никоим образом не отрицает необходимости философского анализа этих процессов экстериоризации и онтологизации. Более того, одну из своих целей М. видел именно в том, чтобы показать, что нет никаких оснований для резкого противопостав­ления познавательных конструктов и действительнос­ти "самой по себе" ни на основе методологии филосо­фии, ни на основе фактического материала истории на­уки. Это возможно сделать, с одной стороны, через анализ выставляемых и удерживаемых наукой знаниевых рамок, внутри которых движется познание (внутри рамок природа может вести себя "как угодно", но под­чиняться "выставленным" принципам и законам; "тож­дественность — это вечная рамка нашего ума"), и че­рез вскрытие тех априорных начал мышления, которые задают и обеспечивают его устремленность к "тожде­ственному" — с другой. В обоих случаях содержатель­ный анализ знания заменяется его фориальным анали­зом — вскрытием самих условий возможности знания. Отсюда (историческая) реконструкция познания, по М., должна быть направлена не столько на различение "достижений" и "заблуждений", сколько на поиск алго­ритмов мыслительной деятельности (если таковые об­наружатся), одинаково проявляющих себя как в "ошиб­ках", так и в истинном (по)знании. Эта установка М. стала впоследствии одной из конституирующих для неорационализма как подхода в философии науки. В этой своей устремленности критический рефлексиру­ющий разум последовательно "отделяет" от наличного знания: 1) непосредственно привносимое опытом, об­наруживая за эмпирическим знанием его логическую организованность, воплощение определенного "зако­на", что говорит о том, что эмпирическое знание невоз­можно по определению, так как исходит из круга в оп­ределении; 2) связанное с той или иной научной тради­цией, т.е. (а) разделяемые внутри "сообщества" и (б) в определенное время схемы и представления о стандар­тах действования, предвзятые идеи (от которых "мы никогда не бываем вполне свободны"); 3) априорные образцы работы разума, его постоянно воспроизводи­мые (и в науке, и в обыденном мышлении) устойчивые структуры, собственно и предопределяющие стремле­ние разума "отождествлять различное", замещать бес­конечное разнообразие мира ощущений и восприятий тождественными (инвариантными) во времени и про­странстве связями и отношениями. Между рациональ­ной схемой тождества и реальностью постоянно суще­ствует "зазор", который и призвано заполнять и сужать

усложняющееся в этом своем стремлении научное (по)знание, осознающее в философской саморефлек­сии, что кроме познанного всегда принципиально бу­дет существовать непознанное (иррациональное в раз­личных аспектах), что тождество всегда будет содер­жать различие-различение, а потому принципиально никогда не достижимо (примечательны в этом контекс­те отсылки М. к Брэдли и Б.Бозанкету — представите­лям абсолютного идеализма). Согласно М., "всякое рассуждение, сводясь в сущности к отождествлению, имплицирует различное как исходный пункт и тожде­ственное как конечный пункт. Отсюда необходимость содержания, которое устраняет возможность всякой подлинной тавтологии...". Всю эту конструкцию мож­но обозначить как "схему М.", сыгравшую значитель­ную роль в рационалистических версиях философии науки, последовательно структурировавшей первый и второй ее уровни вплоть до представления о целостно­сти сложноуровневой организованности знания и не менее последовательно критиковавшей ее третий уро­вень за априоризм (одним из первых эту критику пред­принял Башляр, что, в том числе, и позволило ему впи­сать эту "схему" в неорационализм). Сам же М., хотя впоследствии и смягчил свою формулировку, все же исходил в своем творчестве из признания того, что "в науке есть нечто действительно априорное, а именно прежде всего ряд постулатов, в которых мы нуждаемся для построения эмпирической науки, т.е. для формули­ровки того положения, что природа закономерна и что мы можем познать ее течение". Однако его априоризм в отличие от кантовского настаивает на том, что разум не способен приписывать свои законы природе. Для понимания априорных оснований разума М. рассмат­ривает понятие "закона" и "принцип причинности". Основной тезис, который М. пытается обосновать на материале истории науки (способность которой к ре­конструкции исторических фактов есть критерий ее ценности для философии науки), состоит в том, что конкретное содержание, вкладываемое в них, истори­чески изменчиво, но сами они остаются основами по­знающего разума. Закон — это то, что неизбежно включается в теоретические конструкции, с помощью которых описывается реальность (он приложим к со­зданным понятиям, а не к единичным явлениям — "за­кон природы, которого мы не знаем, в строгом смысле слова не существует"). "...Закон — это идеальное пост­роение, которое выражает не то, что происходит, а то, что происходило бы, если бы были осуществлены со­ответствующие условия". Но при этом М. одновремен­но признает, что: "Без сомнения, если бы природа не была упорядочена, если бы в ней не было сходных объ­ектов, из которых можно создавать обобщающие поня-

