Клады в мертвом городе Хара-хото

 

До этого времени мы в компании с Лобсыном водили свой торговый караван не дальше городов Кобдо и Уля-сутай и продавали товар главным образом у монгольских монастырей, к которым постоянно приезжают монголы-богомольцы. Торговали также непосредственно в улусах, где и скупали сырье для доставки на обратном пути в Чугучак.

Мы ездили обыкновенно вверх по долине реки Эмель, переваливали в долину Кобу, по которой шли до озера Улюнгур и затем вдоль реки Урунгу, за которой переваливали через Монгольский Алтай по большой караванной дороге в Кобдо. В рассказе о нашей поездке к закрытому золотому руднику я описал значительную часть этого пути, так как впервые увидел его днем. Это может показаться удивительным, но дело в том, что торговый караван совершает свои переходы главным образом ночью, так как короткие осенние и зимние дни почти полностью заняты пастьбой верблюдов. Выступает караван вскоре после заката и идет всю ночь почти до рассвета; днем каравановожатые спят, готовят себе пищу, а верблюды после отдыха пасутся. Ночью в поисках корма они бы разбрелись далеко по степи, могли бы подвергнуться нападению волков или конокрадов, тогда как днем они всегда на виду и их можно быстро собрать для вьючки.

После доставки груза асфальта из открытых нами холмов в Джаире по заказу амбаня Чугучака Лобсын зашел ко мне и сказал между прочим:

– Знаешь, Фома, надоело водить караван все по тем же местам. Поведем его в этот раз еще куда-нибудь.

– Ну брат, водить караван с товаром по незнакомым местам и дорогам рискованно. Это не то, что наши поездки где где мы рискуем только нашими конями.

– Ишь ты, какой боязливый! Мало мы с тобой объездили мест, всякие приключения испытали! - возразил Лобсын.

__ Куда же ты надумал ехать?

– Поведем караван так: с большой дороги вдоль Алтая повернем через Гоби на юг в город Баркуль, а оттуда пойдем прямо на восход к реке Эдзин-гол в кочевья торгоутского вана. Увидим много новых мест, заведем знакомства.

– На реке Эдзине, слышал я, живут очень бедные монголы, у них скота мало, а их ван захудалый. Мы наш товар не продадим там полностью.

– Видишь ты, это - монголы моего племени. Наши прадеды с Эдзина пришли сюда с Чингиз-ханом; поэтому нас и называют калмыками. Мне охота свою настоящую родину посмотреть.

– Вот оно что! А я и не знал, что ты не из здешних монголов.

– Здешние все оттуда пришли. Но еще я узнал, что вблизи Эдзина в пустыне, среди песков, развалины большого города Хара-хото находятся.

– Полюбились тебе раскопки, что ли? Ведь на реке Дям в развалинах, куда ты меня водил, мы ничего не нашли. Может быть, и на Эдзине такой же обман окажется.

– Нет! Хара-хото настоящим городом был. Это мне объяснил секретарь амбаня. В китайских книгах этот город описан, люди жили там лет шестьсот тому назад и из города шла большая дорога на восход к реке Хуан-хэ и в Пекин. В книгах написано, почему город запустел. Он стоял на одном из рукавов реки Эдзин и во время какой-то войны неприятели запрудили реку и отвели воду в другой рукав. Город остался без воды, а население разбежалось или вымерло. Там, наверно, много хороших вещей осталось, которые люди не смогли унести с собой.

– Ну, что же, если так, рискнем. Часть товара продадим по дороге туда, остальное на Эдзине. Обратно повезем, что накопаем. А сколько времени пробудем в пути?

– Как всегда, месяца два с половиной, три, не больше. Возьмем с собой обоих парнишек, пусть приучаются к работе, а нам веселее будет.

Уговорил меня компаньон, любитель новых мест и приключений. Время было уже в конце июля и можно было начинать сборы. Лобсын уехал домой с тем, чтобы недели через две прибыть с десятью верблюдами, провиантом и сыном.

