Свидетель перед преступником 1 страница

Состояния ума, чувств и интуиции являются единственными ре­ально существующими вещами. Иисус был Сыном Бога, но кро­ме того он был Сыном Одиночества, как Иоанн и Павел, как Гегель, Беркли, Стерлинг, Эванс... Все настоящие теософы и все истинные христиане становятся Сынами и согласны с этими выдающи­мися учениками природы, провозглашающими: «Реален только Дух, все остальное - иллюзия». Если человек считает себя больным, он таковым и станет; если, напротив, он бодр даже в самых неблагоприятных обсто­ятельствах, то не заметит, что мир вокруг него наполнен мраком, - ведь сам он светел. Все дело в самом человеке: только он может залить для себя весь мир желчью и горечью, хотя для других мир - песня.

Несколько мучительных недель бродил я в тоске, со свинцовым гру­зом горя в душе и с чувством гнетущего отчаяния, которое могло бы свести с ума человека с менее уравновешенным темпераментом. Если Лоликс испытывала то же самое хотя бы одно мгновение, а я знал, что она прошла через худшее, то, Боже, сжалься над ней, светлой, нежной и прекрасной, той, что столько вынесла из-за меня! Сжалься, если это возможно!

Я пытался покончить с собой, украдкой уйти из жизни, так сказать, че­рез черный ход, и часто чувствовал острое лезвие ножа, подаренного мне мастером горного дела. Как давно это было? Четыре года назад. Неужели всего четыре года? Четыре века, если верить моим чувствам. Долгими вечерами я стоял перед Максином, оставшись один в храме. Или мне только снилось, что я стоял там? Да, наверное, это был мучительный сон, ведь никто, кроме инкализов, не имел доступа в Инкалифлон, за исклю­чением тех дней, когда поклонялись Инкалу или проводили особые це­ремонии, но тогда помещение неизменно было заполнено народом.

Временами в пустыне моих страданий появлялась Анзими. Она пыта­лась заговорить со мной, ободрить меня, но все ее усилия были напрасны, как тщетны попытки солнечных лучей осветить темные глухие омуты, что встречаются иногда в непроходимых чащобах. Аналогичные бесполезные усилия моих друзей привели, наконец, их к мысли, что лучше оставить меня в покое. Итак, теперь я был наедине с самим собой, с мучительнейшими угрызениями совести и однажды сел в свой личный вэйлукс, убрал из него нейм, чтобы отключить любую возможность связи с внешним миром, и, не сообщив об этом никому, ринулся в ночь.

Я скитался в воздушных сферах, поднимаясь порой так высоко над землей, что оказывался в полной темноте, откуда виднелось Нептуново кольцо и где генераторы корабля едва могли сохранить в кабине достаточную для поддержания моей несчастной жизни плотность и температуру воздуха. Потом падал вместе с вэйлуксом в глубины морские, где фосфоресцирующие рыбы по ошибке принимали мой аппарат за своего более крупного собрата, стоило только включить освещение. Но зачем освещать вэйлукс, если душа наполнена тьмой, а глаза не видят? Так горька и остра была тоска, что, в конце концов, бренное тело потеряло способность удерживать мое Высшее Я, и я поднялся над временем и землей. Не знаю, сколько продолжалось столь странное состояние, возможно, долго.

Сначала была чернота - ни проблеска света, ни признака тепла, меня окружали смертельная темнота и могильный холод. Никто не встретился мне на пути, не раздавалось никаких звуков, кроме мрачного бормотания и стонов. Потом перед глазами запрыгали вспышки красного пламени, но и они исчезли, оставив после себя мрак, еще более плотный, чем прежде. Теперь мой слух терзало жуткое змеиное шипение, а боль, казалось, раздирала саму душу. В какой-то момент мои нервы отказались отвечать на мучительную агонию, и все ощущения умерли. Недвижность овладела мною, и я воскликнул: «Это смерть?..» Лишь эхо вернулось ко мне.

