Щедрый человек никогда не узнает нищеты; алчный человек никогда не найдет утешения.

Да будет могущественный щедр к нуждающемуся и не откажет ему в помощи. Да помнит он о долгом пути жизни. Ибо богатство обращается, как колесо: сегодня оно у тебя, завтра у другого. Нищий сегодня может стать принцем завтра, а принц может стать нищим.

Даже в эти ужасные дни я ни на миг не сомневался, что мой наставник — человек поистине сердечной доброты; я знал, что буду беззаветно следовать всем его указаниям. Было очевидно, что он знает обо мне очень много, значительно больше, чем я сам. Мне не терпелось приступить к занятиям с ним, и я твердо решил, что ни у кого не будет более старательного ученика. Я остро чувствовал близость и родственность наших душ и не переставал удивляться тем поворотам судьбы, которые привели меня под его покровительство.

Я повернул голову, чтобы посмотреть в окно. Постель моя была устроена на столе, и я мог видеть, что происходит за окном. Как-то странно было лежать и чувствовать, что находишься высоко, в полутора метрах от земли. Я воображал себя птицей, сидящей на ветке дерева. Картина передо мной открывалась грандиозная! Внизу виднелись крыши небольших строений, а дальше за ними распростерлась под солнцем Лхаса. Ее домики всех нежных пастельных оттенков казались совсем крохотными на расстоянии. Русло реки Кии причудливо петляло по долине, словно пыталось спрятаться среди самых зеленых трав мира. Дальние горы отливали пурпуром, красуясь под яркими шапками белого снега. Ближние склоны гор пестрели золотыми крышами монастырей. Слева массивные строения храма Потала сами выглядели небольшими горами. Немного справа от нас раскинулся небольшой лес, из которого выступали купола храмов и крыши учебных заведений. Это владения «Государственного Оракула» — важной персоны в Тибете, единственная задача которой состоит в поддержании связи между миром материальным и миром духовным. Прямо под нами, во дворе монастыря, сновали монахи всех рангов и званий. Были среди них простые работники в темно-коричневых одеждах; мальчики-студенты в белом из соседнего монастыря держались отдельной стайкой. Здесь можно было увидеть и монахов очень высоких званий, одетых в кроваво-красные или пурпурные платья; золотая накидка на последних была признаком принадлежности к высшим административным кругам. Некоторые были верхом на лошадях или пони. Миряне могут ездить на лошадях любой масти, лошадь же священника или лица духовного должна быть обязательно белой. Глядя на все это, я забыл о своем несчастье. Мне захотелось поскорее встать на ноги и включиться в общее движение.

Через три дня мне приказали подняться и походить. Нога страшно отекла и болела, я с трудом переносил боль. Рана горела огнем, в ней остались-таки кусочки ржавчины, которые невозможно было удалить. Поскольку я не мог передвигаться без посторонней помощи, мне соорудили подобие костыля, и я стал прыгать на одной ноге, словно подбитая птица. Тело мое также еще было покрыто ожогами и пузырями, но больше всего страданий доставляла нога.

Сидеть я не мог, а спал на правом боку или на животе. Я не посещал классные занятия, поэтому лама Мингьяр Дондуп занимался со мной индивидуально с утра до вечера. Он сказал, что вполне удовлетворен тем объемом знаний, которые я приобрел за мою короткую жизнь.

— Но, — добавил он, — многое из этого багажа находилось в бессознательной памяти со времени твоего последнего воплощения.

ГЛАВА 6 ЖИЗНЬ В МОНАСТЫРЕ

Прошло две недели. Ожоги на теле почти зажили; нога еще болела, но постепенно ее состояние улучшалось. Я спросил, могу ли я следовать обычному распорядку дня; мне хотелось хотя бы немного подвигаться. Я получил это разрешение, а также мне позволено было либо сидеть в любой позе, либо лежать на животе — как мне было удобнее. Все тибетцы сидят скрестив ноги — в позе лотоса. Моя искалеченная нога совершенно исключала эту позу.

В первый же день, когда я снова оказался среди товарищей, нас послали на кухню. Мне поручили грифельную доску, на которой велся учет мешков с жареным ячменем. Ячмень рассыпали на дымящиеся от жара каменные плиты. Злосчастный котел, о который я обжегся, стоял под ними внизу. Разровняв ячмень на плитах, мы закрывали дверь и, пока эта партия жарилась, шли в другое помещение, где дробили обжаренное зерно. Для этого пользовались каменной чашей в виде конуса, достигавшего двух с половиной метров в диаметре в самой широкой части. На внутренних стенках чаши были вырезаны поперечные и продольные борозды для удержания зерна. В этом сосуде покоился огромный конический камень, соприкасавшийся с внутренней поверхностью чаши и посаженный на деревянную отшлифованную годами ось, от которой лучами отходили деревянные ручки — конструкция напоминала колесо, только без обода. Ячмень насыпался в чашу, монахи и дети брались за ручки и начинали вращать жернов, весивший несколько тонн. После того как жернов удавалось сдвинуть с места, вращать его было уже не столь тяжело, и мы, кружась вместе с ним, распевали хором псалмы. Здесь я мог петь сколько душе угодно, и никто меня не обрывал! Но стронуть с места чертов жернов было не так просто — всем приходилось напрягаться из последних сил. Во время движения необходимо было постоянно следить, чтобы он не остановился. Новые порции обжаренного ячменя засыпались в чашу, и ячменная крупа выпускалась по желобу внизу. И вновь эта крупа рассыпалась по дымящимся плитам, и вновь обжаривалась, пока не получалась основа для тсампы. Каждый из нас носил при себе недельный запас тсампы. Во время еды мы доставали кожаные мешки с тсампой и высыпали в чашки положенную порцию. Добавив чая с маслом и размешав содержимое пальцем до крутого теста, мы принимались за еду.

На следующий день снова была работа на кухне. На этот раз мы варили чай. В противоположной части кухни стоял начищенный песком до блеска котел для чая, вмещавший около 700 литров. С раннего утра его наполняли водой (до половины), а сейчас он уже кипел и бурлил вовсю. В наши обязанности входило подносить и крошить брикеты чая. Эти брикеты доставлялись в Лхасу из Индии или Китая через горы. Они весили от 7 до 8 килограммов каждый. Раздробленные брикеты забрасывались в кипящую воду. Один из монахов опускал в котел глыбу соли, другой добавлял питьевую соду. Когда вся эта масса вскипала, в нее бросали шарики осветленного масла, после чего смесь оставалась на огне в течение еще нескольких часов. Этот чай обладал замечательными питательными свойствами, а вместе с тсампой составлял основную пищу тибетцев, способную длительное время поддерживать их жизнь. Чай всегда должен быть горячим. Когда опустошался один котел, рядом уже вскипал другой. Самым неприятным во всей этой работе было поддержание огня в очаге. Вместо дров тибетцы используют прессованный навоз яков. Это топливо формуется в виде брусков и всегда заготавливается с избытком. Сухой навоз, брошенный в топку и охваченный пламенем очага, источает клубы едкого тошнотворного дыма.

У всех, кто находился рядом с очагом, лица со временем чернели от въевшегося в поры дыма; чернело все, и всякая деревяшка в пределах досягаемости этого дыма становилась похожей на изделие из эбенового дерева.

Нас заставляли заниматься домашним хозяйством не потому, что не хватало рабочих рук, а чтобы по возможности стереть классовые различия между нами. Тибетцы считают, что у человека может быть только один враг — человек, которого ты не знаешь. Поработайте с кем-либо бок о бок, поговорите с ним, познайте его — и он перестанет быть вашим врагом. В Тибете раз в году — на один день — все руководители лишаются своих полномочий, и любой из подчиненных может в этот день говорить им то, что о них думает. Если, скажем, за аббатом закрепилась слава грубияна и ворчуна, ему об этом говорят открыто, и если упрек справедлив, то жалобщик не несет никакого наказания. Такая система хорошо срабатывает, злоупотребляют ею крайне редко. Она устанавливает своего рода управу на власть и дает подчиненным и низшим по рангу возможность чувствовать, что и их слово что-то значит.

