На окраинах Москвы воздвигались новые здания для рабочих

 

На вокзалах и в подворотнях Москвы встречаются люди из разных республик. Они рассказывают: «А у нас…» (и прибавляют матерное словцо). Это беглые кулаки. Часто они проникают на заводы. И вот в сломавшемся станке рабочий находит подброшенный болт.

Москва!

Вы идете по ее улицам, перед вами Пресня. Пролетарский район, асфальтовые кольца бульваров. Таганка, вы шагаете по холмам, с холма на холм, с улицы на улицу – все это чрезвычайно почтенно и древне, достойно всяческого уважения. И вы остановились перед Большим театром, вы видите его колонны, его медногривых коней и не видите их. И театр выскочил из вашей головы, и певцы, и танцоры, и художники. Перед вами встала величайшая страна, величайшей мощи страна, которая говорит здесь устами своих лучших сынов.

Скоро здесь прозвучит голос XVII партконференции.

Поступки и работы всей нашей страны будут определены партией на год вперед. Замечательна эта работа конференций, пленумов ВКП(б), замечательны эти постановления, в точных и сухих словах определяющие движение истории.

Зимой под новый год пленум ЦК постановил: «Увеличить число рабочих и служащих с 14 до 16 миллионов…»

Летом 1931 года постановление выполнено.

Пленум решает: «Обеспечить в 1931 году охват коллективными хозяйствами не менее 80 процентов крестьянских хозяйств для Украины (степь), Северного Кавказа, Нижней Волги, Средней Волги».

Через полгода это постановление выполнено.

Летний пленум вынес решение по докладу тов. Л. М. Кагановича: «Наряду с проводимыми текущими мероприятиями ЦК считает необходимым коренным образом разрешить задачу обводнения Москва-реки путем соединения ее с верховьем Волги и поручает московским организациям совместно с Госпланом и Наркомводом приступить немедленно к составлению проекта этого сооружения».

Со временем это решение поможет нам понять многое. Мы еще вспомним его в этой книге.

Уже где-то режут бумагу для печатанья делегатских билетов. Уже осматривают в дорогу сапоги где-то в Якутии или Ленинакане. Уже с Каспийского моря, тунгус из тундры или уральский мужик или амурский старожил откладывает починенный хомут, ласково улыбается, и сынишка знает, чему он улыбается, и спрашивает:

– Куда ты опять уедешь?

– Поеду, вышло, на конференцию.

– А пряник привезешь?

– Тебе какой? С медом?

– С медом.

– Если с медом, так привезу.

Он едет на отличном откормленном коне к станции. Ему приятно ехать на праздничном коне, и все понимают, почему он едет на коне, на котором сельсовет возит только или секретаря райкома, или гостей из центра, или по особой нужде каких-либо выдающихся людей села. Все говорят: «Миколай Петрович в конференцию поехал, в Москву». И всем приятно, что именно не кто иной, а вот Миколай Петрович «совершенно в полном праве заслужил должность ехать на конференцию». Мало ли он пролил крови. Везде лежит пролитая за пролетариат и народ, везде его кровь – от Кубани до Охотского моря, иные б десятеро давно умерли, а он один и отлично жив и здоров.

Шахтер передает кирку другому, пожимает товарищам руки. Долго моется под душем, долго чистит зубы, надевает чистое белье и верхнюю расшитую рубашку. Жена готовит пироги в деревянный чемодан. Жена целует его крепко, как только может целовать одна жена шахтера, а куда как крепко целуются шахтерские жены, пожалуй, крепче остальных жен в мире. Шахтер степенно идет на вокзал. Паровоз сияет, машинист выглядывает, отставив лихо ногу в сторону, глаза у машиниста сияют, но как же иначе, какого ж друга он везет в Москву!

Сталевар от мартена препоручает свою бригаду помощнику, долго убеждая его наблюдать «воочию» за печью, так как в этом месяце «шихту нам шаловливую сыпят и сталь попадается с нажимом». Он едет с портфелем и партбилетом по скользкой донбассовской металлургической грязи, – это особая, тяжелая грязь, когда галоши, словно гвоздями, прибивает к дороге, – оттепель, видите ли, – он ступает с особым вывертом, делая какие-то особые шаги.

