Последствия исторических сдвигов, связанных с изменением пространства

Р. ДАЛЬ

Полиархия, плюрализм и пространство

Последствия исторических сдвигов, связанных с изменением пространства

 

Сдвиг в местоположении демократии от небольших городов-государств к крупным и даже гигантским нациям-государствам привел к важным последствиям как практического, так и теоретического характера, хотя это отнюдь не означает, что теория находилась в ладах с практикой. К концу XVIII столетия изучение города-государства, который более двух тысячелетий рассматривался как есте­ственное и даже исключительно благоприятное устройство для демократического порядка — взгляд, все еще отстаивавшийся Руссо в «Общественном договоре» (1762) — оказалось почти повсеместно вытесненным изучением наций-государств, а демократические усилия, идеи и идеология должны были сместить свой центр тяжести в сторону проблемы демократизации управления нацией-государством. Последствия этого сдвига, однако, не были учтены в полной мере. Я бы хотел обозначить семь таких важных последствий.

1. Представительство. В силу практической неосуществимости сбора всех граждан или хотя бы их значительной части, представительство, которое Руссо предал анафеме в «Общественном договоре»[1], сделалось неизбежным следствием расширения пространства политической системы.

2. Расширение пространства. Как только решение о представительстве было принято, барьеры относительно демократического союза, установленные собранием города-государства, были уничтожены, и представительная демократия могла расширять пространство своего функционирования без каких-либо пределов.

3. Пределы участия. Как прямое следствие выросшего размера некоторые формы политического участия с необходимостью оказались более ограниченными. Так же как существенная часть граждан в нациях-государствах не могла обсуждать политические дела прямо друг с другом, так и в дискуссии со своими предста­вителями мог быть вовлечен лишь сравнительно небольшой процент граждан. Даже если пространственные барьеры, являющиеся помехой в коммуникации, в принципе могли быть устранены электронными средствами, пределы, установ­ленные временем, оказались достаточно жесткими. Вы можете легко убедиться в наличии этих пределов, произведя простой арифметический подсчет. Сосчитайте, сколько времени займет реализация тех политических мер, которые можно считать наиболее эффективными для осуществления процесса участия.

4. Разнообразие. Хотя взаимосвязи пространства и разнообразия трудноуловимы, несомненно, что по мере того как политический союз увеличивается в размерах, его обитатели будут демонстрировать все большее разнообразие в том, что касается политической жизни: местное и региональное, этническое, расовое, религиозное, идеологическое, профессиональное и т. д. Относительно гомогенное население граждан, объединенных общностью города, языка, расы, истории, мифа и религии, которое было столь типичной частью классического, полисного взгляда на демократию, сейчас сделалось невозможным по всем практическим параметрам.

5. Конфликт. Следовательно, политические расслоения становятся неизбеж­ными, а политический конфликт превращается в неотъемлемый аспект полити­ческой жизни. И политическая мысль, и практика склоняются к восприятию конфликта как нормальной, а не отклоняющейся характеристики политики. По сравнению с классическим взглядом, согласно которому относительно гомогенный орган в основном разделяет одни и те же установки и действует в соответствии с ними, значительно труднее достигнуть общих установок в том случае, если требуется объединить гетерогенные ценности, возникшие в сообществе различных граждан с разнообразными расслоениями и конфликтами. Выдающийся символ изменения — Джеймс Мэдисон, который в американском конституционном со­брании в 1787 г. и позднее в своей защите в «Федералисте» занял позицию, встретившую в то время упреки антифедералистов в абсурдности и незаконности попыток создать демократическую республику в таком необъятном пространстве, как Соединенные Штаты. В блестящей полемике Мэдисон заключил, что поскольку конфликты интересов коренятся в природе человека и общества, а проявление.этих конфликтов не может быть подавлено без подавления свободы, то наилучший способ предотвратить раздоры — расширить пространство. В соответствии с этим, явно противоречащим традиции взглядом, преимущество республиканского прав­ления в масштабе нации-государства состоит в том, что здесь политические конфликты гораздо реже склонны выливаться в острую гражданскую борьбу, чем в городе-государстве.

Шестым и седьмым последствиями сдвигов, связанных с изменениями в пространстве и местоположении демократии от города-государства к нации-го­сударству, от демократии малого пространства к крупномасштабной демократии, были полиархия и организационный плюрализм, к рассмотрению которых я теперь обращаюсь.

Полиархия

Истоки термина. Поскольку термин «полиархия» не имеет изначально оп­ределенного значения, и я сам имею некоторые сомнения, введя его в оборот, позвольте мне сказать несколько слов о его происхождении. Насколько мне известно, этот термин был впервые введен в современную политическую науку Линдбломом и мною в книге «Политика, экономика и благосостояние» в 1953 г., где мы рассматривали его как «процесс»[2].

Рассмотрение полиархии как процесса было данью теоретической ориентации книги, подзаголовок которой звучал так: «Планирование и политико-экономи­ческие системы в базисных социальных процессах». В четвертой части мы описали «четыре основополагающих социально-политических процесса»: призовая система, или контроль за лидерами и со стороны лидеров; иерархия, или контроль со стороны лидеров; полиархия, или контроль за лидерами, и сделка, или контроль среди лидеров, т. с. лидерами друг друга. Мы считали, что в некоторых обществах демократические цели все еще размыты и очень приблизительны в том смысле, что нелидеры осуществляют относительно сильный контроль за лидерами. Систему социальных процессов, которые делают это возможным, мы назвали полиархией.

