Рекомендации по созданию состояния. 1.Продолжайте начатую ранее «охоту на самого себя »

 

1. Продолжайте начатую ранее «охоту на самого себя». Непрерывно отслеживайте свое текущее состояние, направленность своих мыслей и настроений. Постарайтесь пресечь любой из техник появляющуюся привязку к определенному состоянию, причем не имеет значения – положительное оно или напротив. Это может быть привязка к желанию, проблеме, качеству, а особенно – к выбору.

Эталон вашего отношения к Миру – согласие на участие в любой из игр, затеянной вашим Хозяином, безоценочно и с полным приятием.

2. Приучите себя воспринимать все свои «падения» и временные срывы как неизбежное и поначалу обязательное условие духовного продвижения, как еще одну ступеньку, поднимающую вас над собой.

Соглашаясь через «Внутренний смех» со всем происходящим в такой «минус-фазе», убирая негативную оценку – осваивайте глубинные, «темные» слои своего «дочеловеческого» уровня подсознания.

3. Отследив приход очередной проблемы, попробуйте ощутить радость. Радость не от проблемы как таковой, а от предвкушения прихода в ваше существование чего-то нового, того, о чем вы пока, возможно, даже не догадываетесь. Попробуйте ощутить радость от предощущения нового этапа жизни, новой фазы игры.

Почувствуйте себя беременным новым качеством, стремящимся войти в ваше существование, снимите всякое сопротивление ему. Не следует «заталкивать этот плод обратно», пугаясь «родовых схваток», напротив – расслабьтесь, откройтесь ему, улыбнитесь и впустите его в свою жизнь. Позвольте себе стать богаче им.

 

 

Состояние девятое,

Взаправдашнее

 

– Я мыслю, – подумал Петя пробуждаясь, – значит, мир еще существует. – Он открыл глаза и огляделся, как бы пытаясь в том увериться.

Мир и в самом деле был на месте. Да вот только не на том… Петя точно помнил, что заснул он неподалеку от ярмарки, в том самом ветхом домике, где остановились Баба Яга с Лешим. Еще звучал в голове его кашляющий смех Яги и ее причитания: «Спи, Петенька… утро вечера… оно завсегда мудренее…»

Сейчас же его окружала чаща лесная непролазная. Навороченные невпопад чудовищных размеров стволы, с торчащими из земли корявыми и осклизлыми кореньями. Серый утренний сумрак… Прямо под ноги подступала вода болотная, рыжая и дурно пахнущая. Паутина, вся в росе, толстыми и липкими нитями тянулась промеж веток, неряшливо свисая с них. В болоте что-то ухало, пузырилось и шло кругами, будто вот-вот кто-то вылезет оттудова…

– Болото гиблое, заговоренное… – со страхом признал Петя места, коими стращали с детства.

Ступил назад, попятившись, и запнулся о свое лежбище ночное, где спал. Мягкими еловыми лапами было оно выстлано в сухой ложбинке. Березовыми листьями да веточками молодыми и тонкими сверху заботливо присыпано. Жмут мха упругого в изголовье…

Стоял Петя, на то глядючи, вспомнить силился – как он здесь оказался, как лежбище это себе делал, как с Ягой простился?.. Тужился, тужился – ничего не вспомнил…

Смех внутренний включил – успокоиться чтоб.

– Сказка, – себе сказал, – это край реализованных невозможностей. Хватит, Петя, паниковать при каждой неожиданности. В конце концов, если не можешь иметь то, что хочешь, научись хотеть то, что имеешь…

Он осторожно двинулся по болотистому мрачному лесу, пытаясь найти просвет в глухой чащобе. Сам себя подбадривал.

– …Оптимист, – говорил, через пень прыгая, – это человек, которому надоело быть пессимистом…

Он остановился, поправляя котомку, и как раз ощутил, как ему стремительно начало надоедать быть пессимистом.

– Каким местом думать норовишь, Петя, – себе под нос пробормотал, – так по нему же, родимому, и получаешь, чему уж тут удивляться… – И вдруг вспоминать что-то стал…

Будто спит Петя сном беспробудным да сквозь сон говор слышит…

– Чужими руками, – глухо говорила Баба Яга, – чудеса не делаются. А ну-ка пособи, Леший…

– Да, да… – сипел тот, гигикая шепотом. – Сделал доброе дело – и в кусты. Как в сказке… А как проснется…

– …Отсель его дорога далее и пойдет. А ты мягше, мягше стели, листами-то более посыпь, – бормотала Яга.

– Глуховато, конешно, здесь, но не беда, выпутается. Парень-то он башковитый… – таял в Петиной голове голос Яги, угасая вовсе.

…Брел старик по бесконечному сумрачному лесу, памятуя уроки прежние и потому не особо думая о том, куда идет. Мысли его, по пробуждению мрачновато-обиженные, сменились иными – подвижно-любопытными.

Громадные и замшелые стволы вековых деревьев, красноватая и цепляющая за ноги странная трава, с острыми кромками, топкая болотистая земля, то и дело проваливающаяся под ногами, не вызывали более настороженной тревоги и гнетущего беспокойства.

– Когда еще такое увидишь, у моря живучи, – думал Петя, по сторонам озираясь. – Только в сказках и сказывают о местах таких… Конечно, оно и пропасть тут – раз плюнуть… Но то – если Хозяина вокруг не признаешь. А как вспомнишь о нем – так враз все милым делается, Хозяин – он ведь разный. Пока помнишь об играх его да сам в них играешь – бояться нечего…

Если судьба бьет тебя прямо в лоб, – сам себя учил, – значит, оставил ты без внимания ее упреждающие пинки под зад… Случайного в жизни ничего не случается. Случай – это тот же Хозяин, который за деревом схоронился да за тобою подглядывает – признал его аль нет?

Лес меж тем редел понемногу, светлел. Уже давно под ногами хлюпать перестало. Деревья становились все прямьше и тоньше, сквозь их листву понемногу голубые лоскуты неба проглядывать стали…

Вышел, наконец, Петя на полянку круглую, уромашенную всю, ярко солнцем залитую. К березе, растущей одиноко, ветви низко спустившей, подошел, за ствол хрупкий обнял ласково…

Постоял, будто после разлуки долгой, порадовался… А мысли, те вновь шевелиться в головушке буйной принялись.

– Видать, решила Яга, – вслух думал Петя, усевшись и обувку свою в порядок приводя, – что сам должен я проблему свою до конца расхлебать. Может, оно и так… Пожалуй, что ей, карге древней, и виднее, да только хотя б намеком поделилась… Хоть глазом бы моргнула, што ли, зубом цыкнула…

Али Мяв бы с советом своим прорисовался… – приговаривал Петя, лапти на солнышке развешивая.

Мяв, улыбкою своею рыжею, появился, как всегда, вдруг, хоть вроде как и накликанный…

– Соскучился?.. – проурчал он, то ли в голове, то ли рядом.

– А то, – поднял голову Петя и разулыбался радостно, – последнее время и не поговоришь с тобой как след. Кашлянешь парой фраз, и нету тебя, а я потом мозги выкручиваю – чего там Мяв сказать хотел…

– Надо так, Петя, – еще шире улыбнулся Мяв, – сейчас чем меньше помощи, тем для тебя же лучше. Понимать должен.