Я побывал у консула и сообщил ему о нашем плане. Он напомнил о планомерности раскопок, отдал мне инструменты, которые я вернул ему после неудачи в городе на Дяме, посоветовал заказать пару бочонков для воды, чтобы иметь запас ее для людей и коней.

– На вашем пути теперь безводные места будут, - сказал он, - придется несколько раз ночевать без воды.

Десятого августа вернулся Лобсын, а пятнадцатого мы выступили. Но так как дни были еще жаркие и длинные, мы решили переходить к ночному передвижению постепенно: выступать с ночлегов около полуночи и итти часов до 11 утра; таким образом, мы были в пути только в утренние, более прохладные, часы, чтобы не утомлять верблюдов, у которых в конце лета новая шерсть еще короткая и при движении в жаркие часы с тяжелыми вьюками на спинах легко образуются ссадины и затем раны.

Наш караван имел такой вид: впереди на лошади ехал Лобсын и вел цепочку из одиннадцати хороших верблюдов. Девять из них были навьючены товарными тюками, десятый - головной - нес бочонки для воды, палатку и одежду; на нем ехал сын Лобсына Омолон; последний верблюд вез запас провианта и наши вещи в вьючных сундучках; на нем восседал мой приемыш Очир. Я ехал на лошади то сзади всего каравана, то сбоку, то подъезжал к Лобсыну для беседы, - это днем, а ночью всегда ехал позади. На шее последнего верблюда висел большой колокольчик, так называемое ботало, издававший при движении верблюда равномерный нечастый глухой звон. Поэтому Лобсын всегда слышал, идет ли за ним весь караван или же часть почему-либо остановилась, и тонкая шерстяная веревочка, которая одним концом привязана к палочке, продетой через ноздри верблюда, а другим - к седлу идущего впереди него, оборвалась. Как только прекращается звон, вожак останавливается и ждет, чтобы его спутник, едущий сзади или сбоку, восстановил связь. Время от времени вожак сам останавливается на несколько минут, чтобы дать верблюдам отдохнуть, чтобы перекинуться словами со спутником насчет времени, дороги, погоды, близости остановки, выкурить трубку.

В таком порядке без особых приключений и затруднений мы шли день за днем по 40-50 верст в зависимости от характера дороги, прошли долины Эмеля и Кобу, обогнули озеро Улюнгур и вдоль подножия Алтая по долине реки Урунгу до речки Алтын-гол, где остановились раньше обычного. Лобсын уговорил меня съездить вверх по этой речке к запрещенному руднику. Ему хотелось узнать, как вспоминают караульные ночное происшествие, которое мы устроили им три года тому назад, и какую легенду они сочинили.

Оставив мальчиков на стану у палатки, мы съездили к руднику. Караульные были уже новые, а вход в рудник закрыт не жердями, как раньше, а прочно и сплошь бревнами. Угощая нас чаем, караульные рассказали, что те, которых они сменили год назад, с ужасом описали им воскресение двух хищников, убитых когда-то в руднике и вышедших к ним ночью. Они были так напуганы, что два дня не возвращались к своим юртам, а ночевали со скотом у караванной дороги. Один из них ездил к монгольскому князю сообщить о происшествии и вернулся с приказом прочно заделать вход в штольню рудника. Поэтому им пришлось добывать бревна, вырубая их в лесу в глубине Алтая на расстоянии целого дня пути, и вывозить их волоком по одной штуке к руднику. Эта работа заняла у них целый месяц.

– Теперь мертвецы уже не выйдут из рудника, чтобы пугать нас! - закончил рассказчик,

– А через верхний вход они разве не могут выбраться? - спросил я нарочно.

– Откуда ты знаешь, что в рудник можно попасть и с гребня горы? - с тревогой спросил караульный.

– Лет пятнадцать назад, когда караула еще не было, я бывал здесь и лазил по всему руднику, сверху донизу. Видел много золота. Жаль, что оно лежит здесь без пользы для людей.

