Природа и свойства языка вообще

13. Поскольку различия между языками основываются на их форме, а форма каждого языка находится в неразрывной связи с духовными задатками народа и с той силой, которая порождает и преобразует эту форму, то представляется необходимым подробнее рассмотреть эти понятия и тщательно проанализировать по крайней мере некоторые из главных аспектов языка. Я выбираю для этой цели такие аспекты, которые имеют наибольшие последствия, ясно показывающие, как внутренняя сила действует на язык, а язык в свою очередь — на внутреннюю силу.

При рассмотрении языка вообще или же при анализе конкретных и отличающихся друг от друга языков мы сталкиваемся с двумя явлениями — звуковой формой и ее употреблением для обозначения предметов и для связи мыслей. Процесс употребления обусловливается требованиями, которые предъявляет мышление к языку, вследствие чего формируются общие законы языка. Эти законы в своем первоначальном виде (пока не проявилось своеобразие природных задатков людей) едины для всех людей. Что касается звуковой формы, то она, напротив, представляет собой подлинно конститутивное и ведущее начало различия языков как сама по себе, так и в качестве стимулирующей или препятствующей силы, противопоставляющей себя внутренней тенденции языка. Разумеется, как часть цельного человеческого организма, тесно связанного с внутренними духовными силами, она находится в зависимости от общих духовных склонностей нации, но сущность и причины этой зависимости окутаны почти непроницаемой тайной. На основе этих двух начал и их глубокого внутреннего взаимопроникновения и складывается индивидуальная форма каждого языка. Изучение и описание связей этих явлений составляют задачу языкового анализа- Самое главное здесь — положить в основу подобного исследования верный и достойный взгляд на язык, на глубину его истоков и обширность сферы его действия На этом мы и остановимся

14. Я намереваюсь исследовать функционирование языка в его широчайшем объеме — не просто в его отношении к речи и к ее непосредственному продукту, набору лексических элементов, но и в его отношении к деятельности мышления и чувственного восприятия. Рассмотрению будет подвергнут весь путь, по которому движется язык — порождение духа, — чтобы прийти к обратному воздействию на дух.

Языкестьорган, образующиймысль(Die Sprache ist das bildende Organ des Gedanken). Интеллектуальная деятельность, совершенно духовная, глубоко внутренняя и проходящая в известном смысле бесследно, посредством звука материализуется в речи и становится доступной для чувственного восприятия. Интеллектуальная деятельность и язык представляют собой поэтому единое целое. В силу необходимости мышление всегда связано со звуками языка; иначе мысль не сможет достичь отчетливости и ясности, представление не сможет стать понятием. Нерасторжимая связь мысли, органов речи и слуха с языком обусловливается первичным и необъяснимым в своей сущности устройством человеческой природы. При этом согласованность между звуком и мыслью сразу же бросается в глаза. Как мысль, подобно молнии или удару грома, сосредоточивает всю силу представления в одном мгновении своей вспышки, так и збук возникает Как четко выраженное единство. Как мысль завладевает всей душой, Так и звук своей внезапной силой потрясает всего человека. Эта Особенность звука, отличающая его от любых других чувственных восприятий, покоится явно на том, что ухо (в отличие от других органов чувств) через посредство звучащего голоса получает впечатление настоящего действия, возникающего в глубине живого существа, причем в членораздельном звуке проявляет себя мыслящая сущность, а в нечленораздельном — чувствующая. Как мысль есть стремление Еырваться из тьмы к свету, из ограниченности к бесконечности, так н звук устремляется из груди наружу и находит на диво подходящий для него проводник в воздухе — в этом тончайшем и легчайшем из всех подвижных элементов, кажущаяся нематериальность которого лучше всего к тому же соответствует духу. Четкая определенность речевого звука необходима рассудку для восприятия предметов. Как предметы внешнего мира, так и возбуждаемая внутренними причинами деятельность воздействуют на человека множеством признаков. Однако рассудок (Verstand) стремится к выявлению в предметах общего. Он сравнивает, расчленяет и соединяет и свою высшую цель видит в образовании все более и более объемлющего единства. Рассудок воспринимает явления в виде определенного единства и поэтому добивается единства и от звука, призванного встать на их место. Однако звук не устраняет воздействий, которые оказывают предметы и явления на внешнее и внутреннее восприятие; он становится их носителем и своим индивидуальным качеством представляет качество предмета таким образом, как его схватывает индивидуальное восприятие говорящего. Вместе с тем звук допускает бесконечное множество модификаций, четко оформленных и совершенно обособленных друг от друга, что не свойственно в такой степени никакому другому чувственному восприятию. Интеллектуальная устремленность человека не ограничивается одним рассудком, а воздействует на всего человека, и звук голоса принимает в этом большое участие. Звук возникает в нас, как трепетный стон, и исходит из нашей груди, как дыхание самого бытия. Помимо языка, сам по себе он способен выражать боль и радость, отвращение и желание; порожденный жизнью, он передает ее в воспринимающий его орган; подобно языку, он отражает вместе с обозначаемым объектом вызванные им ощущения и во все повторяющихся актах объединяет в себе мир и человека, или, говоря иначе, свою самостоятельную деятельность со своей восприимчивостью. Наконец, звуку речи соответствует и вертикальное положение человека, в чем отказано животным. Оно как бы вызвано звуком. В самом деле, речь не может уходить глухо в землю, она должна свободно переливаться от уст к устам и сопровождаться выражением лица или жестом, то есть выступать в окружении всего того, что делает человека человеком.