Шипение прекратилось, все стихло. Внезапно я ощутил весь ужас одиночества, темного и холодного, и в отчаянии стал кричать, кричать все громче и пронзительней, звать хоть кого-нибудь. Однако из бездонных глубин мрака не доносилось ни звука, только мой собственный голос, отраженный, возвращался ко мне раскатистым эхом, но, казалось, через века. Потом возникло ощущение, что я могу двигаться, куда хочу, и, решившись, я полетел быстрее мысли, как если бы за спиной выросли крылья.

Из мрака возникли высокие утесы. На безымянные пики падал свет, исходящий из какой-то горящей ямы, но нигде не было ни души. Я находился в целой вселенной одиночества. Один, один! Жуткое, цепенящее отчаяние, охватившее меня в тот миг, вызвало вопль, ибо было оно нестерпимее смертной боли. Глаза мои иссохли, а душа будто раздробилась. Я хотел одного - умереть. Тщетное желание. И тогда я вспомнил, что у меня есть земное тело; найти хотя бы его было бы утешением. Я устремился к нему, как молния.

Тело было холодным и безжизненным, если не считать еле заметного свечения возле солнечного сплетения, сердечных нервов и в зоне продолговатого мозга. Но рядом с ним я увидел.,. О, Инкал! Я увидел Лоликс, плакавшую и молившую нашего Бога воскресить меня. Казалось, она не заметила моего приближения, ибо искала любимого в холодном земном теле. Лишь позже я узнал, что именно горячие мольбы души этой любящей женщины и вызвали во мне воспоминание о брошенном физическом теле. Не имея больше сил выдерживать ее стенаний, я приблизился к Лоликс и коснулся ее. Она подняла голову, долго смотрела сначала на меня, потом на мое тело и, наконец, вымолвила: «Цельм, ты ли это? Любовь моя, о, любовь моя, обними же меня, я теряю силы».

Она упала мне на грудь, и в то же мгновение мое физическое тело исчезло, а с ним и все остальное. Мы оказались в песчаной пустыне вдвоем. И тогда перед нашими пораженными ужасом взорами предстало дитя, совсем младенец, словно только что родившийся. Но оно шло к нам, плача, обвиняя нас. Тело ребенка было залито кровью, а глаза мертвы. Со страшным воплем Лоликс воздела руки и воскликнула: «О Инкал, Боже мой, Боже мой! Разве я не достаточно страдала, чтобы мой мертвый, загубленный мною ребенок снова пришел терзать мою душу? Цельм, смотри, смотри же на нашу девочку, убитую мною ради тебя!»

Сердце мое, казалось, остановилось от горя, я застыл, словно парализованный, глядя, как до срока рожденная малышка тянет ко мне свои ручки, залитые кровью, и поднимает свои остекленевшие глаза на меня! И тогда я наклонился, взял ее на руки и прижал к себе, пытаясь согреть несчастное, холодное тельце. И заплакал. Да, наконец, я заплакал настоящими крупными слезами, и теперь они были пролиты за другого. Сдавленным от горя голосом я прошептал: «Лоликс, грех твой - на мне, ведь он совершен ради меня. Да помилует меня Инкал, если на то будет Его воля!»

И тут все осветилось торжественным сиянием, и рядом с нами появился Крестоносец. Он обнял нас и нашего ребенка. Тот, кого я много лет назад видел у залитого лунным светом фонтана, снова стоял передо мною. На груди Его сиял огненный крест, и тьма отступала перед волнами Его Света.

«Ты просил милости у Всевышнего, - заговорил Он, - милость будет дарована тебе, ибо ты сам проявил ее к этому ребенку. Ты придешь ко Мне, и Я дарую тебе покой. Однако, ты не обретешь его, пока не наступит день, когда великий мир воцарится в твоем преодолевшем все сердце. Лишь тогда, в тот далекий день ты пожнешь печальный урожай горя и заплатишь все свои долги. Когда же ты придешь еще раз, эта женщина снова будет вместе с тобой, и снова вы будете готовы отпра­виться в Наваззамин, и только тогда навсегда освободитесь от Земли. Тогда, получив, ты отдашь.