Чего только не приходилось изучать нам в классе! Мы сидели на полу рядами. Если учитель читал лекцию или объяснял на доске, он стоял перед нами; но во время повторения урока он прохаживался у нас за спиной, что заставляло всех усердно работать, ибо никто не знал, за кем он наблюдает! Учитель никогда не расставался с увесистой палкой, которой он в любой момент мог пройтись по чьим-либо рукам, плечам, спине и прочим не менее ответственным местам. Его мало интересовало, что при этом ощущал ученик.

Мы очень много занимались математикой, поскольку эта дисциплина необходима в астрологии. Наша астрология не имеет ничего общего с угадыванием случайных событий. Она тщательно разработана и покоится на научных принципах. Я занимался ею основательно, поскольку тибетская астрология неотъемлема от медицинской практики. Наша медицина подходит к пациенту с астрологической меркой, а не прописывает наугад лекарства больному на том лишь основании, что они кому-то раньше помогли.

Кроме больших астрологических карт, развешанных на стенах, здесь были также плакаты с изображением растений. Плакаты менялись еженедельно, с тем чтобы мы как можно скорее ознакомились с большим количеством растений. Позже начинались походы, во время которых мы собирали и готовили травы; но допускались мы в эти походы только тогда, когда материал по соответствующим лекарственным растениям был глубоко изучен и усвоен. Каждому понятно, чего может насобирать неподготовленный человек! Такие походы завершали учебный год и вносили драгоценное разнообразие и отдых в наш тяжелый и монотонный монастырский быт. Некоторые походы длились до трех месяцев. Мы поднимались в Гималаи, в районы ледников, на высоту 6 — 7 тысяч метров над уровнем моря, где обширные ледяные покровы перемежались зелеными долинами с климатом, смягченным горячими источниками. В таких районах можно познакомиться с уникальными явлениями природы, которым нет аналогов в мире. Достаточно пройти какие-нибудь пятьдесят метров, чтобы испытать перепад температуры от +4° С до -40° С и ниже. Эта часть Тибета никому не была известна, кроме небольшой группы тибетских монахов.

Очень серьезно занимались мы изучением религии и законов. Каждое утро начиналось с повторения Законов и Ступеней Среднего Пути. Вот эти Законы:

1. Свято верь руководителям монастыря и страны.

2. Исполняй религиозные обязанности и учись прилежно.

3. Почитай родителей.

4. Уважай добродетельных.

5. Почитай старших и благородных по рождению.

6. Служи родине.

7. Будь честным и достойным доверия во всем.

8. Заботься о друзьях и родных.

9. Используй пищу и богатство наилучшим образом.

10. Следуй примеру хороших людей.

11. Будь признательным за добро и плати добром же.

12. Соблюдай меру во всем.

13. Гони от себя прочь ревность и зависть.

14. Воздерживайся от злословия и скандалов.

15. Будь мягок в словах и в действиях, никому не причиняй зла.

16. Переноси страдания и лишения с терпением и достоинством.

Нам постоянно повторяли, что если бы все следовали этим Законам, то никаких разногласий и неравенства не было бы.

Наш монастырь славился своей суровостью и строгим режимом обучения. Многие монахи приходили к нам из других монастырей, но долго не задерживались и отправлялись на поиски более легкой жизни. Мы смотрели на них как на неудачников, а себя считали элитой. Во многих монастырях не проводили ночных служб: монахи ложились спать с наступлением сумерек и поднимались с рассветом. Мы презирали их, слюнтяев и неженок, и, забыв о том, как сами роптали на собственные порядки, возмущались от одной мысли о способе жизни этих посредственностей.

Первый год был особенно тяжелым. Это было время отсева слабых. Только очень выносливые способны были выжить в условиях экспедиции за травами в суровые высокогорные районы, где не ступала нога человека, кроме монахов из монастыря Шакпори. Наше руководство поступало очень разумно, испытывая нас непомерными трудностями и освобождаясь от тех, кому вынести их было не под силу: слабые представляли собой опасную обузу для других. В течение всего первого года у нас не было ни минуты передышки, не знали мы никаких развлечений, забыли об играх. Все было посвящено учебе и работе.

Я и сейчас с благодарностью вспоминаю о том, как учителя тренировали нашу память. У большинства тибетцев хорошая память, но нам, будущим монахам-врачам, приходилось изучать и запоминать огромное количество растений, их назначение и свойства, способы приготовления смесей из них и многое другое, что необходимо врачу. Кроме того, требовалось глубокое знание астрологии, тексты из священных книг мы должны были учить наизусть.

На протяжении многих веков использовался известный в Тибете метод тренировки памяти. Каждый из нас воображал себе специальную комнату, уставленную тысячами и тысячами ящичков. На каждом ящичке была своя этикетка с легко читаемой надписью. Любой факт, который нам сообщали, должен быть классифицирован; нас учили воображать, как мы открываем определенный ящичек и помещаем туда этот факт. Мы должны были четко представлять весь ход поисковой операции, «видеть факт» в своем воображении и точно знать, где он находится, то есть в каком ящичке. После некоторой тренировки нам не составляло труда мысленно войти в комнату, открыть нужный ящик и вытащить из него требуемый факт, равно как и найти другие связанные с ним сведения.

Наши учителя изобретали множество приемов, чтобы втемяшить в наши головы понятие и потребность в хорошей памяти. Они засыпали нас бесчисленными вопросами с единственной целью —сбить с толку. Вопросы были всегда неожиданными и не имели между собой никакой логической связи, ответить на них было очень нелегко. Чаще всего они относились к самым трудным страницам священных книг и задавались вперемежку с вопросами о медицинских свойствах трав. Забывчивость считалась самым непростительным грехом, и наказание следовало беспощадное. Времени на раздумья нам не давали. Например, учитель мог спросить:

— Ну-ка, мальчик, скажи мне, о чем говорится в пятой строчке на восемнадцатой странице седьмого тома «Канджура»? Открой ящичек. Посмотри, что это за строчка?

На ответ отводилось не более десяти секунд, и горе тебе, если ты ошибешься; ошибка, пусть даже самая незначительная, каралась так же жестоко, как и полное незнание. И все-таки это была хорошая система тренировки памяти. Ведь нельзя рассчитывать на то, что под рукой всегда будут необходимые справочники. Наши книги представляют собой кипы отдельных, не скрепленных между собой листов, заключенные в деревянные обложки в метр шириной и высотой до 40 сантиметров. Впоследствии я, конечно, понял, как важно иметь хорошую память.

В течение первых двенадцати месяцев нам было запрещено покидать монастырь. Для тех, кто нарушал это правило, по возвращении ворота монастыря оказывались закрытыми навсегда. Это правило было характерной чертой Шакпори, где суровая дисциплина вселяла в сердце страх при одной мысли, что ты можешь оказаться за стенами монастыря. Я думаю, что я не выдержал и убежал бы, если бы мне было куда бежать. Однако через год мы привыкли к новой жизни.

За весь первый год нам ни разу не разрешили поиграть. Мы работали без передышки. Слабые не выдерживали нервного перенапряжения и их отчисляли. Через некоторое время мы неожиданно для себя обнаружили, что разучились играть. Занятия спортом и физическими упражнениями были рассчитаны на то, чтобы укрепить наши мышцы и закалить организм, привить нам полезные практические навыки. С самого раннего детства я полюбил ходули. В монастыре мне позволили немного походить на них. У первых ходуль, которыми у нас начинает пользоваться ребенок, опоры для ног находятся на высоте, равной его росту. По мере приобретения опыта высота увеличивается и доходит до трех метров. Взгромоздившись на такие ходули, мы разгуливали по двору, заглядывали в окна и, в общем, всем надоедали.

Мы обходились без балансировочного шеста. Переступая с ноги на ногу, как бы маршируя на месте, мы могли сохранять равновесие сколь угодно долго, не опасаясь падения, — требовалось лишь минимальное внимание. Разыгрывали мы и баталии на ходулях. Разбивались на две команды, в каждой по 12 человек. Потом выстраивались метрах в тридцати друг от друга и по сигналу сходились. Все это сопровождалось воинственными воплями, от которых сам сатана убежал бы без оглядки. Я уже говорил, что мальчишки из моего класса были значительно старше меня, но в этих сражениях маленький рост шел мне только на пользу. Я ловко сновал между рослыми и тяжелыми ребятами, выказывавшими некоторую неповоротливость, хватал их ходули и одну тащил на себя, а другую толкал в противоположную сторону. Таким простым способом мне удавалось повергнуть на землю большинство моих противников. На коне я был не столь удачлив, но там, где приходилось полагаться на собственные силы, я не был последним.

