Глава 3 последние дни дома 3 страница

Если дарящий по положению ниже одариваемого, то он преклоняет колени, высунув изо рта язык (тибетское приветствие, равнозначное европейскому приветствию приподнятой шляпой), и кладет шарф к его ногам, а тот кладет ему свой шарф на шею.

В Тибете каждый подарок, как и каждое поздравительное письмо, сопровождается соответствующим хадаком. Правительственные шар­фы отличаются золотистым цветом, все прочие — традиционно белые. Если Далай-лама желает оказать кому-либо особую честь, он возлагает ему на шею шарф и закрепляет его красной шелковой нитью, завязан­ной тройным узлом. А если при этом Далай-лама подносит к его глазам свои руки, обращенные ладонями в небо, то такая почесть расценивает­ся как высочайшая! Тибетцы твердо убеждены, что прошлое и будущее каждого человека записано линиями на его ладонях. Показывая свои линии жизни, Далай-лама тем самым демонстрирует расположение к человеку. Такой чести я удостаивался дважды, когда уже стал взрослым.

Наш эконом стоял у входа в дом, справа и слева от него находились помощники. Он приветствовал гостей, принимал от них хадаки и пере­давал их своему помощнику слева. В это же время помощник справа передавал ему шарфы для гостей, которые эконом возлагал либо на пальцы, либо на шею прибывшего — в соответствии с рангом гостя. Все эти шарфы постоянно были в ходу и использовались неоднократно.

Поток приглашенных, казалось, никогда не иссякнет. Соответствен­но дел у эконома и помощников прибавлялось. Гости съезжались со всех сторон, из всех уголков Лхасы и пригородов, их шумные компании сначала скакали по дороге Лингхор, а затем сворачивали на нашу дорогу, под сень Поталы. Дамы, которым приходилось долго ехать в седле, пользовались кожаной маской для защиты лица от песчаного ветра. Зачастую на маске было нарисовано лицо хозяйки. Прибыв на место, дамы снимали маски и манто из шкур яка. Меня всегда забавляли порт­реты на масках: чем страшнее и безобразнее были женщины, тем моло­же и красивее они были представлены на масках!

Дом гудел, как растревоженный улей. Слуги беспрестанно разносили подушки. В Тибете не пользуются стульями. Мы сидим на подушках. Спальное ложе также набирается из необходимого числа подушек. Нам это кажется более удобным, чем стулья, кресла и кровати.

Прибывших гостей тут же потчевали чаем с маслом, после чего их вели в большую комнату, где уже стояли напитки и легкие закуски — чтобы гости не умерли от голода до настоящего начала приема. Уже приехали сорок дам из знатных домов, вместе со своими служанками. Пока мать занималась одними, другие расхаживали по дому, осматривая утварь и вслух оценивая ее стоимость.

Все это напоминало настоящее нашествие. Особенно много было женщин — разнообразно одетых и самого разного возраста. Они всюду совали свой нос и порой оказывались в самых неподходящих местах, где трудно было даже предположить их присутствие. Застигнутые врасплох, они тут же без тени смущения задавали нашим домашним вопросы — сколько стоит это, а сколько то. В общем, они вели себя так, как ведут себя все женщины мира. Сестра Ясо расхаживала в своих новых нарядах и в прическе, которая, по ее мнению, соответствовала последнему крику моды. Мне она решительно не нравилась — но ведь я никогда не отли­чался хорошим вкусом, особенно что касается женщин. А они в этот день дали волю своей фантазии.