– Это золото принадлежит богдыхану, и он бережет его на случай большой войны с иностранными чертями, - заявил монгол наставительно.

Он, конечно, прежде всего спросил нас, кто мы, откуда, куда и зачем едем и при прощании сказал:

– Вы едете по дороге в Гучен? А знаете ли вы, что недалеко от нее, а отсюда в одном переходе, лежит священный камень, упавший с неба. Многие люди, едущие по этой дороге, свертывают с нее, чтобы поклониться этому камню.

Эти слова, конечно, очень заинтересовали нас, и мы расспросили подробно, как найти этот камень. Узнали, что камень огромный, величиной немного меньше юрты, что над ним выстроена крыша и стены, так что его снаружи не видно. Лежит он среди равнины недалеко от горы Ошке, мимо которой проходит дорога в Гучен, и называется он Кумыс-тюя (т. е. серебряный верблюд).

Мы поблагодарили караульных за эти сведения и вернулись в свой стан.

На караванную дорогу из Кобдо в Гучен мы вышли немного выше впадения речки Алтын-гол в Булаган и повернули по ней на юг. Дорога из долины Булагана поднималась постепенно все выше по северному склону цепи Кутус-алтая и после плоского перевала спустилась полого к источнику Кайче. Со спуска можно было уже увидеть на южном горизонте снеговую цепь Тянь-шаня, еле видную невооруженным глазом. Нужно заметить, что этот первый переход по незнакомой дороге мы делали днем. Освещенная лучами заходящего солнца на цепи Тянь-шаня резко выделялась высокая конусообразная вершина Богдо-улы. Следующий переход мы сделали днем, чтобы не пропустить сворот к камню Кумыс-тюя. Дорога шла по щебнистой пустынной равнине, шириной в 6-8 верст, ограниченной с запада кряжем Аржанты, а с востока - грядой Джаманты. Почва была покрыта мелкой травой, плоские впадины представляли солончаки с мелкими кустиками солянок и хармыка; кое-где видны были и крупные кусты тамариска; некоторые впадины белели от соли, покрывавшей почти все дно их. Очевидно, сюда еще попадала весенняя вода при таянии снегов на Алтае и пропитывала почву. Кое-где поднимались небольшие холмы, и возле них я, к удивлению, различил стены небольших фанз и загородки из хвороста для скота. Но не видно и не слышно было ни людей, ни животных.

– Это - зимовки наших монголов-торгоутов, - пояснил мне Лобсын. - Здесь зимой можно жить, кормов довольно и есть соль, которую скот любит.

– А где же вода? где колодцы? - спросил я.

– Зимой воды не нужно. Снег под Алтаем выпадает часто, во впадинах долго держится. Вот тебе вода для людей и для скота. Люди живут здесь полгода, с ноября до апреля. Когда снега сойдут, монголы перекочевывают на Булаган.

Я вспомнил, что уже слыхал о том, как кочевники зимой живут в безводных местах с хорошим подножным кормом, используя вместо воды выпадающий снег, если он выпадает не слишком редко и в достаточном количестве. Такие места чаще всего бывают у южного подножия какого-нибудь горного кряжа или в долине среди его гряд.

Дальше на той же равнине зоркий глаз Лобсына усмотрел какое-то небольшое строение, и вскоре мы увидели тропу к нему, отделившуюся от большой дороги. Она представляла несколько параллельных дорожек, вытоптанных верблюдами и ясно выделявшихся более светлым цветом и значительно меньшим количеством щебня на темном фоне равнины.