И вот они соберутся здесь. И загремит оркестр. Все встанут. Пробегут дети по сцене, бросая в президиум цветы, промаршируют старики-рабочие, красноармейцы, моряки со своими рапортами, ученые академики с мировыми именами. Опять встанет весь багряно-золотой зал театра, затрясется люстра от рукоплесканий – это вся страна приветствует вождя. Это Сталин – их друг, товарищ, учитель и еще что-то такое громадное, какой-то особый и великолепный ум, который как будто и прост, а в то же время чрезвычайно необычен и высок, – все то, что человечество называет гением. Он стоит в своем простом френче – и 140 национальностей приветствуют его. Да где там 140! Вот это приветствие повторяется и в теплых океанах кочегарами перед топками пароходов, рабочими в доках Шанхая, в прериях рабочими у фермеров и скотоводов, шахтерами Рура, металлургами Бельгии, батраками Италии, в рудниках Калифорнии, в изумрудных копях Австралии, неграми Африки, кули Китая и Японии – всеми угнетенными и порабощенными. В Москве изменилась в 1931 году уличная толпа, окончательно исчезли раскормленные богачи и расфранченные их женины, заметные при взгляде на улице всякой другой страны. толпе почти невозможно разобраться. Здесь не существует понятий – рабочее лицо, лицо чиновника, крутой лоб ученого, энергичный подбородок инженера, о которых любят писать за границей. Немецкий ученый Курц писал: «Правительство обязано производить психометрические переписи народных масс для того, чтобы каждый занимал лишь назначенное ему природой (т. е. классовым обществом) место». Западный антропометрист, попавший в озабоченную и энергичную толпу, переполнившую Тверскую и Садовую, Мясницкую и Арбат, штурмующую новенькие трамваи (в которых вузовцы читают уравнения, держа в одной руке книги, а другой ухватившись за кожаную петлю, где хозяйственники пробиваются к выходу, споря о контрольных цифрах), сражающуюся из-за немногочисленных еще такси, препирающуюся в очередях у магазинов, газетных киосков и кинематографов, был бы растерян и ничего не мог понять.

Вот один из прохожих: в распахнутом дубленом полушубке и русской рубашке, коренастый, грубо скроенное лицо, пристальный взгляд, руки в карманах, точный военный шаг. Этот человек может оказаться профессором философии или большим администратором. Он живет напряженной интеллектуальной жизнью, его увлекают величайшие идеи эпохи. Вот другой, с лицом артиста, вежливо уступающий дорогу, в шляпе и пенсне. Чаще всего это счетовод. Резко изменилось содержание людских жизней, но внешность еще не успела перемениться, и потому толпа в 1931 году так мало различима. Опытные советские люди различают в ее гуще людей по особым, временным признакам. «Наш человек», говорят они, глядя внимательно. Или – «не наш». Но и эти внешние признаки условны. Настоящую сущность людей можно выяснить в этом году только на работе. Инженер носит русскую рубашку, его речь пестрит лозунгами, лицо открытое и честное. Но в его цехе учащаются непонятные аварии. Если попасть на его квартиру, где он снимает русскую рубашку как вицмундир и с облегчением повязывает галстук, то можно услышать следующий разговор, ставший известным из показаний на процессе вредителей пищевой промышленности:

– Положение совершенно нетерпимо.

– Нельзя быть покойным ни на минуту.

Особенно характерна была речь Воронцова, который предлагал свою деятельность направлять во вред соввласти и действовать так, чтобы ухудшить создавшееся положение с продовольственным снабжением и этим вызвать недовольство населения.

К 6 часам вечера московская уличная толпа особенно сгущается. На трамвайных остановках – настоящие бои. Женщина с раскрашенным лицом, в манто из поддельного меха никак не может попасть в трамвай. Она суетится во всех сражающихся у подножек группах, толкается, кричит, но потом остается на платформе.

Через два часа она арестована. Ее уличили в карманной краже. Это бывшая проститутка Мотя Подгорская. Уличная проституция в Москве 1931 года стала почти невозможна, работа для Моти просто скучна. Она решила перейти на карманные кражи. В этой книге мы еще встретимся с Мотей Подгорской.

Мы еще встретимся с ней и со многими людьми, упоминавшимися здесь. Они – герои нашего повествования.

Начало их карьеры бесславно. Они боролись с обществом, боролись с пятилеткой и социализмом. С ними боролось Советское государство.

– Ваську опять забрали, не дают жить, – говорит карманник Марухе.

– Дядю Семена угнали за этот поджог, – говорит родным подкулачник.

– Слыхали ли вы, что арестован Ризенкампф? – говорит жена профессора. Она взволнована. Лицо ее печально и устало.

«По постановлению коллегии ОГПУ… – гласит приговор, – гражданин такой-то за тяжкие преступления против рабочего класса осужден к ссылке в исправительные трудовые лагеря сроком на десять лет».

«Жизнь кончилась», думает гражданин такой-то. Он думает: «Мне 35 лет. Если не удастся бежать…»

Тысячи людей отправлены в лагеря. Что ждет их там?

Буржуазные тюрьмы и лагеря

Расписание пыток

Русский генерал Муравьев подавил польское восстание в прошлом столетии. Он вошел в историю под прозвищем «Муравьев-Вешатель».