Сцену вторжения сильно усложняло присутствие у каждой знатной дамы в свите так называемых «шунь-девушек». В Тибете каждая уважа­ющая себя дама обязана иметь бесчисленные туалеты и большое коли­чество драгоценных камней. И весь этот гардероб необходимо выстав­лять напоказ, с чем вряд ли может справиться даже самая расторопная женщина (это сколько же раз нужно переодеться!). Поэтому у аристок­раток служили специальные шунь-девушки, исполнявшие роль мане­кенщиц. Были такие девушки и у моей матери. Они щеголяли перед гостями в ее платьях и украшениях, выпивали несколько чашек чая с маслом и удалялись, чтобы затем вновь появиться в новых платьях и украшениях. Смешавшись с гостями, они помогали матери выполнять роль хозяйки. За день девушки переодевались до 5 — 6 раз.

Мужчин больше всего интересовали аттракционы, устроенные в са­ду. Труппа акробатов показывала там свое искусство. Трое атлетов дер­жали пятиметровый шест, а четвертый стоял на нем на голове. В опре­деленный момент шест резко выбивался из-под эквилибриста, тот летел вниз, но приземлялся на ноги, как кошка. Мальчишки, наблюдавшие за сценой, тут же захотели повторить этот трюк. Отыскав во дворе шест длиной метра два-три, наиболее ретивый полез на него, но не удержался и свалился вниз на товарищей. Череп никто себе не раскроил, но шишки заработали многие.

Вот в саду появилась и мать в сопровождении дам, пожелавших посмотреть аттракцион и послушать музыкантов. Музыканты уже нас­троились, предварительно разогрев себя обильным возлиянием тибетс­кого пива.

Туалет матери был безупречен. Красно-коричневая юбка из домот­канной шерсти яка доходила почти до лодыжек, на ногах красовались высокие сапожки из тибетского войлока безукоризненной белизны, с умело подобранными в красной гамме каблуками, подошвами и изящ­ными шнурками. Желто-рыжеватый жакет «болеро» по цвету перекли­кался с монашеским костюмом отца. Впоследствии, когда я изучал ме­дицину, йод на повязке напоминал мне эти сочетания цветов. Под жаке­том сияла пурпуром шелковая блузка. Все цвета в туалете матери гармонировали друг с другом и вместе с тем представляли различные монашеских одеяний.

Шелковый шарф, перекинутый через правое плечо, крепился к поясу массивным золотым кольдом и спускался до самого низа юбки. До пояса он был кроваво-красного цвета, а цвет его нижней части плавно перехо­дил от лимонно-желтого до темно-шафранового.

На золотом шнурке, висевшем на шее, мать носила три амулетных мешочка, с которыми никогда не расставалась. Эти амулеты ей препод­несли в день свадьбы: первый подарила ее семья, второй — семья мужа, третий — сам Далай-лама. Украшения матери стоили очень дорого, но это соответствовало ее социальному положению. В Тибете так принято — по мере продвижения мужа по служебной лестнице он обязан дарить жене все более и более дорогие украшения.

Несколько дней работы потребовала прическа матери: надо было заплести 108 тонких, как кончик хлыста, косичек! Сто восемь — священ­ное число у тибетцев. И тем счастливицам, у которых хватало для этого волос, очень завидовали. Прическа, разделенная посредине пробором, удерживалась деревянной формой, размещенной на макушке подобно шляпе. Форма была покрыта красным лаком и инкрустирована алмаза­ми, нефритом и золотыми кольцами. Волосы располагались на ней так, что напоминали террасу, увитую вьюнком.

В одном ухе мать носила коралловое ожерелье. Ожерелье было нас­только массивным, что могло бы оторвать мочку, если бы его не поддер­живал красный шнурок, накинутый на ушную раковину в виде петли. Конец кораллового ожерелья доходил почти до пояса. Я как заворожен­ный наблюдал за матерью. Как только она поворачивает голову?

Гости разгуливали по саду, рассматривали цветы. Некоторые сидели группами и обсуждали общественные проблемы. Женщины сплетнича­ли, не теряя ни секунды драгоценного времени:

— Да, моя дорогая, госпожа Дора решила переделать пол в доме. Булыжники хорошо подогнали и покрыли лаком...