Часовня или постройка над священным камнем представляла деревянный сруб с конической крышей, в которой было вырезано отверстие более квадратного аршина. Оно и позволило рассмотреть камень, лежавший прямо на земле. Он имел больше сажени в длину и немного меньше в ширину, крутые и неровные бока и поднимался над землей на 8-9 четвертей. В нескольких местах у него были оббиты, вероятно, более острые края или уголки и можно было видеть, что он состоит из блестящего серебристо-белого металла, тогда как вне этих мест он имел темнобурый цвет и мелкошероховатую поверхность. Таким образом, было ясно, что этот будто бы упавший с неба камень состоит из какого-то металла, но только не серебра, так как цвет на оббитых частях был не серебряный, а скорее стальной. Я кое-что читал о падающих с неба камнях, называемых метеоритами, и потому вынул свой карманный компас, который консул дал мне для ориентировки при съемке плана зданий на раскопках, отпустил стрелку и увидел, что камень сильно притягивает ее к себе. Куда я ни поворачивал компас, стрелка сейчас же одним концом показывала на камень. Следовательно, камень был сильно магнитный и, очевидно, представлял железный метеорит, состоящий, как установлено наукой, из никелистого железа.

Когда я по возвращении рассказал об этом камне консулу, он справился в книгах и сообщил, что метеорит такой огромной величины (я его приблизительно обмерил) ни в одном музее Европы и Америки не имеется и вообще неизвестен в науке. Отбить от него хотя бы небольшой кусочек не удалось; у нас с собой была только кайла, а никаких выступов или углов, по которым можно было ударить, на камне не было, - все, что возможно, было уже сбито. Я, конечно, объяснил Лобсыну, что это за камень, и потом, когда мы ехали дальше, еще с полчаса мы рассуждали о падающих с неба камнях.

Возвращаясь к дороге, мы ехали теперь мимо горы Ошке, которая стояла одиноко среди равнины и была похожа на фигуру лежащего животного вроде большой собаки, но с головой, более похожей на человеческую.

За незаметным перевалом через плоскую гряду Тотур-кара у южного подножия этих черных гор мы нашли несколько колодцев с пресной водой, глубиной только в полтора аршина и, к удивлению с деревянным прочным срубом. Здесь мы остановились.

Следующий небольшой переход в 8 верст проходил сначала через пустыню Ламын-крюм-гоби, усыпанную черным щебнем, а затем по ущелью в низких горах Намейчю; среди него были колодцы, скорее ямы в полтора аршина глубиной, некоторые с деревянным срубом, с горьковатой водой, пахнувшей тухлыми яйцами. Здесь пришлось заночевать, так как дальше был большой безводный переход верст в шестьдесят.

Чтобы дать верблюдам хорошо отдохнуть, мы простояли в этом месте, несмотря на скверную воду, следующий день до трех часов пополудни и вышли с запасом воды в бочонках и напоив досыта всех животных. Часа через полтора горы Намейчю кончились, и дорога пошла по черной пустыне, густо усыпанной мелким щебнем и почти без всякой растительности. Кое-где в плоских впадинках желтел небольшой кустик. Местами равнина горбилась маленькими гривками или поднималась низкими ступеньками. В одном месте, уже в сумерки, мы заметили вблизи дороги какие-то бревна длиной в 5-6 сажен и толщиной больше аршина. Они были разбросаны по поверхности пустыни.

– Сделаем здесь привал часа на два, - предложил Лобсын. - Мы уже прошли третью часть перехода, сварим чай, дрова есть.

Мы уложили верблюдов возле одного из этих бревен, к другому привязали лошадей и, пока еще можно было рассмотреть, обошли это интересное место. Бревна оказались окаменевшими, мы надеялись развести огонек из этих неожиданно найденных в пустыне дров и сварить себе чай. Но они совершенно не горели, а под ударом кайлы рассыпались на крупные осколки, а не на щепу. Пришлось запивать сухари горьковатой водой из бочонка, высказывая догадки об этих странных огромных деревьях, которые когда-то выросли среди пустыни и потом почему-то погибли и окаменели.