Одно из важнейших применений ходулей — форсирование реки. Однажды я переходил речку на двухметровых ходулях, которые нашел на дороге. Берега речки были обрывистыми, брода поблизости не было. Я сел на берег, опустил ходули в воду и вошел в речку. У берега вода доходила мне до колен, а на середине — до пояса. В этот момент я услышал шум шагов на берегу. Со стороны, откуда я пришел, к реке спускался человек. Он шел быстро и, увидев меня на середине реки, решил, что здесь брод.

Путник с ходу шагнул в воду и тут же ушел под нее. Подхваченный течением, он на какое-то мгновение показался на поверхности и руками ухватился за берег; с большим трудом ему удалось выкарабкаться. До меня донеслись такие проклятия и угрозы, что я изо всех сил ринулся на ходулях к берегу, а когда в свою очередь выбрался на сушу, то подумал, что, пожалуй, никогда еще не бегал с такой скоростью!

Ветер, дующий в Тибете постоянно, представляет определенную опасность для ходоков на ходулях. Увлеченные игрой, мы иногда забывали об этом и оказывались в центре двора, вдали от спасительных стен. Тогда достаточно было незначительного порыва ветра, чтобы на земле образовалась куча-мала из тел, рук, ног и... ходулей. Однако мы отделывались легким испугом. Благодаря занятиям по тибетской борьбе мы умели падать без каких-либо серьезных последствий для себя. Но шишки и царапины, конечно, были. Хотя кого волновали такие пустяки! Находились среди нас, правда, и неповоротливые мальчишки, которые могли споткнуться о собственную тень и не успевали сгруппироваться при падении, — они-то и ломали себе то руку, то ногу.

Один из нас умел крутить «солнце» на ходулях и при этом продолжал идти на них вперед. Опершись о верхнюю часть ходуль, он отрывал ноги от опор и делал полный переворот. Выполнял он и вертикальную стойку. Мой любимый номер был — прыжки на ходулях; одно из таких выступлений закончилась плачевно: я позорно грохнулся и больно ушибся. Подвели опоры — они были плохо закреплены. С тех пор, прежде чем встать на ходули, я всегда проверял опоры на прочность.

Накануне моего восьмилетия лама Мингьяр Дондуп сказал мне, что, согласно предсказаниям астрологов, завтра, в мою годовщину, представится благоприятный момент для открытия третьего глаза. Я не испытывал никакого волнения, так как знал, что мой наставник будет присутствовать при этом, и всецело доверял ему. С открытым третьим глазом я смогу, как мне неоднократно объясняли, видеть людей такими, какие они есть на самом деле. Наше тело — это только оболочка; жизнь ей сообщает большое Я или сверх-Я, вступающее в свои права во время сна или в момент смерти. Мы считаем, что Человек воплощается в несовершенное тело лишь для того, чтобы приобрести знания и развиться. Во время сна человек возвращается в другой план бытия. Он ложится спать, тело его отдыхает. Как только наступает сон, душа отделяется от материальной оболочки и парит свободно, связанная с телом только серебряной нитью; эта нить обрывается в момент смерти. Наши сны — это тот опыт, который мы переживаем в духовном плане сна. Когда душа возвращается в тело, шок пробуждения искажает увиденное во сне настолько, что для неподготовленного человека содержание сна может показаться невероятным, неправдоподобным. Но об этом я расскажу подробнее, когда буду делиться с читателем собственным опытом в этой области.

Аура, которая окружает тело и которую каждый может научиться видеть, есть не что иное, как отражение жизненной силы, горящей внутри живого существа. Мы считаем, что природа этой силы — электрическая, подобная природе молнии. Западные ученые уже умеют измерять и записывать электрические волны мозга. Тем, кто обычно насмехается над подобными вещами, следует помнить об этом, а также о солнечной короне, полыхающей на расстоянии многих миллионов километров от самого светила. Простой человек не может видеть эту корону, хотя во время солнечного затмения ее могут наблюдать все, кто захочет. Верят люди в существование этой короны или нет — не имеет значения. Их сомнение не мешает ее существованию. То же можно сказать и о человеческой ауре. Открытие третьего глаза позволило мне увидеть эту ауру.

ГЛАВА 7 ОТКРЫТИЕ «ТРЕТЬЕГО ГЛАЗА»

Наступил день моего рождения. На этот день меня освободили от занятий и служб. За завтраком лама Мингьяр Дондуп сказал мне:

— Отдохни хорошенько, Лобсанг, а вечером мы за тобой придем.

Как приятно лениво валяться на солнце! Внизу сверкают крыши Поталы. Позади меня переливаются голубые воды Норбу Линга — Жемчужного Сада, манят покататься на обтянутой кожей лодке. Я с интересом наблюдал, как группа торговцев переправлялась на пароме через Джичу. До чего же быстро пролетел день...

Солнце садилось, приближался вечер. Меня привели в комнату, откуда уже не разрешалось выходить. Послышались легкие шаги. Кто-то шел в мягких войлочных сапогах по каменным плитам коридора. В комнату вошли три ламы высокого ранга. Мне наложили на лоб компресс из трав и туго привязали его бинтом. Затем они ушли. Поздно вечером ко мне снова пришли трое, среди них был и лама Мингьяр Дондуп. Компресс сняли, тщательно вымыли лоб и насухо вытерли. Один лама, настоящий великан, сел сзади и зажал мою голову в своих коленях. Другой открыл коробку и извлек оттуда блестящий стальной инструмент. По форме инструмент напоминал шило, но наконечник его был изогнут в форме буквы U с мелкими зубчиками по краям. Осмотрев внимательно инструмент, лама затем простерилизовал его, сунув наконечник в пламя лампы.

— Операция будет очень болезненной, — сказал мой учитель, взяв меня за руки. — К тому же совершенно необходимо, чтобы во время операции ты был в полном сознании. Это будет недолго, поэтому постарайся сидеть неподвижно.

Я увидел целый набор разнообразных инструментов и баночек с настойками из трав. «Ну, Лобсанг, мой мальчик, — думал я про себя, — держись, все равно ты получишь то, что тебе уготовано. Делать нечего остается лишь сохранять спокойствие».

Лама, державший в руке инструмент, оглядел присутствующих и спросил:

— Все готовы? Пора начинать, солнце только что село.

Он приставил зубчатый конец инструмента к середине лба и начал вращать ручку. Прошла минута. У меня было такое чувство, будто мое тело протыкают насквозь. Время остановилось. Инструмент прорвал кожу и вошел в мягкие ткани, не вызвав особой боли. Но когда наконечник коснулся кости, я ощутил как бы легкий удар. Монах усилил давление, вращая инструмент; зубчики вгрызались в лобную кость. Боль не была острой, я чувствовал только давление, сопровождающееся тупой болью. Я не шелохнулся, находясь все время под пристальным взглядом ламы Мингьяра Дондупа, — я предпочел бы испустить дух, чем пошевелиться или закричать. Он верил мне, а я ему. Я знал: он прав, что бы он ни делал, что бы ни говорил. Он внимательно следил за операцией, и только слегка поджатые губы выдавали его волнение. Вдруг послышался треск — кончик инструмента прошел кость. Опытный лама-хирург мгновенно прекратил работу, продолжая крепко держать инструмент за рукоятку. Мой учитель передал ему пробку из твердого дерева, очень чистую и тщательно обработанную на огне и в растительных настойках, что придало ей прочность стали. Эту пробку лама-хирург вставил в U-образный паз инструмента и начал перемещать ее по пазу, пока она не вошла в отверстие, просверленное во лбу. Затем он немного отодвинулся в сторону, чтобы Мингьяр Дондуп оказался рядом с моим лицом, и, по знаку Мингьяра, стал все глубже и глубже всаживать этот кусочек дерева в мою голову. Вдруг я ощутил странное жжение и покалывание где-то возле переносицы. Я немного расслабился и почувствовал какие-то неизвестные мне запахи; потом запахи пропали, и меня охватило новое чувство — словно легкая упругая вуаль обволакивала мое тело. Внезапно меня ослепила яркая вспышка, и в то же мгновение лама Мингьяр Дондуп приказал:

— Стоп!

