Глава 47. Моряк варит кофе

– Мо-ло-ко! – услышал моряк из раскрытого окна с порванной москитной сеткой в тот самый момент, когда он подносил зажжённую спичку к комку бумаги среди углей.

На печке высилась закопчённая турка.

Нехотя разгорелось пламя, моряк потряс гаснущим метеором в руке, но запах серы почувствовал не так подробно, как раньше.

Нос моряка распух и ощущал окружающий мир смазано и нечётко. Распухли и его запястья в следах от наручников (красные потёки почти затёрли неразборчивую надпись), кости ещё ломило. Но, несмотря на это, руки его крутили рукоятку старинной кофемолки, перемалывая зерна, словно руки слепого Шарманщика – рукоятку граммофона. Правда, вместо мелодии, рождался только скрежет, и вспоминал моряк совсем недавнее прошлое. Он вспоминал, как перечеркнул свою судьбу. Завязал её двойным узлом, росчерком чернил на бумаге.

Моряк вспоминал каменный мешок тюрьмы, где вчера вечером он сидел за железным столом на привинченном стуле, а напротив сидел толстый постоянно потеющий усатый шериф города Полудня, тот самый толстый усатый шериф, что вчера днём вместе с молодым полисменом задержал его на пляже. Моряк высыпал молотые зерна в прогретую турку.

Моряк высыпал молотые зерна в прогретую турку, а тем временем, толстый, постоянно потеющий усатый шериф напротив и молодой полисмен, вышагивающий из стороны в сторону за его спиной, теряли самообладание, пытаясь вызнать имя его.

– Я не помню, – говорил им моряк. – Я не помню своего имени. Я вообще ничего не помню.

– Ты мне не увиливай, сука, – кричал на него усатый шериф, – я тебя в тюрьме сгною! Слышишь? Сгною.

Моряку нечего было ответить, и он просто залил в турку холодной воды, а шериф тем временем говорил, что нападение на коляску Розы, нападение на личный велотранспорт госпожи Розы Полуденной не пройдёт моряку даром, что он до конца дней своих будет сидеть в городской тюрьме, если не скажет своего имени и рода занятий, и зачем он бежал к морю, как сумасшедший. Моряк ответил, что не помнит ни имени своего, ни рода занятий, и что бежал он к морю, потому что ему надо к морю, иначе жизнь его пройдёт зря и бессмысленно, ответил моряк и убавил огонь, а шериф разозлился ещё сильнее и пообещал убить моряка, а молодой полисмен перебил шерифа, закричав ещё громче, что он сам убьёт моряка, и шлёпнул его раскрытой ладонью промежду лопаток, так, что моряк захлебнулся от кашля, а сердце его чуть не выскочило из груди.

– Я не помню имени своего, – прохрипел моряк.

И тогда шериф сказал совсем страшно:

– Вон. С глаз моих. Вон отсюда.

А молодой полисмен рывком поднял моряка с прикрученного стула за скованные руки, вывернув их из лопаток, и, толкая перед собой тычками дубинки в спину, повёл его по узкому запутанному каменному коридору со множеством поворотов и поперечных железных решёток, о которые моряк бился подбородком и оседал на пол, пока его не поднимало следующим ударом, и в конце долгого пути, стукнувшись о последнюю, скорбно скрипнувшую решетчатую дверь, моряк полетел в тесную одиночную камеру, куда его швырнул молодой полисмен, крикнув в след о том, что моряк никогда больше не увидит моря своего.