После этих предварительных замечаний относительно соответствия звука действиям духа мы можем теперь основательней рассмотреть связь мышления с языком. Субъективная деятельность создает в мышлении объект. Ни один из видов представлений не образуется только как чистое восприятие заранее данного предмета. Деятельность органов чувств должна вступить в синтетическую связь с внутренним процессом деятельности духа; и лишь эта связь обусловливает возникновение представления, которое становится

объектом, противопоставляясь субъективной силе, и, будучи заново воспринято в качестве такового, опять возвращается в сферу субъекта. Все это может происходить только при посредстве языка. С его помощью духовное стремление прокладывает себе путь через уста во внешний мир, и затем в результате этого стремления, воплощенного в слово, слово возвращается к уху говорящего. Таким образом, представление объективируется, не отрываясь в то же время от субъекта, и весь этот процесс возможен только благодаря языку. Без описанного процесса объективации и процесса возвращения к субъекту, совершающегося с помощью языка даже тогда, когда процесс мышления протекает молча, невозможно образование понятий, а следовательно, и само мышление. Даже не касаясь потреб-' ностей общения людей друг с другом, можно утверждать, что язык есть обязательная предпосылка мышления и в условиях полной изоляции человека. Но обычно язык развивается только в обществе, и человек понимает себя только тогда, когда на опыте убедится, что его слова понятны также и другим людям. Когда мы слышим; образованное нами слово в устах других лиц, то объективность его возрастает, а субъективность при этом не испытывает никакого ущерба, так как все люди ощущают свое единство; более того, субъективность даже усиливается, поскольку представление, преобразованное в слово, перестает быть исключительной принадлежностью лишь одного субъекта. Переходя к другим, оно становится общим достоянием всего человеческого рода; однако в этом общем достоянии каждый человек обладает чем-то своим, особенным, что все время модифицируется и совершенствуется под влиянием индивидуальных модификаций других людей. Чем шире и живее общественное воздействие на язык, тем более он выигрывает при прочих равных условиях. То, что язык делает необходимым в процессе образования мысли, беспрерывно повторяется во всей духовной жизни человека — общение посредством языка обеспечивает человеку уверенность в своих силах и побуждает к действию. Мыслительная сила нуждается в чем-то равном ей и все же отличном от нее. От равного она возгорается, по отличному от нее выверяет реальность своих внутренних порождений. Хотя основа познания истины и ее достоверности заложена в самом человеке, его духовное устремление к ней всегда подвержено опасностям заблуждений. Отчетливо сознавая свою ограниченность, человек оказывается вынужденным рассматривать истину как лежащую вне его самого, и одним из самых мощных средств приближения к ней, измерения расстояния до нее является постоянное общение с другими. Речевая деятельность даже в самых своих простейших проявлениях есть соединение индивидуальных восприятий с общей природой человека.