Меня пронзила острая боль, казалось, тело горит под струей белого пламени. Затем пламя стало стихать, потухло, на смену ему пришли цветные спирали и горячие клубы дыма. Лама-хирург осторожно извлек инструмент. Во лбу осталась деревянная пробка. С этой пробкой я проведу здесь около трех недель, почти в полной темноте. Никто не имеет права посещать меня, кроме трех лам, которым поручено ежедневно проводить со мной беседы и продолжать мое обучение. До тех пор пока пробка не будет извлечена, мне будут давать минимальное количество пищи и питья — лишь бы я не умер с голоду.

— Теперь ты один из нас, Лобсанг, — сказал мой учитель, бинтуя мне голову. — До конца своих дней ты будешь видеть людей такими, какие они есть на самом деле, а не такими, какими они стараются казаться.

Было довольно странно видеть трех лам, купающихся в золотом пламени. Только позже я понял, что золотая аура была результатом чистоты и святости их жизни и что у большинства людей аура совсем другого цвета.

Когда новообретенное чувство развилось во мне под строгим наблюдением и руководством лам, я стал различать другие цветовые оттенки в самой глубине ауры. Впоследствии я научился диагностировать состояние здоровья человека по цвету и интенсивности его ауры. Подобным же образом, по колебаниям цветовых гамм в ауре, я мог безошибочно определить, говорит человек правду или лжет. Объектом моего ясновидения было не только человеческое тело. Мне дали один кристалл, который и сейчас хранится у меня и к которому я часто обращаюсь. Ничего магического в подобных «магических» кристаллах нет. Это, в сущности, обычные инструменты — как микроскоп или телескоп, позволяющий, благодаря естественным законам, видеть обычно невидимые предметы. Кристаллы тоже подчиняются законам природы. Они служат фокусом для третьего глаза, с помощью которого можно проникать в подсознание людей, собирать спрятанные там факты. Кристалл должен соответствовать характеру владельца. Одни предпочитают кристаллы горного хрусталя, другие — стеклянные шарики. Некоторые используют простую воду, налитую в чашу, некоторые — черный диск. Не имеет значения, какой инструмент используется, — принцип его действия остается одним и тем же.

В течение всей первой недели после операции в комнате было совершенно темно. Начиная с восьмого дня освещенность стали постепенно увеличивать. На 17-й день свет достиг нормального уровня, и тогда снова пришли трое лам, чтобы удалить пробку. Процедура оказалась очень простой. Накануне лоб мой распарили настоем из трав. Как и во время операции, один лама зажал мою голову между коленями. Специальным инструментом другой лама, оперировавший меня, захватил выступающий конец пробки. Резкий рывок — и все закончилось: пробка была удалена из головы. Лама Мингьяр Дондуп наложил мне на лоб компресс из трав и показал пробку. Пробка почернела настолько, что стала похожа на эбеновое дерево. Лама-хирург положил ее на небольшую жаровню вместе с пучком различных трав. Древесный дым перемешался с травяным и поднялся к потолку. На этом закончился первый этап моего посвящения.

В ту ночь я заснул не сразу; в голове у меня теснился рой мыслей. Каким-то теперь предстанет передо мной Тзу? А отец? А мать? Как-то они будут выглядеть? Но пока эти многочисленные вопросы оставались без ответа.

На следующее утро снова пришли ламы и внимательно осмотрели мой лоб. Они решили, что я уже могу вернуться к товарищам, но половину времени со мной будет заниматься лама Мингьяр Дондуп: ему надлежало продолжить мое образование по специальной методике. Другая половина дня пройдет в обычных занятиях и службах — не столько с учебной целью, сколько для формирования взвешенного, реального мировоззрения. Еще через некоторое время меня будут обучать под гипнозом. Но пока я не мог думать почти ни о чем, кроме еды. Меня продержали на строгой диете 18 дней, я порядком отощал, и мне не терпелось наверстать упущенное. С этим намерением я устремился на кухню, но в коридоре увидел силуэт человека, окутанного голубым дымом, сквозь который прорывались сердитые красные языки пламени. Я закричал от ужаса и влетел обратно в комнату. Ламы смотрели на меня с удивлением — я был ни жив ни мертв.

— В коридоре горит человек! — выпалил я.

Лама Мингьяр Дондуп поспешил в коридор, но вскоре вернулся улыбаясь:

— Лобсанг, это наш уборщик, человек он вспыльчивый. Его аура напоминает голубой дым, потому что он неразвит. А красные языки — признак того, что он сердится. Так что не бойся и отправляйся обедать — это для тебя сейчас главное.

Интересно было снова встретиться с мальчишками, которых, как мне казалось, я хорошо знал, но, как выяснилось, не знал вовсе. Достаточно было взглянуть на них, чтобы определить, о чем они думают, что замышляют, как относятся ко мне — с завистью или с безразличием.

Однако недостаточно было видеть цвет их ауры — необходимо было понимать, что он означает.

Вместе с моим Наставником ламой Мингьяром Дондупом мы уединялись в укромных местах, откуда могли спокойно наблюдать за людьми, входившими и выходившими через главные ворота.

— Лобсанг, — говорил мне лама Мингьяр Дондуп, — обрати внимание вон на того только что прибывшего человека. Видишь ли ты разноцветные нити, которые дрожат над его сердцем? Такое дрожание и этот цвет означают, что у него больные легкие.

Или о торговце:

— Посмотри на эти широкие волнообразные разводы, похожие на ленты, и на вспышки в виде пятен. Наш братец-торгаш думает, что ему и на этот раз удастся вытрясти много денег из этих дурачков-монахов. Он знает, за чем приехал. Из-за денег многие люди не останавливаются ни перед какой низостью.

И еще:

— Посмотри внимательно на этого старого монаха, Лобсанг. Вот кто святой в полном смысле слова. Но он большой буквоед и не способен видеть дальше формальных предписаний в наших текстах. Ты заметил, как обесцвечена его желтая аура? Это говорит о том, что он недостаточно развит и образован, чтобы избежать ошибок.

И так продолжалось день за днем. Особенно много внимания уделялось работе с больными — третий глаз оказался чрезвычайно полезным в лечении не только обычных, но и психически больных.

— Через некоторое время, — сказал мне лама Мингьяр Дондуп однажды вечером, — мы научим тебя закрывать третий глаз по желанию, поскольку в конце концов становится невыносимым смотреть один и тот же печальный спектакль о человеческом несовершенстве. Но сейчас пока пользуйся им наравне со своими обычными глазами. А потом мы научим тебя свободно управлять им.

Давным-давно, гласят наши предания, все люди, мужчины и женщины, умели пользоваться третьим глазом. В те времена боги ходили по земле и жили среди людей. У людей возникла иллюзия, что сами они не хуже богов, возникло желание убить богов. Люди не понимали, что то, что они видят, боги видят лучше их. В наказание боги закрыли третий глаз у людей. С тех пор на протяжении многих столетий дар ясновидения был уделом немногих. Те, кто обладал им от рождения, могли развить и усилить его в тысячи раз благодаря соответствующей операции, какую сделали мне. Дар этот особый, и относиться к нему нужно осторожно и с уважением, как к любому другому таланту.

Однажды меня вызвал к себе отец-настоятель.

— Сын мой, — обратился он ко мне, — теперь у тебя есть то, в чем отказано большинству людей. Пользуйся этим даром во благо и никогда не применяй его в эгоистических целях. Когда ты окажешься за границей, от тебя будут требовать, как от фокусника на ярмарке, показать то и показать это. Тебе станут говорить: теперь докажи это. Но я обращаюсь к тебе, сын мой: не подчиняйся капризам. Твой дар дан тебе для оказания помощи ближнему, а не для собственного обогащения. Ясновидение может открыть тебе многое, но никогда не открывай своим ближним того, что может принести им страдания или повлиять на их жизненный путь. Ибо человек, сын мой, сам должен выбирать свой путь. Что бы ты ему ни говорил, судьбу человека нельзя менять — он должен пройти тот путь, который ему уготован. Помогай больным, помогай несчастным, но не говори того, что могло бы изменить их Судьбу.