Верблюдам и лошадям мы дали по пучку зеленого тростника, которым запаслись еще на Булгуне на всякий случай, лошадям по ведерку воды и перед полуночью пошли дальше. Убывающая луна светила довольно ярко, и можно было видеть, что часами двумя позже дорога спустилась в широкую котловину Бортень-гоби, усыпанную тем же черным щебнем, который местами был наметен бурями в маленькие грядки. Тремя часами позже слева от дороги остались плоские горы Пата-шань. Они оканчивались обрывчиками из розовых, зеленых и малиновых глин, очень красиво переслаивавшихся друг с другом. Мы могли разглядеть их потому, что уже светало. Мимо них мы шли уже часа четыре и заметили в одном месте толстый пласт черного земляного угля.

– Это уже не обман, как те дрова! - сказал Лобсын. - Наберем его немного, чтобы чай сварить!

Мы набрали несколько крупных кусков угля, так как боялись, что на следующей стоянке в пустыне топлива опять не будет.

Дорога скоро поднялась на невысокий яр и вступила в большие пески Гурбан-тунгут, которые тянутся широкой полосой с востока на запад. Мы шли по пескам еще часа полтора и, наконец, остановились у колодца Хан-са-ху с солоноватой водой. Было уже часов десять утра, и солнце начало припекать.

После этого трудного безводного перехода нужно было дать хороший отдых нашим животным, и мы решили простоять здесь до следующего вечера, несмотря на плоховатую воду.

Уголь не понадобился, потому что на песчаных холмах рос мелкий саксаул, кусты байкалыча и трава абэлза, как назвал Лобсын эту растительность, которая дала нам достаточно топлива и нашим животным хороший корм. Но нам пришлось присматривать за ними, так как пески представляли длинные неровные гряды, между которыми тянулись ложбины, и пасущиеся животные могли незаметно уйти далеко от палатки. Очередной караульный взбирался на гребень гряды, достигавшей от 3 до 5 сажен высоты, и отсюда наблюдал за животными, пригоняя их назад, когда они уходили слишком далеко. Вечером мы, конечно, пригнали их к палатке, верблюдов уложили, лошадей привязали к кустам.

На рассвете я проснулся и вышел из палатки, чтобы пустить животных на пастбище. Недалеко от стоянки в ложбине я заметил трех пасущихся лошадей и удивился. Подумал, что ночью пришли какие-то путники, не заметили нашей палатки, прилегли где-нибудь среди кустов чия, а лошадей выпустили. Но почему наша собака не лаяла ночью? Неужели не почуяла чужих? Вернувшись в палатку, я сообщил Лобсыну, который уже проснулся и обувался, что по соседству, очевидно, ночуют какие-то люди и что я поэтому не отпустил лошадей, так как недалеко пасутся чужие.

– Лошади! - воскликнул Лобсын, - а людей не видно. Если бы чужие люди были так близко, моя собака лаяла бы все время или хотя бы ворчала. Ты видел, наверно, диких лошадей. В этих песках они водятся, как мне сказывали. Бери ружье, может быть, удастся подойти на выстрел.

Мы вышли из палатки, но лошади за это время отошли дальше, вероятно, услышали наши голоса. Лобсын, разглядев их, сказал:

– Наверно, дикие. Все три той же самой масти, небольшие, гривы короткие, хвост жидкий.

– А не куланы ли? - заметил я.

– Издали их не трудно спутать, - подтвердил Лобсын. - Попробуем подкрасться ближе.

Говорили мы, конечно, шопотом и теперь стали пробираться почти ползком между кустами саксаула и пучками чия и, наконец, остановились шагах в сорока под защитой большого куста. Дальше прятаться было негде - местность открытая, кустики мелкие.

– Это не куланы, - прошептал Лобсын. - У кулана уши длинные, хвост совсем жидкий, как у осла, а вдоль спины по хребту идет черная полоса. А у этих полосы нет, хвост больше похож на конский. Должно быть, дикие лошади! Стреляй скорее!

– Но не домашние ли это, в самом деле? - сказал я, прицеливаясь, - не наделать бы неприятности кому-нибудь.