Так же обстоит дело и с пониманием. Оно может осуществляться не иначе как посредством духовной деятельности, и в соответствии с этим речь и понимание есть различные действия одной и той же языковой силы. Процесс речи нельзя сравнивать с простой передачей материала. Слушающий так же, как и говорящий, должен воссоздать его посредством своей внутренней силы, и все, что он воспринимает, сводится лишь к стимулу, вызывающему тождественные явления. Поэтрму для человека естественным является тотчас же воспроизвести понятое им в речи. Таким образом, в каждом человеке заложен язык в его полном объеме, что означает, что в каждом человеке живет стремление (стимулируемое, регулируемое и ограничиваемое определенной силой) под действием внешних и внутренних сил порождать язык, и притом так, чтобы каждый человек был понят другими людьми. Понимание, однако, не могло бы опираться на внутреннюю самостоятельную деятельность, и речевое общение могло быть чем-то другим, а не только ответным побуждением языковой способности слушающего, если бы за различиями отдельных людей не стояло бы, лишь расщепляясь на отдельные индивидуальности, единство человеческой природы. Осмысление слов есть нечто совершенно иное, чем понимание нечленораздельных звуков, и предполагает нечто гораздо большее, чем просто обоюдное вызывание друг в друге звуковых образов и желаемых представлений. Слово, конечно, можно воспринять и как неделимое целое, подобно тому как на письме мы часто схватываем смысл того или иного словосочетания, еще не разобравшись в его буквенном составе; и, пожалуй, вполне возможно, что так действует душа ребенка на первых ступенях понимания. Поскольку, однако, в движение приводится не просто животная способность восприятия, а человеческий дар речи (и гораздо правдоподобней, что даже у ребенка это всегда имеет место, пускай в самом ослабленном виде), постольку и слово воспринимается как членораздельное. В силу членораздельности слово не просто вызывает в слушателе соответствующее значение (хотя, конечно, благодаря ей это достигается с большим совершенством), но непосредственно предстает перед слушателем в своей форме как часть бесконечного целого, языка. В самом деле, членораздельность позволяет, следуя определяющим интуициям и правилам, формировать из элементов отдельных слов, по сути дела, неограниченное число других слов, устанавливая тем самым между всеми этими производными словами определенное родство, отвечающее родству понятий. С другой стороны, если бы в нашей душе не жила сила, претворяющая эту возможность в действительность, мы даже не догадались бы о существовании этого искусного механизма и понимали бы членораздельность не лучше, чем слепой — цвета. Поистине в языке следует видеть не какой-то материал, который можно обозреть в его совокупности или передать часть за частью, а вечно порождающий себя организм, в котором законы порождения определенны, но объем и в известной мере также способ порождения остаются совершенно произвольными. Усвоение языка детьми — это не ознакомление со словами, не простая закладка их в памяти и не подражательное лепечущее повторение их, а рост языковой способности с годами и упражнением. Услышанное не просто сообщается нам: оно настраивает душу на более легкое понимание еще ни разу не слышанного; оно проливает свет на давно услышанное, но с первого раза полупонятое или вовсе не понятое и лишь теперь — благодаря своей однородности с только что воспринятым —