– Эт-то я, может, и понимаю, – жалился Петя, – другое неясно – где же яблоко мне это наливное, проклятущее сыскать? Шарю-шарю глазами кругом, так ведь и намека ж даже нет…

– А ты в себе пошарь, – хмыкнул Мяв, – оно хоть и лоскотно, может, но – полезнее. Глядишь и нашаришь чего, а что именно – тому и сам удивишься. А то все – яблоко да яблоко… откуда тебе вообще ведомо, что – яблоко?

– Так ведь с детства о том в сказках слышал, – удивился Петя словам Мява, – да и все сказывают…

– Сказывают… то-то и оно… – захихикал Мяв. – А в действительности, Петя, всегда все не так, как на самом деле… И причина причин, в конце концов, завсегда в начале начал находится… А чтобы осознать ее, никакое знание не годится, а тем паче – опыт. Поэтому лучшая точка зрения для тебя – это отсутствие всякой точки зрения…

– Чего, чего?! – даже на ноги поднялся Петя от удивления.

– …И только один добрый совет тебе, – продолжал Мяв ехидным говорком, – не слушай ты никаких добрых советов… Думай, Петя, сомневайся. Сомневайся во всем… Только в этом не сомневайся…

Улыбка Мява таяла, голос слабел, и последнее, что услышал Петя, было:

– Жизнь – это сон, который снится твоему Хозяину. Только от тебя теперь зависит, чтобы это сновидение вашим общим стало…

…Долго сидел потом Петя, голову со всех сторон ощупывая.

– То ли совсем Мяв умом тронулся, – думал, – то ли со мной чего не в порядке… Всего-то и надоть мне, что блюдце волшебное и яблоко наливное… К чему вся эта мудротень?..

Так удивляясь и поругиваясь вслух, но уже улыбаясь отчего-то внутри, в путь двинулся, траву густую ногами приминая да тропки новые натаптывая…

 

* * *

 

Лес кончился внезапно, оборвавшись неглубоким песчаным склоном, густо поросшим внизу травой. Петя спустился и, пройдя немного, увидел ствол дерева давно поваленного. На нем – старика древнего, вида странного.

Подошел поближе. Скинул шапку, поздоровавшись, рядом сел. Из котомки достал снедь нехитрую. Предложил незнакомцу – тот знаком отказался. Тогда сам есть принялся, на старика поглядывая.

Старикашка, весь в бороде да в бровях густых, изредка бормотал себе под нос неразборчивое что-то, громко покряхтывая да поохивая.

– …Пошто стонешь все? – не выдержал уже Петя.

– …Да вишь ты, какое дело, – охотно отозвался старец, – сел не подумавши куда ни попадя, да на сучок и напоролся. Сижу вот теперь на нем – маюсь. Уж часа два, поди…

– Так ты пересядь, – удивился Петя.

– Да чего теперь – пересядь… – махнул рукой дед, – притерпелся, поди, присиделся, да и идтить уже скоро…

Петя оторопело глянул на старика и неожиданно явственно услышал, как хихикнул в нем Мяв: «В себя загляни, отыщи сучок такой же…» – тихо заурчал он и затих.

– …То ли дело – в других сказках живут, – как-то вдруг начал дед, в глаза Пете заглядывая. – Любо-дорого послушать о том, живи – как хочешь. А у нас-то что? Все навыворот – как хочешь, так и живи… Вон оно как… – Он пошамкал губами, поскреб в бороде и продолжил:

– А с чего все началось-то? А случилось это годка три тому, мне еще осьмнадцать едва минуло…

Петя недоверчиво покосился на него, но смолчал, дальше слушая.

– Шел я как-то по лесу, шел… гляжу – колодец. И так мне пить приспичило – невмоготу просто. Глянул в него – вроде как и нет воды в нем. Камушек кинул – тихо, не плеснет даже, я – другой, побольше, все одно – тихо. Глубок колодец, думаю, а звук-то слаб… Пошарил глазами кругом – смотрю, каменюка здоровая, еле подволок ее, чуть живот не треснул. Кинул вниз – стою, слушаю. Когда вдруг – топот чей-то. Глаза поднял – мчит на меня коза со всех ног, рогами целится. Едва в сторону отпрыгнул. А она к колодцу подскочила – и туда как сиганет…

Петя слушал как завороженный: было в дедугане этом что-то необычное, странное. А тот продолжал.

– …Испугался я тогда, конешно, нечисть, думаю, какая-то в колодце завелась. Только отошел – смотрю, бабка с клюкой идет: «Ты, – говорит, – козу мою не видал? Паслась тут, я ее еще веревкой длинной к камню привязала, чтобы не удрала». Вот так-то я с Ягой и познакомился…

Петя закашлялся, пытаясь скрыть смех. А дед продолжал.

– Ничего я ей не сказал, да видать почуяла что-то, карга старая, отомстить решила. Очень, говорит, ты мне по душе пришелся. Хочу твое заветное желание исполнить. А я, дурак молодой, праздниками не балованный, возьми да и ляпни: «Хочу, чтобы у меня день рождения каждый день был»… Захохотала Яга, чего-то шепнула, через плечо плюнувши, кулаком погрозила и сгинула.

– А я с тех пор, – продолжал дед, – что ни день, то на год старее делался. Вначале и не приметил, а как понял – кинулся Ягу искать, да где там…

– Уж совсем от старости помирать собрался, – говорил он дальше, – как вдруг к гномам прибился. Я к тому времени ссохся весь, вот они за своего и приняли. А как разобрались потом, поздно уж было – народец-то они честный. Расколдовали…

Петя все сидел да слушал, слушал… А старик все сказывал да сказывал… Разговорчивый попался… Шибко даже… С рассказов о себе он постепенно на сплетни сказочные перешел.

– Совсем позазнавались. Чем известней сказка, тем амбиций больше. Вот Илья-Муромец, скажем, как вышел он из народа, так только его и видели, все по пирам теперь да по гаремам гостюет! Мальчик-с-пальчик тоже – чуть что не по нраву ему, так сразу говорит: «Я человек маленький», – и бьет ниже пояса… К Айболиту и то – пришел как-то, так он скальпель ухватил и говорит: «Я один знаю, как рассмотреть внутренний мир человека»… Еле ноги унес.

Он перевел дух и сказал:

– У меня с памятью плохо: я никогда ничего не забываю. Слов чужих в голове стая цельная собралась. Оттого и говорлив. Слово-то оно, конечно, не воробей, но не выпустишь его – так все летать внутри будет и гадить, гадить… Вот есть, говорят, болезнь такая приятная – склероз. Каждый день тебе – новости, лица новые, незнакомые… И в голове сору от рассказов чужих немного.

Чем дальше слушал Петя, тем больше ему становилось не по себе. Он прямо видел, как зажал себя словами старик этот в мирок какой-то тесный и душный. И говорит он так много оттого только, что и сам в нем мается и вырваться пытается, да только вязнет сильнее. Словами и понятиями весь мир пометив, он как гвоздями прибил себя к сказке своей болтливой, насмехаясь над ней, но без нее уж и не могучи более. Кряхтя на сучкe, но сползти с него опасаясь уже – а как бы не вышло чего…

«А ведь и я таким был, да и не так уж давно», – вспомнил старик и себе не поверил.