Тот, кто заставляет другого совершить грех, и тот, кто согрешил, ос­тупаются и сворачивают с пути Моего. И согрешивший должен сначала пройти искупление, соединиться сердцем со Мной, затем снова вернуться на поле горя, но уже не в теле из плоти, а в духе. Он должен найти жерт­вы свои и бороться вместе с ними до тех пор, пока, не уведет их оттуда, куда привел, взвалить себе на спину ношу, которую возложил на них, и нести ношу эту за них до тех пор, пока они не последуют духовным со­ветам, обращенным к душам их, и тоже не придут ко Мне. И тогда Я приму эту ношу, эту тень, и она перестанет существовать, ибо Я ЕСМЬ Солнце Истины. Разве может тень существовать в солнечном свете? Ни одна ноша не может быть Мне во грех, не может обременить Меня. Это дитя Я возьму к Себе. Ты обидел ее, и она будет мельничным жерновом на шее твоей, тянущим тебя на дно земного горя. Но, однако, ты спасешься, ибо имя твое записано в Книге Жизни. А теперь отдыхай! Отдыхай и ты, дочь Моя!»

...Я очутился в своем теле, забыв обо всем, что пережил, и был так измучен, что заснул. Природа пришла на помощь моей уставшей душе, и несколько дней я пролежал в лихорадке, перешедшей в кому, из которой мой организм вышел хотя и слабым, но здоровым.

Вернувшись, наконец, в Каифул по прошествии трех с лишним изну­рительных месяцев, я шел по дворцу, встречая слуг и придворных, тех, с кем мы были друзьями, но они словно не замечали меня и не приветство­вали. Стала ли тайна моей жизни известной миру? Нет. Не в этом была причина странного поведения окружающих. Просто меня никто не ждал, ибо все считали погибшим. За сто дней моего отсутствия Анзими и ос­тальные близкие мне люди пришли к выводу, что я мертв, что, возмож­но, наложил на себя руки. (О, я был бы рад, если бы мог умереть!)

Теперь я вернулся домой, исполненный решимости быть открытым и честным с теми, кого любил больше всего на земле, исповедаться перед ними во всех путях зла, которыми прошел, и молить о прощении. Увы, опять слишком поздно. Менакс, чье сердце давно было слабым, не пе­режил удара. Уверенный, что я погиб, за несколько недель до моего воз­вращения он ушел в Наваззамин. Я не спрашивал об Анзими, опасаясь, что и здесь меня поджидает ужасное известие.

Оглушенный горем, словно слепой, я бродил по городу и вскоре ока­зался у великого храма. Дверь его была приоткрыта, и так как никого не было поблизости, я вошел внутрь, не думая о том, что вход запрещен всем, кроме инкализов, ибо надеялся найти хоть какое-то об­легчение под его священной сенью. Внутри не было ни души. Я встал на Место Жизни, глядя на Свет Неутолимый, потом обошел кварцевый куб и - о, Боже! - с другой его стороны увидел статую Лоликс. У меня зак­ружилась голова. Ее дорогие черты совсем не изменились, но, увы, то был камень, всего лишь камень. Сколько же времени прошло с тех пор, как мы виделись в последний раз?.. Порой целая жизнь может сжаться в один день, а несколько недель - стать веками. О, Лоликс, Лоликс, мой немой обвинитель! Не осознавая, что делаю, я взял ее руки в свои и содрогнулся от холода, однако, наклонился, посмотрел прямо в незрячие глаза и по­целовал немые губы, не ответившие мне.

В ее руке был свиток красного пергамента. Яосмелился вынуть его и, развернув, прочел повеление: «Статуя эта служит напоминанием о под­лом преступлении. Посему я, Уоллун, Рей Посейдонии, запрещаю убирать ее до моего особого распоряжения. Пусть же будет она молчаливым сви­детелем преступнику».

С дрожью вернул я свиток в каменную руку и чуть не лишился созна­ния, услышав сухой треск, раздавшийся при этом. Я ли был тем преступ­ником? Да. Но не один. Однако чувствовал себя так, словно вся вина лежала только на мне. Надо идти в Агако и молить Рея о разрешении уб­рать останки моей любимой. Да, обстоятельства сделали для меня Ло­ликс дороже Анзими. Я повернулся к выходу и вздрогнул от неожиданности, внезапно встретившись глазами с Уоллуном, который грустно смотрел на меня. «Даю тебе свое согласие», - сказал Рей, хотя я не успел вымолвить ни слова.