проясняющееся для окрепшей меж тем душевной силы; оно стимулирует стремление и способность всё быстрее впитывать памтъю всё большую часть услышанного, всё меньшей его части позволяя пролетать пустым звуком. Успехи здесь растут поэтому не как при заучивании вокабул — в арифметической прогрессии, возрастающей только за счет усиленного упражнения памяти, — но с постоянно увеличивающейся скоростью, потому что рост способности и накопление материала подкрепляют друг друга и взаимно раздвигают свои границы. Что у детей происходит не механическое выучивание языка, а развертывание языковой способности, доказывается еще и тем, что коль скоро для развития главнейших способностей человека отведен определенный период жизни, то все дети при разных обстоятельствах начинают говорить и понимать внутри примерно одинаковых возрастных пределов с очень небольшими колебаниями. А разве слушающий сумел бы овладевать говоримым просто за счет роста своей собственной, независимо развертывающейся в нем силы, если бы в говорящем и слушающем не таилась одинаковая сущность, лишь раздвоенная на индивидуальное при сохранении взаимной соразмерности их частей — так что тончайшего, но из самой глубины этой сущности почерпнутого знака, каков членораздельный звук, оказывается достаточно, чтобы служить посредником между индивидами и возбуждать в них согласные душевные движения?

На сказанное здесь кто-то мог бы, пожалуй, возразить, что дети любой национальности, оказавшись, пока они еще не говорят, в среде любого другого, чуждого им народа, развертывают свою способность к речи на языке последнего. Этот неоспоримый факт, скажут нам, ясно доказывает, что язык — просто воспроизведение услышанного и, без всяких оглядок на единство или различие человеческой сущности, зависит только от общения с окружающими. Вряд ли кому, однако, в подобного рода случаях удавалось достаточно тщательно пронаблюдать, с какой трудностью, наверное, здесь преодолевались врожденные задатки и как они в своих тончайших нюансах остались, пожалуй, все-таки непобежденными. Впрочем, даже и без учета всего этого вышеупомянутое явление достаточно исчерпывающе объясняется тем, что человек повсюду одинаков, и способность к языку может поэтому развиться при поддержке первого попавшегося индивида. Развитие это тем не менее совершается внутри самого человека; только потому, что оно всегда нуждается также и в побуждении извне, оно по необходимости уподобляется как раз тому внешнему влиянию, какое испытывает, причем может ему уподобляться ввиду сходства всех человеческих языков. Но зависимость языков от национального происхождения так или иначе совершенно ясна ввиду их распределения по народам. Это само собой понятно — ведь национальное происхождение обладает огромной властью над всеми проявлениями индивидуальности, а с последней в свою очередь интимнейшим образом связан и всякий отдельный язык. Если бы язык благодаря своему возникновению из глубин человеческого существа не вступал в реальную и сущностную связь с национальным происхождением человека, то разве мог бы язык отечества — равно и для образованных, и для необразованных людей — настолько превосходить чужую речь своей властью над сердцем, лаская наш слух внезапным очарованием при возвращении домой, а на чужбине заставляя тосковать? Дело здесь явно не в его интеллектуальной стороне, не в выражаемых им идеях или чувствах, а именно в том, что всего необъяснимей и индивидуальней, — в его звуках; вместе с родным языком мы воспринимаем как бы частичку нашей самости.