Отец-настоятель был человеком исключительно образованным; он выполнял обязанности личного врача Далай-ламы. В конце беседы он сообщил, что через несколько дней мне предстоит поездка к Далай-ламе, который пожелал познакомиться со мной. В течение нескольких последующих недель я и мой наставник, лама Мингьяр Дондуп, будем гостями в храме Потала.

ГЛАВА 8 ПОТАЛА

Утром в понедельник лама Мингьяр Дондуп сообщил мне, что наш визит в Поталу назначен на конец недели.

— Надо нам с тобой провести репетицию, — сказал он. — Мы должны выглядеть безупречно.

Возле нашего класса была небольшая часовня, в которой стояла статуя Далай-ламы в натуральную величину.

— Смотри внимательно, Лобсанг, и делай, как я, — сказал лама Мингьяр Дондуп. — Ты входишь вот так, опустив глаза, подходишь к Далай-ламе и останавливаешься вот здесь, в полутора метрах от него. В знак приветствия высовываешь язык и опускаешься на колени. Теперь смотри внимательно: руки кладешь вот так и кланяешься — раз, два, три. Все так же на коленях, опустив голову, ты кладешь шарф на ступни его ног, вот так. Теперь выпрямись, но голову продолжай держать опущенной, так чтобы он мог возложить шарф тебе на шею. Отсчитай про себя до десяти, чтобы не проявить неучтивой поспешности, затем поднимайся с колен и начинай пятиться до первой от тебя свободной подушки.

Я старался запомнить в точности все, что мне показывал лама Мингьяр Дондуп. А он проделывал все это с той легкостью, какой может обладать только человек, имеющий в подобных делах большую практику.

— Еще один совет: перед тем как начнешь пятиться — осмотрись. Сделай это быстро и учтиво. Запомни, где лежит ближайшая от тебя подушка. Очень не хотелось бы, чтобы ты зацепился за нее пятками и полетел навзничь — а от волнения это может случиться. Шею ты, может и не сломаешь, но лучше не падать. Ну, а теперь покажи, как ты все это будешь делать.

Я вышел. Лама хлопнул три раза в ладоши — это был знак войти. Я бросился вперед, но тут же был остановлен.

— Лобсанг! Лобсанг! Полегче, ты же не на соревнованиях по бегу. Еще раз, да помедленней. Размеряй свой шаг, повторяя про себя: «Ом ма-ни-пад-ме-хум». Пойми, ты должен войти с достоинством молодого священника, а не мчаться галопом, словно скаковая лошадь по долине Цанг-По.

Я снова вышел и снова вошел — с «достоинством». Подойдя к статуе я упал на колени и на коленях продолжал движение, приветствуя статую по-тибетски — высунув язык. Троекратное приветствие у меня получилось превосходно, я почувствовал прилив гордости! Но, боже мой, я ж забыл шарф... Опять выхожу и в третий раз проделываю все заново. Н этот раз все идет хорошо, я правильно возлагаю церемониальный шарф на ноги статуи. Затем начинаю пятиться и, бросив беглый взгляд вокруг себя, нахожу подушку, на которую и усаживаюсь благополучно в позу лотоса.

— Переходим ко второму этапу, — сказал лама Мингьяр Дондуп. — Подумай о деревянном кубке, который ты должен будешь хранить левом рукаве и вынуть при разносе чая. Его нужно засунуть в рукав вот таким образом, чтобы он плотно держался между рукавом и предплечьем. В нужный момент ты должен непринужденно вынуть кубок из рукава и поставить перед собой. Теперь все повтори, да не забудь о шарфе.

Каждое утро до конца недели мы отрабатывали все тонкости до автоматизма. Разумеется, кубок поначалу падал и с грохотом катился по полу, пока я кланялся; но в конце концов справился я и с этим трюком.

В пятницу я сдавал экзамен отцу-настоятелю. Я показал все, в чем преуспел.

— Твое представление делает честь твоему наставнику, — объявил он, — нашему брату Мингьяру Дондупу.

На следующее утро — это была суббота — мы спустились с холма направились в Поталу. Наш монастырь административно относился Потале, хотя размещался на отдельном холме недалеко от главных зданий дворца. Назывался он «Храм и Школа Медицины». Наш отец-настоятель, как я уже отмечал, был личным и единственным врачом Далай-ламы. Обладателю этой должности, надо заметить, не позавидуешь. Отцу-настоятелю полагалось не столько лечить от болезней, сколько их предупреждать. Малейшее недомогание августейшего пациента рассматривалось как результат недосмотра или несостоятельности врача. Тем не менее отец-настоятель не имел права осматривать Далай-ламу, когда считал это необходимым; его вызывали лишь тогда, когда пациент заболевал!

Впрочем, в ту субботу я не думал о заботах отца-настоятеля, мне хватало своих. У подножия холма мы свернули к Потале и оказались в толпе туристов и паломников. Люди шли со всех концов Тибета, чтобы посмотреть на обитель Наимудрейшего, как у нас называют Далай-ламу. Если им удавалось хотя бы краешком глаза взглянуть на него, они уходили с чувством глубокого удовлетворения, не жалея об изнурительном пешем пути, не сетуя на усталость. Некоторые паломники добирались сюда месяцами, лишь бы ступить ногой на эту землю и поклониться Святыне Святынь. Пестрой толпой шли крестьяне, благородные гости, пастухи, торговцы, больные, надеявшиеся найти исцеление в Лхасе. Они запрудили всю дорогу и всю местность на расстоянии нескольких километров вокруг дворца. Одни передвигались на четвереньках, другие поднимались и тут же снова падали ниц. Больные и немощные ковыляли кто как мог — одни на костылях, других поддерживали товарищи. Повсюду разносчики предлагали им разнообразную еду и чай с маслом, приготовленный на переносных жаровнях и разлитый во всевозможные сосуды. На каждом шагу продавались чудотворные зелья и амулеты, «освященные Святой Инкарнацией». Старики старались всучить свои отпечатанные на бумаге гороскопы, рассчитанные на простофиль. Бодрые торговцы предлагали изготовленные из камней молитвенные мельницы — «сувениры из Поталы». Уличные писцы за умеренную плату выдавали свидетельства о том, что их клиенты посетили Лхасу и все ее святые места. Мы прошли через всю эту толпу не останавливаясь — всеми мыслями мы уже были в храме.

Личная резиденция Далай-ламы находилась на самом верхнем этаже храма Потала — никто не имел права жить выше Святейшего. Громадная каменная лестница, походившая больше на ступенчатую улицу, вела вверх. Многие высокопоставленные лица въезжали по ней верхом на коне, чтобы не выбиться из сил. Их было достаточно на нашем пути. Мы уже поднялись довольно высоко, когда лама Мингьяр Дондуп остановился.

— Посмотри на дом своих родителей, — указал он пальцем. — Видишь, сколько слуг снует во дворе?

Я посмотрел. Лучше бы мне не передавать словами охватившие меня чувства. Я молча наблюдал за матерью, которая как раз выезжала со всей своей свитой. Был там и старый Тзу. Но зачем мне все это, когда так необходимо сосредоточиться?

Потала, построенный на небольшой горе, представляет собой независимую общину. Здесь вершатся все дела Тибета — религиозные и мирские. Это здание, вернее, группа зданий, является сердцем страны, предметом всех помыслов, источником всех надежд. В его каменных хранилищах, кладовых казначейства, лежат золотые слитки, бесчисленные мешки с драгоценными камнями и антикварными изделиями. Самим зданиям не более трех с половиной столетий, но стоят они на более древнем фундаменте. Когда-то здесь была крепость, возвышавшаяся над горой. По бокам горы вулканического происхождения проходит расщелина, от которой тянутся самостоятельные проходы. Один из них ведет к озеру. К нему допускаются не все даже из привилегированных сословий, и только эти немногие знают о самом существовании озера.