Петя глянул по сторонам, и вдруг показалось ему, что он такими же словами со всех сторон окружен, как те, что от трещащего старика исходят. И не мир вокруг него будто, а одних только слов набор…

Он посмотрел на небо редко-облачное, и таким прекрасным оно ему увиделось… но как только сказал про себя: «Да ведь это же просто небо, облака», – так вся прелесть и подевалась куда-то, на ель глянул разлапистую темно-зеленую – всколыхнулось все внутри от восторга за красу такую, но только вспомнил, что имя ей – слово «ель», с детства знакомое, так тут же очарование все и погасло.

Удивился себе Петя: не замечал он того раньше. «Чутливей Хозяин меня сделал, должно быть», – подумал.

– …А он и говорит: «Операция прошла успешно», – заканчивал меж тем болтливый дед свой очередной рассказ. – «Жаль только, что больной об этом так и не узнает…» Вот так-то. Вот тебе и Айболит.

Дед замолчал, переводя дух, и отер взопревший лоб ладонью. Чувство перевыполненного долга явственно читалось на его лице.

Проговорив без умолку более часа, он теперь уже с явной симпатией смотрел на Петю. Чуть не за руку потащил с хозяйкой своей знакомиться.

«Дай человеку выговориться, – думал Петя, за ним идучи, – первым другом твоим потом будет. Отчего так? Может, потому, что, от словесного зуда освободившись, такой человек к Хозяину приближается? А то и ощущает его в себе, пусть ненадолго? В каждом ведь Хозяин живет. Под шелухой болтливой не видать лишь его. А как угомонятся слова, как стекут все – тут Хозяин и проглянет… Оттого и близость потом ощущается».

Пока думал так, домик невдалеке показался. Справный такой – под большущей сосной построенный, сам беленький, но с красными оконцами и дверцей. Рядом паслась корова с теленком.

Дедок не стуча толкнул дверь и вошел.

– Чтобы молоко не убежало, – вместо приветствия сказал он хозяйке деловито, – корову надо привязывать…

Та только отмахнулась от него, зато с любопытством посмотрела на гостя. Петя поздоровался, скинув шапку и поклонившись низко, – все как полагается. Имя свое сказал.

– А меня Белоснежкой зовут, – звонко молвила в ответ хозяйка и по-девичьи зарделась.

С Белоснежкой Петя сошелся быстро, две-три фразы – и оба ощутили себя давно знакомыми. Пили чай с сушками. Как-то легко, без особых усилий поведал ей Петя и о проблеме своей. Белоснежка задумалась было, но не надолго.

– Знаю, чем беде твоей помочь, – молвила вдруг, – ведаю о том, где есть и блюдечко, и яблочко…

Петя чуть сушкой не подавился.

– Но загвоздка одна есть, – продолжала Белоснежка, маленьким кулачком Пете промеж лопаток стуча.

– Какая? – прохрипел Петя, едва переведя дух.

– Блюдечко и яблочко взять не сложно. В заброшенном замке сестры моей они хранятся, – сказала Белоснежка, – и добраться туда просто, и найти их не проблемно… Вот выйти оттуда труднее будет. Дракон спящий замок тот уже сколько лет охраняет. Туда всех впускает – спит беспробудно… А вот обратно как кто идет, так мыслями своими его и будит. Колдовство такое, особое…

Слушая рассказ Белоснежки об испытании новом, Петя глянул внутрь – на колыхнувшееся было «озеро покоя зеркальное», просмеял его немного – зеркалу гладь его возвращая.

– Ничего, – сказал вслух, – в сказке ведь живем. Где наша не пропадала…

Белоснежка внимательно глянула на него.

– Как же, как же… – сказала она насмешливо. – Сказано – сделано… Потом подумано, испугано и переделано… Да вот не тут-то и было…

– Хотя чего это я тебя уговариваю? – одернула себя же. – Тебе решать – твоя ведь сказка. Слушай тогда внимательно, как добираться. Путь простой, да не близкий… Суток двое идти придется…

 

* * *

 

…А никакого дракона видно и не было. Петя нерешительно повыглядывал из кустов, осматривая вход в замок, выждал немного, а затем, поспешно на крыльцо взбежав, толкнул всем телом дверь входную…

В замке все было покрыто толстым слоем пыли. Долго бродил Петя запутанными переходами из комнаты в комнату, но все никак не мог найти нужную. «Комната та, – сказала Белоснежка, – заговоренная. Время ее не коснулось, там даже стол накрыт трапезный. Проголодаешься – отобедать сможешь. Но только смотри…» Однако договорить она тогда так и не успела – вернулись гномы с работы. Мешать им Пете не хотелось, и он, наскоро простившись, незаметно ушел.

Сейчас же рыскал по этажам и злился на себя – зачем не дослушал? Сколько еще бродить ему?

– Стоп!.. – сказал вдруг себе Петя. – А Хозяйское состояние? Что ж это я все никак не привыкну, что с ним не бывает проблем?

…Уже через короткое время ноги сами привели вроде как бесцельно теперь блуждающего Петю к двери золоченой, аккуратной. Бесшумно отворилась она, впуская его в высокую горницу, богато убранную и обставленную.

И первое, куда Петя устремился, был стол, щедро и изобильно уставленный яствами всевозможными. Изголодал он за двое суток пути пешего…

Во-первых, налил себе чарочку вина красного, силы дающего. Выпил глотками крупными. Во-вторых, нашарил глазами шмат мяса аппетитный, а пока яблочком закусил.

«Как яблоко отъешь, – думал Петя, жуя, – всегда приятнее увидеть в нем цельного червяка, чем его половинку». Он стряхнул червя на блюдечко золоченое, откуда яблоко взял, и внезапно замер, весь похолодев от догадки…

Медленно обвел взглядом весь стол – более яблок на нем не было…

– …Да кто ж знал, что вот это – червивое, и есть то самое – наливное, – сокрушался он опосля, за буйну голову ухватившись и горю безмерному поддавшись, медленно спускаясь по ступеням замка заброшенного…

…Вдруг ревом его оглушило, жаром обдало: стоял перед ним – откуда только взялся! – дракон страшный, огнем дышащий, дикий да необузданный, куда там Горынычу какому-то.

Вмиг заскочил Петя обратно в замок, дверь телом своим подпер. А дракон снаружи прохаживается, над Петей речью человечьей издевается.

– Не такой ты быстроногий, – приговаривает, – какой я длиннорукий. Рано ль, поздно ль, а все одно выйдешь ведь… А я ничего – подожду, посплю пока…

Долго потом Петя смехом себя в порядок нужный приводил.

Успокоился наконец, даже забавное в случившемся увидел.

– Ай да Петя, – сказал себе, – ай да молодец! Сожрал счастье свое, а для полного счастья и тебя чуть не сожрали…

Серая ты личность, Петя, – добавил, вздохнув, – но сколько оттенков в тебе… Вот и думай теперь, как из замка выйти да как дракона перехитрить.