— А вы слышали, этот молодой лама, который жил у госпожи Ракаша... говорят, что...

Тем временем все ждали главного события дня. Остальное было фоном, на котором должны произойти основные события. Скоро астро­логи предскажут мое будущее и определят путь моей жизни. От их решения зависела моя будущая карьера.

По мере того как день клонился к вечеру и сгущались сумерки, активность гостей заметно снижалась. Сытость расслабила их и склоня­ла к созерцанию. Горы еды таяли, но слуги снова и снова наполняли посуду. Акробаты явно устали и все чаще один за другим бегали на кухню подкрепиться пивом. Одни музыканты пока еще были в форме: дули в трубы, били в тарелки, весело и небрежно колотили в барабаны. Перепуганные птицы давно разлетелись. Кошки попрятались. Даже наши сторожевые собаки — огромные черные бульдоги — притихли: они сегодня сильно переели, и их давил неодолимый сон.

Когда стало темнеть, между деревьями засновали, словно гномы, мальчишки, раскачивая на ветвях масляные фонарики и плошки с куря­щимися благовониями; иногда они, чтобы позабавиться, взбирались на нижние ветки деревьев, раскачивались на них и прыгали, визжа, на землю.

Здесь и там поднимались густые столбы благоухающего дыма — это старые женщины бросали пахучие травы в специальные золоченые жа­ровни с углями, одновременно вращая колеса молитвенных мельниц: с каждым оборотом колеса тысячи молитв возносились в небо.

Чувство ужаса не покидало моего отца. Его ухоженные сады слави­лись на весь Тибет дорогими, завезенными издалека деревьями и цвета­ми. А в тот вечер весь сад, по его мнению, больше напоминал какой-то запущенный зверинец. Отец бродил по дорожкам, заламывал руки и издавал тихие стоны всякий раз, когда кто-либо из гостей останавливал­ся перед кустом и трогал бутоны. Явной опасности подвергались абри­косы, груши и карликовые яблони. На более крупных и высоких деревь­ях — тополях, березах, ивах, можжевельнике, кипарисах — развешаны были хоругви и ленты с молитвами — легкий вечерний ветерок лениво шевелил их.

 

Наконец солнце скрылось за дальними вершинами Гималаев, и день закончился — об этом тут же возвестили звуки монастырских труб. Зажглись сотни масляных фонариков. Фонарики раскачивались на вет­вях деревьев, на навесах домов, даже на воде декоративного озера — одни прибились к лепесткам кувшинок, другие, словно эскадра кораб­лей, медленно двинулись к середине озера, вынудив испуганных лебедей искать спасения на островке.

Ударил гонг, и все повернули головы на его звук — приближалась процессия. В саду был установлен роскошный помост. Одна сторона его была открыта, а в центре, на возвышении, находились четыре тибетских сиденья.

Процессия приблизилась к помосту. Впереди шли четверо слуг с шестами, на которых висели огромные фонари. За слугами двигались четыре музыканта, трубя фанфары в серебряные трубы. За музыкантами шли мать и отец в сопровождении двух древнейших старцев из монас­тыря «Государственного Оракула». Взойдя на возвышение, родители сели. Старцы были родом из Не-Шуня, откуда вышли все лучшие тибет­ские астрологи. Точность их предсказаний подтверждалась тысячи раз. Неделю назад их вызывал к себе Далай-лама для того, чтобы узнать, что ожидает его и страну в будущем. Сегодня настала очередь семилетнего ребенка. В течение нескольких дней изучали они свои графики, занима­лись сложными расчетами и выводили что-то по триадам, эклиптике и квадратам. Обсуждали противоречивое влияние той или иной планеты. Впрочем, к астрологии мы еще вернемся в другой главе.

Двое лам несли записи и карты астрологов. Двое других помогали им взойти по ступеням возвышения, на котором старцы застыли плечом к плечу, словно статуэтки из слоновой кости. Пышные платья из желтой китайской парчи только подчеркивали их возраст. На них были огром­ные головные уборы священников, казавшиеся довольно тяжелыми для их морщинистых шей.