тия, мы не могли бы формулировать законы". Таким образом, закон рассматривается М. как методологичес­кий принцип, как готовая эвристическая схема иссле­дования все новых объектов. Эту же роль выполняет и принцип причинности, по сути эксплицирующий закон в конкретике изменяющихся условий: "согласно при­чинному принципу должно существовать равенство между причинами и действиями, т.е. первоначальные свойства плюс изменение условий должны равняться изменившимся свойствам". Другое их различие состо­ит в том, что понятие закона элиминирует время, не учитывает временную процессуальность, причинность же описывает процессы во времени, применяется к разделенным временными интервалами событиям. Она есть не что иное, как принцип тождества, применен­ный к существованию вещей во времени. Однако в обоих случаях, по М., имеет место отождествление как продукт разума, позволяющий ему "объяснять". Закон устанавливает вневременной порядок в многообразии существующего, причинность указывает на порядок в становлении. "Внешний мир, природа кажутся нам бесконечно и непрерывно изменяющимися во времени. Между тем принцип причинности убеждает нас в про­тивоположном: мы имеем потребность понять, а по­нять мы можем только в том случае, если допустим тождество во времени". Отсюда: "Вопреки постулату Спинозы порядок природы не может вполне соответст­вовать порядку мысли. Если бы это было так, то полу­чилось бы полное тождество во времени и пространст­ве, т.е. природа тогда не существовала бы". Тем самым открывается путь к своеобразной дереализации непо­средственной данности в (по)знании — стремление свести все к пространственным отношениям, вырази­мым геометрически, что в дальнейшем открывает путь к их выражению в математических формализмах. "...Мы приходим к законам, насилуя, так сказать, при­роду...", — указывает М. Как примеры отождествления в физике он рассматривает принципы инерции и сохра­нения энергии, в химии — принцип сохранения массы. М. показывает их предысторию как цепь сменяющих друг друга различных по содержанию, но сходных по форме конструкций, непосредственно не выводимых из опыта, но ищущих в нем своего подтверждения (че­рез согласование с ним). На каждый данный момент времени научное знание есть достигнутый компромисс двоякого рода. С одной стороны — между фактами (ко­торые сами есть сложные познавательные конструк­ции, так как "конструкции факта и преобразования ра­зума постоянно переплетаются") и теориями: "теории, конечно, не выводятся из фактов и не могут быть дока­заны с помощью этих фактов", но задача теорий — " объяснить факты, согласовать их по мере возможно-

сти с требованиями нашего разума". С другой стороны — "практическое использование" понятия причинности также требует компромиссного консенсуса, вводящего ограничения на рассматриваемые условия, ограничи­вая их "ближайшими" причинами (снятие требования "полной причинности"). В этом отношении (по)знание принципиально динамично в своей "компромиссности" и "согласованности" в стремлении к "тождествен­ности", которой, к тому же, согласно М., противостоит "принцип Карно", выработанный в термодинамике (как ее второй принцип) и вводящий представление о действующей тенденции к изменению, к росту разно­образия, т.е. характеризующий становление, а не тож­дество. Иначе "принцип Карно" можно трактовать как вторжение в науку реальности, привносящей с собой представление о временной необратимости и несимме­тричности процессов и свидетельствующей о появле­нии иррационального как трансцендентного разуму, как неподдающегося правилам "объяснения", свойст­венным разуму, как того, что не может быть сведено к тождеству: "Ни одно, даже самое незначительное, яв­ление не может быть вполне объяснимо. Тщетно пыта­емся мы "свести" одно какое-нибудь явление к другим, заменяя его все более и более простыми: каждое такое "сведение" является ущербом для тождества..." Только наличие хотя бы минимального содержания делает те­орию нетавтологичной, но нетавтологичность рано или поздно раскроется как внутренняя противоречи­вость, т.е. иррациональность. В этом отношении ирра­циональны и основания любой теории в силу того, что они не могут быть объяснены внутри нее самой и ее собственными средствами. Отсюда (по)знание дина­мично и в своем стремлении "изжить" иррациональ­ное, рационализировать его, сняв сложившиеся огра­ничения и расширив, тем самым, область своего при­менения (в этом ключе может быть проанализирован переход от ньютоновской к квантовой механике и со­здание теории относительности). Однако в своем дина­мизме, "переходя от теории к теории, от отождествле­ния к отождествлению, мы совершенно уничтожили реальный мир. Сначала мы объяснили, т.е. отвергли, изменение, отождествив предшествовавшее с последу­ющим, — и ход мира был приостановлен. У нас оста­лось пространство, наполненное телами. Мы образова­ли тела из пространства, свели тела к пространству — и тела, в свою очередь, исчезли. Это пустота, "ничто", как говорил Максвелл, небытие... Время и пространст­во растворились. Время, течение которого больше не влечет за собой изменения, неразличимо, не существу­ет; и пространство, лишенное тел, уже ничем не отме­ченное, тоже исчезает...". Отсюда осталось сделать лишь полшага к концептуализации тезиса о "дереали-