При анализе порождений языка представление, будто он просто обозначает предметы, воспринятые сами по себе помимо него, тоже не подтверждается. Больше того, положившись на это представление, мы никогда не постигнем язык во всей глубине и полноте его содержания. Как ни одно понятие невозможно без языка, так без него для нашей души не существует ни одного предмета, потому что даже любой внешний предмет для нее обретает полноту реальности только через посредство понятия. И наоборот, вся работа по субъективному восприятию предметов воплощается в построении и применении языка. Ибо слово возникает как раз на основе этого восприятия; оно есть отпечаток не предмета самого по себе, но его образа, созданного этим предметом в нашей душе. Поскольку ко всякому объективному восприятию неизбежно примешивается субъективное, каждую человеческую индивидуальность, даже независимо от языка, можно считать особой позицией в вйдении мира. Тем более индивидуальность становится такой позицией благодаря языку, ведь и слово в свою очередь, как мы увидим ниже, становится для нашей души объектом с добавлением собственного смысла, придавая нашему восприятию вещей новое своеобразие. Между этим последним и своеобразием звуков речи внутри одного и того же языка царит сплошная аналогия, и, поскольку на язык одного и того же народа воздействует и субъективность одного рода, ясно, что в каждом языке заложено самобытное миросозерцание. Как отдельный звук встает между предметом и человеком, так и весь язык в целом выступает между человеком и природой, воздействующей на него изнутри и извне. Человек окружает себя миром звуков, чтобы воспринять в себя и переработать мир вещей. Эти наши выражения никоим образом не выходят за пределы простой истины. Человек преимущественно — да даже и исключительно, поскольку ощущение и действие у него зависят от его представлений, — живет с предметами так, как их преподносит ему язык. Посредством того же самого акта, в силу которого он сплетает (herausspinnt) язык изнутри себя, он вплетает (einspinnt) себя в него; и каждый язык описывает вокруг народа, которому он принадлежит, круг, откуда человеку дано выйти лишь постольку, поскольку он тут же вступает в круг другого языка. Освоение иностранного языка можно было бы уподобить завоеванию новой позиции в прежнем вйдении мира; до известной степени фактически так дело и обстоит, поскольку каждый язык содержит всю структуру понятий и весь способ представлений определенной части человечества. И только потому, что мы в большей или меньшей степени переносим на иностранный язык свое собственное миропонимание и, больше того, свое собственное представление о языке, мы не осознаем отчетливо и в полной мере, чего нам здесь удалось достичь.

Даже первоначальный язык мы не должны представлять себе ограниченным скудной толикой слов, как, пожалуй, по привычке думают люди, которые вместо того, чтобы объяснить возникновение языка исконным призванием человека к свободному общению с себе подобными, отводят главную роль потребности во взаимопомощи и помещают человечество в какое-то воображаемое природное состояние. То и другое относится к самым ошибочным взглядам, какие только можно составить о языке. Человек не так уж беззащитен, и для организации взаимопомощи хватило бы нечленораздельных звуков. В свой начальный период язык тоже всецело человечен и независимо от каких-либо утилитарных целей распространяется на все предметы, с какими сталкиваются чувственное восприятие и внутренняя обработка последнего. Язык так называемых дикарей, которые, казалось бы, должны были приближаться к природному состоянию, повсеместно обнаруживает множество и разнообразие выражений, превышающее всякую житейскую потребность. Слова свободно, без принуждения и ненамеренно изливаются из груди человека, и, наверное, ни в одной пустыне не было кочевой орды, которая не имела бы своих песен. Поистине человек как род живых существ — поющее создание, только сочетающее со звуками пения мысли.

Язык при этом не просто переносит какую-то неопределенную массу материальных элементов из природы в нашу душу; он несет в себе еще и то, что предстает нам во всей совокупности бытия как форма. Природа развертывает перед нами богатую образами всех чувственных восприятий пестроту явлений, озаренную лучезарным сиянием; наша мысль открывает в ней созвучную форме нашего духа закономерность; отделенная от телесного бытия вещей, словно одного лишь человека затрагивающее волшебство, облекает их очертания внешняя красота, в которой закономерность заключает с чувственной материей союз, остающийся необъяснимым, но захватывающий и влекущий нас. Все это, в аналогических созвучиях, мы снова находим и в языке; все это он способен воссоздать. В самом деле, когда, следуя за ним, мы вступаем в мир звучаний, реально окружающий нас мир не покидает нас; закономерностям природы сродни закономерность языкового строя, и с помощью последнего пробуждая к деятельности высшие и человечнейшие (menschlichsten) силы человека, язык приближает его к пониманию запечатленной в природе всеобщей формы, в которой тоже ведь можно видеть развертывание — пускай непостижимое — духовных сил. Благодаря ритмической и музыкальной форме, присущей звуку в его сочетаниях, язык усиливает наши впечатления от красоты в природе, еще и независимо от этих впечатлений воздействуя со своей стороны одной лишь мелодией речи на нашу душевную настроенность.