Гости собрались вокруг помоста и расселись на подушках, поданных нашими слугами. Разговоры смолкли, все обратились в слух, ожидая, что скажет Великий Астролог своим дрожащим голосом.

— Лха дре ми шо-нанг-шиг, — сказал он.

Это означает «Поведение богов, демонов и людей одинаково», из чего следует, что предсказание будущего возможно.

Монотонно в течение часа Великий Астролог читал свои пророчест­ва, затем отдыхал десять минут, потом еще целый час рисовал мое будущее широкими мазками.

— Хале! Хале! — восклицала восхищенная публика. («Удивительно! Удивительно!»)

И вот теперь мое будущее предсказано. После суровых испытаний в семь лет я поступлю в монастырь, где получу профессию монаха-хирур­га. Меня ожидают жестокие страдания, затем я покину родину и буду жить среди чужих и странных людей. Я потеряю все, начну все сначала, и в конце жизни меня ожидает большой успех.

 

Гости постепенно расходились. Те, кто жил далеко, намеревались заночевать у нас и отправиться в путь утром. Другие со своими свитами отъезжали при свете фонарей. Они собрались во дворе, там слышался стук копыт, раздавались громкие голоса. Еще раз широко открылись тяжелые ворота, чтобы пропустить эту многочисленную компанию. Не­которое время до нас доносился топот, звон сбруи, затем постепенно все стихло. На землю опустилась ночная тишина.

 

 

ГЛАВА 3 ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ДОМА

 

В доме все еще царило большое оживление. Чай лился рекой, веселые гости, словно спохватившись, торопились расправиться с едой до наступления ночи. Все комнаты оказались занятыми, и мне негде было даже прилечь. Коротая время, я уныло бродил по двору, пиная камешки и все, что попадалось под ногу. Конец дня оказался безрадостным. Ник­то не обращал на меня никакого внимания: гости устали и были слиш­ком счастливы, слуги устали и были слишком раздражены, никому не было дела до меня.

— У лошадей и то больше сочувствия, — пробурчал я про себя и пошел спать к лошадям.

В конюшне было тепло, приятно пахло свежее мягкое сено, но я долго не мог заснуть. Едва я начинал дремать, как меня либо толкала лошадь, либо будил какой-то шум в доме. Постепенно шум стихал. Положив голову на локоть, я смотрел на улицу. Один за другим гасли огни, и вскоре только холодный блеск луны ярко отражался на засне­женных вершинах гор. Лошади спали — одни стоя, другие лежа на боку. В конце концов я тоже заснул.

Проснулся я ранним утром от грубого толчка. До сознания не сразу дошли слова:

— Вставай, Тьюзди Лобсанг, мне пора седлать лошадей, а ты тут разлегся так, что и пройти нельзя.

Я неохотно поднялся и побрел в дом; хотелось есть. В доме опять все стояло вверх дном. Отъезжали последние гости. Мать переходила от группы к группе, обмениваясь прощальными любезностями. Отец об­суждал проекты благоустройства дома и сада. Он рассказывал одному из старых друзей о своем намерении привезти из Индии стекла для окон. В Тибете не было стекольного производства. Стекло ввозилось из Индии и обходилось очень дорого. На оконные рамы у нас натягивали промас­ленную бумагу; сквозь нее ничего не было видно, но свет она пропускала. Снаружи к окнам крепились тяжелые деревянные ставни, однако не против грабителей, а для защиты от песчаных бурь. Песчаная буря не­редко поднимает в воздух не только песок, но и мелкий галечник, и разбивает любое незащищенное окно. Человеку она может нанести глу­бокие раны на лице и руках. Особенно опасно оказаться в пути в сезон больших ветров. Жители Лхасы всегда внимательно наблюдают за хра­мом Потала: не окутывает ли его черный туман? И тогда каждый мчится что есть духу под защиту крова, подхлестываемый, как бичом, порывами ветра. Но не только люди проявляют тревогу. Животные тоже наче­ку. Перед бурей иногда можно увидеть, как вместе с людьми несутся лошади и собаки. Интересно, что кошек буря никогда не застает врасп­лох. Что же касается яков, то им просто нечего бояться!