Французский министр Тьер утопил в крови Парижскую коммуну. Он остался в веках под названием «Кровавый карлик».

Германский социал-демократ Носке расстрелял сотни немецких рабочих. За ним навсегда закрепилась кличка «Кровавая собака Носке». Социал-демократический министр ничем не отличался от любого фашиста.

Японский генерал Такахаси Хисикари подготовил захват Манчжурии и организует кровавые провокации на КВЖД. Он известен в Японии под названием «Генерал-Воробышек».

Он получил это прозвище несколько лет назад, когда его назначили командовать гарнизоном на острове Формоза. В ответ на поздравления генерал Хисикари заявил: «Я отправляюсь на Формозу, радостно подпрыгивая, как воробышек». Этот изящный образ генералом взят из китайской классической поэзии, знатоком которой он считается. В Японии любят изящество формы. Старый солдафон и палач получает имя маленькой, изящной птички.

Путешествующий по японским железным дорогам с удивлением замечает на путях группы людей, одетых в розовые одеяния. Издали их можно принять за ангелов. Ангелы возводят насыпи и прокладывают рельсы. Все движения их сопровождаются мелодическим звоном. Приглядевшись, путешественник замечает на ногах у ангелов тяжелые кандалы. В Японии каторжников одевают в розовые одежды для того, чтобы украсить их фигурами пейзаж. Там любят изящество формы.

На острове Риу-Киу существует особая форма бокса. Она называется риу-киуский бокс. Большая фарфоровая ваза заматывается в ковер. Боксер лупит по ковру. Он не жалеет сил. Он только по-особому выворачивает кулаки. Искусство состоит в том, чтобы, не сдвигая с места ковра и не меняя его вазообразной формы, обратить саму вазу в черепки.

В японских тюрьмах место вазы занимает заключенный. Место ковра – его кожа. Тюремщики бьют приемами острова Риу-Киу. Легкие, ребра, почки смяты и выворочены. Кожа остается невредимой. В Японии любят изящество формы.

По улицам Токио ведут заключенных из тюрьмы Ичигая в суд. На них – нежно-розовые одежды. На головы надеты соломенные корзины, дабы мрачные их лица не оскорбляли в прохожих чувства изящного. Никто в Японии не видит лиц заключенных. Судьи костюмированы. На них пышные и пестрые средневековые одежды. Все проникнуто традицией. В практике японской полиции сохранился древний дух токугавской эпохи: вливание заключенному холодной воды в ноздри, растягивание заключенного на раме, вырывание ногтей и – как уступка современной цивилизации – избиение резиновыми дубинками.

Смертная казнь в Японии модернизирована, но в национальном духе. Смертная казнь в Японии называется «косюдай». Дословный перевод: «помост для сдавливания головы». Смертника подводят к лестнице. Буддийский жрец бормочет молитвы. Врач щупает смертнику пульс. Врач удовлетворенно кивает головой: «Здоров. Может умирать». Смертник всходит вверх по ступенькам. На одной из ступенек он вдруг проваливается. Голова его остается на уровне ступеньки. Стены начинают медленно сдвигаться. Они сплющивают голову человека. Один японский журналист недавно писал, что убийство человека способом «ко-сюдай» доставляет человеку невыразимое наслаждение.

Осужденные коммунисты, которым удается избегнуть «ко-сюдай», попадают в пожизненное заключение. Это та же смертная казнь, только растянутая на десятки лет. Девяносто девять процентов заключенных погибают от туберкулеза.

Так обстоит дело в Азии.

Вот как оно обстоит в Европе.

В Англии, где бьют даже школьников, телесное наказание предусмотрено Уголовным кодексом. Этого не скрывают. В английской уголовной статистике мы находим подробную опись избиений, совершенных в 1929 году в землях Соединенного королевства, с указанием тюрьмы, количества ударов, орудия производства – розга или кошка – и с отметкой, утверждено ли наказание министерством внутренних дел. Таким образом, в английской тюрьме бывает так, что к заключенному в камеру входит надзиратель и говорит: «Мы вас на прошлой неделе высекли, сэр». – «Да», говорит арестант и вздрагивает. – «Министерство внутренних дел не утвердило этого сечения, сэр», говорит надзиратель, кланяется и выходит.

 

Привыкай к могиле

 

В Индии закон устанавливает лимит сечения – тридцать ударов бичом или бамбуком. Это распространяется только на индусов. Для того чтобы высечь англичанина, его необходимо вывезти в метрополию. Там – утверждают английские юристы – количество ударов невелико. Но там бьют кошкой о девяти хвостах. Один удар девятихвосткой равен. девяти ударам простой розгой.