Лошади уже почуяли близость врага, подняли головы, навострили уши и упорно смотрели в нашу сторону. Одна даже похрапывала, раздувая ноздри. Другая стояла почти боком, и я выстрелил в нее. Она сделал большой скачок и помчалась галопом, за ней обе другие.

– Промазал! - сказал с сожалением Лобсын.

– Нет, попал, но только второпях, наверно, по ошибке сунул в ружье патрон не с пулей, а с дробью. Пойдем, посмотрим.

От круглой пули должна была быть большая рана и на песке остаться много крови.

Мы тщательно осмотрели место, где лошади паслись, нашли свежий помет и только несколько капель крови. Очевидно, я выстрелил дробью и только немного поранил бок или ногу.

Так из-за торопливости нам не удалось добыть это редкое дикое животное Джунгарской пустыни9.

Перед закатом мы пошли дальше и шли всю ночь по этим пескам, а утром вышли к небольшому китайскому селению Бай-да-цао, расположенному на окраине песков, уже на ровной степи. Это был маленький оазис с сухими руслами, деревьями, зарослями чия и камышей. Сюда весной доходит снеговая вода из Тянь-шаня, который теперь был уже хорошо виден на юге в виде высокой зубчатой стены. Над ней западнее поднималась двуглавая вершина Богдо-улы, увенчанная полями снегов. Но и весь гребень стены был посыпан свежим снегом.

В селении удалось купить свинину, свежие булочки момо и даже молоко. Китайцы подтвердили, что в песках Гурбан-тунгут водятся дикие лошади. Они показали нам шкуру одной из них. На ней черной полосы вдоль хребта не было, как правильно сказал Лобсын.

От этого села оставалось еще верст двадцать до города Гучена. Но мы решили туда не заходить, а повернуть на восток и выйти там на большую дорогу в Баркуль. Ехали мы теперь без дороги по той же равнине с щебнем, на которой потом стали попадаться пригорки и грядки холмов, среди них ложки и котловины, кое-где небольшие ущелья. Попадались ключи с небольшими зарослями тростника, чия, шиповника, таволги, а в ущельях под защитой от ветров росла даже дикая яблоня с мелкими, но вкусными плодами. По этой местности без дороги пришлось итти только днем. На ключах мы два раза ночевали, а на третий день среди таких же горок начали попадаться люди. Возле каждого ключа можно было увидеть одну или две китайские фанзы, жители которых занимались земледелием - возделывали поля по дну долин и орошали их водой из ключа. Но чаще, чем обитаемые фанзы, встречались развалины, так как дунганское восстание не пощадило и этих колонистов на окраине пустыни.

В этот день мы вышли на большую дорогу из города Гучен в Баркуль, которая тянется вдоль подножия Тянь-шаня по его мелким предгориям, и повернули по ней на восток. Высокий хребет теперь был виден уже гораздо ближе, верстах в тридцати от дороги, и снега его манили к себе путника, которого донимала еще дневная жара, тем более что эти предгория оказались более бесплодными, чем пройденная местность с ключами, - здесь и вода попадалась гораздо реже. Но снега на хребте были не вечные, видно было, что они выпали недавно. Летом весь этот конец Тянь-шаня лишен снегов. Дорога постепенно приближалась к нему, и на пятый день пути от первого китайского селения Бай-да-цао, которое мы встретили на всем пути от Булун-Тохоя на озере Улюнгур, она резко повернула на юг к хребту, у подножия которого стоит Баркуль. Но проживать с караваном верблюдов в китайском городе невыгодно - нужно платить за корм всех животных. Поэтому мы остановились, в трех верстах не доезжая Баркуля, на постоялом дворе небольшого селения, где была возможность выгонять верблюдов каждый день на пастбище в степь и покупать только корм для лошадей.

