Глава 43. Аркадий Чехов сходит с ума

 

… разлетелось на хохот, дикий, животный, как в школе, когда второклассник, тёмный затюканный мальчик, всё время повторяющий про себя какие-то считалки и уравнения, или напевающий глупую песенку про ветер и луну, прямо у доски обмочил штаны от страха, так как посчитал простейший пример неправильно, и класс хохотал, от первого ряда до последней галёрки, с самыми дешёвыми билетами в жизни, и орал жутко учитель, как сейчас орёт режиссёр, надсадно, истерично, как-то по бабьи, внезапно снисходя до чувственного шёпота, упиваясь своим глубоким, своим поставленным голосом и беззвучным дыханием, подчёркивая метропольский говор в каждом слове:

– Вы! Ничтожество. Сорвали такую… Сорвали такую премьеру, дорогуша. Великую! Мы работали над ней больше года. Какие артисты, душечка моя. Таланты! Бриллианты! И тут Вы… Вы за всё ответите. За убыток, за дорогу, которую мы проделали с самого Архипелага в Ваше захолустье, голубушка. Везли всю эту махину со всей труппой. Со всем реквизитом везли, до последнего стула. И что? Всё в момент. Напрочь. Глаза б мои Вас!.. Я обращусь в полицию, в Ваше Здание. Вон!

 

Выкатился он из Театра, поседев наполовину, разорвав предыдущий бланк, выкатился на ватных ногах, и замер: мимо, на четырёх деревянных ножках простучал старинный стул. На каждой лапке у него было по радостной цветной ленточке. Человек, считающий стулья, поднёс руки к лицу и ожесточённо потёр свои щеки, глаза, лоб, пока стул не скрылся за поворотом. Протерев, он выдохнул лишь одно слово:

– Завтра! – и покатился прочь.

Ну, конечно, не прочь покатился он, а к себе домой, стараясь не смотреть по сторонам, где уже по всем тротуарам и мостовым, по всем крышам и чердакам с жестяным грохотом бежали, смешно и жутко перебирая своими деревянными, железными, гнутыми, прямыми лапками они, стулья. И у каждого были на лапках ленточки, а у некоторых лапок было не четыре, а восемь. И как таких считать? Жуткий маленький всклокоченный, наполовину седой человек бежал по мостовой, закрывая голову руками, украдкой озираясь по сторонам, и шептал про себя: «Завтра. Завтра, всё завтра»; иногда сбиваясь на детскую считалку: «Сколько ножек есть у стула, раз, два, три… Четвёртую сдуло!»

 

 

 

Глава 44. Адель и Мария

 

Инспектор возвратился домой поздно.

Туннели улиц светились фонарями, в домах зажигались окна.

Редкие рикши проносились кометами, достигали чьих-то адресов, а достигнув, угасали в сумеречных переулках, подолгу шипели сплетнями о каком-то совершенно диком скандале в Театре со столичной труппой. Где-то бегал по кабинету, схватившись за волосы, обезумевший директор, и орал в соседней комнате столичный режиссёр, а ещё через стенку плакала пианистка, женщина со светло-русыми волосами.

Инспектор взошёл на крыльцо, оглянулся, поискал новой угрозы или знаков, не нашёл, взялся за ручку двери, вошёл в прихожую, снял шляпу, прислонил голову льва к стене, повернул в сторону деревянной скрипучей лестницы и увидел жену, лежащую у первой ступени.

… была она в ночной рубашке, тёмные волосы разметались вихрем, смуглые ноги чуть согнуты, рука выкинута в сторону двери, другая прижата к груди, у рта, на паркете – скупо раскинувшийся бисер тёмно-красных капель.

Инспектор понял, что она мертва, выронил на пол кожаную опухоль портфеля, и в ту же секунду она зашлась сухим кашлем, содрогаясь всем телом, подгибая руки и ноги, выбросив веер свежего жемчуга на клетку паркета.

Инспектор бросился к ней, подхватил под колени и спину, тяжело дыша, взлетел по лестнице под аккомпанемент рассохшегося дерева, бережно положил на смятую кровать. Мария была чуть тёплой, как и всегда после своих приступов жара и кашля.

Инспектор сбежал на кухню, заварил травяного чая, и опять – на октаву выше, на второй этаж и снова – вниз, за стаканом воды с йодом и солью.

А она уже приходила в себя, кашляла, тяжело дышала, раскидывала крылья простыней. Инспектор поил её, придерживая липкий затылок, держал за руку, сбегал на кухню, но уже не престо, как первый раз, а аллегро, аллегретто, опять чай, травы, соль, йод, кипячённое молоко с мёдом. И снова держал за руку, поил, успокаивал, смотрел в карие детские глаза, говорил про себя: «Как успел, Господи, как успел!»

Было далеко за полночь, они сидели в спальне, она в постели, обложенная подушками, бледная, он – рядом, позволив отпустить свою руку. В этот момент он и увидел красно-синюю отметину на плече. Поймав его взгляд, она сказала.

– На рынке. Кинули камнем. Я звала полисмена. А парень убежал. Даже разглядеть не успела.

Адель застыл с пальцами на верхней пуговице рубашки, уставившись в тёмный угол комнаты.

– Адель. Я совсем слаба. Нам надо уехать. Только западный ветер спасает. Я всё понимаю, но… я больше не могу жить в городе. Сделай что-нибудь. Договорись с кем-то, пойди на компромисс. Нам нужны деньги на переезд. Я умру здесь. Я просто умру. Пообещай мне, Адель.

Пальцы инспектора никак не могли справиться с пуговицей.

– Адель?

Он потянул сильнее, пальцы сорвались, хрустнула нитка, пуговица запрыгала удаляющимся эхом в неизвестность комнаты. Адель расстегнул вторую. Снял рубашку.

– Я всё сделаю. Обещаю, Мария.