Обзор проведенного исследования 10 страница

Однако это последнее есть лишь плод чужеродной силы, пользующейся несовершенным языком по образцу совершенного языка.

Следовательно, ввиду того, что средствами почти любого языка можно обозначить все грамматические отношения, еще далеко не каждый язык имеет грамматические формы в том смысле, как это присуще высокоразвитым языкам. Различие, хотя и тонкое, но весьма ощутимое, заключается в материальном воплощении и в формальном воздействии. Результат данного исследования должен раскрыть это более подробно. В настоящий же момент достаточно провести различие между тем, какое воздействие может оказать на язык какая-либо произвольно привлеченная сила и как сам язык путем постоянного внешнего влияния может воздействовать на идеи и их развитие, чтобы избежать тем самым первого недоразумения, которого нужно здесь опасаться.

Второе недоразумение возникает в том случае, когда одна форма ошибочно принимается за другую. Поскольку к изучению неизвестного языка подходят с позиции более известного родного языка или латыни, то для иностранного языка избирается способ обозначения грамматических отношений, принятый в ряде языков. Словосочетаниям, или группам слов, выбранным для этой цели, даются названия грамматических форм, при помощи которых обозначаются такие отношения в родном языке либо в соответствии с общими языковыми законами. Однако очень часто подобные формы вообще отсутствуют в языке и заменяются другими или описываются. Поэтому во избежание ошибки необходимо изучать язык во всем его своеобразии, чтобы при точном расчленении его частей можно было определить, при помощи какой определенной формы в данном языке в соответствии с его строем обозначается каждое грамматическое отношение.

Американские языки часто служат примерами только что рассмотренных ошибочных представлений, и основное, что необходимо предпринять при разборе этих языков с позиций испанской и португальской филологии, — это избавиться от подобных ложных взглядов и ясно представить себе исконное строение этих языков.

Некоторые примеры позволят пояснить это более подробно. В ка- рибском языке форма aveiridacoпередается как форма 2-го лица ед. ч. имперф., конъюнкт, 'если бы ты был'. Но если рассмотреть это слово более точно, то veiriозначает 'быть', а представляет собой местоимение 2-го лица единственного числа, которое также соединяется с существительными, adaco— частица, указывающая на время. Хотя я не смог обнаружить этого в словарях, эта частица, вероятно, может обозначать даже определенный отрезок времени, так как oru- aconodacoозначает 'на третий день'. Дословный перевод этого словосочетания: 'в день твоего бытия'; при помощи этого описания выражается заключенное в конъюнктиве гипотетическое предположение. То, что в данном случае называется конъюнктивом, представляет собой, таким образом, отглагольное имя, связанное с предлогом, или — приближенно к глагольной форме — аблатив инфинитива, или латинский герундий в do. С помощью такого же способа конъюнктив обозначается во многих американских языках.

На языке луле парт, пасс., например, обозначается формой a-le-ti-pan'сделанный из земли'. Однако буквально это сочетание слогов обозначает 'землю из они делать' (Erdeaussiemachen) (3-е лицо мн. ч. наст. вр. от tic'я делаю').