Язык как совокупность своих порождений отличается от отдельных актов речевой деятельности, и, гфежде чем закончить данный раздел, мы должны еще несколько задержаться на этом положении. Любой язык в полном своем объеме содержит все, превращая все в звук. И как невозможно исчерпать содержание мышления во всей бесконечности его связей, так неисчерпаемо множество значений и связей в языке. Помимо своих уже оформившихся элементов, язык в своей гораздо более важной части состоит из способов (Methoden), дающих возможность продолжить работу духа и предначертывающих для этой последней пути и формы. Его элементы, приобретая устойчивую оформленность, образуют в известном смысле мертвую массу, но масса эта несет в себе живой росток бесконечной определимости (Bestimmbarkeit). Поэтому в каждый момент и в любой период своего развития язык, подобно самой природе, представляется человеку — в отличие от всегс уже познанного и продуманного им — неисчерпаемой сокровищницей, в которой дух всегда может открыть что-то еще неведомое, а чувство — всегда по-новому воспринять что-то еще не прочувствованное. Так на деле и происходит всякий раз, когда язык перерабатывается поистине новой и великой индивидуальностью, и(чтобы гореть воодушевлением в своем вечно беспокойном интеллектуальном порыве и в дальнейшем развертывании своей духовной жизни, человек нуждается в том, чтобы рядом с областью уже достигнутого перед ним всегда открывалась некая бесконечная и мало-помалу проясняющаяся перспектива. Причем такую же темную, нераскрытую глубину язык обнаруживает и в другом направлении. Ведь и в своем прошлом он тоже появляется из неведомой сокровищницы, куда можно заглянуть только до известного предела, после чего она наглухо закрывается, оставляя по себе лишь ощущение своей непостижимости. Эту беспредельность без начала и конца, освещенную только недалеким прошлым, язык разделяет с бытием всего человеческого рода в целом. И все же благодаря ему мы отчетливей и яснее можем почувствовать, как даже отдаленное прошлое все еще присутствует в настоящем — ведь язык насыщен переживаниями прежних поколений и хранит их живое дыхание, а поколения эти через звуки материнского языка, которые и для нас становятся выражением наших чувств, связаны с нами национальными и родственными узами.

Эта отчасти устойчивость, отчасти текучесть языка создает особое отношение между языком и поколением, которое на нем говорит. В языке накапливается запас слов и складывается система правил, благодаря чему за тысячелетия он превращается в самостоятельную силу. Выше мы обратили внимание на то, что воспринятая языком мысль становится для нашей души объектом и в этом смысле производит на нее воздействие уже извне. Объект мы, однако, рассматривали преимущественно как порождение субъекта, а воздействию объекта приписывали источником то самое, на что он оказывает свое обратное влияние. Сейчас мы имеем дело с прог тивоположным взглядом, согласно которому язык есть поистине чуждый нам объект, а его воздействие и на самом деле имеет источником нечто отличное от того, на что он воздействует. Ведь язык обязательно должен (см. выше с. 76–77) принадлежать по меньшей мере двоим, и по существу он — собственность всего человеческого рода. А поскольку он и в письменности хранит для нашего духа дремлющие мысли, которые можно пробудить, то он превращается в особую область бытия, реализующегося всегда только в сиюминутном мышлении, но в своей цельности от мысли независимого. Оба эти противоположных аспекта, которые мы здесь назвали, — тот факт, что язык и чужд душе и вместе с тем принадлежит ей, независим и одновременно зависим он нее, — реально сочетаются в нем, создавая своеобразие его существа, и нельзя разрешить противоречие между ними так, что-де отчасти он й чужд душе и независим, а отчасти — ни то ни другое. Как раз насколько язык объективно действен и самостоятелен, настолько же он субъективно пассивен и зависим. В самом деле, нигде, ни даже в письменности, у него нет закрепленного места, и его как бы омертвелая часть должна всегда заново порождаться мыслью, оживать в речи или в понимании, целиком переходя в субъект; и тем не менее самому же акту этого порождения как раз свойственно превращать язык в объект: язык тут каждый раз испытывает на себе воздействие индивида, но это воздействие с самого начала сковано в своей свободе всем тем, что им производится и произведено. Истинное разрешение противоречия кроется в единстве человеческой природы. В том, источник чего, по с^ти дела, тождествен мне, понятия субъекта и объекта, зависимости и независимости переходят друг в друга. Язык принадлежит мне, ибо каким я его вызываю к жизни, таким он и становится для меня; а поскольку весь он прочно укоренился в речи наших современников и в речи прошлых поколений — в той мере, в какой он непрерывно передавался от одного поколения к другому, — постольку сам же язык накладывает на меня при этом ограничение. Но то, что в нем ограничивает и определяет меня, пришло к. нему от человеческой, интимно близкой мне природы, и потому чужеродное в языке чуждо только моей преходящей, индивидуальной^ но не моей изначальной природе.