Скажу несколько слов о Баркуле; он состоит из двух частей - восточной Чин-син-фу, населенной маньчжурским войском, и западной китайской, или торговой, ее китайцы называют Паликон (переиначивая по-своему слово Баркуль). Каждая часть обнесена глинобитными стенами в виде четырехугольников с воротами, зубцами и башнями на углах и над воротами. Снаружи торговый город кажется больше, но внутри не все застроено, много пустырей. В центре - высокая башня с воротами, из которой идут три главные улицы на запад, север и восток. Восточная улица - самая длинная и представляет сплошной ряд лавок; бойко идет торговля и со столов на улице. В лавках много разных товаров, есть богатые лавки, каких я не видел ни в Кобдо, ни в Улясугае. Но на улицах и в переулках кучи мусора, лужи грязи или воды. Во всем городе нет ни одного дерева, но вокруг него рассеяны фанзы с садами среди обширных огородов. К югу и востоку от военного города громадное кладбище и посреди него кумирня.

На постоялом дворе я расспросил хозяина, свободен ли въезд в город с караваном верблюдов для торговли. Я знал, что при въезде в китайские города с купцов взимают пошлины, размер которых определяется местным амбанем по его усмотрению.

– Я очень советую тебе не везти товар в город, - сказал хозяин. - Наш амбань очень алчный человек. С тебя возьмут большую пошлину, и, кроме того, когда ты там займешь лавку и разложишь товар, амбань приедет к тебе, выберет все, что ему понравится, и заплатит за него сколько захочет или даже ничего не заплатит.

Это было досадно. Я знал, что в Баркуле русского консула нет, что это - большой, но захолустный город на окраине огромной Гоби, и полагал, что именно поэтому он должен был поощрять торговлю. Но так как консула не было, я не мог найти никакой защиты от произвола амбаня.

– Вот что ты можешь сделать, - продолжал хозяин, - Поезжай в город налегке, я укажу тебе одну китайскую лавку хорошего человека. Ты расскажи ему какой товар ты хочешь продать, и он приедет сюда отберет его и увезет в город как свой товар небольшими партиями. Но он много не купит, в городе товаров достаточно

Слова хозяина очень нарушали мои планы, но предложение казалось мне приемлемым, и на следующий день я поехал с Лобсыиом в город, отстоявший в нескольких верстах. Нужно заметить, что я во всех путешествиях носил монгольскую одежду и только сапоги русские и так как лицо мое мало отличается от монгольского типа и я говорил по-монгольски свободно, то меня всегда принимали за природного монгола. Поэтому в воротах города где останавливают приезжих и берут пошлину, нас свободно пропустили, убедившись только, что мы ничего не везем - очевидно, приняли за местных монголов, приехавших по делам. Указанную мне лавку на грязной и многолюдной улице города мы скоро нашли и сговорились с купцом купили свежего мяса, китайских булок, печенья, винограда, яблок и слив и к обеду вернулись на постоялый двор.

Тюки с товарами занимали отдельную фанзу. Они были у меня так подобраны, что в каждом тюке были все сорта мануфактуры - ситец, сатин, миткаль, фланель даба, сукна разных сортов по 1-2 штуки, чтобы не нужно было распаковывать сразу все тюки. Поэтому мы перенесли в фанзу, где жили сами, только два тюка, т. е. один верблюжий вьюк, и развернули их.

Вскоре после обеда приехал купец, пересмотрел разложенный товар, отобрал все, что ему было нужно, сторговался за чаепитием и угощеньем и поехал в город за деньгами, обещая вернуться вечером с несколькими ишаками, на которых он хотел привезти товар в город.

Но часа через два к нам в фанзу вбежал перепуганный хозяин и сообщил:

– Сюда едет сам амбань. Он, видно, как-то узнал про приезд русских купцов с товаром и хочет посмотреть его. Вот беда!

– Ты не говори про товар в другой фанзе, - попросил я. - Пусть он увидит только тот, что разложен здесь.