Но вернемся к тому моменту, когда мы поднимались по лестнице Поталы, залитой лучами утреннего солнца. Повсюду слышалось пощелкивание молитвенных мельниц — единственных колес в Тибете. Древнее пророчество гласит: как только в Тибете появятся настоящие колеса, страна потеряет мир.

И вот мы достигли храма Потала. Увидев моего Учителя, которого здесь хорошо знали, высокорослые стражники открыли золотые врата. Мы продолжили свой путь до самой крыши, где покоились в усыпальницах останки предыдущих Инкарнаций Далай-ламы и где находились его личные покои. Огромный каштанового цвета занавес из шерсти яка закрывал вход. Он раздвинулся, и мы вошли в большой зал, охраняемый внушительными статуями драконов из зеленого фаянса. Богатые ковры украшали стены, на них были изображены сцены на религиозные темы и темы древних преданий. На низких столиках стояли статуэтки многочисленных богов и богинь тибетской мифологии, предметы искусства, которые не оставили бы равнодушным ни одного коллекционера, а также изделия из эмали. На специальной полке, у самого входа, закрытого занавесом, лежала «Книга Благородных». Как мне хотелось открыть эту книгу и убедиться, что в нее занесена и моя фамилия! Но в такой день и в таком месте я чувствовал себя маленьким и незначительным. В восемь лет у меня не было никаких иллюзий на свой счет. Я искренне недоумевал, какие такие причины побудили первое лицо страны вызвать меня. Я понимал, что эта встреча — исключение из правил и что она потребует в дальнейшем еще больших усилий с моей стороны в работе и учебе.

Лама, облаченный в платье вишневого цвета с золотой накидкой, заговорил с Мингьяром Дондупом. Моего Наставника знали все. Где бы он ни появлялся, его неизменно встречали с большим почетом и уважением.

— Его Преосвященство заинтересованы во встрече и хотят поговорить с ним с глазу на глаз... — услышал я.

Мой учитель повернулся ко мне:

— Пришло время тебе представиться, Лобсанг. Я покажу тебе дверь, ты пойдешь один. Веди себя так, словно это еще одна репетиция, точно такая же, как мы проводили с тобой в течение недели.

Мингьяр Дондуп обнял меня за плечи, и мы направились к двери. Расставаясь, он шепнул мне в последний раз на ухо:

— Тебе нечего волноваться. Ступай...

Он слегка подтолкнул меня вперед и остановился, наблюдая за мной. Я вошел в покои. В глубине зала находился Наимудрейший — Далай-лама XIII.

Далай-лама сидел на темно-оранжевой шелковой подушке. Одежда его ничем не отличалась от одежды лам, и только огромная желтая шапка с ниспадающими до плеч краями выделяла его среди всех. Он отложил в сторону книгу. Склонив голову, я пересек помещение и, не доходя до Далай-ламы двух метров, опустился на колени и приветствовал его троекратно. Затем я возложил к его ногам шелковый шарф, приготовленный Мингьяром Дондупом. В ответ Наимудрейший возложил мне свой шарф на пальцы, а не на шею, как это делалось обычно. Меня охватило смятение, а тут я еще увидел, как далеко мне предстоит пятиться до ближайшей подушки — все они лежали довольно далеко. И в эту минуту Далай-лама заговорил:

— Эти подушки расположены слишком далеко, чтобы до них пятиться. Пойди и принеси одну из них, чтобы мы могли посидеть вместе.

Я повиновался и принес подушку.

— Положи ее здесь, напротив меня, и садись, — сказал Далай-лама. Когда я сел, он снова заговорил:

— О тебе мне рассказывали много удивительного, молодой человек. Ты родился с даром ясновидения и обладаешь силой, которая еще больше возросла с открытием третьего глаза. Я ознакомился с твоим досье относительно предыдущего перевоплощения, а также с предсказаниями астрологов. Жизнь твоя поначалу будет трудной, но конец ее увенчает успех. Ты объедешь весь мир и побываешь в таких странах, о которых и не слыхал. Ты увидишь жестокость, смерть, разрушения, которые трудно даже вообразить. Твой жизненный путь будет долог и тягостен, но, повторяю, в конце его тебя ждет успех, как это и было предсказано.

Я не понимал, зачем он мне все это говорит. Зачем предсказывает то, что я знал наизусть, слово в слово, с семи лет? Я знал, что после обучения медицине и хирургии в Тибете продолжу свое образование в Китае. Но Наимудрейший продолжал говорить. Он взывал к моей бдительности. Он предостерегал меня, чтобы я не впал в искушение доказать западному миру свои исключительные физические и духовные способности, чтобы я не вступал в разговоры об эго и душе.

— Я побывал в Индии и Китае, — продолжал Далай-лама. — В этих странах можно говорить о Высшей Реальности; но я встречал также многих людей Запада. У них совсем иная оценка ценностей. Они преклоняются перед коммерцией и золотом. Их ученые говорят: «Покажите нам душу. Покажите, чтобы мы могли потрогать ее, взвесить, узнать, как она реагирует на кислоты. Назовите нам ее молекулярную структуру, ее химические свойства. Доказательства. Доказательства. Нам нужны доказательства». Им и в голову не приходит, что своим неверием и подозрительностью они убивают всякую возможность добыть эти доказательства, хотя так много и бестолково о них кричат... Однако нам пора выпить чаю.

Он легонько ударил в гонг и дал указания появившемуся ламе. Тот быстро принес чай и продукты, привезенные из Индии. За обедом Наимудрейший рассказывал об Индии и Китае. Он также сказал мне, что хотел бы, чтобы я работал не покладая рук и что он подберет специальных учителей для этого. Не в силах сдержаться, я вдруг выпалил:

— Нет человека более ученого, чем мой учитель — лама Мингьяр Дондуп!

Далай-лама посмотрел на меня и разразился смехом. Вероятно, никто до сих пор не осмеливался говорить с ним таким тоном, но услышать подобное от восьмилетнего ребенка! Однако моя неожиданная реплика, судя по всему, ему понравилась.

— Так, так. Значит, по-твоему, Мингьяр Дондуп самый подходящий человек? А ну-ка, скажи откровенно, что ты о нем думаешь, боевой петушок?

— Господин, — ответил я, — вы сказали, что я обладаю исключительной силой ясновидения. Так вот, лама Мингьяр Дондуп — лучший человек из всех, которых я когда-либо встречал!

Продолжая смеяться, Далай-лама снова ударил в гонг.

— Пусть войдет Мингьяр, — сказал он ламе, который нам прислуживал.

Вошел мой Наставник, приветствуя Наимудрейшего.

— Возьми подушку и садись рядом с нами, Мингьяр, — сказал Наимудрейший. — Твой маленький ученик очень высокого мнения о тебе, и я с ним вполне согласен.

Мой учитель сел рядом со мной, а Далай-лама продолжал:

— На тебя возлагается полная ответственность за обучение и воспитание Лобсанга Рампы. Организуй его обучение так, как считаешь необходимым. Ты просил у меня на это письменного распоряжения, я дам его. Время от времени я буду вызывать Лобсанга Рампу к себе. — Он наклонился ко мне: — Твой выбор хорош, молодой человек. Твой Наставник — друг моего детства и настоящий Мастер в оккультных науках.

Он произнес еще несколько фраз, после чего мы поднялись, откланялись и вышли. По лицу ламы Мингьяра Дондупа я видел, что он доволен мною и тем впечатлением, какое я произвел на Далай-ламу.

— Мы проведем здесь несколько дней, — сказал он мне, — и я раскрою тебе некоторые тайны, скрытые в этих стенах. В нижних этажах есть много коридоров и комнат, где не бывал никто в течение двух веков. Там ты узнаешь много нового об истории Тибета.

Тут к нам подошел лама (все слуги Наимудрейшего имеют звание ламы) и сказал, что отведенные для нас комнаты готовы, они находятся на крыше, по соседству с покоями Далай-ламы. Он проводил нас туда. Вид, открывавшийся на Лхасу, просто поразил мое воображение.