– Перехитришь тут, как же, – вспомнил он слова Белоснежки, – спит дракон, только пока мысли человечьи не услышит. А ведь хитрость – это те же мысли и есть. Нет, другое дело здесь нужно – безмысленное…

– Хозяин здесь нужен, – хлопнул себя по лбу старик, – чего ж тут еще гадать? Хозяин – он ведь не мысли, а лишь устремления одни имеет. Не оплошать бы только… не выпасть из Хозяина вдруг…

Задумался Петя… Вспомнил отчего-то болтуна-деда гномистого, клетку из слов, им навороченных… свои ощущения в той связи… Что-то важное медленно проворачивалось в голове его.

– Между мною и Миром живым, – сам себе сказал, – есть еще мирок из слов нагроможденных, в нем и живем все. Хочешь к настоящему Миру попасть, надобно слова-обозначения прибрать. Слова, что мирок маленький пометили, слова-метки прибрать надоть… Потому как можно или жить, или думать о том, что живешь. Настоящая жизнь – это не мысли о ней, а ее ощущение. А пока думы думаешь – чужую жизнь живешь, того, кто слова эти мысленные тебе подарил-подбросил.

А как же стереть мысли-границы, – соображал Петя, – чтоб себя с Миром живым единым ощутить?.. Ведь мне тогда от дракона и прятаться не придется, – а зачем? – если вместо мыслей ощущения будут.

…Ощущения, ощущения… – бормотал старик озадаченно. – Когда мысли есть – ощущений нет, одни лишь суждения о них остаются. А вот когда ощущения есть – так теперь мыслям промеж них ну никак не втиснуться…

Это когда же я в последний раз так шибко ощущал, чтоб даже мыслям места в голове не хватало? – озадачился было Петя, да вновь себя по лбу хлопнул. – А ведь только что!.. Когда смеялся, от испуга спасаясь.

Ну-ка, ну-ка, – разулыбался Петя, путь к спасению почуяв. – Смех, значит… Сколько уж раз я из беды себя им выручал, так неужто еще одного раза не получится?

Он включил смех вначале в утробе своей, затем теплом тела всего засмеялся, потом в самую глубь заглянул – помог в себе каждой частичке мелкой смехом зазвучать. Да будто весь смехом единым и стал…

Долго Петя так стоял, улыбаясь. Затем сказал вслух:

– Мир мысленный стал во мне таким размытым и неубедительным, таким бессловесным и прозрачным, что ни за что дракону им теперь не пробудиться…

– Спи, мой огнедышащий, – добавил он, к двери подходя, – спи, мой длиннорукий…

И вновь смехом всего себя заполнил.

 

* * *

 

Здоровенный рыжий детина с красным лицом, сплошь усыпанным конопушками, и носом картошкой, неторопливо ходил вокруг дерева, держа в руках веревку. Грузная поступь его, тяжелый взгляд из-под кустистых, рыжих бровей и громадная палица в полдерева обхватом, прислоненная рядом, выдавали в нем дурную и необузданную силу.

– Сколько уж раз говорено им, – рассуждал он глухим голосом, – предупреждено было: берегите природу, Мать вашу!.. Да все без толку – самогон выгонят, а брагу в озеро льют. Вот русалки-то мало-помалу и охмелели, распутничать начали, а там и повымерли все… Где ж теперь в глухомани такой бабу для души сыскать?.. Э-эх!.. – крякнул досадливо и дернул веревку, затягивая.

Петя стоял, прикрученный этой веревкой к дереву, и молча наблюдал. Рыжий разбойник, закончив свое дело, тяжело бухнулся на траву рядом и с интересом глянул на него.

– Так чего ж это ты дубину-то мою спер, добр человек? – незлобиво спросил он. – Хороша дубина была, много лет я с ней слонялся, не то што энта чурка, – отпихнул он от себя огромную сучковатую палицу, – полгода я с ней маюсь, а фарта все нет…

– Не брал я твоей дубины, – в который раз уже отвечал ему Петя, – я ее и поднять-то не смогу…

– …Ну да, ну да, – будто и не слыша, кивал головой разбойник, – говорили мне, что крепышок гдей-то здесь гуляет, сам невелик, зато силы в нем – немерено. Муромцем величают… Так неужто ты и есть?..

– Петя я, – терпеливо втолковывал ему Петя, – палицы твоей мне не поднять.

– Да вот и я гляжу, – продолжал будто с собой разговор рыжий разбойник, – где ж тебе, заморышу, Муромцем-то быть? Однако ж палицу уволок… И на што она тебе?..

Битый час уже втолковывал ему Петя, что ошибка вышла, да все никак не доходило это до разбойника.

Он рылся в своей суме, что-то напевая про себя. Петя долго слушал эти диковатые напевы, наблюдая за ним, затем вздохнул. Разговор с рыжим верзилой не складывался. Он был начисто лишен человеческой логики. Он был начисто лишен и слуха музыкального, и вкуса. Чего он не был лишен, так это запаха…

Будто подслушав его мысли, разбойник вновь заговорил.

– А может, и не ты спер… – сказал он невеселым голосом. – Никто ведь не знает столько, сколько не знаю я… А все почему? А долбанулся я головой как-то о дерево, так и дерево пополам, и в голове чегой-то сломалось…

Сначала забываешь имена, – пожаловался он, – потом забываешь лица, затем забываешь застегивать портки…

Он помолчал и вздохнул:

– …Но хужей всего, когда забываешь расстегивать портки…

Затем вдруг встал, потоптался, ухватив палицу, легко сунул ее подмышку. И как-то просительно сказал Пете:

– Ты уж извини, что без скандала ухожу… Но – дела. На Большую дорогу пора, на дежурство заступать. Ты постой пока, приду – разберусь… Если вспомню… – и он в несколько огромных шагов растворился в чащобе леса.

Петя ошалело уставился ему вслед.

– «Если вспомню…» – ничего себе, – пробормотал он вслух, – а если нет?..

Он представил, что будет, если его запамятуют так же, как портки… Унылая картинка получалась.

– Сколько еще не сделано… – сказал Петя. – А сколько еще предстоит тогда не сделать?.. – И он передернул плечами.

Опыт, – успокаивал затем себя, – это то, что позволяет человеку делать новые ошибки в подтверждение старых… У людоеда на крючке висел? Висел… Яблоко волшебное сожрал? Сожрал… Меня дракон чуть не слопал? И это было…

Значит, что-то во мне все еще не ладно… – сделал вывод Петя и вздохнул.

– …Вздох – это упрек настоящему, это страх перед Миром, – будто в ответ раздалось в его голове, и прямо перед ним появилась улыбка Мява. – А ведь ты не более беззащитен перед ним, чем он перед тобой. Ощущать себя беззащитным перед Миром – это то же, что содрогаться при виде себя.

– Ты кстати, Мяв, – обрадовался Петя, – чего-то я в себе никак понять не могу. И ведь чую недоделку внутри, а в чем она – не разберу никак. Видишь вот, вновь в ловушку себя загнал…

– Ты, Петя, – заурчал Мяв, – как всегда непобедим в борьбе с собой. Неприятности, знаешь ли, они ведь приходят и уходят, а их творцы остаются…

– Так и я о том же, – заволновался Петя, – хочу уже полный порядок в себе навести, что погнилее нащупать да наружу выволочь. Надоело мне туда-сюда по сказкам шляться, пора уже и старуху домой возвертать… выскочить бы из себя прежнего, да так, штоб и не возвращаться более…

– Ой, Петя, – хмыкнул Мяв, – неспешно наука в тебя проникает. Смотри, как бы выйдя из себя, да не заблудиться в других. Ведь возвращаться-то все равно придется… Вот и воротишься сам не свой. Наберись терпенья и, если любишь жизнь, меньше насилуй ее своими мыслями да упреками себе. Как правило, лишь к концу пути нашего мы и понимаем смысл самого пути. Да и то не все, а лишь те, кто не остановился, в мыслях запутавшись. Слава хромому, Петя, ведь если мы знаем, что он хромой, значит, он идет…

Петя помолчал, пытаясь переварить услышанное, а затем спросил с ехидцей:

– Слушай, Мяв, а ты в самом деле такой умный? Может, ты просто притворяешься?