зации реальности и создании "реальности второй сту­пени" неорационализма. Так же как и последний, М. удерживает, но более отчетливо, представление о при­сутствии реальности хотя бы через "сопротивление ма­териала". Сам же априорный принцип тождества ("ис­тинная сущность логики", "форма, по которой человек отливает свою мысль", "интегрирующая часть нашего разума") трактуется у М. как проявляемая тенденция мышления, работающего в конкретном метериале. В этом же ключе он говорит о "правдоподобности" зна­ния, так или иначе выражающего "подготовленность" разума к восприятию тождества, что и составляет "един­ственный априорный элемент этих положений" — "все же остальное является эмпирическим". Однако научно организованный разум отличается от обыден­ного в том числе и в этом отношении именно тем, что он руководствуется "эвристической рефлексией, кото­рую он должен быть готовым модифицировать или от­бросить, если реальность... выказывает свою стропти­вость". Наука через философию критична по отноше­нию к самой себе, она способна менять свои перспек­тивы (а тем самым стиль и сам способ мышления) и перестраивать сам предмет своего (по)знания (строя новую теорию, способную увидеть "факты" в ином свете), осознавая, что что-то до сих пор "ускользало от ее внимания, и понимая, что такое "ускользание" будет обнаружено и в будущем. Отсюда и построение страте­гии развития науки, ставшее впоследствии "общим ме­стом" в методологии и логике науки: "Когда, следуя предположению касательно интимной природы явле­ний, ученый-исследователь наталкивается на констата­цию, противоположную его ожиданиям, он, очевидно, тотчас пробует объяснить то, что обнаружил, как ано­малию, возможную в результате действия привходя­щих факторов; он формирует то, что называют вспомо­гательными гипотезами. Разумеется, он эти гипотезы, в свою очередь, проверяет, он их будет подтверждать или разрушать посредством эксперимента, он будет подтверждать или изменять их или сразу отбрасывать, и это сможет, в конце концов, заставить его изменить или отбросить его первичное предположение". Посто­янное же изменение гипотез, побуждаемое нарушаю­щим инертность разума опытом, кроме всего прочего за­дает определенную векторность научному поиску, важ­но только, чтобы эти гипотезы формулировались макси­мально строго и жестко, иначе их трудно локализовать и верифицировать. И тем не менее, "всякий реальный процесс, достигнутый в этой области, бесконечно це­нен. Ясно поняв, где мышление приближается к тавто­логии (которая не может быть никогда действительно и полностью реализована в нем, поскольку в этот момент мышление перестанет быть мышлением), мы более от-

четливо распознаем модальности его движения, его прогресса, мы понимаем, до какой границы мышление было строго дедуктивным, априористическим, т.е. в чем оно приближается к тождеству, какой линии иссле­дования мы должны следовать, чтобы проводить такую идентификацию, и каково также различие, которое мы отодвигаем в сторону в большинстве случаев совер­шенно бессознательно". Однако в любом случае мы на­ходимся внутри рамки, задающей нам границы воз­можной рационализации материала и позволяющей нам строить предмет таким, а не иным образом. Карди­нальное изменение в науке есть, таким образом, изме­нение самой этой рамки (которая по-прежнему будет удерживать априорность стремления к тождественнос­ти), т.е. принципов и возможности выводимости со­гласно строгим правилам теоретической конструкции. Все, что "не попадает" под действие этих правил, обре­чено оставаться иррациональным (как невыводимое таким способом) до следующего витка познания. От­крытие же новой перспективы, т.е. выбор иного аспек­та отождествления, поддерживается постоянной и принципиальной динамичностью (по)знания. Согласно М., "наука есть и остается (по крайней мере, остава­лась до сего времени) строго реалистичной, создатель­ницей онтологии. Как бы ни хотели непосредственно исходить из фактов, каких бы усилий не предпринима­ли, чтобы исключить всякую гипотезу, из физики во всяком случае не исключается эта метафизика". (См. также Неорационализм.)

В.Л. Абушенко