Во всех буржуазных странах бьют заключенных. Те буржуазные страны, в которых заключенных бьют без писаного закона, внесли в Лигу наций протест против Англии, в которой заключенных бьют на основании писаного закона. Лига наций, которую называют гуманнейшим учреждением нашего времени, обсудила этот протест. Вот ее предложение:

«Если в некоторых государствах допускаются телесные наказания, то способ их приведения в исполнение должен регулироваться законом» (статья 36-я «Правил режима для заключенного», предложенных в записке Лиги наций в 1930 году).

Английский закон сделан из того же материала, из которого сделаны резиновые дубинки, сопровождающие применение закона. В Англии до сих пор действуют законы, изданные в средние века.

Когда нужно спешно осудить коммуниста и нет приличествующего случаю закона, обращаются к прошлому, лезут в кровавые архивы времен Питта, Кромвеля, Иоанна Безземельного.

В 1926 году члены ЦК английской компартии были осуждены на основании закона 1798 года. В 1932 году на основании того же закона сослали на каторгу коммунистов Элиссона, Шеффера и Петерсона.

Всюду звенят кандалы. В Англии они носят академическое название «мер безопасности». В испанской тюремной статистике 1926 года мы нашли трехзначную цифру – 557. Каждый из 557 заключенных закован в кандальную систему, которая поясом охватывает талию и цепями соединяется с ногами. Ее носят пожизненно. Кандалы мешают снимать платье. Закованные никогда не раздеваются.

В Британской Индии на Андаманских островах из семи с лишним тысяч человек пять с половиной тысяч были осуждены на пожизненное заключение.

Германский юрист, профессор Фольген, зашел в камеру заключенного № 4922. Номер относится к человеку, а не к камере. Имени человека никто не знает. Он сам его забыл. Он приговорен к заключению на 99 лет. Это было в тюрьме Сент-Аде, в штате Новая Мексика.

В 1876 году мальчик по имени Помрой убил товарища. Его посадили в одиночную камеру. Ему было 14 лет. Через два года у него появились первые мысли о женщинах. Через три года у него появилась первая борода. Через четыре года ему переменили платье – он рос. Он ничего не знал о войнах, о революциях, об автомобилях, о кинематографах, об авиации, о радио. Потом состарился и умер. Его зарыли в 1932 году на тюремном кладбище. Он прожил 56 лет в одиночке.

Путешественник, посетивший в 1928 году нью-йоркскую тюрьму Синг-Синг, просматривал дела заключенных. Он пишет в своей книге: «Мы неоднократно встречали фамилии, против которых стоял год поступления: 1880. В нынешнем году эти люди отсчитывают уже 48-й год своего безвыходного сидения в тюрьме».

Большинство пожизненно заключенных в буржуазных тюрьмах кончают сумасшествием. Слово «никогда» сводит с ума. Потом, как говорит директор одной из тюрем, у вечника наступает второй период. Период надежды. Он выздоравливает. Он надеется. Он надеется в течение 15–20 лет. Он ведет себя все это время безукоризненно. Он уже взрослый мужчина или старик. И вот он подает прошение о помиловании. Приходит ответная бумага. В ней написано одно слово: «Отказать». Заключенный снова сходит с ума. Он умирает сумасшедшим стариком.

Таков путь вечника, описанный германским профессором Аипманом, который обследовал более 2 тысяч пожизненно заключенных узников.

Когда буржуазный суд не находит возможности казнить коммуниста, он пытается покончить с ним пожизненным заключением. Даже если это ребенок. Двенадцатилетний мальчик продавал на улицах Реймса антимилитаристскую газету. Суд приговорил ребенка к 9 годам тюрьмы. Отец его – коммунист.

С 1926 по 1930 год 286 итальянских коммунистов получили до 20 лет тюрьмы и 158 – по 30 лет.

При этом безработица, свирепствующая за стенами буржуазной тюрьмы, проникает и внутрь их. Заключенные не должны конкурировать со свободными.

В Пруссии люди, заключенные в сумме на 30 091 год, 14 000 лет проводили без всякого труда. Сто сорок веков безделья! Во Франции из каждой сотни заключенных не работают 28 человек, а заработок работающих равен 4 копейкам в день.

В Польше 203 тюрьмы совсем без мастерских. В Италии только 22 процента заключенных заняты работой. Что же они делают? Может быть, гуляют? Да, гуляют. Вот двор одной из тюрем. Заключенные ходят ленточкой. Расстояние друг от друга пять шагов. Мир состоит из неба над головой, стен вокруг и спины – перед глазами. Но нельзя смотреть ни вверх ни вниз. Смотри только вперед, в спину товарища. Нельзя говорить. Полчаса прошли – марш в камеру!

Библиотеки нет. Письменных принадлежностей нет.