Понятие инфинитива, как он был известен грекам и римлянам, также приписывается, если не всем, то большинству американских языков, исключительно в результате ошибочного принятия других форм за инфинитив. Инфинитив в бразильском языке является самым настоящим субстантивом: iucaозначает 'убивать' и 'убийство', саги —'есть' и 'еда'. 'Я хочу есть' передается сочетанием checaruai-pota, что дословно значит 'мою еду я хочу', или, с добавленным к глаголу аккузативом, — ai-caru-pota. Глагольная природа данного сочетания слов сохраняется лишь за счет того, что оно управляет в аккузативе другими существительными. В мексиканском языке наблюдается аналогичное добавление инфинитива, выступающего в качестве аккузатива к управляющему им глаголу. При этом инфинитив выражается посредством того лица в футуруме, о кбтором идет речь: ni-tlagotlaz-nequia'я хотел любить', что буквально означает: 'я, я буду любить, хотел'. Ninequiaозначает 'я хотел'. В результате присоединения к данной форме формы 1-го лица ед. ч. футурума flafotlaz'я буду любить' целая фраза превращается в одно слово. Однако тот же самый футурум может стоять и после управляющего глагола в качестве самостоятельного слова и передаваться, как это вообще характерно для мексиканского языка, только при помощи включенного в конструкцию местоимения с: ni-c-nequiatlagotlaz'я это хотел', то есть 'я буду любить'. Подобное двоякое положение по отношению к глаголу свойственно также существительным. Таким образом, в мексиканском языке в инфинитиве понятие футурума связывается с понятием существительного. Футурум выражается при помощи склонения (Beugung), существительное — при помощи конструкции. В языке луле оба глагола, один из которых управляет инфинитивом, непосредственно следуют один за другим в качестве двухverbafinita: caictucuec'я имею обыкновение есть', что, однако, буквально означает: 'я ем, я имею обыкновение'. Как проницательно заметил профессор Бопп, даже в древнеиндийском языке инфинитив является отглагольным именем, стоящим в аккузативе, что по форме совершенно аналогично латинскому супину. По этой причине он не может употребляться столь же свободно, как в греческом или латыни, языках более близких к природе глагола. Он также не имеет пассивной формы, и если таковая необходима, то вместо инфинитива используется управляющий им глагол. В результате употребляется выражение 'eswirdessengekonnt', а не 'eskanngegessenwerden'.

Из приведенных примеров следует, что нельзя рассматривать инфинитив во всех этих языках как исконно присущую им форму. Гораздо важнее описать в соответствии с их подлинной природой способы выражения инфинитива, заменяющие его, и отметить при этом, каким требованиям, предъявляемым к инфинитиву, удовлетворяет каждый из этих способов, поскольку ни один из них не выполняет всех этих требований.

Бывают случаи, когда в том или ином языке обозначение какого-либо грамматического отношения не точно соответствует понятию реальной грамматической формы. Такие случаи характеризуют своеобразие языка, а сам язык, в котором это имеет место, даже если бы он был в состоянии выразить абсолютно все своими собственными способами, все же отстоял бы далеко от соответствующего способа развития идей, ибо момент, когда эта задача выполняется успешней, наступает тогда, когда человеку, помимо материального результата его речи, уже не безразличны ее формальные свойства. Этот момент не может наступить без участия и воздействия языка.

Слова и существующие между ними грамматические отношения являются в нашем представлении двумя совершенно различными сущностями. Первые суть подлинные предметы языка, вторые — лишь отношения между ними, однако речь возможна только благодаря их взаимодействию. Грамматические отношения, если даже они не обозначены в языке, можно создать в своем представлении, и язык может быть построен таким образом, что недостаточная точность и неполнота понимания, по крайней мере до определенной степени, могут быть преодолены. Таким образом, несмотря на наличие определенных выражений для грамматических отношений, подобный язык имеет в своем распоряжении грамматику без собственно грамматических форм. Если, например, падежи образуются в языке при помощи предлогов, которые добавляются к остающемуся без изменения слову, то грамматическая форма отсутствует, а существуют лишь два слова, грамматическое отношение между которыми можно условно предположить. Так, форма e-tiboaв языке мбайя означает не 'через меня', как это принято переводить, а 'я через'. Связь между этим существует лишь в сознании того, кто это себе представляет, а не в связи знаков языка. L-eman'iв том же языке означает не 'он желает', а 'он' и 'желание' или 'желать', причем все это не связано каким-либо характерным для глагола образом и более сходно с выражением 'его желание', тем более что префикс 1, собственно, является притяжательным местоимением. Однако и в данном случае глагольное оформление существует условно, в сознании. Тем не менее как одна, так и другая формы довольно удачно выражают падеж имени и лиц о глагола.

Для того чтобы развитие идей происходило строго определенно и вместе с тем быстро и плодотворно, сознание должно освободиться от чисто условного представления о грамматических формах. Грамматические отношения, так же как и слова, должны обозначаться при помощи средств языка, поскольку в акте сознания, представленном в звуке, заключается все тяготение языка к грамматике. Грамматические знаки, однако, не могут быть одновременно словами, обозначающими вещи, поскольку в таком случае они вновь оказываются в изоляции и нуждаются в новом дополнении.