— Его Преосвященство, — сказал лама, сопровождавший нас, — распорядился всюду пропускать вас.

Мой Наставник посоветовал мне немного отдохнуть. Левая нога еще давала о себе знать, я передвигался прихрамывая. Он побаивался, что я могу остаться калекой на всю жизнь. Я отдыхал около часа, затем пришел Учитель и принес чай и пищу.

— Смотри, Лобсанг, что я раздобыл, чтобы заполнить твой пустой желудок. Надо отметить, что кормят здесь прилично, и не воспользоваться этим было бы большой глупостью с нашей стороны.

Меня не надо было долго уговаривать. Когда мы покончили с едой, Мингьяр Дондуп повел меня в комнату, расположенную на другом конце крыши. Там, к великому моему изумлению, в окнах не было привычной для глаз промасленной прозрачной ткани. В них ничего не было, и все-таки это ничего можно было видеть. Я осторожно протянул руку и потрогал это ничего. Ладонь ощутила холод и скользкую, словно лед, поверхность. И вдруг меня осенило — стекло! Я никогда раньше не видел таких оконных стекол. Правда, при изготовлении змеев мы использовали стекло, но то стекло было толстым и непрозрачным. Более того, оно было цветным, а это — словно вода.

Но на этом чудеса не кончились. Открыв окно, лама Мингьяр Дондуп взял в руки медную трубу, обтянутую кожей. Она напоминала музыкальную трубу, только без раструба, и состояла из четырех частей, выдвигавшихся одна из другой. Учитель положил один конец трубы на подоконник и наклонился к другому ее концу. Я, изумленный, подумал, что он собирается играть, но, вместо того чтобы поднести инструмент к губам, мой Наставник прижался к нему глазом.

После некоторого молчания и целого ряда манипуляций с трубой лама Мингьяр Дондуп обратился ко мне со словами:

— Посмотри скорее сюда, Лобсанг, один глаз закрой.

Я повиновался, но через секунду-другую, ошеломленный, отпрыгнул в сторону: на меня надвигался всадник. Я в замешательстве огляделся: в комнате, кроме нас, никого не было. Учитель заливался смехом. Я посмотрел на него с обидой. Что он, околдовал меня?

— Его Преосвященство сказал, что вы великий специалист по оккультным наукам, — сказал я, — но следует ли из этого, что вы должны высмеивать вашего ученика?

Мой вопрос вызвал новый взрыв смеха. Затем Мингьяр Дондуп попросил меня посмотреть в трубу еще раз. Я — не без страха — снова повиновался. Он чуть переместил трубу, и перед моими глазами открылась другая картина. Одним словом, это была обыкновенная подзорная труба, но я видел ее впервые в жизни. И никогда не забуду того всадника! Я часто думаю о том, как какой-нибудь иностранец из какой-нибудь западной страны отказывается верить в существование оккультных явлений. Это невозможно, этого просто не может быть, утверждает он. Так вот, тогда тот всадник тоже казался мне «невозможным»! Далай-лама привез несколько подзорных труб из Индии и очень любил рассматривать в них ландшафт. В Потале я впервые увидел и зеркало, но никак не мог узнать себя в отраженной в нем страшненькой физиономии бледного мальчишки с красным шрамом на лбу и большим носом. Мне приходилось видеть свое отражение в водах реки, но оно было неясным и сглаженным, а это — резким, ясным, четким. Надо ли говорить, что с тех пор у меня нет ни малейшего желания смотреть в зеркало!

Может показаться, что Тибет, в котором нет стекол, подзорных труб и зеркал, — какая-то чудная страна. Но наш народ нисколько не чувствует себя несчастным из-за этого. Он точно так же отказывается и от колеса. Колесо служит скорости, то есть цивилизации. Мы давно поняли, что деловая жизнь столь стремительна, что не оставляет никакого времени на познание духа. Наш физический мир развивался медленно, так что вместе с ним развивались наши эзотерические познания — познания о тайном и скрытом. Тысячелетиями мы проникали в тайны ясновидения, телепатии и других областей метафизики. Действительно, некоторые ламы могут, например, раздевшись донага, сесть в жуткий мороз на снег и силой мысли растопить его под собой, но они никогда не будут делать это на потеху любителям острых ощущений. Ламы, добившиеся высших познаний в оккультных науках, могут оторваться от земли и парить в воздухе, но и это они не станут демонстрировать, чтобы просто позабавить более или менее наивную публику. Настоящий специалист по оккультным наукам в Тибете не раскроет своему ученику всех секретов до тех пор, пока не убедится в достоинстве ученика и его моральном праве знать эти секреты. Поэтому силы и возможности метафизики никогда у нас не опошляются. Они не могут опошляться и употребляться во вред потому, что передаются лишь действительно достойным. И в этих силах нет ничего сверхъестественного, они являются прямым результатом использования законов природы.

В Тибете самосовершенствование человека может идти по двум направлениям: совершенствование в миру и совершенствование отрешением от мира. Выбирающие второй путь удаляются в монастыри, где живут в обителях отшельников, представляющих собой маленькие камеры, выдолбленные, как правило, в склоне горы. Толстые каменные стены такого жилища — толщина их подчас достигает двух метров — защищают от проникновения всякого шума. Когда отшельник принимает решение полностью удалиться от людей, вход в его пещеру замуровывают. В этом пустом каменном мешке он живет в полном одиночестве без света, мебели — без всего. Один раз в сутки он получает пищу через специальный лаз. Первое такое затворничество длится три года, три месяца и три дня. В течение этого времени отшельник размышляет о смысле жизни и о назначении человека в ней. Ни под каким предлогом его физическая оболочка — тело — не может оставить эту камеру. За месяц до истечения срока добровольного заключения в крыше просверливается тончайшее отверстие, через которое в камеру проникает слабый луч света. Его постепенно расширяют, чтобы глаза отшельника могли привыкнуть к дневному свету, иначе он просто ослепнет. Часто такие отшельники, пробыв в миру несколько недель, снова принимают затворничество, но уже до конца своих дней. Подобная жизнь вовсе не бесцветна и не бесполезна, как может показаться на первый взгляд. Человек — это дух, существо другого мира, и, однажды сбросив путы телесной плоти, он устремляется ввысь и облетает Вселенную, где может оказаться полезным опосредовано — через свои мысли. Мысли, считается в Тибете, — это волны энергии. Материя — это сконцентрированная энергия. Точно направленная и частично сконденсированная мысль может передвигать предметы. Мысль при определенном способе управления ею превращается в инструмент телепатии, посредством ее можно заставить человека на расстоянии совершать определенные действия. Почему в это трудно поверить, а в то, что человек с микрофоном в руках способен управлять посадкой самолета, несмотря на густой туман и нулевую видимость, верят легко? Достигнув определенного уровня тренированности и отбросив скептицизм, человек может управлять посадкой самолета с помощью телепатии, без сложной техники, которая вовсе не безгрешна и может выйти из строя.

Мое эзотерическое образование не требовало длительного затворничества в кромешной тьме. Оно базировалось на другой методике, которая была бы не под силу большинству людей с призванием и задатками отшельников. Мое образование имело особую цель и проводилось по прямому указанию Далай-ламы. Обучение велось как с помощью специальных приемов, так и посредством гипноза, но обо всем этом нельзя рассказывать в книге для массового читателя. Скажу только, что я за сравнительно небольшой период времени получил знаний гораздо больше, чем средний отшельник за всю его долгую жизнь. Мой визит в Поталу был началом этого курса обучения.

Подзорная труба меня просто очаровала, я часто пользовался ею, рассматривал знакомые места Лхасы. Лама Мингьяр Дондуп подробно объяснил мне принцип ее действия, и я понял, что и здесь нет ничего сверхъестественного, действуют определенные научные законы. Я уже не мог изумленно воскликнуть «О, какое волшебство!» без того, чтобы за этим не последовало подробное объяснение соответствующих законов природы.

А однажды учитель привел меня в комнату, погруженную в полный мрак.

— Стой здесь, Лобсанг, и смотри на эту белую стену.