Когда уехали последние гости, меня позвали к отцу:

— Поезжайте на базар и купите все, что требуется. Тзу знает, что тебе необходимо. Я попробовал представить себе, что же мне необходимо. Деревянную миску для тсампы, кубок и четки. Кубок будет состоять из трех серебряных частей — подставки, собственно кубка и крышки. Деревян­ные четки должны насчитывать сто восемь тщательно отполированных бусинок. Священное число показывает также, сколько важных вещей монах должен держать у себя в голове.

 

 

Мы отправились на базар — Тзу на своей лошади, я на пони. Выехав со двора, мы свернули направо, потом опять направо, миновали Поталу, свернули с кольца и оказались в торговых рядах. Я глядел во все глаза, как будто оказался здесь впервые. Но в глубине души я боялся, что этот мой приезд на базар окажется последним. Всюду шла бойкая торговля. Вот чай из Китая, вот ткани из Индии... Мы пробираемся сквозь толпу в поисках нужной нам лавки. Время от времени Тзу обменивается привет­ствиями со своими знакомыми и приятелями.

Мне необходим просторный плащ красно-коричневого цвета — просторный не только на вырост, но и из чисто практических соображе­ний. Тибетские мужчины носят свободные одежды, крепко затянутые в поясе. Верхняя часть слегка вытягивается из-под пояса и образует сплошной огромный карман, где лежат все вещи, с которыми тибетец никогда не расстается. Рядовой монах, например, носит в таком кармане миску для тсампы, чашку, нож, четки, различные амулеты, мешочек с жареным ячменем, а нередко и запас тсампы. Ничего странного в этом нет — монах носит при себе все свое земное имущество.

Покупки моей мечты Тзу контролировал беспощадно. Он не позво­лил мне купить ничего сверх крайне необходимого, к тому же выбира­лось все самого посредственного качества, словно для бедного послуш­ника. Сандалии из грубой кожи яка, небольшой кожаный мешочек для жареного ячменя, деревянная миска, чашка (отнюдь не серебряный ку­бок, о котором я так размечтался), нож и обычные деревянные четки, полировать которые придется самому, — вот и весь список купленных для меня необходимых вещей. При отце-мультимиллионере, владею­щем огромными поместьями, драгоценностями, золотом, я на протя­жении всей учебы, и вообще пока отец жив, должен влачить жизнь бедного монаха.

В последний раз любовался я улицей, двухэтажными домами с дале­ко выступающими навесами, лавочками, где продавалось все — от плав­ников акулы до конских попон и седел. В последний раз слушал я весе­лую болтовню продавцов и покупателей. Никогда в жизни не казалась мне эта улица такой красивой, как в тот день. Я завидовал торговцам, которые видят ее ежедневно и будут видеть всегда.

Бродили бездомные собаки, что-то вынюхивая, скаля зубы и рыча друг на друга. Тихо ржали лошади, терпеливо ожидая хозяев. Ревели яки, прокладывая дорогу сквозь людскую толчею. Сколько тайн скрыто за окнами этих лавочек! Какие товары там собраны со всех концов земли! Какие захватывающие дух истории приключались, наверное, с людьми, которые везли сюда эти товары!

Я смотрел на все вокруг с каким-то дружеским расположением. Мне так хотелось еще хоть раз приехать сюда, я размечтался о том, что я здесь куплю... Мои мечты грубо прервал Тзу. Он схватил меня за ухо и заорал на всю улицу:

— Эй, Тьюзди Лобсанг! Ты что, в статую превратился? И чем только заняты головы нынешних мальчишек? В наше время такого не было.