Мяв захихикал:

– Не нравится, Петя? Прямых ответов, простых советов желаешь? Хочешь, чтобы я за тебя твой путь прошел? По головке гладил… слезу с тобой пустил? Запомни: если кто-то идет тебе навстречу – значит, вам в разные стороны и не по пути. А само плывет в руки, сам знаешь что. То, что не тонет…

Рыжая улыбка начала бледнеть, исчезая, голос Мява звучал все тише.

– Не жди дня завтрашнего, когда умнее и краше станешь. Угомонись, Петя. Жизнь, она ведь сегодня проходит… Когда ты все же отыщешь счастье свое, то поймешь, что все это время оно было рядом с тобой, как заплата на твоей драной заднице…

После ухода Мява Петя еще долго прислушивался к себе, пытаясь разобраться в ощущениях. Как всегда, не сразу доходило до него сказанное котом, но он уже не раз убеждался в мудрости этой рыжей бестии.

– Хорошо, – наконец сказал он вслух, – вот стою я здесь привязанный… Что это значит? В чем-то я потерпел неудачу… А неудачник – это кто? – это человек, неправильно воспринявший урок, который сам себе и преподал. Так? Так! В чем же этот урок заключался?

Петя задумался. Стоял, только пальцами пошевеливая да плечами слегка поводя, – это было все, что он мог делать, оставаясь связанным.

– Неудача, – сказал наконец, – это всего лишь то, из чего строят удачу. Не бывает безвыходных ситуаций. Есть только те ситуации, выход из которых нас не устраивает… А что именно меня не устраивает?..

Ну, выхода мне пока и вовсе не видать, – отвечал себе Петя, – могу предположить только, что он там же, где и вход… А вот что не устраивает меня, так это стоймя стоять связанным, воронам на смех. Пить давно уже хочется – тоже не устраивает. Болваном себя чувствовать постоянно – очень не устраивает. Больно уж мотает меня – то червяком никчемным себя чую, то Хозяином сказочным… А какой я взаправду, о том сказать и некому. Мява разве поймешь, одни пинки под зад… Яга, правда, доброе говорила – так ведь баба, разве можно ей верить. Кощей или людоед энтот – вегетарианец, что с братом полудурком, так их похвалы и того меньше значат, ведь и сами-то они – мало люди…

Петя еще помолчал и вывод наконец сделал:

– Вот и выходит, что всего больше я сам себя и не устраиваю… Вот-вот, потому-то, видать, и торчу здесь, собою ж поставленный, хоть и руками разбойника рыжего.

…С оглушительным лаем откуда-то из чащобы, прямо под ноги к Пете, выкатилась собачонка малая, невзрачная. Она бегала вокруг дерева, весело облаивая его. Пока Петя наблюдал за ней, на поляну вышло несколько человек. Они подошли совсем близко, прежде чем он их приметил.

Это был уже знакомый Пете воевода, несколько стражников и еще кто-то, связанный в руках веревкой.

– А-а, знакомец смеховой… – расплылся в улыбке воевода, признав Петю. – Глядя на мир, удивляюсь, что никто не удивляется. Стоит человек посреди леса один, привязанный, будто так и надо… Ты пошто здесь?..

– Да так, видишь вот – дерево охраняю, – невесело пошутил Петя. – По царскому указу…

– А-а, – вновь сказал воевода недоверчиво и уважительно одновременно, – по царскому, говоришь… Ну то им, царям, виднее. А наше дело служивое: приказали – выполни… Вишь вот, преступника в тюрьму сажать ведем…

– И за что же его? – полюбопытствовал Петя.

– А задержан за совершение преднамеренного самоубийства, – пояснил воевода. – Опасный человек…

Он уселся рядом, снял шапку и, вытирая платком лысину, принялся сплетничать, как со старым знакомым.

– Народ, – говорил он, – безмолвствует все громче… Еще малость – и даже царь почует. Не понимает, поди, царь-то, что во всем нужна умеренность, особливо в умеренности, особливо когда прокорма энто касается… Я-то помалкиваю, а што? – закрытый рот, он зубы бережет… Надо отстаивать свою точку зрения – я и отстаиваю… как отстоится – выскажу… коли спросят… А пока, чтобы слова не расходились с делом, надо молчать и ничего не делать…

Поболтав еще маленько о том о сем, воевода поднялся и потянулся, вид при этом у него был как у человека, привыкшего всегда побеждать в борьбе со здравым смыслом.

– Собачонка вот прибилась, – кивнул Пете на что-то вынюхивающего песика. – Думал, шавка, а оказалось – волкодав. Пока идем, цельных два волка им уже подавилось. Царю в подарок, охоч он до охоты… Ну, так мы пошли. Бывай, значит…

Петя даже голоса от смятения внутреннего лишился…

– …Дык, а я? – наконец сипло вырвалось у него.

– Что – ты?.. – удивился воевода.

– Да развязать-то, – терпеливо пояснил Петя.

– Да ты что?! – возмутился воевода. – А указ царский? Сам ведь сказал… Велено охранять, так и охраняй свое дерево, царю-то батюшке оно виднее…

Петя беспомощно глядел вдогонку уходящим и шепотом ругал себя на все лады.

– …Дошутился, – выдохнул он наконец. И внезапно такой смех его разобрал, что даже дерево закачалось.

Смеялся долго и глубоко, до слез; жаль только, вытереть их было никак. Глубоко вдохнул напоследок, успокаиваясь. В голове чистоту и покой ощутил.

– А чем же это ты, Петя, недоволен? – сам себя спросил. – Ведь недавно, точно так же у людоеда на крюке болтаясь, ты как-то поспокойнее был… О Хозяине вспоминал, мыслями себя тешил, али позабыл все?..

Надоть и сейчас все изначально вспомнить… – сказал себе Петя озабоченно. – А то, как сожрал я то яблочко дивное, так вроде и сам не свой стал – то ли травленое оно, то ли порченое…

Понял я тодысь, у великана-то, – вспоминал он вслух, – что по два приказа-то Хозяин сразу командует, это чтоб играть ему было с чем. Одним приказом проблему-то готовит, а другим – решение ее… А приходят в Мир они сразу как одно…

Точно, точно… – вспоминал дальше Петя, – потому тогда и обрадовался я, что понял – нет нужды в мире этом хорошее беспрестанно от плохого отделять и суетиться, выбирая – одно это. И тот, кто к пониманию такому придет, – вновь Хозяином и становится, а как Хозяином вспомнил себя – кто ж тебе плохое сделает теперь и зачем, если вспомнил уж? Хозяин сам себя не обидит, ведь если он больно половинке своей кукольной и делает иногда, так только чтоб напомнить ей, что и она Хозяин. Это как во сне дурном – себя щиплешь, проснуться штоб, а как проснулся, то чего ж щипаться, себя мучая?