Если из числа подлинных обозначений грамматических отношений будут исключены оба средства — порядок слов с условно предполагаемыми между ними отношениями и предметные обозначения, — то из этих средств не останется ничего, кроме модификации слов, обозначающих вещи. Это единственное и является истинным понятием грамматической формы. К средствам, передающим грамматические отношения, можно отнести также еще и грамматические слова, отличающиеся тем, что в целом они обозначают не предмет, а только лишь отношение, причем отношение грамматическое.

Развитие идей лишь тогда примет подлинный размах, когда дух познает удовлетворение от выражения мысли самой по себе, а это всякий раз зависит от интереса к самой форме мысли. Этот интерес не может пробудиться языком, которому не свойственно представлять форму как таковую; возникая сам по себе, такой интерес не может найти удовлетворения в каком-либо из подобных языков. Следовательно, пробуждаясь, интерес этот изменяет формы языка. Если же язык каким-либо иным путем обретает подобные формы, то тогда интерес возникает совершенно внезапно.

В языках, не достигших этой ступени, мысль нередко блуждает среди множества грамматических форм и довольствуется реальным результатом. В бразильском языке форма tuba, будучи выражением существительного, означает 'его отец', а будучи глаголом — 'он имеет отца'; это слово, кроме того, употребляется вообще для понятия 'отец', поскольку 'отец' в любом случае является понятием, выражающим отношение. Точно так же xe-r-ubaзначит и 'мой отец' и 'я имею отца', и так со всеми остальными лицами. Неустойчивость грамматического понятия в подобного рода случаях можно проследить и далее; по имеющимся в этом языке аналогиям tubaможет означать 'он является отцом'. Подобно этому образованная в южных диалектах данного языка форма iabaозначает 'он является человеком'. Грамматическая форма представляет собой обычное сочетание местоимения и существительного, и сознание должно добавить к смыслу соответствующую связь.

Понятно, что туземец подразумевает в данном слове, причем не- расчлененно, только 'он' и 'отец' и что будет стоить немалых усилий пояснить ему различие выражений, слитых воедино в указанном слове. Таким образом, нация, которая пользуется этим языком, может отличаться большой сообразительностью, пониманием и живым восприятием окружающего мира, обладать житейской мудростью, однако подобный строй ее языка не обеспечивает ей подлинно свободного развития идей и склонности к формальному мышлению. Поэтому всему строю ее языка придется испытать необходимую ломку в том случае, если подобные интеллектуальные преобразования будут привнесены в жизнь такой нации извне.

При переводе построенных таким образом фраз нельзя, следовательно, упускать из виду, что переводы их, поскольку они затрагивают грамматические формы, могут быть неправильными. При переводе с таких языков переводчик обычно воспринимает грамматические формы языка иначе, чем говорящий на этом языке. Чтобы избежать искажений смысла, надо стараться при переводе передавать грамматическую форму с наиболее возможной степенью близости к языку-оригиналу. Однако при этом иногда приходится сталкиваться с ситуациями, когда вообще необходимо отказываться от передачи грамматической формы. Так, в языке уастека говорится: папа tanin-tahjal, что означает 'я лечусь у него', однако в более точном переводе — 'я, меня лечит он'. Таким образом, в данном случае имеет место активная глагольная форма, связанная со страдательным объектом в качестве субъекта. Создается впечатление, что народу знакомо чувство пассивной формы, однако язык, имеющий только активные формы, привлек народ именно к ним. Следует, однако, отметить, что в языке уастека падежные формы вообще отсутствуют. В качестве местоимения 1-го лица ед. ч. папа означает одновременно 'я', 'мной', 'мне', 'меня'и выражает понятие „совокупности Я" (Ich- heit). В ninи в предшествующем ему taграмматически обозначено также только то, что местоимение 1-го лица ед. ч. управляется гла- голом '. Это наглядно показывает, что в сознании туземцев фикси-

1 Дело в том, что в языке уастека, как н в большинстве американских язы- руется не различие между активной и пассивной формами, а лишь связь грамматически оформленного понятия „совокупности Я" с представлением о постороннем воздействии на нее.