Так и лежал моряк на дне каменного мешка, пока на дне турки не появились первые пузырьки, и, когда самый большой и смелый из них сорвался, устремляясь к поверхности, моряк заметил на полу маленький железный гвоздик. Повернувшись спиной, он подобрал его распухшим узлом онемевших пальцев, затем рывками подполз к стене, опёрся о сырой заплесневевший камень лопатками, отдохнул минуту и начал вычерчивать на стене надпись. Он чертил её больше часа, и когда гвоздик выпадал из распухших пальцев, он снова подбирал его и снова усаживался, и чертил с того места, где остановился, пока острие не застревало в зелёных наростах мха и плесени. И когда он закончил и лёг таким образом, чтобы видеть надпись перед собой, лёг на ледяной пол камеры, он был уже не так одинок, и море его было с ним. И пока он засыпал на ледяном полу в камере, вода в закопчённой турке закипела уже ближе к утру, захлёбываясь пузырями, когда охранник услышал странные всхлипы и шорох пластинки. И когда он вбежал в камеру, вода уже кипела вовсю, обещая порвать тонкую плёнку на самой поверхности, а моряк бился в судорогах на ледяном дне закопчённой турки, и уже били его по щекам, и солёная морская пена стекала по его подбородку, и шумели волны, и шипела пластинка, и кипела вода в закрученной воронке, и доктор подносил нашатырь к лицу, и моряк пришёл себя, и, глядя в удивлённые и недовольные лица охранника, полисмена, шерифа и доктора, кинул щепотку соли в кипящую воду. «Похоже, у него падучая», – сказал доктор. А шериф сказал, что мучиться с больным стариком у него нет времени, что он, похоже, совсем псих, а тюрьма не место для психов, а Дом Скорби стараниями пыточных Службы Преследования переполнен, тем более, донесли, что кто-то украл из Здания несколько стульев, и это преступление, которое надо расследовать прямо сейчас, распоряжение пришло, так давайте избавимся от больного старика, как можно раньше, и займёмся должностными обязанностями, а молодой полисмен сказал, что моряк опасен для общества, что его нельзя просто так выпустить, лучше сдать его Службе, тем более, Роза будет недовольна, если узнает, она будет просто вне себя от ярости, и тогда шериф подумал секунду и сказал:

– Роза не узнает.

– Роза не узнает, – сказал шериф, и моряка опять повели по длинному коридору, толкая решетчатые двери, в тот же кабинет и бросили на привинченный стул, и расстегнули наручники, а прикреплённый к участку секретарь из Здания под диктовку шерифа уже составлял акт о запрете моряку проходить на территорию рынка и далее на запад, вплоть до самого моря. В случае неповиновения означенный выше субъект будет предан смертной казни через повешение.

Точка.

Моряк не хотел подписывать, он сказал, что не помнит даже своей подписи, но молодой полисмен снова ударил его промежду лопаток, так, что потемнело в глазах, а шериф заорал на моряка, обещая сгноить в тюрьме, моряк испугался, что от крика проснётся Ада, чья комната напротив кухни, и начертил первые всплывшие в памяти двойные узелки. Шериф, не глядя, передал документ секретарю, тот поставил всесильную и невозможную к отмене Печать Бюрократа, так, что от удара обуглились края круглого отпечатка, и моряка выпустили в город.

В городе ещё сильно пахло морем даже сквозь разбитый нос, редкие дворники сметали с бордюров пыль, отдающую солью, и отвлечь от этого запаха мог только глоток крепкого кофе. Моряк уже принял решение.

И вот моряк последний раз посмотрел на запад сквозь шрам на москитной сетке и вспомнил зелень двери. Он уже принял решение.

Он подумал, что, может, оно и к лучшему.

«Завтра вернусь в лавку, извинюсь перед директором и буду дальше работать и вязать бесполезные узелки. Скоплю на будильник от мастера-часовщика, а пока буду спать в водолазном костюме, и, дай Бог, не захлебнусь в собственных воспоминаниях».

Он принял решение.

«Жалко её. И ей же не больше четырнадцати. Это неправильно, некрасиво, в этом нет полуденного света. И Аде деньги надо отдать».

Моряк пил кофе, не чувствуя вкуса.

«Ну, а если мне запретили море, зачем мне Полдень?» Моряк вспомнил её всю, с загорелыми плечами, белоснежной ступней, золотым пушком вдоль позвонков... Он принял решение.

Моряк сделал первый большой глоток, и море погибло в нём.