То, что он предугадал мою просьбу, не удивило меня, а лишь вызва­ло глубокую благодарность. Я все еще был силен физически и решил сделать необходимое прямо сейчас, ибо в голове моей пронеслись сло­ва: «Поцелуй ее и отпусти; твоя любовь - прах». Еще раз заглянув в глу­бокие синие глаза Лоликс (мне показалось, что она слегка улыбнулась) и поцеловав недвижные губы, я поднял с гранитного пола прежде такое легкое, а теперь тяжелое тело, поднес его к вершине куба Максина и мед­ленно наклонил вперед, в Огонь Неутолимый. Как только пламя коснулось статуи, она мгновенно исчезла. Так утром, с появлением солнца в доли­нах исчезает тень. Спокойным и неизменным, как всегда, остался Свет Неутолимый. И лишь теперь я увидел, что рядом с кубом осталась сто­ять на платформе отломившаяся у щиколотки каменная ножка в санда­лии, на застежке которой сверкали сапфиры и алмазы, - мой подарок. Я осторожно вынул ее из сандалии, но не предал Свету Максина, а завер­нул в свой плащ, обрадовавшись, что осталась хоть какая-то память о моей возлюбленной, пусть даже такая.

Я не спросил императора об Анзими. Но не потому, что боялся увидеть его заслуженное презрение, а потому что знал: все равно буду искать и найду ее. Если же она умерла, как и Менакс, то уже завтра, когда начнется Инкалон - День Солнца, день всеобщей службы, я вернусь в храм и предам свое физическое тело неколебимому пламени Света Неутолимого.

Но Анзими не умерла. Я нашел ее в глубокой скорби. Прекрасные глаза, встретившись с моими, замерли в немом изумлении - она не знала, что я вернулся. Потом, испустив долгий вздох, принцесса упала в мои объятия, потеряв сознание. Бедная девочка! Я поднял ее, крепко прижал к груди, покрыл поцелуями побледневшие губы, ввалившиеся щеки, и из моих иссушенных столькими душевными муками глаз ручьями полились слезы. Наконец, Анзими очнулась, но лишь для того, чтобы впасть в долгую болезнь, во время которой ее чистый дух чуть не разорвал свою земную темницу. Только несколько недель спустя к ней вернулось сознание.

Когда она снова встала на ноги, хотя и была еще очень слаба, я привел ее на то место в ксанатифлоне, где когда-то сидел с Менаксом, усадил, невесомую, на колени и, обняв, как ребенка, рассказал ей всю печальную историю - и о Лоликс, и о том несчастном полете, о котором старался не вспоминать, но, увы, безуспешно. Никому не спрятаться от самого себя. Закончив исповедь, я стал молить Анзими простить меня. Некоторое время она молчала, а потом тихо обняла меня и сказала:

- Цельм, я прощаю тебя, от всего сердца прощаю! Ты - смертный. Ты совершил грех, но не повторяй его. Лоликс была прекрасна, она достойна твоей любви.

И тогда я вынул каменную ножку, которая всегда теперь была со мной, несмотря на ее тяжесть, и без слов подал Анзими. Она спросила:

- Это осталось от нее?.. О, Лоликс, милая моя подруга! Цельм, оставь мне это, я буду хранить в память о ней.

- Возьми, Анзими, жена моя, ибо ты станешь моей женой. Ведь ты простила меня, как и твой дядя - император. Лишь несколько месяцев пройдут, и мы соединимся до конца жизни. А сейчас мы должны расстаться. Мне нужно отправиться в Умаур, в места, где никто не живет. Там, в Эйксе, я знаю, есть залежи золота, и я найду его. Не ради собственного обогащения - у меня есть миллионы и много других богатств; я должен найти эти сокровища и отдать нашей Посейдонии. Уезжаю еще и потому, что, боюсь, мне не хватит сил оставаться в Каифуле и не быть с тобой все это время. Из Умаура я тоже смогу видеть и слышать тебя, дорогая, так как в этот раз не стану убирать нейм. Поцелуй меня на прощанье. Вечером я отправлюсь в путь. Да пребудет Инкал с тобой и да осенит Он тебя миром Своим!