Ему не было дела до того, останусь ли я без уха или же сумею сохра­нить его, следуя за безжалостной рукой.

Всю дорогу домой Тзу ехал впереди, костя на чем свет стоит «совре­менное поколение, эту орду никчемных балбесов, лентяев и бездельни­ков, вечно витающих в облаках». Передышка наступила лишь после поворота на дорогу Лингхор, где нас встретили резкие порывы ветра: тут я вдруг почувствовал себя уютно за широкими плечами Тзу.

Дома мать внимательно рассмотрела покупки и похвалила их. К моему величайшему огорчению, она еще добавила, что они для меня уж слишком хороши. А я-то надеялся, что мать будет недовольна Тзу и заставит его купить более дорогие вещи. Мои надежды на серебряный кубок снова рухнули. Придется довольствоваться деревянной чашкой, изготовленной на ручном станке в Лхасе.

Не было покоя и в последнюю неделю дома. Мать потащила меня по всем домам Лхасы — я должен был засвидетельствовать хозяевам свое уважение, которого, увы, ни разу не почувствовал. Мать обожала эти выезды. Обменяться светскими любезностями и вежливо перемыть кос­точки всем в округе — такой была наша ежедневная программа. Я подыхал от скуки. Для меня выезды превращались в пытку: я явно не обладал теми качествами, которые позволяют получать удовольствие, выслушивая дураков. Мне бы в эти последние дни побегать на открытом воздухе, позапускать змеев, попрыгать с шестом или поупражняться в стрельбе из лука. Но вместо этого меня, как запряженного яка, гнали на забаву каким-то неряшливо одетым старушкам, которые только и дела­ли, что с утра до вечера сидели на шелковых подушках да отдавали капризные распоряжения слугам.

Но страдал я не только от матери. Как-то мне пришлось сопровож­дать отца в монастырь Дрэпунг. В этом огромном монастыре жило не менее десяти тысяч монахов. Высокие храмы, маленькие каменные до­мишки, постройки в виде террас. Монастырь представлял собой целый город, обнесенный стенами, и, как настоящий город, обеспечивал себя всем необходимым. Дрэпунг в переводе означает «Рисовая гора». Монас­тырь издалека действительно похож на рисовую гору с башенками и куполами, сверкающими на солнце. Но меня не радовали красоты архи­тектурных сооружений. Сердце давила тоска, жаль было драгоценного времени.

Отец обсуждал какие-то дела с главным настоятелем монастыря и его помощниками, а я бесцельно слонялся по двору, не находя себе места. Я увидел, как здесь обходятся с некоторыми новичками, и меня охватил настоящий ужас.

Рисовая Гора фактически представляла собой объединение из семи монастырей, каждый со своим уставом и со своей учебной программой. Одному человеку было не под силу управлять таким хозяйством, поэто­му у главного настоятеля было четырнадцать помощников — блюстите­лей железной дисциплины, без которой они не мыслили нормального управления.

Когда эта, по выражению отца, «приятная поездка по солнечным долинам» закончилась, я вздохнул с облегчением: больше всего меня обрадовало то, что я не попаду ни в Дрэпунг, ни в Сера — монастырь, расположенный в пяти километрах к северу от Лхасы.

 

Неделя заканчивалась. У меня отобрали и раздали мальчишкам всех змеев, поломали арбалеты и стрелы с красивым оперением — все это означало, что я уже не ребенок и в игрушках не нуждаюсь. У меня было ощущение, что разбито и мое сердце, но никто не обращал внимания на такую мелочь.