Какая же непреодолимая бездна простирается между таким языком и греческим — наиболее развитым из всех известных нам языков! В искусном построении периодов греческого языка положение грамматических форм по отношению друг к другу составляет нерасторжимое целое, которое усиливает действие идей и отличается симметрией и эвритмией. Оно рождает особое, сопровождающее мысли и одновременно незаметно парящее очарование, подобно тому как в некоторых картинах старых мастеров красота формы достигается не только путем размещения фигур, но и самими очертаниями их групп. Однако в языке это не просто мимолетное удовлетворение фантазии. Острота мышления выигрывает от того, что логические отношения в точности соответствуют грамматическим. Дух всесильнее стремится к формальному, то есть к чистому мышлению, если язык приучает его к строгому разграничению грамматических форм.

Несмотря на огромное различие между языками, стоящими на столь различных ступенях развития, необходимо признать, что даже среди тех языков, которые можно обвинить в почти полном отсутствии форм, многие обладают большим количеством средств для выражения полноты мысли, для обозначения посредством искусного и строгого сочетания немногих элементов разнообразных отношений между идеями, сочетая при этом краткость с мощью. Различие между такими и более совершенно построенными языками заключается не в этом. То, что необходимо выразить, можно выразить почти так же полно, приложив достаточно усилий. Имея в своем распоряжении поистине многое, такие языки лишены только одного, а именно — выражения грамматических форм как таковых и его важного и благотворного воздействия на мышление.

Если, однако, задержаться на мгновение, чтобы оглянуться на высокоразвитые языки, то может показаться, что и в них, пусть даже в несколько ином виде, происходит нечто подобное и что обвинение в адрес других языков несправедливо.

Можно сказать, что любой порядок или соединение слов, избранное однажды для обозначения определенного грамматического отношения, может считаться грамматической формой; и не так уж важно, что данные обозначения выполняют свою роль при помощи внутренне значимых, указывающих на нечто реальное слов, а формальные отношения должны при этом домысливаться. Реальные грамматические формы также едва ли могут существовать в ином виде; что же касается более развитых языков, отличающихся искусным

ков, существуют различные формы местоимений, в зависимости от того, употребляется ли местоимение самостоятельно, управляет ли оно глаголом, или само управляется глаголом; ninотносится к последнему случаю. Слог taуказывает на то, что объект выражен глаголом. В инициальной же позиции он находится только в том случае, если объект стоит в первом или во втором лице. Способ обозначения объекта глаголом является в языке уастека весьма необычным.

построением, то они первоначально были построены более груф, и следы этого построения можно обнаружить в них и поныне.

Для того чтобы настоящее исследование имело надежное основание, сделанная нами весьма существенная поправка нуждается в более четком пояснении. Для этого необходимо, во-первых, определить, что в этой поправке истинно без всякого сомнения, а затем установить, что остается в силе, несмотря на утверждения, которые были поставлены под сомнение.

То, что в языке характерным образом (то есть так, что в аналогичном случае это повторяется) обозначает грамматическое отношение, является для данного языка грамматической формой. В большинстве наиболее развитых языков и ныне обнаруживается сочетание элементов, связанных между собой посредством того же самого способа, который применяют менее развитые языки. Способ образования при помощи присоединения значимых слогов (агглютинация), свойственный также и подлинным грамматическим формам, должен, вероятно, быть всеобщим. Это явственно следует из перечисления средств, которыми располагает язык для обозначения таких форм. Эти средства распределяются следующим образом:

присоединение и включение значимых слогов, составлявших

или все еще составляющих слова; присоединение или включение незначимых букв или слогов исключительно с целью обозначения грамматических отношений;

преобразование гласных путем перехода одного из них в другой,

путем изменения количества или ударения; изменение согласных внутри слова; неизменный порядок взаимозависимых слов; редупликация слогов.