...Та часть Умаура, куда я собирался отправиться, находилась в двух тысячах милях от Каифула. Всю дорогу я думал об Анзими и не заметил, как пролетело время. Очнулся, когда мы уже были над районом, который современные географы обозначают как селитроносную пустыню Атакама. Тогда это тоже была пустыня. Исследования показали, что самые глубокие слои песка у подножия Анд достаточно богаты золотом, чтобы оправдать затраты на установку водяных электрогенераторов. Такой генератор представлял собой металлическую плиту площадью в несколько сотен квадратных ярдов, устройством напоминавшую рыбьи жабры, заключенную в герметичный металлический короб. Поток воздуха, нагнетаемого с одной стороны корпуса, заполнял каждый дюйм внутри плиты, прежде чем достигал ее противоположного конца. Поскольку плита поддерживалась в охлажденном состоянии силами Наваз, внутри нее немедленно осаждалась атмосферная влага. Я вез с собой переносной генератор, конденсировавший примерно кварту воды в минуту, чего было вполне достаточно, чтобы экономно производить горные работы, для которых требовалась вода.

Из Посейдонии я привез также коня и пока отдавал указания, организовывая работу людей, на него погрузили снаряжение: ящик с локаторами для поиска минералов -легкими устройствами, работавшими на аналогах современных батареек, другими инструментами для моих целей, действовавшими по принципу электрометра, и провизию на несколько дней.

Отправляясь на разведку, я взял с собой небольшой переносной нейм, чтобы поддерживать связь с внешним миром, но, проехав пять миль, обнаружил, что потерял вибратор, без которого этот аппарат не работает. Пришлось оставить нейм в тайнике, чтобы забрать на обратном пути. Как ни старался, я не мог вспомнить, где потерял эту важную деталь, и решил из-за нее не возвращаться. Потеря, хоть и малоприятная, облегчила ношу моего коня, уменьшив ее на несколько фунтов. Это было немаловажно, учитывая, что он вез ружье (описание его я сейчас приводить не стану, замечу лишь, что оно действовало по совершенно иному принципу, нежели современные, стрельба производилась силой электричества), шахтерские инструменты, упаковки с финиками и орехами, полярный компас, карманный фотоаппарат, небольшой генератор, постельные принадлежности и, наконец, меня самого.

В первый же вечер я был уже далеко, а следующий застал меня почти за сто миль от лагеря. Когда солнце начало клониться к закату, я остановился возле глубокого оврага и на небольшом расстоянии от себя увидел нечто, похожее на пещеру, которая могла послужить прекрасным убежищем на ночь. Хорошо обученный конь привык часами находиться на расстоянии свиста от того места, где его отпусти­ли, так что не причинял беспокойства. Я спешился и заглянул в пещеру, представлявшую собой уходивший куда-то вглубь длинный тоннель, затем расседлал коня и отпустил подкрепиться сочной травой, которой здесь было вдосталь. Спрятав под седло еду, инструменты и захватив электри­ческое ружье, я было приготовился исследовать пещеру, но тут мой конь захотел напиться, а так как в овраге - русле высохшего ручья - воды не было, пришлось ее добывать.

Дно оврага устилала мягкая глинистая порода с многочисленными вмятинами, напоминавшими по форме ведра. Возле одной из них я и ус­тановил генератор, и вскоре углубление заполнилось водой, прохладной и чистой. Я напоил свое благодарное животное и напился сам. Какой жи­вительной будет помниться мне эта влага чуть позже и какой она будет недосягаемой! Оставляя работающий генератор возле углубления, я не мог и предположить, что вскоре он будет так нужен мне, но я не смогу достать его...