Вечером меня позвали в кабинет отца — красиво обставленную комнату с дорогими старыми книгами вдоль стен. Отец сидел у большо­го алтаря, который тоже размещался в его кабинете; он приказал мне опуститься на колени рядом с собой. Начиналась церемония «открытия Книги». В огромном фолианте высотой 30 сантиметров и шириной почти метр записывалась история нашей семьи на протяжении несколь­ких столетий. Здесь были имена всех основателей нашего рода, говори­лось об их делах и подвигах, об их деятельности на благо страны и ее Правителя. Я читал историю на старых желтых страницах книги; второй раз ее открыли для меня — а первый раз это было сделано для того, чтобы отметить даты моего зачатия и рождения. Я видел данные, по которым астрологи предсказали мою судьбу. Теперь я лично расписался в книге, так как с поступлением в монастырь у меня начнется новая жизнь. И начнется она завтра.

Тяжелый деревянный инкрустированный переплет плотно прижал страницы, изготовленные вручную из можжевельниковой бумаги. Щел­кнули золотые застежки, книга закрылась. Она была очень тяжелой — отец даже пошатнулся, когда поднимал ее, чтобы положить обратно в золотой ящик, который хранился в каменной нише внизу под алтарем. Затем он растопил немного воска на серебряном светильнике и опечатал нишу, чтобы никто не мог коснуться драгоценного фолианта.

Закончив эту часть церемонии, отец повернулся лицом ко мне и поудобнее расположился на подушках. На легкий удар гонга, висевшего рядом, появился слуга. Отец приказал принести ему чаю с маслом. После продолжительного молчания он начал рассказывать мне тайную исто­рию Тибета, насчитывавшую тысячи и тысячи лет, историю, которая была уже древней во время потопа. Он рассказывал о тех временах, когда Тибет омывался морем, о чем свидетельствуют археологические рас­копки.

— Даже сегодня, — продолжал отец, — в земле вокруг Лхасы нахо­дят скелеты морских животных и остатки диковинных раковин, а также странные изделия из металла, назначение которых никто еще не опреде­лил.

Действительно, монахи, обследовавшие пещеры, часто находили та­кие предметы. Они приносили их отцу. Отец показал мне некоторые из них. Затем он переменил тему разговора.

— Как записано в законе, — сказал он, — ребенок знатных родите­лей должен воспитываться в суровых условиях; в то же время к ребенку бедняка надо проявлять милость. Перед тем как поступить в монастырь, тебе придется пройти суровое испытание.

Отец напомнил мне об обязанности проявлять абсолютное послу­шание и повиноваться всем приказам. Его заключительное напутствие никак не способствовало безмятежному сну в последнюю ночь под ро­дительским кровом:

— Сын мой, — сказал отец, — ты думаешь, что я жесток и безучастен к тебе? Меня волнует доброе имя нашей семьи. Слушай, что я тебе скажу: если ты не выдержишь испытания и тебя не примут в монастырь, мо­жешь не возвращаться домой — ты будешь чужим в этом доме.

Не проронив больше ни слова, он проводил меня к выходу. Еще до разговора с отцом я простился с Ясо. Сестра была расстроена: мы с ней часто играли вдвоем, проводили вместе столько времени. Мать уже спала, и я не мог с ней попрощаться. Я вернулся в свою комнату, где должен был провести последнюю ночь. Разложил подушки, устроил из них постель, лег, но спать не хотелось. Я долго размышлял над тем, что сказал отец, думал о его жестокой неприязни к детям, о том, что уже завтра буду ночевать далеко от дома. Луна медленно обходила небосвод. За окном захлопала крыльями ночная птица. Было слышно, как ветер треплет хоругви над крышей. Я задремал, но едва на смену лунному сиянию появились первые лучи солнца, как меня разбудил слуга; он принес мне миску тсампы и чаю с маслом. Я еще не закончил свою скудную трапезу, когда в комнату ввалился Тзу.

— Ну вот, мальчик, — сказал он, — пора нам и расстаться. Слава тебе, Господи! Теперь я смогу вернуться к моим лошадям. А ты веди себя как следует и не забывай, чему я тебя научил.