Все тюрьмы буржуазного мира похожи одна на другую. Есть легкие вариации. В Италии тюремный паек – 600 граммов хлеба и похлебка. В Польше – гнилой горох и сырая вода. Зато щедро угощают религией. При этом в тюремных церквах заключенным шептать молитвы запрещено, чтобы под видом шептания молитв не переговариваться.

В Венгрии арестовали немецкую писательницу Изольду Рейтер. Неосторожный поступок! Это была буржуазная писательница. Она принадлежала к привилегированному слою общества и рассказала все, что с ней было в тюрьме. Ее сковали по рукам и ногам, потом продели меж рук и колен железную палку и били по обнаженным ступням резиновым хлыстом.

Легко вообразить, что проделывают с непривилегированными лицами – с рабочими, с коммунистами!

В Югославии за два года фашистской диктатуры было подвергнуто пыткам 932 революционера. Греция дает свои варианты. Здесь ноги допрашиваемого стягивают сыромятными ремнями. С ними соединен рычаг. Движение рычага – и ремни прорезают тело до кости. Румыния привносит в методы испанской инквизиции достижения цивилизации: гипноз, электрический ток.

В известной буржуазной тюрьме существуют камеры пыток. Заключенный подвязывается ремнями к лежанке. Он не может пошевельнуться. Специальные приспособления на голове и ногах растягивают его тело. Заключенного бросают в таком положении. Он остается так дни, недели. Он постепенно загнивает.

Понятен поэтому возглас Террачини, который крикнул после приговора в лицо судьям: «У вас не хватит мужества открыто приговорить нас к смерти, но вам известно, что, посылая в подвальные одиночки, вы осуждаете нас на смерть!»

Да, это та же смерть, только разверстанная на годы. Подсчитано число сосланных в Гвиану до 1875 года – 21248 человек. Подсчитано и число вернувшихся из Гвианы – 3 637 человек. Разность – 17 611 человек. Они – в могиле.

Вот острова Липари в Средиземном море. Маленький вулканический остров, откуда нельзя убежать. Сюда свозят политических. За год сюда привезли 500 политических.

Проследим их судьбы.

Один заколот ударом штыка в горло.

Двое застрелены.

Четверо покончили самоубийством.

37 сошли с ума.

43 ранены жандармами.

107 брошены в местную тюрьму, ужасный липарский застенок.

118 заболели чахоткой.

Перенесемся в Индонезию. Это голландская колония. Танмалако, туземный автор, пишет:

«Если европейские заключенные могут еще похвастаться пищей, приближающейся к человеческому питанию, то арестованные туземцы получают еду, которую европейский буржуа постеснялся бы дать своей собаке. Если арестованные европейцы могут похвастаться тем, что получают камеры (хотя и очень маленькие), но все-таки с постелью (хотя бы и не мягкой) и пологом для защиты от малярийных комаров, то арестованные туземцы ничего этого не получают и запираются в крохотные каморки от 10 до 20 человек, которых оставляют в жертву малярийным комарам и гомосексуализму…»

Люди состоятельные попадают в тюрьму редко.

От тюрьмы можно откупиться.

В 1931 году 1 833 английских юноши и 119 английских девушек попали в тюрьму. 50 процентов из них получили тюремное заключение взамен штрафа. Они не были в состоянии внести штраф. В тюрьму их отправили, приковав ручными кандалами к закоренелым рецидивистам.

В Италии по кодексу 1930 года дозволяется вносить штраф взамен заключения на три-четыре года. Штраф равен пяти рублям в день. Обладая приличным состоянием, можно вести уголовный образ жизни.

Даже в тюрьме, обладая деньгами, можно устроиться с комфортом. Во французских тюрьмах можно получить хорошую комнату (она называется cellule de pistole) за два с половиной франка в день с отоплением и освещением и за полтора франка – без.

Вся сила классовой мстительности буржуазии обрушивается на бедняков, на трудящихся. В буржуазных государствах, кичливо называющих себя «правовыми», удел рабочего – фактическое бесправие. Права – привилегия имущих на воле или в тюрьме – все равно.

Старая царская каторга и ссылка широко применяли изощренное физическое и моральное угнетение заключенных.

С особой жестокостью обращались с заключенными в каторжных тюрьмах – так называемых «централах» – Орловском, Ярославском и других.