Значит, как Хозяином себя признал, – углубился Петя в умствования, – любую игру теперь выбирай – плохо уже не будет. Потому и радовался я тогда, на крюке вися, понимание такое пришло, что плохим закончиться происшествие мое не может, пока Хозяином помню себя. Отчего ж сейчас не так весело, как было-то? Ведь знание это и сейчас во мне, в голове моей имеется…

Разобраться в том надобно, – озабоченно пошевеливался в веревках Петя, – должон ответ быть. В себе искать буду, верно Мяв говорил: как из себя выскочишь, так с чужим ответом и вернешься. Раз во мне вопросы имеются, значит, и ответы есть.

Хозяин для чего Мир сделал? – в который уж раз терзал себя вопросом нестарый старик. – Играть чтоб, радоваться. Так, значит, что я делать должен, чтоб себя же, Хозяина, не забижать? Так радоваться же… А я што делаю? Вишу на веревках, болтаю сам с собой… Можно это радостно делать? А чего ж, тут главное – не отвлекаться на другое. Коли болтать, так болтать всласть… А в веревках путаться, так тоже до конца, и тут уж не болтать – ни языком, ни мыслями, а только ощущать все в тонких тонкостях.

Петя прислушался к себе – радостно ли ему на веревках висеть? Руки затекли, ноги болели, веревками надавленные.

– Будто в пасть меня кто сграбастал… – сравнение себе Петя привел.

Стоп, стоп, – тут же себя и остановил. – Это что же я делаю? Мне веревку почуять всю надоть, а я мыслями болтаю, сравнения ищу… Не так все…

Вновь заглянул в себя Петя. Ногой своей затекшей стать попытался. Пока понимал, что затекла нога-то, – больно было. Чтоб мысли выключить, прислушиваться к себе глубже стал… Ощущал, как венки все в ноге набухли – погорячели, как мурашки внутри бегают, щекотно покусывая, как кровь пульсирует… Глядел в себя, стараясь не пропустить ничего…

И как-то дивно стало Пете чуть погодя. Вроде все то же осталось, но боль былая отчего-то болью быть и перестала… Рассыпалась она на много ощущений разных, каждое из которых само по себе – и не болит вовсе. Дальше – больше, даже приятно отчего-то стало.

– Вот ведь Хозяин разыгрался, – пробурчал вслух Петя, – так и боли любителем стать недолго…

Но внутри у него было тихо и спокойно – безмысленно. Принялся тогда Петя все подряд «по-Хозяйски» рассматривать.

Долго смотрел, как колышут деревья листвой… Без говору внутреннего смотрел, ни одного трепету их не пропуская. Слушал, как стрекочет кузнечик… На облака глядел долго, заполняя себя их видом… Дыхание свое слушал, как наполняет его воздух лесной, и как обратно он выходит…

Да будто потерял себя Петя во всем этом. Словно растворился в листве, облаках, звуках… Такую радость испытал, как никогда раньше.

В Хозяина играючи, не заметил, как свечерело. Легли на поляну тени длинные. Солнце, низко склонившись, в глаза лезть принялось. Подали голос тонкий комары лесные, на голод жалуясь.

Не сразу и ощутил Петя, как подошел кто-то к дереву. Поднял голову – стоит подле него женщина наружности настолько странной, что коли б не сарафан линялый, в заплатах весь, то и не понял бы – какого именно полу его гость.

Длиннющая она была, на голову Пети выше, и худющая, как плеть. Волосы вроде травы на кочке болотной и такие же спутанные. Кожа на лице и руках, как кора березы сухой, а нос – как сучок с дерева – тонкий, длинный и похоже даже, что с листиком малым, засохшим…

«…Кикимора какая-то», – подумал Петя, дивясь гостье.

– Она и есть, – захихикала та, кокетливо сарафан оправляя, – приятно, когда признают.

Петя удивился про себя: хоть в сказках он и слыхал о таком, но видал впервые, вслух же сказал:

– Ты мысли, што ли, читаешь? Или так угадала?

– А всего помаленьку. Дело наше лесное, древнее, – затарахтела Кикимора, и без просьбы даже за конец веревки ухватившись, принялась вокруг дерева бегать. – За столько лет чему не обучишься…

– Любите соседей, – сказала она, снимая с Пети последние веревочные кольца, – источник знаний… Ты здесь день всего стоишь, а сороки уже по всему лесу растрещали – Соловей, дескать, Разбойник опять в лесу кого-то забыл…

– Не впервой, значит, такое? – спросил Петя, руки-ноги растирая.

– Не впервой, не впервой, – суетилась Кикимора, вкруг Пети бегая, то суму ему подаст, то в глаза заглянет, то за руку подержится. – Мужик он ничего, добрый. Совесть у него чистая – он ей и не пользовался ни разу… А как головой долбанулся, да память отшиб, так враз со всем своим преступным прошлым и покончил. Сейчас одним только преступным настоящим занимается. Да еще опекать его приходится, а не то ведь пропадет сказка-то без него.

– А чего это ты вокруг все мотаешься? – не выдержал вконец Петя. – Будто обнюхиваешь всего. Мужика что ли не видела?

– Мужиков людских я много видала, – как-то растерянно отвечала Кикимора, против Пети ставши, – но вот в тебе что-то никак не разберусь… Навроде как человечьего вида ты, а внутри совсем как наш – природный, лесной, древний. Чую и облака в тебе, и капли дождевые, и запахи лесные… Будто одна лишь оболочка твоя от человеков, а за ней – то же, что и снаружи, – Мир живой. У людей не бывает такого, паутина мысленная у них внутри, рваная и грязная… Пошто так, Петя?.. Кто ж ты, мил человек?

Удивленно слушал Петя Кикимору. Вначале не понимал, а затем вспомнил, как давеча весь мир через себя пропускал, наполняясь и звуками лесными, и запахами здешними…

«Так вот, – подумал он, – как Хозяин для других-то выглядит. Как кусочек Мира большого, что в теле человечьем запрятан.

…Человек… – еще подумал Петя, распахнув руки напротив низкого уже солнца и сладко потянувшись весь, – человек играет в своей жизни только маленький эпизод. Так здорово видеть, что игра твоя кому-то по душе пришлась…»

 

Ловушки «описания мира»

 

На одном из занятий у нас уже шел разговор о том, что Хозяин, выстраивая «игровую площадку» под названием Жизнь, «пометил» пространство своей игры Хозяйскими сигналами, своего рода объектами-обозначениями. Сейчас мы остановимся более подробно на этом моменте.

Хозяйские сигналы – это набор смысловых определителей, сформированных менталом и проявленных нашими словами и мыслями. Это семантические ориентиры, которые помогают кукольной личности не потеряться в Мире, созданном Хозяином. Это всем нам знакомые предметы, явления, ощущения и мыслеобразы, например: дерево, камень, капля, кошка, гром, молния, мысль, боль, запах и т. д. и т. п.

Именно из этих объектов-обозначений и состоит то самое «Описание мира», о котором шла речь на предыдущих занятиях. Значение «Описания мира» и Хозяйских сигналов двойственно и неоднозначно.