Дно пещеры было каменистым. Из любопытства я решил пройти до конца тоннеля. В кармане у меня лежал фонарь с небольшой батарейкой, так что, отойдя далеко от входа и попав в густую темноту, я освещал им путь. Через добрых полмили пещера как бы раскрылась, и я застыл в изумлении. До сих пор в этом районе мне не встречались признаки пре­бывания человека, ни современного, ни древнего, а тут передо мной стоял дом, половина которого - угол и часть двух тяжелых базальтовых стен - была отчетливо видна. От неожиданности я выронил фонарь, он разбился, и свет погас. Но вокруг было не совсем темно, через какую-то щель снаружи просачивался свет.

Некоторое время я стоял, не трогаясь с места, разглядывая это мрач­ное заброшенное сооружение. Откуда пришли его строители и в какие за­бытые времена? Куда ушли они? Было ли оно единственным или существовали и другие, возможно, скрытые под песками окружающей пустыни?.. Воображение мое разыгралось. Наши письменные историчес­кие очерки, охватывавшие десятки веков, не содержали ни единого упо­минания о каком-либо цивилизованном или же диком народе, жившем в этой «Безлюдной Стране». Напрашивалось единственно возможное логически заключение: передо мной сейчас было свидетельство суще­ствования какого-то очень древнего народа, жившего еще до того, как на­чалась сороковековая история Посейдонии.

Наконец, очнувшись от мыслей, я пересек пещеру кратчайшим путем, чтобы поближе рассмотреть вещественное свидетельство глубокого прошлого, забытого уже тогда, когда только занимала заря моей родной страны. В ближайшей ко мне стене дома находился вход - проем в гладких, искусно высеченных базальтовых блоках. Наполовину открытая дверь была, очевидно, тоже сделана из монолитного куска базальта толщиной примерно в шесть дюймов. Обуреваемый лю­бопытством, не сдвигая двери с того положения, которое она так долго за­нимала, я вошел внутрь, пытаясь понять, как каменная конструкция могла столь долго выдерживать испытание временем. Но в голову не приходило ничего дельного.

 

 

Все три измерения строения - высота, ширина и длина - были при­близительно одинаковыми и равнялись шестнадцати футам. Дверь слу­жила единственным входом. В прочной каменной конструкции не просматривалось ни одной щели, за исключением двух параллельных отверстий в потолке, образованных кладкой камней меньшей ширины. Пол, покрытый слоем песка, оказался сделанным из гранитных плит, и их стыки были столь же идеальны, как и в стенах, - между блоками нельзя было просунуть даже листа бумаги.

Осмотрев все, насколько смог, я прислонился к ближайшей от приот­крытой двери стене и, подняв глаза к отверстиям в потолке, предался раз­мышлениям. Холодной и мрачной выглядела эта одинокая комната - реликвия прошедших времен. Прочностью конструкции, простотой и стро­гостью планировки она напоминала приведенные в исторических летопи­сях описания посейдонских тюрем, существовавших в эпоху, предшествовавшую правлению императора Максина. Было ли это соору­жение единственным образчиком строительного искусства его создате­лей, или же оно - лишь одно из зданий погребенного города?.. Мне показалось, я понял, почему дом до сих пор не засыпан гонимыми вет­ром песками пустыни хотя бы частично: дождевые воды, просачиваясь через верхний слой почвы и стекая по трещинам, служившим также и для освещения пещеры, уносили песок от стен.

Солнце, видимо, уже приблизилось к горизонту, дневной свет мерк, и поэтому вокруг с каждой минутой начала сгущаться тьма. Пора было возвращаться на воздух, к своему коню. Но меня остановило любопыт­ство: что же это за петли, на которых подвешена и держится столь мощ­ная дверь? И хватит ли у меня силы сдвинуть ее? Я осмотрел дверной блок, но не обнаружил ни петель, ни единого признака какого-либо замка. Полагая, что сдвинуть каменную плиту с места будет трудно, если вооб­ще удастся, я вложил в это движение всю свою силу. Увы, вид ее оказался обманчивым: она подалась с такой легкостью и быстротой, что я потерял равновесие, упал и, сильно ударившись головой, потерял сознание. Когда же очнулся, то обнаружил, что дверь закрыта и надежно заперта. Разгля­дывая ее прежде, я не заметил, что дверная плита - не монолит, она состояла из двух каменных пластин, разделенных сегментом третьей. В пространстве между внутренними поверхностями плит и был скрыт замок - устройство из каменных болтов и стержней, срабатывав­шее, когда дверь плотно вставала на место.