Он погасил масляный светильники что-то сделал с оконной форточкой. Тут же на белой стене появилась Лхаса в перевернутом изображении. Я изумился, увидев людей и яков, идущих вверх ногами. Вдруг картина задрожала и приняла естественный вид. Потом я прослушал лекцию о преломлении света. Как можно разложить свет на составляющие? Раньше мне показывали, как при помощи тихого свиста можно разбить кувшин или графин. Это было понятно. Но рефракция света?! Я ничего не понимал до тех пор, пока мой Наставник не принес специальный прибор. Он зажег лампу и стал загораживать ее свет различными пластинками. Таким образом я познакомился с разнообразными явлениями в физике, после чего удивить меня уже было нелегко.

В хранилищах храма Потала находилось много чудесных статуй, древних книг. Стены его украшали великолепные рисунки на религиозные темы. Немногие европейцы, видевшие эти рисунки, находили их ужасно непристойными. На некоторых был изображен мужской дух в интимной связи с женским духом. Подобное изображение души и сущности человека ни для одного тибетца не является непристойным или грязным. Эти два сплетенных нагих тела передают экстаз, сопровождающий союз Знания и Праведной Жизни.

Я действительно ужаснулся, и это не может не ужасать, когда впервые в жизни увидел то, чему поклоняются христиане, — замученному и распятому на кресте Христу. Становится досадно, когда люди судят о других согласно собственным убеждениям. В храм Потала веками стекались со всех концов земли подарки Далай-ламе. Для них были отведены специальные залы, в которых я простаивал часами. Интересно было установить при помощи психометрии тот глубокий смысл, который подносящие вкладывали в каждый подарок. И прежде всего — зачем посылался тот или иной подарок. Это была настоящая наука мотивации! Когда я угадывал значение какого-нибудь подарка, мой Наставник с помощью книги-справочника рассказывал действительную историю этого предмета. Мне было приятно слышать от учителя похвалу:

— Совершенно верно, Лобсанг! Ты делаешь большие успехи!

Прежде чем покинуть храм Потала, мы посетили один из подземных тоннелей. Только один. Остальные, объяснили мне, покажут в другой раз. С факелами в руках мы осторожно спускались вниз по своеобразной, казавшейся бесконечной скользкой лестнице. Над нами нависали глыбы горных пород. Тоннель был делом рук природы, а точнее, вулканического происхождения. На стенах виднелись фигуры странной геометрической формы и рисунки, сюжеты которых были мне непонятны. Мне не терпелось увидеть озеро, которое, как я слышал, находилось в конце тоннеля и простиралось на много километров. Наконец мы добрались до самого низа тоннеля, постепенно расширяющегося к выходу, который вдруг навис над нами своими скалами, почти касаясь факелов. Через какие-то сто метров мы оказались у кромки воды — воды, какой я в природе еще не видывал. Вода застоялась и отливала непроницаемой чернотой — складывалось впечатление, что смотришь не в озеро, а в бездонную дыру. Никакой ряби, ни единого звука в мертвой тишине. Блики от факелов причудливо плясали на скалах. Что-то извивалось на отвесной каменной громаде. Я подошел ближе и увидел огромную золотую жилу длиной метров пять — семь. Высокая температура когда-то расплавила золото. Стекая вниз, оно застыло, как восковой наплыв свечи.

Лама Мингьяр Дондуп нарушил тишину:

— Это озеро простирается на шестьдесят километров и смыкается с рекой Цанг-По. Много-много лет назад несколько отчаянных монахов построили плот, запаслись факелами, веслами и отправились в путь по подземной реке. Долго гребли они, проплыли много километров по неизвестным водам и наконец достигли того места, где подземное озеро сильно расширялось. Стены и своды нависавших скал исчезли из виду. Монахи не знали, в каком направлении плыть дальше.

Слушая своего учителя, я представлял себя на плоту с отважными путешественниками.

— Монахи растерялись, — продолжал лама Мингьяр Дондуп, — и не смогли сориентироваться. Вдруг плот накренило, резкий порыв ветра погасил факелы. Кромешная темнота окутала людей. Монахам почудилось, что демоны воды вцепились в их утлую посудину. Ухватившись за веревки, связывавшие плот, ослабевшие и оглушенные, монахи приготовились к гибели. Плот бросало из стороны в сторону, людей заливало водой, они продрогли до костей. А плот нырял и снова выпрыгивал из воды, как будто какой-то безжалостный гигант хотел вдоволь потешиться над несчастными, а затем предать их смерти. Сколько времени это продолжалось, монахи не знали, ибо вообще потеряли всякое представление о времени. Никакого просвета, со всех сторон темнота, словно гигантский черный шар, окружала их — на земле не бывает так темно. Кругом слышался грохот и скрежет. В довершение всех бед плот перевернулся. Трое монахов утонули, двоим удалось всплыть на поверхность и глотнуть воздуха. И в этот момент впереди показался слабый дневной свет. Волны и течение, наконец, вынесли их из подземелья. Чуть живые, все в синяках и кровоподтеках, добрались они до берега реки. Несколько часов пролежали монахи на земле без движения. Наконец, собравшись с силами, один из них приподнялся и посмотрел вокруг. То, что он увидел, едва не лишило его рассудка. Вдалеке вырисовывалась гора Потала. Рядом на зеленых лугах паслись яки. Сперва они подумали, что они мертвы и находятся на тибетских небесах. Послышались шаги: над ними склонился пастух. Он пришел подобрать пожитки с прибившегося к берегу неизвестного плота, но набрел на монахов. Убедившись, что перед ним действительно живые люди в разорванной в клочья одежде, он отправился в Поталу за носильщиками. С тех пор мало кто отваживался пускаться в столь опасное путешествие по этому озеру. Там, недалеко за пределами действия наших фонарей, есть несколько небольших островков. Один из них был исследован. Что на нем нашли, ты узнаешь после возведения тебя в сан.

Как мне хотелось в ту же минуту отправиться в путешествие на плоту! Учитель, не спускавший с меня глаз во время рассказа, расхохотался:

— Да, это было бы забавно! Но зачем доводить себя до изнеможения изнурительным путешествием, когда то же самое можно сделать гораздо проще — совершить астральное путешествие? Это тебе под силу, Лобсанг! Пройдет немного времени, и мы вместе отправимся с тобой в путь. Ты еще внесешь свой вклад в изучение озера. А пока тебе надо учиться, мой мальчик, и нам вдвоем предстоит еще много поработать.

Пламя факелов постепенно затухало. Неужели, подумал я, придется идти в темноте? Надо было прихватить с собой запас факелов. В этот момент лама Мингьяр Дондуп зашел в какое-то углубление в стене тоннеля и вынес оттуда новые факелы, которые сразу же зажег от пламени старых.

— У нас здесь хранится запас, — сказал он. — Трудно было бы отыскать дорогу в темноте. А теперь в путь!

Мы начали подниматься. Иногда останавливались, чтобы перевести дыхание и посмотреть на наскальные рисунки. На них были изображены великаны и какие-то странные машины, о которых я ничего не знал. А мой учитель знал здесь все и чувствовал себя очень уверенно. Я мечтал вернуться сюда и выяснить все до мелочей, поскольку уже не мог представить свою дальнейшую жизнь без разрешения всех тайн тоннеля. Как бы сказать это учителю? Меня не пугали опасности. Голос ламы Мингьяра Дондупа прервал мои мысли:

— Лобсанг, ты плетешься как старик. Еще несколько шагов, и мы выйдем на свет. С крыши я покажу тебе то место, где монахи вынырнули из-под земли.

Когда мы были на крыше и он показывал рукой направление, мне прежде всего подумалось: почему бы нам не проехаться на лошадках верхом шестьдесят километров, отделявшие Потала от того места. Но мой Наставник сказал, что там нет ничего стоящего внимания — по крайней мере, нет ничего такого, чего нам не показала бы подзорная труба! Подземный выход озера, несомненно, находился ниже уровня воды; это место ничем особым не отличалось, разве что рядом с ним росла группа деревьев, посаженных по распоряжению Далай-ламы в последнее его воплощение.

Щедрый человек никогда не узнает нищеты; алчный человек никог­да не найдет утешения.

Щедрый человек никогда не узнает нищеты; алчный человек никогда не найдет утешения.