Вот как там встречали заключенных – по воспоминаниям бывших политических каторжан:

«Приходящие партии каторжан чаще всего принимались в бане. Подается команда раздеваться догола, после чего по одному гонят сквозь строй, где вас ожидают 60–70 тюремных надзирателей. Многие уходят из строя с поломанными ребрами, искалеченными членами, отбитыми легкими и печенью, с обезображенными лицами, выбитыми зубами и т. п., а некоторые просто остаются лежать на месте бойни… Лишившихся чувств обливают холодной водой и бьют снова, безжалостно, артистически… подымают вверх и бросают на пол. Кровь льется ручьями, ею обрызганы все стены, она виднеется повсюду…»

Далее следовала «каторжная наука»:

«…Богомолов, не говоря ни единого слова, берет меня за шиворот, ставит посредине камеры, затем также молча, словно обращаясь с неодушевленным предметом, носком сапога сбивает мои ноги вместе и говорит:

– Вот здесь и вот так – руки по швам – ты должен стоять, когда кто-нибудь к тебе входит… То же и на утренней и на вечерней поверке… То же всякий раз, когда надзиратель посмотрит в глазок… И только когда поверка пройдет и ты останешься один или когда глазок закроется, ты сможешь сойти с места. Понял?.. Когда к тебе захожу я или старший, или помощник, или сам господин начальник и с тобой поздороваются, ты должен отвечать громко и отчетливо: „Здравия желаю, господин отделенный“, или же „господин старший“, или „ваше высокоблагородие“. Только слов не растягивать, а отвечать быстро, вот так: „Здравжлав, господдленн“ или „Здравка в васкобродь…“ Ну, так запомни же… Стены, подоконник, пол – все должно блестеть, как зеркало… Медная посуда, чтобы – как огонь… И чтоб нигде ни пылинки… В параше и под парашей чтоб была чистота и порядок, а не то… На все вопросы отвечать так: „Так точно… Никак нет… Слушаюсь“. И чтобы не было никаких „да“ или „нет“… Понял?

Сделав маленькую паузу, Богомолов прибавил:

– Первый месяц ты будешь без книг, без переписки, без выписки. А потом посмотрим… А ежели не так поведешь себя, то и розги получишь…»

Поддержание чистоты в камере превращалось в новую пытку для заключенных:

– Я тебе говорил, чтоб пол блестел, как зеркало, – снова закричал отделенный. – Это что за пол? Возьми суконку. Три!

Я схватываю из стульчака парашки пару суконок, сажусь на корточки и изо всех сил тру асфальт. Но удар ключами по спине неожиданно прервал мою работу.

– Не на корточках, а на коленях надо, – крикнул Богомолов.

«Уборка производится с такой бешеной поспешностью, что не успеваешь ни вылить вонючую парашу, ни набрать в кувшин воды для питья… Умываться в клозете? Убьют, хотя для этой цели устроены хорошие умывальники, а умываться в камере никто не осмеливается».

Пороли по всякому поводу и вовсе без повода:

Вайсман наказан розгами за то, что не отвечал: «Здравия желаю», Кихтенка – за оскорбление надзирателя.

Эйник вешался из-за того, что его, страдающего припадками, доктора признали симулянтом, и Дружинин пообещал наказать его розгами, если припадок его повторится.

Виднев страдал психическим расстройством. Дружинин избил и кроме того вызвал сборную, где в его присутствии наказал розгами одного арестанта, а потом положил и его.

Дружинин скомандовал: «Начинай». Розги свистнули, но не опустились… Затем он поднял его, изругал и сказал: «Если еще у тебя случится припадок, буду пороть».

Наказывают за медленную работу, а когда отвечают, что сделать больше нельзя, Дружинин орет: «Мне дела нет», «запорю».

«Бессрочный каторжанин Мельников, психически не совсем здоровый, стал что-то выкрикивать из своей одиночки, его тотчас избили и потащили пороть. Крики Мельникова вызвали стук в двери других. За этот стук выпороли Шарапова, Новикова, Ужикова, Зуева и еще некоторых товарищей. 50 человек посадили в карцер на 10 и на 20 суток».

Сама врачебная помощь цинически превращалась в издевательство над заключенным или в прямое избиение. Врач в царской тюрьме был помощником палача.

«Медицинской помощи мы были фактически лишены. Правда, врач при тюрьме был. Фамилия этого изверга от медицины, если не изменяет память, Сучков. В камеры к больным он не ходил. Как бы ни был плох больной, он должен спуститься с четвертого этажа на площадку, где за столом, окруженный надзирателями, сидит доктор.

– Что у тебя болит?

Больной жалуется на кашель, удушье, кровохарканье, ночные поты.

– Хочешь чахотку симулировать? Ну, посмотрим.

Он слушает небрежно, через рубашку. И нередки были случаи, когда он, обращаясь к старшему, говорил:

– Симулянт…

Это было связано с карцером».

«Если кто-либо из них (долгосрочных) заболевал, врач даже и не являлся к ним, и, какова бы ни была болезнь, в больницу их не брали. Так и умирали они без медицинской помощи».

«Доктор собственноручно избивал арестантов, не говоря уже о площадных ругательствах, ежеминутно срывавшихся с его уст…»

«Отбивание легких практиковалось как самое радикальное средство, чтобы избавиться от особенно неприятных арестантов. Тюремный врач регистрировал в таких случаях „туберкулез“, и уголовное преступление прикрывалось».