Нас интересовало различие между двумя иногда смешивающимися употреб­лениями термина «демократия»: один — для описания цели или идеала, возможно даже недостижимого в реальности, другой — для описания отличительных ха­рактеристик действующих политических систем, называемых в современном мире демократическими или демократиями. Согласно авторитетному английскому ок­сфордскому словарю, в котором раздел по букве «П» был написан в 1909 г., полиархия есть «управление государством или городом многими, в противопо­ложность монархии». Слово вышло из употребления, но нам оно показалось вполне отвечающим нашим потребностям [3].

Мы также установили шесть критериев, которые пригодны для выявления «операциональной значимости» выражения «высокая степень контроля». Первый, например, звучал следующим образом: подавляющее большинство взрослых имеют возможность отдать свои голоса на выборах вне зависимости от их достоинств и недостатков, способных повлиять либо на акт голосования, либо на выбор среди различных кандидатов. Хотя шесть критериев в том виде, как мы их здесь сформулировали, в чем-то изменились в дальнейших статьях (например, их стало семь), все же в целом они сохранили свое значение. Позднее, однако, я пришел к убеждению, что рассматривать полиархию как процесс менее плодо­творно, чем направленность институтов[4].

 

Пять интерпретаций

 

Подобно демократии, полиархия может быть рассмотрена с нескольких раз­личающихся точек зрения.

Как тип режима. Прежде всего полиархия может быть рассмотрена как специфический вид режима для управления современным государством — режима с характеристиками, которые определенно отличают его от всех других режимов, существовавших до XIX в., а также от большинства современных режимов, установившихся в нациях-государствах.

Это отличие возникает в результате совмещения двух характеристик: отно­сительно высокой терпимости к оппозиции — к тем, кто противостоит действиям правительства, и относительно широких возможностей участвовать во влиянии на поведение правительства и даже в смещении мирным путем различных официальных лиц. Более определенно полиархии можно отличать от других режимов благодаря наличию и реальному функционированию семи институтов. К этим институтам я отношу следующие: широко распространившееся сегодня близкое к универсальному избирательное право; право участвовать в общественных делах; справедливо организованные выборы, в которых исключено всякое насилие или принуждение; надежная защита свободы выражать свое мнение, включая критику правительства, режима, общества, господствующей идеологии и т. д.; существование альтернативных и часто конкурирующих между собой источников информации и убеждений, выведенных из-под правительственного контроля; высокая степень свободы в создании относительно автономных и самых разно­образных организаций, включая, что особенно важно, оппозиционные полити­ческие партии; и относительно высокая зависимость правительства от избирателей и результатов выборов.

Как продукт демократизации наций-государств. Полиархия также может быть осмыслена исторически или в развитии, как ряд определенных институтов, претерпевших значительную эволюцию, в том числе под влиянием усилий демократизировать и либерализировать политические институты наций-го­сударств. С этой точки зрения полиархия есть уникальный, исторически обус­ловленный комплекс "только что перечисленных мною институтов, возникших в первую очередь в результате предпринимавшихся в XVIII в. попыток адаптировать демократические идеи и имевшийся опыт к большим масштабам современных наций-государств. Этот исторически сложившийся комплекс политических инс­титутов по традиции именуют «демократическим». Элементы этого комплекса пришли на смену тем своеобразным политическим институтам, которые суще­ствовали в различающихся между собой демократических или республиканских городах-государствах. В демократических Афинах, например, верховная власть принадлежала собранию граждан, так как здесь были неизвестны организованные политические партии и многие другие автономные заинтересованные организации, общепринятые в полиархиях. Подозреваю поэтому, что афинский демократ был бы шокирован политическими институтами полиархии и скорее всего отверг бы всякую возможность называть их демократическими.

Как необходимость демократического процесса. Полиархия может быть понята как направленность политических институтов, необходимая для того, чтобы удовлетворительно обеспечить соответствие демократическому процессу, когда цель реализуется в большом территориальном пространстве, в масштабе на­ции-государства. Рассмотренные с этой точки зрения, наши демократические предшественники были не столь уж глупы — они знали, что делали, стремясь к реализации всеобщего избирательного права, прав на участие в делах обще­ственности, свободных и справедливых выборах, прав на создание политических партий, ответственности исполнителей перед парламентом или электоратом и т. д.

Однако сказать, что полиархические институты необходимы для осуществления демократического процесса в большом пространстве, еще не означает сказать, что они достаточны, и я полагаю, что мало кто из нас действительно так считает.

Как система проверки компетенции. Далее, полиархия может быть понята как система политического контроля, в которой, в соответствии с обозначенной нами направленностью институтов, высшие официальные лица в управлении государством сталкиваются с перспективой быть смещенными в результате на­родных выборов. Поэтому они вынуждены варьировать свое поведение, если хотят одержать победу в конкурентной борьбе с другими кандидатами, партиями и группами. С этой точки зрения наиболее явная характеристика полиархии — открытое соревнование между политическими элитами за должность. Такая конкуренция помогает сформировать скорее состояние взаимовлияния элит и масс, чем состояние одностороннего господства элит, которое, как уже вывел Михельс, возникает в результате действия железного закона олигархии.