Сам по себе порядок слов обеспечивает небольшие изменения и может обозначать также лишь немногочисленные отношения, если необходимо избежать любой возможности двоякого истолкования. При этом в мексиканском и в ряде других американских языков употребление его расширяется за счет того, что глагол включает в себя или присоединяет к себе существительные. Однако и в таком случае его границы значительно не расширяются.

Присоединение и включение незначимых элементов слов и изме-: нение гласных и согласных могли представлять собой наиболее естественные и приемлемые средства, если бы язык возникал по договору. Присоединению противопоставлено подлинное склонение (флексия); могут существовать не только слова, соответствующие понятиям формы, но и слова, выражающие понятия о предметах. Более того, мы заметили ранее, что последние, в сущности, не пригодны для обозначения форм, так как такие слова при помощи одной только формы должны снова присоединяться к другим. Трудно, однако, себе представить, что при возникновении языка основным являлся такой способ обозначения, который предполагал бы ясное представление и разграничение грамматических отношений. Утверждать, что могли существовать нации, обладавшие благодаря этому

ясным и проницательным языковым сознанием, значило бы разрубить узел, вместо того чтобы распутать его. Достаточно просто представить себе предмет, чтобы убедиться в сложности ситуации. В словах, обозначающих предмет, понятие складывается путем восприятия предмета, знак — путем свободно вытекающей из него аналогии, понимание — путем его демонстрации. В грамматической форме все это разные вещи. Узнать, обозначить и понять грамматическую форму можно лишь по ее логическому содержанию или по смутному чувству, сопровождающему ее. Понятие можно вывести только из уже существующего языка, а для того чтобы его обозначить и пояснить это обозначение, не хватает определенных аналогий. Некоторые способы обозначения могли, вероятно, возникнуть из чувства; среди них, например, такие, как долгие гласные и дифтонги, а следовательно, и более продолжительное звучание голоса в греческом и немецком языках при обозначении конъюнктива и оптатива. Но поскольку строго логическая природа грамматических отношений такова, что предписывает нам держать их на расстоянии от силы воображения и чувства, то подобных случаев могло быть очень немного. Однако надо сказать, что несколько необычных примеров еще можно обнаружить в американских языках. В мексиканском языке слова, оканчивающиеся на гласные или специально отбрасывающие свои конечные согласные во множественном числе, образуют множественное число посредством того, что конечный гласный произносится со свойственным этому языку сильным выдыханием, вызывающим паузу в произношении. Наряду с этим иногда наблюдается удвоение слогов; единственное число: ahuatl'женщина', teotl'бог'; множественное число: ahua, teteo. Понятие множества невозможно выразить в звуке более образно, чем в том случае, когда первый слог повторяется, последний слог утрачивает свой резко и определенно завершающийся конечный согласный, а остающийся конечный гласный произносится с таким продолжительным и сильным ударением, что звук как бы исчезает в воздухе. В южном диалекте языка гуарани суффикс перфекта ута произносится более или менее медленно, в зависимости от того, идет ли речь о близком или далеком прошлом. Подобный способ обозначения почти выходит за рамки языка, приближаясь к жесту. Против изначального наличия склонения в языках выступает также и опыт, если не считать немногих только что приведенных примеров. Стоит лишь начать расчленять язык более тщательно, как со всех сторон вы будете обнаруживать сочетания значимых слогов. Там же, где его уже невозможно обнаружить, оно выводится по аналогии, или по меньшей мере остается загадкой, существовало ли оно когда-либо ранее. Как легко распознаваемую агглютинацию можно принять за склонение, мы увидим, продемонстрировав несколько примеров из американских языков. На языке мбайя daladiозначает 'ты будешь бросать', nilabuitete'он плел', причем начальные dи п являются показателями футурума и перфекта. Создается впечатление, что это напряжение, вызванное одним-единственным звуком, имеет все основания быть настоящим спряжением. Но тем не менее это самая настоящая агглютинация.