Вот как описывает одна из политических заключенных камеру в Бутырской тюрьме, какой она была в 1908 году:

«Маленькие башенные окна, низкий сводчатый потолок, кривые стены, непросыхающая даже летом сырость, спертый, ужасный воздух, теснота… Женщины, молодые и старые, заперты сюда на многие годы, навсегда. Кроме грязной непосильной работы их жизнь не заполнена ничем…»

И дальше:

«…Откуда-то сзади раздалось неистово: „Гони их, сукиных детей, в болото!..“ Под свирепыми ударами прикладов партия (пересыльных) свернула налево, в топкое травянистое болото. Здесь каждый шаг стоил усилий. Ноги порой погружались по колено в черную грязь, снимались и увязали коты (обувь), за потерю которых арестанта ждал в тюрьме карцер, а может быть, и розги. Люди падали, спотыкались о кочки, а удары все сыпались и сыпались. Солдаты разделились на две партии: одни отдыхали, шли по дороге, ехали в телегах; другие бежали рядом с нами по болоту и били, не жалея сил, били прикладами в спину, в шею, по ногам… На все мольбы, призывы, убеждения женщин солдаты только грубо огрызались и вновь замахивались. Особенно помню фигуру пожилого высокого татарина; его почему-то били больше всех. После каждого удара в спину он падал с каким-то коротким кряканьем навзничь; его поднимали ударом сапога в лицо, и он снова бежал и снова падал. Многие были окровавлены, некоторые плевали кровью. Наконец солдаты измучились. Мы снова вышли на дорогу, и вскоре был объявлен привал. Мы освежили лица, напились и легли на земле. Второй кусок пути шли медленно, останавливаясь каждый час. Избитые сидели и лежали на телегах. Конвойные молчали и не глядели на нас и друг на друга, испытывая, видно, тяжелую реакцию после бешенства. Наконец показался Горный Зерентуй, и через час мы вошли через широко распахнутые ворота тюрьмы во двор, где за столом сидело, приготовившись к приему, тюремное начальство. Не знаю, в каком виде представил конвой дело начальству, но на заявление партии об избиении последовал только грозный окрик. Нескольких человек пришлось немедленно положить в больницу».

Буржуазная Финляндия, некогда колония Российской империи, сохранила и развила царскую систему угнетения заключенных.

Неподалеку от советской Карелии в финляндских застенках льется кровь революционных рабочих.

Финляндия. Страна озер и леса. Один язык звучит по обе стороны границы.

В тюрьме Эканас 500 политзаключенных. Большинство – вечники. Они медленно умирают. Сырые темницы Эканас – рассадник туберкулеза. Пища здесь редко бывает съедобной. 17 июля 1932 года большинство заключенных было отравлено несъедобной пищей.

Труд заключенных – это столярные работы. Здесь, за границей Карелии, не знают специализации. Адвокат ли ты, слесарь, шофер или сапожник – все равно: строгай! пили! Тебе заказана норма. Силен ли ты или слаб – все равно: пили! Если ты не выполнил нормы в срок, ты попадешь в карцер. Четверо суток на хлеб и воду. Если ты не выполнил ее вторично – две недели. Если тем не менее ты и в третий раз не настрогал нормы – карцер. На неопределенное время. Все карцеры здесь переполнены. Нормы таковы, что их невозможно выполнить в срок. Мало кто выходит из финляндской тюрьмы. Разве только на кладбище. Макслин, Куялла, Хининас, Вуарис, Кокоо, Ярвинен, Гиеминен – вот имена коммунистов, убитых в тюрьмах за последнее время.

Однажды в селении Рованиеми загорелись лесные склады. Это было а августе 1930 года. Охрана схватила первых попавшихся рабочих. Они не были виноваты в поджоге склада. Но о них было известно, что они связаны с революционными организациями. Ночью один из жителей Рованиеми вышел в лес наломать сучьев. Он увидел: большой столб дыма поднимается над лесом. Он подумал – неужели пожар? Он пошел на дым. Скоро он услышал голоса и стоны. Осторожно раздвигая руками кусты, он подошел к голосам. Вот что он увидал. Большой костер. У костра бьется связанный человек. Он гол. Огонь лижет его тело. Он кричит. Другие люди большими палками не дают ему откатиться от огня. Вглядевшись, житель Рованиеми узнал в людях местных охранников, а в голом человеке – Кумпумяки, одного из арестованных рабочих.