Как система прав. Наконец, полиархия может быть интерпретирована как система прав, в которой обычные права гарантированы и защищены институ­ционально. Каждый из семи институтов обеспечивает соблюдение определенных прав, что оправдывает его существование и функционирование. Так, например, обстоит дело с всеобщим избирательным правом или свободой волеизъявления. Для институциализации свободы слова граждане должны владеть закрепленным в законодательном порядке правом свободно высказываться по политическим вопросам, а в обязательства официальных лиц государства должна входить поддержка этого требования вплоть до наказания нарушителей, если таковое потребуется. Очевидно также, что, для того чтобы институт существовал, право не может быть лишь абстрактным или теоретическим, подобно большинству прав в советской конституции. Право должно быть закреплено не только законода­тельно, но и в судебном порядке. Несмотря на все сложности, должен быть создан и орган закрепления прав, в отсутствие этого действительного закрепления прав институт не может быть признан реально существующим.

Для тех, кто убежден в желательности полиархии, политические права могут быть оценены по достоинству уже потому, что они необходимы для функцио­нирования институтов полиархии. Но право, взаимосвязанное с полиархией, следует оценивать и как явление, идею, необходимую для осуществления свободы и равенства демократического процесса. Например, если право на организацию оппозиционной правительству политической партии может быть оценено как необходимое для функционирования полиархии, то право на свободу волеизъ­явления следует оценивать и как само по себе ценное или необходимое для осуществления личной свободы.

Нет сомнений, полиархия может быть интерпретирована еще и многими другими способами. Марксист, например, может объяснить ее просто как «бур­жуазную демократию». Но мысль, которую я хотел бы здесь подчеркнуть, состоит в том, что описанные пять способов интерпретации не исключают один другого.

Напротив, они взаимно дополняют друг друга. Они лишь подчеркивают различные аспекты или последствия функционирования тех институтов, которые отличают полиархические режимы от неполиархических.

Плюрализм

I Истоки. Подобно полиархии, термин «плюрализм», используемый в наши

дни, является неологизмом в политической науке. Интересно принять во внимание

определение, данное этому термину английским оксфордским словарем. Статья I о плюрализме, содержащаяся в седьмом томе, была впервые опубликована в 1907 г. Плюрализм, извлекаем мы из авторитетного источника, означает:

«Способ плюрального существования; условие или факт плюрального существования.

1а. Церковн. Система или практика более чем одного прихода, осуществляемая

в одно и то же время одним человеком. b. Совмещение двух или более должностей любого вида в одно и то же время...

2. Философ. Теория или система мышления, которая признает более чем один конечный принцип: противостоит монизму». В таком случае плюралист:

1. Церковн. Тот, кто посещает два или более приходов в одно и то же время... В более широком смысле, тот, кто соединяет, совмещает две или более должности, профессии или условия... 2. (Филос.) Тот, кто придерживается теории плюрализма».

Церковное использование термина довольно-таки старое — ранняя ссылка относится к 1362 г. Но в XIX в. вновь возникает спор о правомерности плюрализма в американской церкви. Вспоминаю, что существо этого спора воспроизводится в одной из новелл Троллопа, по-моему, в «Барчестерских башнях».

Что любопытно, так это отсутствие каких-либо ссылок на значение или значения, вкладываемые в термин «плюрализм» современными политологами, а в последнее десятилетие и журналистами, политиками, идеологами. Объяснение этому простое: определение в оксфордском словаре появилось примерно за де­сятилетие до предпринятых Ласки атак на государственный суверенитет, в которых он эксплицитно охарактеризовал плюрализм как альтернативу доминирующему монистическому взгляду [5]. В своих нападках на монизм и предпочтениях, отданных плюралистической интерпретации государства, Ласки, конечно же, не был вполне оригинален. Подобные нападки имели своих предшественников, например, в лице французского юриста Леона Дюгуа, на труды которого Ласки опирался [6]. Не меньшее значение имели для Ласки труды его соотечественников Д. Н. Фиггиса и Ф. У. Мейтленд, а также вышедшие до их появления работы немецкого юриста Отто Гьерке. Плюралистические идеи о государстве и обществе выдвигались и гильдейскими социалистами. Хотя идея гильдейского социализма была сформулирована А. Д. Пенти уже в 1906 г., по-видимому, наибольшее распространение получили именно взгляды Дж. Гобсона и особенно Г. Д. Коула, работавших примерно в одно время с Ласки. Плюралистические интерпретации государства и общества были достаточно влиятельны в начале 20-х годов, причем не только в Великобритании, но и в Соединенных Штатах, где некоторые известные американские политологи детально исследовали их на страницах про­фессиональных журналов[7]. Десятилетие внимания к плюрализму сменилось, однако, угасанием к нему интереса по обеим сторонам Атлантики. Тем не менее сам термин и связанные с ним основные идеи сохранили свою значимость[8]. Он был уже весьма распространенным в то время, когда мы с Линдбломом работали над книгой «Политика, экономика и благосостояние» (с 1950 по 1952 год). Нам были близки как британские и европейские идеи о плюрализме, так и сам этот термин[9], и мы использовали его для объяснения того, что подразумеваем под полиархией[10]. Полиархия означает значительную степень социального плюрализ­ма, или разнообразие социальных организаций, сочетающееся со значительной степенью их автономии в отношении друг друга.