С одной стороны, работает весьма полезный механизм, позволяющий нам функционировать и ориентироваться в сложном и многомерном пространстве путем подмены его непознаваемости привычной для нас трехмерной моделью, с которой мы уже можем взаимодействовать.

С другой стороны, это своего рода «капкан», ограничивающий восприятие настоящего и живого Мира, омертвляющий его и делающий недоступным.

Рассмотрим оба аспекта. На первом этапе трехмерной проявленности некая Хозяйская сущность, получив воплощение в родившемся ребенке и утратив осознанную связь со своими многомерными, трансцендентными каналами восприятия, оказывается совершенно беспомощной в человеческом мире, мире гораздо большей плотности и неизмеримо меньших для нее возможностей.

Ей, этой сущности, проявленной в качестве человека, необходимы теперь новые ориентиры в этом пространстве, некий, трехмерный уже, способ его восприятия.

Именно создание Хозяйских объектов-обозначений, а в совокупности – «Описания мира», позволяет ей ориентироваться в таком «описанном» мире, говорить о нем, накапливать новый опыт и новые знания. Это очень важно, учитывая то, каким образом происходит обучение и передача жизненно важной информации в человеческой среде.

Созданные Хозяином объекты-обозначения сформировали новый механизм восприятия мира. Для того чтобы ориентироваться в нем, каждый объект получил своеобразное определение – как мысль, а затем и название – как слово, то есть элемент речи. Человеческое существо, обретая возможность мыслить и говорить, делает колоссальный скачок в своей эволюции. Его стремительно развивающееся сознание постепенно перерастает в самоосознание. Самоосознание – это и есть то качество, которое отделяет человека от животного. Мыслить – по-своему – могут все живые существа. Но возможность «увидеть» себя со стороны и задаться вопросом «Кто я?» и «Зачем?» появляется только у человека. Вот здесь мы и сделаем остановку.

Не один миллион лет понадобился человеку для того, чтобы у него появилась потребность в самоосознании. У ребенка, как бы повторяющего в процессе взросления всю эволюцию человеческого сознания, это соответствует примерно двенадцати-четырнадцатилетнему возрасту. Это так называемый «подростковый» период – и первый этап его становления как личности. Это начало его самоопределения, начало истинного исследования Мира, первая, робкая пока, попытка выйти за пределы навязанного «Описания мира». Детский вопрос «Почему?» сменяется на «Почему именно так?» и начинает доминировать в познании Мира.

Все. На этом этапе положительная роль «Описания мира» и указателей в виде Хозяйских сигналов-обозначений заканчивается. И они все больше проявляют себя как ловушки и «фильтры», препятствующие объективному восприятию реального Мира, в познании которого любое человеческое существо имеет ностальгическую потребность.

 

* * *

 

Мы окружены невыразимо чудесным и неповторимым миром, полноценно воспринимать который, увы, практически не в состоянии. Вместо этого мира мы видим лишь реализацию своих знаний о том, каким он должен быть.

Мы не видим реальных живых деревьев, облаков, морских волн, а наблюдаем лишь свои представления о том, какими они могут быть, какими они бывают… По-другому быть и не может – мы в состоянии увидеть только то, что уже вложено в нас, мы постоянно наблюдаем лишь проекцию своих знаний о чем-то. Почему так? Сейчас вам по силам уже самим ответить на этот вопрос. Ведь если мы «Со-Творцы» и строим мир «из себя», то откуда в нем может появиться то, что в нас не присутствует? А что именно в нас присутствует, чем мы «заполнены» по самую «завязку», вы тоже хорошо знаете: социальными стереотипами, штампами восприятия, моделями и понятиями, переданными нам некогда в процессе социумного научения.

«Я уверен в одном: то, что нам разрешено видеть, осязать и осмысливать, – это лишь капелька в море жизни. Если бы мир был настолько же примитивен, насколько он нам показан, то этот мир не смог бы существовать» (Николай Варсегов).

Подобные ощущения, посещавшие, пожалуй, всех, находят иногда и такое шутливо-афористичное выражение: «Не судите о Боге по нашей планете. Это не самая большая его удача».

И все же согласитесь – Мир прекрасен! Даже сквозь призму навязанных знаний, даже «отфильтрованный» скудностью нашего речевого и ментального аппарата…

Насколько же более прекрасным он может оказаться, если мы расширим границы нашего восприятия, если снимем заданность и условность его видения…

Наверное, каждый хоть раз в жизни сталкивался с тем, что в тот момент, когда он восхищался закатом, картиной, мелодией, кто-то, – находящийся рядом и воспринимающий, казалось бы, все то же самое, – оставался совершенно равнодушным к вашим восторгам.

Не вините его. Просто у него иные оценочные критерии, иная модель Мира, иное его «описание». Оно достаточно близко вашему, но ровно настолько, чтобы вы могли общаться и даже делиться мнениями. Но не слишком обольщайтесь – вы все же в разных пространствах. Его личная Вселенная лишь частично пересекается с вашей некоторыми общими для вас понятиями и едиными стандартами обучения.

Психологи скажут: «Всего лишь различные психологические пространства». Мы же пойдем дальше – да, это так, но внутреннее пространство – это и есть тот «шаблон», та «матрица», проходя сквозь которую, энергия созидания выстраивает соответствующий ей Мир, нашу «личную Вселенную».

Все наши попытки найти общий язык в обсуждении важных, возможно даже глобальных, тем, касающихся, скажем, проблем экологии, разоружения, борьбы с бедностью, болезнями, наркоманией, очень часто, да что там – неизбежно натыкаются на барьер непонимания со стороны прочих участников обсуждения. И по-другому быть не может. Дело в том, что порою, говоря об одном и том же, мы называем это противоположными по смыслу словами, или напротив – очень часто, оперируя одинаковыми терминами, мы говорим о совершенно разных вещах. И это не случайности, не частности – это общий для всех, но неосознаваемый механизм, заставляющий нас постоянно взаимодействовать не с объективной реальностью, а лишь с нашими представлениями о ней. С ее описанием.

Эта же заданность видения мешает нам гармонично выстроить свое близко-личностное, интимное пространство, мешает рассмотреть тех, кто находится с нами рядом в этом мире. Ведь мы приучены видеть не самого человека, а лишь свое представление о нем, его же истинная суть, как всегда, остается за пределами нашего «зашоренного» ложным человеческим опытом знания.

«Ложный опыт» – это даже не наш личный опыт. Это знание, приобретенное через «научение». Такие величайшие знатоки человеческих душ, как Бальзак, Диккенс, Достоевский, Толстой, надели на нас «эталон» знания о том, «каковы» мы, и теперь вокруг нас все именно таковы – «каковы». А ведь мы перечислили гениев, но кто их читал? Кто пользуется их критериями оценки Человека? Для большинства из нас такие «критерии» формируются при просмотре боевиков и «мыльных» сериалов.

Мы омертвляем человека, находящегося рядом с нами, своим «знанием» о том, каким он должен быть, либо своей памятью о том, каким он был когда-то. И потом смертельно обижаемся на него, если замечаем, что он этому знанию соответствовать не хочет.