Ему сделалось страшно, и он захотел уйти. Но он побоялся движением выдать себя. Он остался и видел все, что было дальше. Он видел, как Кумпумяки били прутьями и опять жгли. Но рабочий все кричал: «Это не я…» Тогда охранники, посовещавшись, бросили Кумпумяки на муравейник. Вылезло множество муравьев, они ползали по закопченному телу рабочего и кусали его. Кумпумяки застонал: «Хорошо! Пусть я!» Его развязали, подсунули ему бумагу и карандаш. Он подписал «признание».

На следующий день в кабинет ленсмана затащили шестнадцатилетнюю Елену Лепянен. Ее раздели догола и привязали к скамейке. Принесли кнут. Четыре раза она теряла под кнутом сознание. Ее приводили в чувство и опять били. Она подписала «признание».

Адвокат Хонтунек взял на себя защиту этих невинных людей. Тогда его тоже заманили в комнату ленсмана и подвергли пыткам. Под кнутом он подписал отказ от защиты обвиняемых из Рованиеми.

Такова Финляндия – тихая страна. Гранит, озера, лес.

В фашистской Германии есть все, что есть во всех буржуазных тюрьмах. Голод, кандалы, религия, пытки.

Однако тут это существует в таких размерах и степенях, как нигде в мире. Кроме того, в Германии есть концлагери. Мы заглянем и туда. От прочих стран фашистская Германия отличается тем, что подводит под пытки и изуверства философскую базу. Так, в Германии есть избиения. Но есть и устав избиений. Есть пытки. Но есть и расписание пыток. Страна философов – со времени прихода Гитлера – фашистская Германия создает теории мордобоя и убийств.

Фашистский теоретик, юрист Керрль открыто заявил:

«До сих пор лишение свободы осуществлялось таким образом, что жизненный уровень заключенного был гораздо выше жизненного уровня безработного или мелкого крестьянина. Это положение должно быть изменено, и новый закон кладет этому конец. Постановление составлено теперь таким образом, что жизненный уровень заключенного устанавливается ниже уровня безработного. Это необходимо также для того, чтобы уменьшить преступность в будущем. Тем самым для заключенного должно стать ясным, что он никогда не будет вновь испытывать желание вернуться в тюрьму. Заключенный должен убедиться в том, что тюрьма не является бесплатным отелем».

Таким образом исправительная политика совершенно вычеркивается из карательной системы фашистской Германии.

Кнут стал главным орудием немецкой системы «исправления преступников».

«Обыкновенная принадлежность к социал-демократической партии наказывается тридцатью ударами резиновой дубинки по обнаженному телу; за принадлежность к коммунистической партии, как общее правило, полагается сорок ударов. Если наказуемый выполнял политические или профсоюзные функции, то мера наказания увеличивается».

Практика следует тотчас за теорией.

Полутемный подвал. Посреди деревянная кобыла. Здесь столько лили крови, что ею пахнет отовсюду. Пожилого рабочего кинули на кобылу. Его преступление в том, что он организовал столовую для безработных. Его секут стальными прутьями. Он должен громко считать удары. На третьем он теряет голос. На пятом кнут рассекает кожу. Льется кровь. Потом – моральные пытки. Ложные расстрелы. Пули свистят над ухом.

Иногда арестованных поят касторкой. Во время сечения они испражняются. Цель – ввергнуть человека в пропасть стыда, морально обессилить, разбить волю.

Да, это сделано с расчетом. Это предусмотрено. Это значится в расписании пыток.

Телеграфный монтер Гротегенне не занимал никакой партийной должности. Он был членом республиканского флага. В понедельник 27 марта к Гротегенне явились штурмовики и предложили ему пойти с ними в казарму штурмовиков. Жена его подумала, что это обычная попытка заставить вступить в партию национал-социалистов и посоветовала мужу немедленно подать заявление о вступлении и не уходить из дома.

Но Гротегенне пошел с фашистами в казарму. Прошло несколько часов. Он не возвращался. Жена решила тогда пойти за ним. Перед казармой штурмовиков стоял фашист по имени Мейер. Госпожа Гротегенне опустилась перед ним на колени, плакала и умоляла его отпустить мужа. В этот момент на улицу выбросили тело Гротегенне. Он был превращен в окровавленный кусок мяса. Несколько человек отнесли тяжело пострадавшего домой. Так как подозревали отравление, то ему влили в рот молоко. Его вырвало.

Жена, вытиравшая у него пену со рта, заметила, что ее носовой платок разъеден в клочья кислотой, содержавшейся в рвоте. Гротегенне временами был настолько в сознании, что мог рассказать, как его мучили. Его раздели и три часа подряд избивали стальными прутьями, в промежутках его заставляли собственным платьем вытирать кровь с пола.

Когда он лежал без сознания, стиснув зубы, штурмовики пытались влить ему в рот соляную кислоту. Так как это сразу не удалось, то ему насильно открыли рот, причем оторвали часть верхней губы.