Позднее, однако, концепция получила самостоятельную жизнь. «Плюрали­стическая теория» сделалась вместилищем потока странных идей. При внима­тельном рассмотрении «теории» становилось ясно, что она содержит в себе также и враждебно-критические интерпретации и в целом ряде случаев представляет собой причудливую смесь весьма сомнительных и вполне разумных суждений. Результатом часто оказывалась «теория», которую могли найти убедительной лишь некомпетентные политические теоретики[11].

И все же концепция, развитая в русле работы «Политика, экономика и благосостояние», сохраняет немалое значение. Какие бы термины мы ни пред­почитали, возникновение подобной концепции необходимо для описания стран, управляемых полиархическими режимами, а следовательно, и для уяснения одного из важных изменений в пространстве, происшедших при эволюции го­рода-государства в нацию-государство.

Изменения в перспективе. Подобно тому как развитие полиархии означало новый способ осмысления демократических институтов, так и постепенное вос­приятие плюрализма как органичного, необходимого и даже желательного аспекта демократии означает радикальный разрыв с классическими о ней представлениями. Наряду с господствовавшей около двух тысячелетий назад установкой, согласно которой наилучшее для демократии пространство — маленький и компактный союз типа города-государства, превалировало убеждение, что гражданский орган в своей основе должен быть гомогенным — в расовом, этническом, религиозном, языковом отношении, в статусе, уровне благосостояния и познаний. Естественно, что без определенной функциональной специализации обойтись было бы трудно. Однако предположение, что граждане могут поклоняться различным богам или говорить на разных языках, сохранять различную этническую принадлежность или же заметно отличаться в каком-нибудь другом отношении — предположение, означавшее конституирование разнообразия конфликтующих между собой инте­ресов — было бы воспринято как ересь. В дальнейшем, отстаивая идеалы общего блага и стремясь таким образом избежать каких-либо разногласий, могущих побудить граждан к преобразованию общих интересов, в практике и убеждениях республиканских городов-государств и демократий продолжала существовать ско­рее неприязнь, чем симпатия к любой возможности группы граждан достичь своих специфических интересов в организованной ими политической ассоциации. Конечно, как признавал еще Аристотель и как столетия спустя было обосновано в концепции vivere civile, выдвинутой итальянскими гуманистами, граждане должны быть членами различных ассоциаций со своими специфическими целями, как, например, семейных или экономических, вроде гильдий. Но частные цели этих ассоциаций способны вступать в конфликт с целями других или же общим благом; в то время как желательным в данном случае было бы взаимосогласование частного и общего интереса[12]. С этой точки зрения, единственной сугубо поли­тической ассоциацией, воплощавшей в себе интересы общего блага, выступал в античности сам город. Конечно, реальная жизнь не всегда соответствует идеалу. На практике фракции нередко вели себя буйно и деструктивно, особенно в итальянских городах-государствах. И все же идея, согласно которой граждане могут должным образом организовываться, используя конкурирующие между собой ассоциации (которые мы называем политическими партиями), была в то время совершенно неуместной.

Легитимизация организационного плюрализма. В результате сдвига в мас­штабе, сопровождающего эволюцию от города-государства к нации-государству, организационный плюрализм не только сделался неизбежным, но и получил легитимность как в социально-экономической, так и политической жизни. Этот сдвиг прослеживается в глубоких различиях между взглядами Руссо и Токвиля. Руссо, следуя здесь более древней традиции, находит ассоциации более или менее неизбежными, но в то же время угрожающими и даже опасными[13]. В замечательном пассаже в «Политической экономии» он писал: «Все политические сообщества состоят из меньших сообществ различных типов, каждое из которых обладает своими интересами и максимами. Но эти сообщества, которые реально осязаемы, так как выступают для индивидов в качестве внешних, авторизованных, не являются единственными реально существующими в государстве. У объеди­ненных в группы индивидов могут быть и их собственные, постоянные или временные интересы. Влияние этих специфических интересов — не менее реально для бытия, а их взаимоотношения являются столь же существенными для познания. Это ассоциации, которые разнообразными путями модифицируют наличие об­щественной воли влиянием своей собственной. Воля этих особых сообществ всегда двояка: для членов ассоциации — это общая воля; для большего сооб­щества — это частная воля, которая очень часто рассматривается как пра­вильная в первом случае и ошибочная в последнем... Такой взгляд может быть выгодным для малого сообщества и пагубным для большого».

Токвиль, который был хорошо знаком со взглядами Руссо, занял прямо противоположную позицию. Хотя он вовсе не пренебрегал опасностями, исхо­дящими от частной ассоциации[14], в осмыслении демократии в масштабе Соеди­ненных Штатов Токвиль рассуждал иначе. Широта Соединенных Штатов уже тогда пугала Женеву, находившуюся под значительным влиянием мысли Руссо и опасавшуюся возникновения тирании большинства, которая, как он убеждал, была вполне возможна в ситуации равенства на американский манер. Однако Токвиль заключил, что «в настоящее время свобода ассоциаций сделалась не­обходимой гарантией против тирании большинства... Не существует других стран, в которых ассоциации были бы более необходимы для предотвращения деспотизма отдельной или судебной власти правителя, кроме тех, что организованы демок­ратически»[15].