Факт, что я оказался накрепко заперт внутри дома, сначала не слиш­ком расстроил меня. Веря в свои научные познания, я сохранял спокой­ствие духа и, поскольку не захватил с собой никаких инструментов, стал искать какие-либо средства для отвода болтов. Когда ничего не нашлось, во мне начало расти смятение. Тогда я сел, чтобы поразмышлять, как выбраться из этой мрачной темницы. Но чем больше думал, тем более безнадежным представлялось положение. Никто не знал, где я нахожусь; у меня не было нейма и, значит, возможности с кем-либо связаться и объяснить, где меня отыскать. Может, кто-нибудь пойдет по моим сле­дам?.. Увы, это нереально: я ехал, в основном, по каменистому дну вы­сохших ручьев и голым скалам, а на них не остается следов. Меня вообще не хватятся в течение, как минимум, шести дней, так как я намеревался пробыть здесь дня три, да три-четыре на дорогу сюда и обратно. Нет, выбраться из этой ловушки не было никакой надежды.

Только теперь я понял, насколько истинны были слова Рея Эрнона о том, что сама жизнь посейдонца зависит от окружающих его механичес­ких приспособлений - творений его собственного знания в области есте­ственной физики. Привезенная пища осталась вместе с конем и снаряжением и была так же далеко, как ночные звезды. Может, меня все-таки начнут искать раньше и найдут моего коня? Но будет ли он оставаться несколько суток в этом диком месте? Скорее всего, уйдет, возможно, вер­нется к вэйлуксу. И тоже не оставит следа, который мог бы привести к моей тюрьме, ибо станет возвращаться тем же путем, каким пришел сюда, - по безжизненным скальным руслам...

Чувство голода снова напомнило о том, что у меня нет никакой еды, Даже воды не было. Тем не менее, надежда все еще теплилась во мне, ибо разве не был Инкал моим Отцом-покровителем? «Господь, Инкал, Брахм, - стал взывать я, - исполни нужду сына Своего, как всегда испол­няешь нужду детей Своих». Но, увы, надежда была хрупкой. Ведь потреб­ности, которые люди считают наиважнейшими, не всегда представляются таковыми Вечному Духу. Он действует через детей Своих - человечес­ких или ангельских, - делая всех взаимозависимыми, поэтому люди и ангелы могут помогать друг другу и меньшим братьям своим - животным. Господь видит тонущего моряка, но если не найдется брата, готового спа­сти его, тонущий может погибнуть; Он утишает ураганный ветер до кро­тости ягненка, но лишь тогда, когда в чьем-то сердце возникло чувство сострадания и желание помочь. Да, Отец Небесный всегда приходит на помощь и спасает, но только через посредство определенной деятельной силы, которой Он наделил души детей Своих. Истинно, физическое тело должно молиться мускульным напряжением, если оно хочет получить ответ на свои требования в физической форме; разум должен молиться мыслью, и ответ ему будет дан в виде мысли, а не в виде, скажем, куска хлеба; ну, а дух должен молиться, используя средства своей духовной природы, и тогда получит те ценности, которые не воспринимаются физическим умом.

Все обстоит именно так. Как бы истово ни молился ум, если тело не будет молиться по-своему, совершая необходимую работу, то результата, коли не поможет ближний, тело не получит. И если молится дух, но ум бездействует, то знание просто не придет в мозг. Ум должен молиться в гармонии с духом. Но как достичь этой гармонии? Посредством воли управляя животным телом так, чтобы оно не нарушало законов той целостности, которая и есть здоровье.