Это может стать трагедией… или анекдотом:

– Была бы ты чужая, – говорит муж, глядя на переодевающуюся жену, – цены бы тебе не было.

Мы смеемся над собой: «Мечта идиота выглядит, как жена соседа», – но преодолеть эти стереотипы не в силах и остаемся в рамках все тех же кукольных игр.

Нас окружает живой Мир, но, навесив на него ярлыки ментальных обозначений и словесных определений, мы его мгновенно «обездвиживаем» и лишаем права на жизнь, на божественную непредсказуемость и Хозяйскую естественность. Стоит нам открыть что-либо новое, прекрасное своей непохожестью ни на что, как мы его тут же объясняем, классифицируем и делаем неинтересным себе же самим.

Вместо того чтобы радоваться появлению в нашем пространстве чего-то неординарного: явления природы, непривычной способности, нетривиального поведения ребенка, – мы, напротив, страшно этого пугаемся и изо всех сил спешим нивелировать все новое до общего уровня либо навесить любой ярлык, якобы поясняющий, дескать это – «торсионная сингулярность …» и все, и мы спокойны – торсионная ведь, а вы что, что-то плохое успели подумать?..

Все, что мы «поняли» и ментально обозначили, мы прекращаем ощущать, а по сути – отказываем ему в жизни. «Понятый мир» – это мертвый, обездвиженный мир, это пространство без ощущений. Это мир, где все изначально чужды друг другу, ибо каждый живет в «зоне» исключительно своих представлений.

Но все же есть особенности восприятия, общие для всех. Именно они, присутствуя в каждом, и позволяют ощущать нашу глубинную общность, находить точки истинно творческого единства и сопричастности чему-то, лежащему порой далеко за пределами нашей кукольной личности.

Вспомните себя в состоянии истинно творческого вдохновения – вы пишете стихи, музыку, картину, вы влюблены (это – творчество!) или, наоборот, вы уже воспринимаете, но столь же вдохновенно, музыку, красоты природы, вы замерли перед полотном художника и не можете оторвать взора от захлебывающихся пеной волн… Что объединяет все эти моменты?

Особое состояние повышенной осознанности, возникающее, как правило, на фоне внутреннего безмолвия… Вы при этом открыты восприятию сигналов, находящихся за пределами «Описания мира». Ментальная тишина и открытость чистому и цельному восприятию… До обидного редкие мгновения…

Оказывается, всего лишь убрав привязку к «Описанию мира» и включив в себе интуитивный канал знания, канал ощущений, вы в каждом предмете, в каждом простейшем процессе – будь то звук капели или тиканье часов – сможете увидеть, услышать и осознать Бога, Хозяина.

Есть такая притча. Некий просветленный старец, этакого восточного толка, то есть достаточно невыразительно одетый, не творящий походя чудес и внешне ничем не отличающийся от прочих прохожих, зашел как-то с группой своих учеников в чайхану.

Чайханщик, подававший всем чай, неожиданно пал перед ним на колени и, радостно смеясь и плача одновременно, целуя ему руки, попросил благословения.

Немногим позже ученики этого старца увлекли чайханщика в сторону и принялись допытываться у него.

– Мы, – говорили они, – ходим с этим человеком уже много лет. Он не творит чудес, он редко поучает, он часто делает странные вещи – даже мы иногда сомневаемся, – а достиг ли он?

Откуда ты, – вопрошали они, – видя его считанные минуты, распознал в нем просветленного? Разъясни нам.

– Много десятков лет я работаю чайханщиком, – отвечал им чайханщик, – не счесть лиц, что видел я за эти годы. Но я – никогда!.. Никогда не видел, чтобы человек с такой невыразимой любовью смотрел на чашку! На обыкновенную щербатую глиняную чашку!..

Иногда достаточно убрать этикетку с таким знакомым словом «чашка», чтобы под ней увидеть ее суть, ее Божественную, Хозяйскую природу. На этом примере хорошо видно, как сигналы-обозначения в виде слов и понятий отделяют нас от единства с Миром и препятствуют восстановлению Целостности.

Мы давно опутали Живой Мир липкой и пыльной паутиной слов-обозначений. Самое обидное, что даже эта паутина не наша – это всего лишь чужие, с детства нам привитые понятия и представления. Вначале нас опутывали понятиями этих слов, а затем мы сами этими же словами послушно омертвляли живой Мир.

У Карлоса Кастанеды по этому поводу сказано: «Тот мир, который я знаю как окружающий, был просто описанием мира, которым я был напичкан с того момента, как родился… Первое действие учителя – представить идею о том, что мир, который мы думаем, что видим, на самом деле только видимость, описание мира».

Джебран Халиль Джебран говорит о том же: «Все учения схожи с оконным стеклом. Мы видим истину сквозь него, но оно так же и отделяет нас от истины».

Множество расставленных символов-обозначений в виде слов, понятий, определений и т. п. мешают «увидеть», ощутить цельность всей системы Мира. Это те самые пресловутые «деревья, за которыми мы не видим леса».

Мы научились видеть детали этого Мира, а сам Мир как целое постоянно ускользает от нашего восприятия, рассыпается на мелочи и фрагменты. Наши излюбленные проблемы – это и есть те самые частности, в рамках которых мы пытаемся исследовать Целое. Это и смешно, и невозможно. Необходимо выйти за пределы освоенного пространства и взглянуть на проблему со стороны или как бы «сверху», чтобы осознать ее условность, а может, даже – смехотворность.

Попробуйте решить следующую задачу. К реке одновременно подошли два человека. Им надо переправиться на противоположный берег. Но есть одна лодка, которая может выдержать только одного человека. Как им быть? Задумались? Правильно, это очень сложная задача. Смехотворно сложная…

Но похоже, что решение у вас пока не проклюнулось. Что ж, попробуем еще раз. Вы сейчас вновь внимательно прочитаете условие, но теперь постарайтесь увидеть все как бы с высоты птичьего полета, вроде схемы…

…Ну как? Как правило, больше половины теперь дают правильный ответ: с разных сторон реки подошли люди – вот и все решение. А ведь поначалу задача казалась неразрешимой…

Что мы сделали? Всего лишь вышли за несуществующие пределы задачи. А чем они были заданы? Обычными словами. Которые вызвали у нас привычные, но ложные стереотипы. Вот так – детская задачка и в то же время, возможно, модель чьей-то житейской трагедии.

Появление в нашем жизненном пространстве Хозяйских символов-обозначений создает еще одну серьезную и многоплановую ловушку, куда мы привычно и не задумываясь попадаем.

Дело в том, что объекты-символы используются Хозяином для разметки нашего жизненного пространства, а затем происходит неизбежное и непрерывное перемещение от одной такой метки к другой; от одного объекта к другому. Это создает необходимость ввода еще одного игрового элемента – понятия времени, то есть некой длительности процесса перемещения.

Появляется время, а следовательно, возникают и такие понятия, как будущее, прошлое, старение и, соответственно, умирание.

Категория «время» прекрасно соотносится и взаимодействует с нашим менталом, с нашим умом, который теперь охотно заполняет себя событиями, давно прожитыми и прошедшими, пытаясь как бы «разбавить» прошлым серость настоящего, или аналогично ведет себя по отношению к будущему.

Тема эта емкая и важная, поэтому мы сейчас исследуем ее более подробно.