Несколько лет спустя во втором томе «Демократии в Соединенных Штатах» Токвиль вернулся к теме ассоциаций, дополнив на этот раз свой анализ рас­смотрением гражданской ассоциации, взятой в качестве политической: «Если люди должны остаться цивилизованными или стать таковыми, то искусство жить вместе должно возрасти и усовершенствоваться в тех же масштабах, в которых растет равенство их условий»[16].

Плюрализм и полиархия. Монистический взгляд, вроде того, что был харак­терен для Руссо в его «Общественном договоре», вполне уместен в отношении демократии в небольшом масштабе города-государства с преимущественно торговой или сельскохозяйственной экономикой. Наличие внутри небольшой по масштабу демократической ассоциации других ассоциаций, которые соперничают между собой в лояльности и поддержке сообщества, а значит, ослабляют его социальные связи и консенсус, стимулируют конфликт, может быть не очень желательно, и его следует избегать, насколько это возможно[17]. Однако может случиться и так, что где-нибудь будут предприняты усилия по реализации демократической идеи в масштабе нации-государства и окажутся задействованными институты полиархии. Тогда получают свое развитие и относительно независимые ассоциации и организации большей численности и разнообразия. Следуя Токвилю, мы будем рассматривать их и как политические, и как гражданские, имея в виду, что их различие далеко от противопоставления, так как гражданская ассоциация, как мы знаем, может играть и политическую роль.

Конечно, не существует исторического примера, когда бы полиархия и ор­ганизационный плюрализм не сосуществовали друг с другом. Однако в то время как организационный плюрализм может и не быть достаточным условием для полиархии, институты полиархии являются самодостаточными для обеспечения того, чтобы организации и ассоциации значительной независимости, разнообразия и численности играли важную роль в политической жизни страны. Преимущества организованной кооперации делают организации желательными. Действительно, существование относительно автономных политических организаций необходимо для практики крупномасштабной демократии. Наконец, права, необходимые для существования полиархии, делают независимые организации возможными с точки зрения закона. То, что они желательны и возможны, делает их существование неизбежным. Это вынуждает к укреплению даже первых слабых еще ростков свободы, возникающих для независимых организаций с ослаблением контроля авторитарного режима: свидетельства тому — Италия, Австрия, Германия и Япо­ния в конце Второй мировой войны, Чехословакия в 1968 г., Польша во время подъема «Солидарности», Аргентина после Фолклендов. Независимые организации могут быть подавлены только с подавлением самих институтов полиархии. Как не случайно, что плюрализм и полиархия следуют рука об руку, так не случайно и то, что среди первых действий, предпринятых с целью увеличения автори­тарными лидерами объема своей власти, выступает подавление ими автономных политических организаций. Свидетельства тому — Чили и Уругвай в 1973 г.

Однако, несмотря на эту тесную связь, отношения между полиархией и плюрализмом не являются простыми, по крайней мере, по двум причинам. Во-первых, было бы глубоким заблуждением полагать, что организационная жизнь сходна во всех демократических странах. Организационный плюрализм — важная характеристика политической жизни как в Норвегии, так и, например, в Соединенных Штатах, но специфическая модель устройства организаций в Норвегии существенно отличается от Соединенных Штатов, и последствия этого для политической жизни имеют различный характер. Стоит взглянуть на поли­тические системы и профсоюзы в двух странах, чтобы увидеть, насколько они разнятся и к каким различным последствиям ведут эти отличия. Очевидно, что даже политические системы европейских стран весьма разнообразны.

Эти различия в морфологии организационной жизни связаны со вторым фактором, усложняющим отношения между плюрализмом и полиархией. Если плюрализм в системе полиархии необходим, неизбежен и желателен, он может, кроме этого, оказывать и нежелательные воздействия. Если, например, одни интересы могут быть аккумулированы в организации с их ресурсами, а другие — нет, то такой образец будет способствовать поддержанию неравенства среди граждан, и некоторые из видов этого неравенства могут быть несправедливы. Или примем во внимание то, что так беспокоило Руссо. Ассоциации могут достигать большего, чем просто защиты или артикуляции интересов своих членов. Они способны также заострять и преувеличивать частные аспекты групповых интересов как противостоящие другим, возможно, отмеченным большей привле­кательностью и лояльностью, заботой интересам, и в этом смысле помогать формированию и укреплению деформированного гражданского сознания. Когда организационный плюрализм ведет к подобным последствиям, это может исказить существо имеющихся в обществе проблем и сконцентрироваться на политическом процессе скорее в направлении, обещающем видимые краткосрочные выгоды небольшому меньшинству хорошо организованных граждан, чем в направлении, обеспечивающем значимые долгосрочные выгоды для большого числа неоргани­зованных граждан.

Все это позволяет относительно автономным организациям — или, в более общей формулировке, коалициям организаций — концентрироваться на тех фун­кциях, которые в сущности являются публичными. Поэтому, как бы это ни было неприятно для защитников монистической демократии, вроде Руссо, следует создавать гарантии против такой концентрации. В противном случае это наделяет возможностями, которые могут вызвать беспокойство даже у тех, кто убежден во внутренней взаимосвязанности организационного плюрализма и крупномас­штабной демократии. Одна из таких возможностей связана с тем, что контроль над некоторыми важными общественными делами переносится в организации, которые, реализуя решения практически, выведены из-под контроля демоса и его представителей в парламенте и правительстве. В дальнейшем этот перенос контроля превращается в нечто значительно большее, чем обычное делегирование власти демосом в организацию — делегирование столь же формальное, как и в том случае, когда решения делегируются парламентом в бюрократический орган управления. Если же на практике демос не в состоянии реализовать адекватного контроля, тогда происходящее, по существу, перестает быть делегированием и превращается в отчуждение авторитета.