Сосредоточенно молясь Инкалу умом, я тогда не имел возможности молиться ему и телом, а, следовательно, никакого облегчения для тела - ни еды, ни воды - не последовало. Я попытался воздействовать на Рея Уоллуна на ментальном, то есть мысленном, плане, чтобы он, обладающий ясновидением, понял, в какое сложное положение я попал. Но мне не удалось сделать это, так как враг, который и разжег мое любопытство, приведшее к столь плачевным последствиям, перехватывал все мои ментальные посылы. У меня ничего не получилось еще и потому, что я не знал точно, как правильно делать это.

Оставалась слабая надежда на то, что Уоллун сам догадается о моей беде. Не умея использовать оккультные силы, я прекратил попытки и, встав на колени на холодном каменном полу, сосредоточился, чтобы снова воззвать к помощи Инкала. Но стоило только произнести Его имя, как раздался тихий смех, в котором слышалась издевка. Этот звук наполнил меня тем леденящим ужасом, какой хоть однажды испытал каждый, тем холодом, от которого трепещут все чувства, как у ребенка, с замиранием сердца слушающего страшную историю, пока Властелин бури снаружи потрясает сами основания земли. Обернувшись, я увидел Майнина - Инкализа Великого Храма в Каифуле.

- Отчего же ты смотришь на меня так, словно увидел демона? - поинтересовался он.

- Мне просто непривычно видеть людей, ходящих подобно бестелесным духам, - ответил я, несказанно обрадованный его приходом, подумав, что Инкал, наконец, ответил на мою просьбу о помиловании и послал на помощь друга. Только вот откуда этот неожиданный страх, переполнивший меня при первом взгляде на него? Ведь я же знал, что все Сыны Одиночества обладают способностью выходить из грубого земного тела, снимая его, как плащ, и переноситься в любое желаемое место. Увидев Инкализа, я сразу понял, что его телесное «я» находится в трансе за тысячи миль отсюда. Будь у меня такая способность, мне не составило бы труда дать знать Рею Уоллуну о своем ужасном положении. Но если Инкал послал мне этого спасителя, то теперь все наверняка обойдется хорошо.

Майнин, несомненно, прочитал мои мысли, потому что подтвердил: да, Сам Инкал дал ему знать о случившемся, и он тут же поспешил на помощь; однако, мне придется подождать, пока он не отправит из Каифула вейлукс; это не займет много времени, так что не стоит падать духом. И сказав это, он исчез так же неожиданно, как и появился. Я снова остался в одиночестве, ожидая его возвращения, охваченный невыразимым лихорадочным беспокойством.

Прошли часы, но не появился ни он, ни кто-либо еще. Миновали сутки, а обещанная помощь все не приходила. Меня начали мучить приступы голода, но это было ничто по сравнению с жаждой. Еще раз померк дневной свет, просачивавшийся сквозь отверстия в потолке. Я до мяса стер кожу на пальцах, тщетно пытаясь освободить дверные болты, простукал каждый дюйм поверхности стен в поисках тайной пружины, которая ослабила бы какую-нибудь деталь замка в двери моей тюрьмы. Но судьба не приготовила мне такой милости.

Семь раз свет угасал надо мной, отмечая семь ночей с момента прихода Майнина. Все чаще мучительные приступы голода и жажды вызывали у меня бред, а интервалы прояснения сознания становились все короче. В один из таких моментов сравнительного спокойствия, лежа на полу, я услышал тот же тихий смех, какой возвестил о первом появлении Инкализа. Этот звук придал мне сил, и я сел. Проклятия в его адрес за столь долгое отсутствие уже готовы были слететь с моего языка, но их остановил страх, что Майнин в гневе своем оставит меня здесь умирать. Я больше не испытывал к нему никакого почтения, так как теперь был уверен, что он не тот, за кого его все принимают. Что-то подсказывало мне; как бы ни были велики эзотерические познания этого Сына Одиночества, не меньшими были его жестокосердие и другие отвратительные качества, которые он прятал в тайниках своей души. Сыны Одиночества ошиблись в нем. Я не сказал всего этого открыто, в лицо Инкализу лишь потому, что еще лелеял слабую надежду, что он поможет мне спастись. И напрасно. В первых же его словах прозвучала насмешка над моими призывами к Отцу Жизни: