Глава 11 одиночество великого культуриста: Арнольд Шварценеггер

 

После падения мифов подражателей мифу Ленина — мифов Сталина и Гитлера — в политике западного мира угасает непосредственная и явная воля к власти. Эта воля, завершающаяся волей к обожествлению, заменяется волей к политическому успеху. Сталин и Гитлер — последние политики XX века, которые были обожествлены и стали абсолютными кумирами своих империй. Мы говорим это о западном мире, пока еще определяющем императивы политики и массовой культуры планеты, а потому оставляем в стороне Восток с феноменами Мао, Хомейни, Хусейна и т. п., мифы которых развиваются в пределах одной нации и лишь частично выходят на планетарный уровень.

Итак, западному миру, прежде всего его молодежи, нужны совсем новые кумиры. Это кумиры, воля к власти которых выходит за пределы политики. Политика становится слишком будничной, теряет зрелишность и экзистенциальный надлом, В ней больше нет героев. Все те, кто жаждет успеха и победы, рождающих преклонение и славу, должны направить свою волю к власти в совершенно другие сферы. Они должны изменить свой расовый облик. Именно в этом — истинная причина появления и бурного расцвета культуризма в XX веке.

Культуризм реализуется как воля к власти в эпоху окончательной победы демократии над аристократией и цивилизации над культурой. Он есть воля к власти в эпоху восстания масс.

Культурист желает превратить свое тело в орудие власти и властвования. Это эстетическое властвование над мужчинами и женщинами, в котором красота парадоксально сочетается с ужасом. Находятся идеальные пропорции тела, которые наиболее мощно выражают тип властелина. И, главное, создается система телесного строительства, ведущая к идеалу. В результате каждая часть тела культуриста становится увеличенной и оформленной властью над собой, а все тело в целом устремлено к властвованию над миром.

Любой культурист бессознательно отождествляет себя с аристократом прошлых веков, которого происхождение и шлага поднимают над толпой. Только шпагу ему заменяют трицепсы».

Культурист производит над собой бесконечное волевое усилие, он пребывает на пределе воли, достигая тела властелина. Под его кожей перекатываются не просто мускулы, а материализованная воля.

Предел воли характеризует любой вид спорта, но только в культуризме она достигает внеспортивного бытия и могущества. Ни один вид спорта не имеет таких эстетических последствий. За пределами игры великий футболист может показаться вам серым и обычным; великий кулвтурист будет все время будоражить ваше восприятие.

Культуризм отличается от всех остальных видов спорта двумя принципиальными особенностями: максимальной свободой и возможностью развития индивидуальности. Все остальные виды спорта проходят под жестким диктатом тренера и числового результата. Они близки к индустрии. Культуризм приближается к искусству. Он вызывает аналогии с деятельностью скульптора, а динаи-ческий характер выступлений роднит его — как ни парадоксально — с балетом и фигурным катанием.

В культуризме с его свободой и развитием индивидуальности в XX век возвращается античность с ее атлетической и философской свободой.

Культуризм для XX века — самый молодой и самый древний вид спорта и,искусства. Он находится в самом начале развития. И его может ожидать странное будущее…

В культуризме находит свое трагическое выражение мужественная женщина. Она преодолевает в нем свое одиночество и, одновременно укрепляет его. Женский атлетизм — это логическое завершение женской эмансипации и безумная попытка прорваться к андрогинизму без мужчины.

Как и всякое искусство власти, культуризм всегда приводит к одиночеству. Телесное выделение человека из среды, рождающее удивление и ужас, рождает и тайную вражду. Тяготение к атлету соединяется со странным отчуждением от него.

И проблема не только в телесности культуризма и психологии среднего человека. Проблема даже не в том, что мышцы — самая эфемерная часть тела» которую биологическая смерть разрушает в первую очередь, оставляя археологам грядущего лишь скелет культуриста. Проблема — в одиночестве власти без любви. Культуризм как волевое преодоление одиночества, порыв к власти над одиночеством без и вне любви обречен на одиночество.

В целом же культуризм XX века есть реализация мужества в мире угасающей мужественности- Ощущение угасания мужественности-аристократизма Ницше выразил в своем презрении к западной культуре. По сути дела, Ницше был первым, кто предсказал появление культуризма. Сверхчеловек, лишенный внетелесного Духа, может утвердить себя только через новое тело и новую волю.

Культуризм — есть странная попытка наполнить западную культуру XX века той волей к власти, которой она уже не обладает в мире стандартных вещей. Не случайно массовая культура демократизированного Запада породила в 20 — 30-е годы XX века сериалы о сверхлюдях с нечеловеческой силой и магическими способностями, выраженные в комиксах, а затем мультфильмах и фильмах. Тоска по воле к власти, стоящей над цивилизацией, сквозит в образах Бэт-менз и Конана-варвара.