Подобное действительно может происходить во многих структурах, учитывая хотя бы многочисленные попытки недавних лет понять эмпирические и норма­тивные аспекты того, что по-разному называли корпоратизмом, демократическим корпоратизмом, корпоративным плюрализмом и т. д. Около двадцати лет назад С. Роккан опубликовал очерк о Норвегии, главная мысль которого может быть суммирована его же собственными словами: «множественная демократия и кор­поративный плюрализм: голоса подсчитываются, но решают ресурсы». Кабинет, писал он, «находится на вершине электоральной иерархий, но он — лишь один из четырех корпоративных союзов, заключающих между собой соглашение». Тремя другими, которые он имел в виду, были, конечно, труд, бизнес и фермеры. Он продолжал далее: «Кабинет, безусловно, должен взять на себя роль посредника между конфликтующими интересами в национальном сообществе. Наконец, в делах внешней политики он может лишь изредка, если вообще может, навязывать свою волю на основании обладания одной только электоральной властью, скорее же должен модифицировать свою политику в ходе комплексных консультаций и переговоров с главными заинтересованными организациями»[18].

Системы, комбинирующие множественную демократию с корпоративным плю­рализмом, обладают значительными преимуществами, по-моему, не поддающи­мися определению; эти системы, кроме того, поднимают крайне сложные проблемы для демократической теории и функционирования институтов, которые пока также не разрешены. Это утверждение нетрудно обосновать. Корпоративный плюрализм, хотя бы того типа, который Роккан описал на примере Норвегии, существует на прагматическом, утилитарном основании. Однако в той мере, в какой это позволяет контролировать важные и могущие быть отчужденными общественные функции, такой корпоратизм склонен к попранию демократических принципов. Возможно, что наше понимание демократии должно быть как-то адаптировано к существующей практике, но в настоящий момент, думается, не может быть найдено никакой удовлетворительной теоретической формулировки, которая обеспечивала бы корпоратизм демократической легитимностью.

Корпоратизм в скандинавском варианте есть скорее постановка проблемы, чем ее решение. Скажем, Соединенным Штатам скорее недостает тех центра­лизованных, национального масштаба организаций — профсоюзов, бизнеса и фер­меров — которые делают возможной структуру демократического корпоратизма в Швеции, Норвегии, Нидерландах и Австрии. Здесь проблема обнаруживает себя в самых различных формах, например, в известных «железных треуголь­никах», включающих в себя комитеты Конгресса, его бюрократию и заинтере­сованные организации, оказывающие значительное влияние на принятие решений. Национальное соглашение, которое возникает в корпоративных системах, ведет к более драматичным последствиям, но стабильная работа «железных треуголь­ников» способна оказать важное долгосрочное воздействие и вполне примирима с публичной позицией.

 

Заключение

 

Таким образом, сдвиг, расширивший пространство демократии от города-го­сударства к нации-государству, одновременно заменил монистическую демократию плюралистической. Трансформация практики и институтов, связанная с огром­ными переменами в масштабе — событие драматическое и имеющее далеко идущие последствия. Изменилась сама демократическая теория. Общественный договор, предназначенный для государства и общества в определенном и теперь уже безвозвратно изменившемся пространстве, сделался невозможным. В этом смысле данное событие произвело подлинно революционизирующее воздействие. Спустя семьдесят лет Токвиль выдвинул идею, согласно которой подходящим для де­мократии местом в современном мире являются именно большие нации-государства, а не малые города-государства. Другое же поколение, последовавшее за Дж. Ст. Миллем, не только взяло эту идею на вооружение, но и сделало ее основополагающей в своих размышлениях.

Следовательно, демократическая теория, первоначально сформулированная как осмысление политической и общественной системы небольшого масштаба, несомненно, нуждается в поправках на реальность крупномасштабной демократии. Монистические положения классически-демократических убеждений сталкива­ются с плюралистической действительностью широкомасштабной демократии, и в результате теория часто оказывается неадекватной как с описательной, так и нормативной точек зрения.

Для того чтобы лучше осмыслить связи, имеющиеся между полиархией и плюрализмом, возможно, следует предложить и шестую интерпретацию поли­архии, вдобавок к пяти уже имеющимся. Полиархию можно рассматривать и как вид режима, приспособленного для управления нациями-государствами, в которых власть и авторитет над общественными делами распределены среди плюралистического множества организаций и ассоциаций, которые достаточно автономны не только в отношении друг к другу, но во многих случаях — ив отношении к управленческой деятельности государства. Эти относительно авто­номные союзы включают в себя не только организации, которые являются легально и иногда конституционно объектами управления государства, но и те организации, которые легально являются — используя термин, который может показаться здесь совершенно неуместным — «частными». Это означает, что ле­гально и в значительной степени реально они независимы от государства во всем или, по крайней мере, в главном.