Полными показателями обеих tempora, которые действительно употребляются часто, являются quideи quine, однако quiойуска- ется, adeи пе утрачивает перед другими гласными свой конечный гласный. Quideозначает 'поздний', 'будущий', co-quidi(со происходит от посо 'день') — 'вечер'. Quineпредставляет собой частицу, которая означает 'а также'. Подобно некоторым из таких сокращений некогда значимых слов, возможно, ведут свое происхождение и так называемые флективные слоги (Beugungssilben) наших языков, и сколь неправильным должно быть утверждение, будто предположение агглютинации там, где ее уже невозможно установить, есть пустая и несостоятельная гипотеза. Разумеется, действительная и изначальная флексия — явление редкое во всех языках. Но, несмотря на это, все неопределенные случаи следует рассматривать с большой осмотрительностью. То, что флексия может существовать изначально, после всего сказанного выше представляется мне несомненным фактом. Точно так же, как агглютинация, флексия может существовать и в таких формах, где ее уже невозможно выделить. Я уверен, что необходимо пойти еще дальше и не упустить из виду, что духовная индивидуальность народа прежде всего может быть направлена на формирование языка и на выработку формального мышления (которые между собой неразрывно связаны). Такой народ, если он, подобно всем другим народам, изначально столкнется с агглютинацией и флексией, гораздо чаще и умнее будет пользоваться последней, все быстрее и увереннее преобразуя первую и последнюю, и в конце концов вообще откажется от первой. В других случаях внешние обстоятельства, переходы одного языка в другой могут повлиять на быстрое и успешное развитие языка, тогда как отрицательные воздействия могут быть повинны в том, что языки вынуждены влачить тяжкое бремя несовершенства.

Все это естественные пути, которые объясняются сущностью человека и историей народов. В мое же намерение входит лишь опровержение мнения, которое приписывает определенным народам — с самого начала их исторического пути — поступательное развитие их языков исключительно благодаря флексии и благотворному влиянию внутренних сил, в то время как всякое развитие других народов ставится под сомнение. Мне кажется, что эта чересчур систематичная точка зрения исходит из естественного пути развития человечества, она сама — если я могу положиться на проведенные мной исследования — будет опровергнута при углубленном изучении многочисленных и разносистемных языков.

К агглютинации и флексии добавляется третий, весьма частый способ построения грамматических форм, который относится к тому же классу, что и флексия. При этом способе главную роль играет употребление слов; употребление дает форме слова определенный грамматический отпечаток, не прибегая при этом ни к агглютинации, ни к флексии и не наделяя форму чем-либо характерным именно для нее.

Редупликация слогов основывается на смутном чувстве, вызываемом определенными грамматическими отношениями. Если это влечет за собой повторение, усиление и расширение понятия, то редупликация справляется со своей ролью. Если же этого не происходит, как это часто бывает в некоторых американских языках, а также во всех глаголах III спряжения в древнеиндийском, редупликация основывается только на особенностях фонетики. То же самое можно сказать и об изменении гласных. Ни в одном языке оно не фигурирует так часто и не является таким важным и закономерным, как в санскрите. Однако только в самых редких случаях на изменении гласных основываются характерные особенности грамматических форм. Оно связано только с определенными грамматическими формами, и при этом чаще всего одновременно с несколькими. Таким образом, характерные особенности каждой грамматической формы в отдельности нужно искать в чем-то новом, в чем-то ином.

Итак, присоединение значимых слогов по-прежнему остается наиболее важным и распространенным вспомогательным средством для образования грамматических форм. В этом смысле развитые и неразвитые языки равны, и можно совершить ошибку, полагая, что в неразвитых языках каждая форма также делится на сплошь различимые элементы. При этом различия форм основываются в них на отдельных звуках, именно тех, которые, если не учитывать агглютинацию, можно принять за звуки флексий. В мексиканском языке в зависимости^ от различных корневых слов футурум образуется при помощи множества отдельных букв, имперфект обозначается при помощи окончания — уа или — а. о является показателем претерита, что аналогично а в санскрите и ев греческом. Ничто в языке не указывает на то, что эти звуки являются остатками прежних слов, и если в латинском или греческом языке не признавать в подобных случаях наличия агглютинации, происхождение которой ныне неизвестно, то в данном случае в мексиканском языке, точно так же как и в указанных классических языках, необходимо признать наличие флексии. В языке таманак форма tareccha(глагол означает 'нести') представляет собой презенс, tarecche— прете- рит, tarecchi— футурум. Я привел эти примеры лишь для того, чтобы показать, что утверждение, согласно которому одним языкам приписывается агглютинация, а другим — флексия, при тщательном проникновении в сущность отдельных языков и основательном знании их строя представляется совершенно несостоятельным.