После этих слов Тзу повернулся на каблуках и вышел.

Такая манера прощаться была наиболее человечной, хотя тогда я еще не понимал этого. Эмоциональное прощание могло бы превратить мое первое — и, как мне казалось, последнее — расставание с домом в неописуемую пытку. Если бы проснулась мать и вышла проститься со мной, то я наверняка принялся бы упрашивать ее оставить меня дома. Многие маленькие тибетцы окружены в детстве заботой и лаской; мое же детство было суровым во всех отношениях. Как я впоследствии узнал, эти невеселые проводы были устроены мне по распоряжению отца — чтобы я как можно раньше вырабатывал дисциплину и твердость харак­тера.

Наконец я закончил завтрак, сунул под плащ миску для тсампы и чашку. Еще один плащ я взял на смену; сделав из него что-то вроде узла, я засунул туда пару войлочных сапог. Когда я вышел из комнаты, кто-то из слуг попросил меня идти тихо, чтобы никого не разбудить в доме. Я осторожно шел коридором. За время, пока я спускался по лестнице и выходил на дорогу, слабая утренняя заря уже занялась настоящим днем.

Так я, одинокий, испуганный, с тяжестью на сердце, оставил свой родной дом.

 

 

ГЛАВА 4 У ВРАТ ХРАМА

 

Дорога вела прямо к монастырю Шакпори — «Храму Медицины». Да, эта школа славилась своей строгостью!

Я прошагал не одну милю под все более палящим солнцем. У ворот, открывающих внутренний двор монастыря, я встретился с двумя маль­чиками, пришедшими сюда с той же целью, что и я. Мы некоторое время настороженно изучали друг друга и, пожалуй, не очень друг другу понравились. Но так или иначе, положение вынуждало нас быть доста­точно общительными.

Сначала мы робко постучались. Никакого ответа. Затем один из мальчиков поднял большой камень и принялся колотить им по воро­там. Такой грохот не мог не привлечь внимания. Появился монах с палкой — со страху нам показалось, что у него в руках не палка, а целое дерево.

— Что вам нужно, дьяволята? — спросил он. — Неужели вы думаете, что мне нечего больше делать, как только открывать ворота таким соп­лякам?!

— Мы хотим стать монахами, — ответил я.

— Монахами? Да вы больше похожи на мартышек. Ну, хорошо, постойте здесь. Когда регент освободится, он вас примет.

Дверь захлопнулась, едва не прибив одного из моих спутников, имевшего неосторожность к ней приблизиться.

Наши ноги устали и затекли, пришлось сесть прямо на землю. В монастырь и из монастыря то и дело шли люди. Из маленького окошка в стене доносился вкусный запах пищи, обостряя голод до спазмов в животе. Ох, как же хотелось есть!

Наконец дверь резко распахнулась, и в проеме показался высокий и тощий человек.

— Ну и чего же вы хотите, маленькие бездельники?

— Мы хотим стать монахами.

— Боже милостивый, — воскликнул он, — кто только не лезет сюда!

Он сделал нам знак войти. Он спросил, кто мы и что мы, и даже поинтересовался, зачем родились на свет. Было нетрудно понять, что он от нас ничуть не в восторге.

— Входи, да поживей, — сказал он первому из нас, сыну пастуха. — Если выдержишь испытание, то сможешь остаться. Затем перешел ко второму:

— А ты, мальчик? Что, что ты сказал? Твой отец мясник?! Разве эти потрошители способны уважать законы Будды? И ты еще посмел прий­ти? Вон отсюда немедленно, или я прикажу выпороть тебя!

Монах сделал угрожающее движение, и перепуганный мальчишка, забыв про усталость и словно обретя второе дыхание, бросился наутек; он несся с невероятной скоростью, и если бы не фонтанчики пыли из-под ног, то могло бы показаться, что он не касается земли.