Полиархия отлична от классически-монистической демократии и в другом отношении — выдающейся ролью, властью и легитимностью автономных орга­низаций в политической жизни общества и решении общественных дел. Полиархия также отличается от авторитарных режимов в двух следующих пунктах: 1) институтами полиархии, которыми по определению ни один авторитарный режим полностью не обладает и которые обеспечивают значительно больший простор демократическому процессу, чем может обеспечить любой авторитарный режим, отторгающий более или менее важные институты, необходимые (если не доста­точные) для широкомасштабной демократии; 2) масштабом организационного плюрализма, который ясно отличает полиархию от монистических авторитарных режимов, с одной стороны, т. е. тоталитарных систем, и с другой стороны, от авторитарных режимов ограниченного плюрализма, используя выражение Джоана Линца, тех, где не существует, например, плюральности относительно автономных политических партий[19].

По сравнению с идеалом монистической демократии, доминировавшим со времен классических Афин и до Руссо, власть и авторитет организационных субсистем-субправительств, как их иногда называли, значительно менее суще­ственны с демократической точки зрения. Парадоксально, однако, — а может быть, и не столь уж парадоксально — что в нашем мире теория и практика монизма лучше всего представлены в авторитарных режимах. Если наиболее очевидной альтернативой полиархии в современном мире выступает не демократия города-государства, а авторитарный режим, то с точки зрения перспектив де­мократии несовершенные системы полиархии и плюрализма начинают выглядеть как значительно более привлекательные. Так как если, в сравнении с идеальной монистической демократией, субсистемы полиархии и плюрализма часто и вы­гладят как слишком громоздкие, неприспособленные, то в сравнении с монизмом или ограниченным плюрализмом авторитарных режимов дело обстоит иначе. Авторитарные режимы оказываются ограниченными в своей власти благодаря наличию и легитимности, во-первых, институтов полиархии, а во-вторых, системы соответствующих этим институтам прав.

Таким образом, то, что власть и авторитет организаций ограничены, есть по крайней мере одна из причин, объясняющих, почему достаточно мощным организациям позволено обладать той степенью автономии, какой они обладают. Вторая причина заключается в том, что, как мы убедились, эти организации необходимы для демократии значительных масштабов. Кроме того, сегодня уже общепризнаны убеждения ранних легальных плюралистов от Гьерка до Ласки и Коула: относительная автономность необходима для нормальной жизни и подобающего социально-политического порядка, без нее нет и не может быть самого их существования. Поэтому их наличие столь же обоснованно, морально и практично, сколь обоснованно и наличие самого государства. Далее, сложная система принятия решений по общественным вопросам, в которой они участвуют, часто рассматривается как более предпочтительная в чисто утилитарном смысле, по крайней мере, если сравнивать ее с любой другой возникающей альтернативой. Существует, однако, и еще одна, последняя причина — любому правительству в условиях полиархии очень сложно покуситься как на автономию многих важных организаций, так и на их авторитетное участие в принятии решений. Тем не менее я не убежден, что мы уже нашли удовлетворительный путь снятия напряженности между плюрализмом и демократией, который имеется сегодня в теории и на практике. Аномалия демократического плюрализма, на которую провидчески указал Ст. Роккан около двадцати лет назад, до сих пор не устранена: подсчитываются голоса избирателей, но решают часто все же организационные ресурсы.

 

Лекция в память о Стейне Роккане, прочитанная в Бергене 16 мая 1984 г.

 

Перевод А. П. Цыганкова.

 

[1] Ричард Фрелин показал, однако, и, мне кажется, убедительно, что негативное отношение Руссо к представительству в «Общественном договоре» противоречило его собственным взглядам, выраженным им в работах, написанных как до, так и после «Общественного договора» (см.: Frelin R. Rouleau and Representation. N. Y., 1978).

[2] Хотя мы не знали этого, Эрнст Беркер использовал термин «полиархизм» еще в 1913 или 1914 г. в очерке, позднее опубликованном в «Church, State and Study» (London, 1930). Я обязан этим открытием Сюзан Гросс Соломон, ее статье «Pluralism» в «Political Science: The Odyssey of Concept», опубликованной в томе под ее редакцией «Pluralism in the Soviet Union» (London, 1983). Она же, в свою очередь, отдает должное открытию Клода Бартеншау, его статье «The Political Theory of Pluralistic Democracy», опубликованной в журнале «Western Polit. Quarterly» (December, 1968).

[3] Наряду с прилагательным «полиархальный» (скорее избегавшимся Линдбломом и мною в тот период) или «полиархический». Термин «полиархический» также оказался полезным и для тех, кто, подобно нам с Линдбломом, «защищает полиархию или верит в нее». Первое употребление термина датировано 1609 г.: «пчелы питают отвращение как к полиархии, так и к анархии», а последнее — 1890-м, когда Дж. К. Стайрлинг употреблял термин в Гиффордских лекциях «Полиархия есть анархия». Много позже Арендт Лийпхарт привлек мое внимание к употреблению термина Альтузио, который рассматривал его как тип «верховного магистрата»: «высший магистрат называется поли-архическим, если те, кто в него входят, наделены равными имперскими ролями и правом на подчинение суверенитета. Таким образом, административные полномочия распределены между не­сколькими индивидами... Этот полиархический магистрат является либо аристократическим, либо демократическим» (The Politics of Johannes Altusius. Boston, 1964. P. 200).