Если подумать о том, как на каждое поколение народа, формируя его, воздействует всё, что усвоил за прошедшие эпохи его язык, и как всему этому противостоит только сила одного-единст- венного поколения, да и то не в чистом виде, потому что бок о бок живут, смешиваясь друг с другом, подрастающая и уходящая смены, то становится ясно, до чего ничтожна сила одиночки перед могущественной властью языка. Лишь благодаря необычайной пластичности последнего, благодаря возможности без ущерба для понимания воспринимать его формы и благодаря власти, какую все живое имеет над омертвелой традицией, устанавливается какая-то мера равновесия. Так или иначе, всегда именно в языке каждый индивид всего яснее ощущает себя простым придатком целого человеческого рода. И всё-таки каждый со своей стороны в одиночку, но непрерывно воздействует на язык, и потому каждое поколение, несмотря ни на что, вызывает в нем какой-то сдвиг, который, однако, часто ускользает от наблюдения. В самом деле, не, всегда изменения касаются самих слов, иногда просто модифицируется их употребление; это бывает труднее заметить там, где нет письменности и литературы. Обратное воздействие одиночки на язык покажется нам более очевидным, если мы вспомним, что индивидуальность того или иного языка (в обычном понимании этого слова) является таковою только в сравнении этого языка с другими, тогда как подлинной индивидуальностью наделен лишь конкретный говорящий. Только в речи индивида язык достигает своей окончательной определенности. Никто не понимает слово в точности так, как другой, и это различие, пускай самое малое, пробегает, как круг по воде, через всю толщу- языка. Всякое понимание поэтому всегда есть вместе и непонимание, всякое согласие в мыслях и чувствах — вместе и расхождение. В том, как язык видоизменяется в устах каждого индивида, проявляется, вопреки описанному выше могуществу языка, власть человека над ним. Мы можем рассматривать могущество языка как (если угодно применить такое выражение к духовной силе) физиологическое воздействие; осуществляемое им насилие — чисто динамического характера. За влиянием языка на человека стоит закономерность языковых форм, за исходящим от человека обратным воздействием на язык — начало свободы. Поистине в человеке может пробудиться нечто такое, оснований чему в предыдущих исторических ситуациях не отыскать никакому рассудку; и мы не сможем познать природу языка и исказим историческую истину его возникновения и изменения, если исключим возможность таких необъяснимых феноменов. Если же и свобода, в свою очередь, сама по себе неопределима и необъяснима, то, возможно, поддаются установлению по крайней мере ее границы внутри определенной сферы действия, которая только и предоставлена ей, и, хотя языковедение должно уметь опознавать и уважать проявления свободы, оно с не меньшим старанием должно отыскивать и ее границы.