Однако развитие современного атлетизма есть не только тоска по прошлому» но и предчувствие будущего. Будущего, в котором поднимаются новые, прежде побежденные расы.

Культуризм XX века — арена противостояния белой и черной рас, противостояния их воль к власти.

В культуризме всегда есть власть над собой и окружающими, стремящаяся сокрушить одиночество изнеженного индустриальностью человека Запада. Культуризм не есть власть тела, это власть воли. Но культурист может властвовать лишь при помощи тела. И все же в исключительных случаях он способен возвыситься и двигаться дальше, чтобы властвовать на уровне волевого покорения мира за пределами тела. Таким культуристом становится Арнольд Шварценеггер, и в этом его наивысшее одиночество.

Арнольд Шварценеггер есть нечто большее, чем обычный культурист. Он выделяется среди других культуристов словно представитель иной расы, побеждая не просто сложением и волей, но и насмешкой, и вдохновением.

Арнольд Шварценеггер — наиболее завершившийся тип культуриста — наиболее осознавший свою волю к власти. Это позволяет ему выйти за пределы культуризма и столь же напряженно завоевывать мир в кино и бизнесе.

Арнольд Шварценеггер есть классический покоритель Америки. Америка – это женственное начало, всегда жаждет европейскую мужскую силу. Остро переживающая свою юность, сделавшая даже цвет своих долларов символом юности, Америка желает воли к власти, которая приходит из Старого Света.

В лице Арнольда Шварценеггера Америка получает прадавний пыл арийской расы. Шварценеггер соединяет в себе Терминатора» ужаснувшего и спасшего Америку, с Конаном-варваром, принесшим из древних киммерийских степей чудовищную мужскую мощь.

Образ Шварценеггера — в его собственном лице и в лице всех его героев — это сегодняшний и грядущий вызов белой расы черной и желтой расам, и более узко — это вызов германца романцам 16.

И одновременно — это предчувствие метаморфозы во взаимодействии рас.

Образ Шварценеггера — воплощенное нежелание признать завершение воли к власти западного мира. Это нежелание признать победу над ней воли к обогащению и инстинкта самосохранения — продолжения рода. Это нежелание принять окончание конструктивной силы и смысла воли к власти.

И вместе с тем его образ — выражение предела воли к власти.

Попытаемся понять это в аналогии.

Образу и мифу Шварценеггера противостоит образ и миф Брюса Ли. Это противостояние статического и динамического начал. Однако в своей статике Шварценеггер эпичен, динамизм Брюса Ли лишен эпоса; он только драматичен. Арнольд Шварценеггер и Брюс Ли есть трагическое выражение воли к власти белой и желтой рас в XX веке — соревнования Европы и Азии, развернувшегося под воздействием Америки, Образы и мифы Шварценеггера и Ли создаются в Европе и Азии, но свое высшее развитие и завершение они смогли Получить только в Америке» этой стране всеобщего соперничества и смешения рас.

Шварценеггер есть эпический герой. Как эпический герой он странствует по просторам исторического и легендарного мира. Он выступает эпическим гером на экране и даже на культуристическом помосте, сражая своих противников, словно хтонических чудовищ. И эпос, окружающий его, стремится стать мифологией.

Именно недостаточная эпичность губит Брюса Ли». Он столь же трагически одинок, как и Арнольд, но его одиночество лишено эпической защиты, и миру проще разрушить и его одиночество, и саму его жизнь.

Вероятно, не стоит особенно развивать мысль о том, что все кино-воины, пытающиеся соединить в себе качества Арнольда Шварценеггера и Брюса Ли, так и не смогли достигнуть их легёндарности...

Пророк Заратустра признал бы Арнольда Шварценеггера Сверхчеловеком, он обладает не только сверхчеловеческой мощью и волей, но и наполнен безжалостным смехом над слабостью мира. Он стоит на пороге метаморфозы.

Но метаморфоза эта возможна только через соединение власти с любовью, а тленного тела — с бессмертным духом — всем тем, чего желали Заратустра и Ницше, но во что не могли поверить...

Шварценеггер глубинно желает чего-то большего, чем покорение Америки или получение Оскара за лучшее исполнение мужской роли. Одинокий и непонятный, он может ожидать сгодь же странное будущее, как и весь культуризм, который, пройдя толщу веков, утвердился на стыке тысячелетий странным символом красоты и ужаса.