[4] Во «Введении в демократическую теорию» (1955), где полиархия вновь была интерпретирована как действительность, в отличие от демократического идеала, я определил ее «как систему, в которой относительно последовательно осуществлены восемь условий». В принципе, «условия» представляли собой те самые критерии, которые мы с Линдбломом выделили ранее, но которые затем были трансформированы в минимальные условия, определяющие существование демократии. Мои усилия «измерить полиархию количественно», основанные на предположении, что каждое из восьми условий измеримо, впоследствии привели к определению полиархии как «таких организаций, в которых все восемь условий соблюдены наполовину или более, чем наполовину». Кроме того, было подчеркнуто отличие «элитарной полиархии», «в которой все восемь условий соблюдены на величину 0,75 или более, чем 0,75». Неудивительно поэтому, что некоторые читатели недопоняли мои намерения и предположили, что с моей точки зрения полиархия почти не отличима от современной демократии. В последней работе я отказался от героических, но запутывающих дело достижений псевдоколиче­ственного и схоластического анализа, которые были представлены на двух или трех страницах в приложении к главе.

[5] В «Problem of Sovereignity» (New Haven, 1917) u «Authority in the Modern State» (New Haven, 1919).

[6] Он и Фрида Ласки перевели работу Дюгуа «Transformation du Droit Public» (1913), которая была опубликована в 1919 г. под названием «Law in the Modern State».

[7] Например: Franca W. Coker. The Technique of the Pluralistic State; George H. Sabine. Pluralism: A Point of View//The American Political Science Review, 17 (February 1923); W. Y. Elliot. Sovereign State or Sovereign Group/XAmerican Political Science Review, 19 (August 1925).

[8] Широко известный учебник Ф. У. Кокера «Recent Political Thought», опубликованный в 1934 г., содержал главу «Плюралистические атаки на государственный суверенитет». В следующем году этот же автор опубликовал очерк, посвященный данной теме, в книге под редакцией Ч. Мерриама и X.Барнса «Political Theory, Recent Times».

[9] В 1936—1937 гг. я участвовал в годичном семинаре Ф. Кокера, собиравшемся в Йелле и посвященном современной политической мысли, в котором, хотя и под критическим углом зрения, было уделено значительное внимание субъекту плюрализма. Так как эти идеи показались мне интересными, я окунулся в работы названных выше авторов. Так совпало, что, будучи стажером университета в Вашингтоне, в курсе по юриспруденции я прочел книгу Дюгуа «Закон в современном государстве». Хотя мой экземпляр книги, до сих пор находящийся у меня, был весь расчеркан, многое все же оставалось для меня неясным. Так продолжалось до тех пор, пока год или два спустя я не прочел Ласки.

[10] См. Politics, Economics and Welfare. P. 302.

[11] Так как одним из источников теории была моя работа «Who Governs?», вероятно, я тоже несу некоторую ответственность за создавшуюся путаницу. Я описал изменения, происшедшие в Нью-Хейвене на протяжении двух столетий от олигархии к плюрализму, и я думаю, что оценил их правильно. В нескольких местах я также оценивал Нью-Хейвен как пример «плюралистической демократии». Но я не стремился создать какой-либо законченной концепции для отличия общих характеристик плюрализма от различных аспектов политической жизни в Нью-Хейвене, которые могли иметь или не иметь сходства с другими плюралистическими системами. Таким образом, у некоторых читателей возник искус по-своему интерпретировать смысл плюрализма. Однако позволю себе заметить, книга была написана вовсе не для построения общей «плюралистической теории политики». Термины «плюрализм» и «плюралистическая демократия», кстати, не включены даже в ее указатель. Возможно, что эксплицитную теорию и лучше создавать в ретроспективе. Но может быть, это и не так.

[12] 1. С. Pocock. The Machiavellian Moment. Princeton, 1975. P. 66—80.

[13] On the Social Contracts with Geneva Manuscript and Political Economy. Ed. by Roger D. Masters, N. Y., 1978, P. 212—213.

[14] Во втором томе «Демократии в Америке» он повторил предостережение, встречавшееся и в первом томе, согласно которому «неограниченная свобода ассоциации с политическими целями есть последняя ступень свободы, к которой приспособлены люди. Если она и не ввергает их при этом в анархию, то тенденция постоянного движения к этой границе сохраняется. Таким образом, я не думаю, что нация всегда свободна наделять своих граждан абсолютным правом ассоциации с политическими целями; и я сомневаюсь, что в любой стране и в любое время будет мудростью ввести неограниченную свободу ассоциации» (Цит. по т. I. С. 222).

[15] Alexis de Tocgueville. Democracy in America. Vol. 1. N. Y., 1961. P. 220—221.

[16] Ibid., vol. 2. P. 133.

[17] Jane Mansbridge. Beyond Adversarial Democracy.

[18] Norway: Numerical Democracy and Corporate Pluralism, in: Dahl R. Political Oppositions in Western Europe. New Haven, 1966. P. 105, 107.

[19] Juan Unz. Totalitarian and Authoritarian Regimes, in: Fred I. Greenstein and Nelson W. Polsby. Handbook of Political Science. Vol. 3. Macropolitical Theory, Reading, M. A. Addison-Wesley, 1975. P. 175—411.