Если, исходя из этого, возникает необходимость признать наличие агглютинации также в высокоразвитых языках, а во многих случаях ее даже можно обнаружить в таких языках воочию, то представляется верным возражение, что и у высокоразвитых языков грамматические отношения нужно воспринимать условно. В формах amavitи 1ло!г|стас;, что, по-видимому, никак нельзя отрицать, обозначения основы, местоимения и времени сочетаются, и базирующаяся на синтезе субъекта и предиката подлинная природа глагола не имеет в данном случае никакого особого обозначения, а должна быть домыслена. Было бы недостаточным считать, не затрагивая именно этих форм, что к некоторым их видам путем агглютинации присоединен вспомогательный глагол и что он может обозначать этот синтез, так как один вспомогательный глагол не может постоянно находиться в оболочке другого, а кроме того, вспомогательный глагол также требует объяснения.

Однако все, с чем мы здесь согласились, еще не устраняет различия между подлинными грамматическими формами типа аша- vitи елопрае, с одной стороны, и сочетаниями слов и слогов, которые необходимы большинству неразвитых языков для обозначения грамматических отношений, — с другой стороны. Причина заключается в том, что в высокоразвитых языках эти выражения предстают как бы слитыми в одну форму; в неразвитых же языках элементы лишь соприкасаются друг с другом. Спаянность в одно целое заставляет забыть значение отдельных частей, прочное слияние их под одним акцентом одновременно изменяет обособленное ударение каждого, а также часто и их звуки. Таким образом, единство цельной формы, которую мудрствующие грамматисты часто уже не могут разделить на составные части, становится обозначением определенного грамматического отношения. То, что никогда не находят разделенным на части, представляют единым; подлинной считают целостную конструкцию, которую невозможно разделить на составные части и вновь сгруппировать как-либо иначе; не признают самостоятельной частью ту, которая в виде таковой не фигурирует в языке. Как все это возникло, безразлично для функционирования языка. Обозначение отношения, каким бы самостоятельным и значимым ни было это обозначение, превращается, как и следует ожидать, в обычную модификацию, привязанную к одному и тому же понятию. Отношение, которое необходимо было представить условно для значимых элементов, реально появляется в языке именно благодаря слиянию частей в нераздельное целое, которое можно услышать ухом и увидеть глазом.

Языки, в адрес которых бросается упрек, что их грамматические формы не отличаются достаточно формальной природой, во всяком случае, во многом сходны с описанными выше.

Грамматические элементы, даже если они свободно следуют один за другим, в большинстве случаев сливаются, образуя одно слово и группируясь под общим ударением. Но, с одной стороны, это происходит не всегда, с другой стороны — возникают побочные обстоятельства, в большей или меньшей степени неблагоприятно воздействующие на природу формы. Составляющие форму элементы могут отделяться и перемещаться. Каждый из них полностью сохраняет звуковую форму, не подвергаясь сокращению или изменению. Они либо существуют в языке самостоятельно, либо служат для образования других грамматических построений. Например, местоименные аффиксы в качестве притяжательных местоимений у имен или в качестве лиц у глагола. Слова, не подверженные флексии, не имеют признаков частей речи, как это свойственно языкам, испытавшим глубокое воздействие грамматики. Они становятся частями речи только благодаря присоединению грамматических элементов. Строение языка в целом таково, что исследование сразу же сталкивается с выделением этих элементов, и такое выделение происходит без особых усилий. Наряду с обозначением при помощи форм или сходных с формами словосочетаний те же самые грамматические отношения обозначаются при помощи обычной подстановки элементов в последовательности с очевидным условным представлением их связи.