Наши верблюды, к счастью, были не на постоялом дворе, а паслись в степи под надзором мальчиков. По числу их амбань мог бы, конечно, заключить о крупной партии, потребовать показать весь товар, и сколько бы он ни захотел взять себе по дешевке или бесплатно, я бы ничего не мог сделать.

Немного погодя в ворота постоялого двора въехали два верховых солдата, за ними парадные носилки в виде будки на длинных палках, которую несли четыре человека, и еще два верховых, вслед за которыми нахлынуло все население поселка - мужчины, женщины и дети. Из будки вылез амбань - дородный китаец средних лет в парадном халате и курме с вышитым на ней фантастическим тигром, в черной шляпе с синим шариком, соответствовавшим его рангу начальника уездного города. Хозяин встретил его глубокими поклонами. Мы стояли у дверей фанзы и также поклонились.

Амбань вошел в фанзу, где уже было приготовлено кресло, в которое он и уселся; его сопровождал один из всадников, невидимому, являвшийся секретарем, так как он принес сверток бумаги, кисть и бутылочку с тушью. В фанзу вошел также хозяин и остановился у дверей, которые снаружи заслонили собой солдаты, носильщики и любопытные, так что стало почти темно - в фанзе окна не было. Начался допрос.

– Кто вы такие и зачем приехали сюда?

Я подал наши китайские паспорта и заявил:

– Мы торговали в Урумчи и Гучене и продали там почти весь товар. Остатки привезли сюда, чтобы сбыть их и ехать по монгольским кочевьям закупать сырье.

– На чем вы приехали? Где ваши животные?.

– Мы привезли товар на китайской телеге из Гучена, а наши две лошади здесь на дворе.

– Это правда? - обратился амбань к хозяину.

– Совершенная правда, далое (большой господин), они приехали вчера вечером, а телега сегодня утром уехала назад.

– Почему вы не приехали в город, а расположились с товаром здесь, в поселке?

– Мы думали, что продадим часть здесь, а остальное привезем в город.

– Кто купит здесь дорогой русский товар? Может быть, 10-20 локтей купят, а в городе вы можете продать все. Ну-ка, покажите, что у вас есть!

Мы начали подносить амбаню по одной штуке всех сортов тканей. Он щупал и осматривал каждую, спрашивая, сколько аршин в штуке и какая цена, находил, что мы слишком дорого хотим, что товар неважный.

– Так и быть, я помогу вам расторговаться здесь, - заявил амбань наконец. - Отложите мне по две штуки каждого сорта. За привоз товара в город нужно уплатить 10% его стоимости и еще 10% вы должны уступить мне.

– Подсчитай, сколько следует уплатить со скидкой 20%, - сказал он секретарю.

Последний начал записывать. Я приносил по две штуки каждого сорта и говорил, сколько в каждой аршин и какая цена. В общем он выбрал 12 сортов тканей, что составило 24 штуки - половину вьюка верблюда, причем более дешевые сорта браковал. Со скидкой в 20% секретарь насчитал 400 китайских лан (т. е. унций серебра), или на наши деньги 800 рублей с небольшим.

– Деньги я пришлю вам завтра утром, а товар возьму с собой, - заявил амбань, поднялся с кресла и величественно медленным шагом вышел из фанзы. Секретарь сказал солдатам: - Собирайте товар, выбранный амбанем.

У солдат нашлись мешки и веревки, и они быстро составили три легких вьюка по два мешка с товаром в каждом и перекинули их через седла лошадей. Амбань, стоя возле носилок, проследил за этим, разговаривая с хозяином, затем уселся в будку. Носильщики подняли ее на свои плечи, и процессия в прежнем порядке выехала со двора. Любопытные еще остались и оживленно обсуждали происшествие, расспрашивая хозяина о нас.

Лобсын в фанзе вполголоса выражал свое возмущение произволом амбаня, а я утешал его тем, что мы еще дешево отделались.

– А если этот плут не пришлет деньги? - заявил Лобсын.

– Я думаю, что пришлет, побоится обидеть русских купцов, которые через консула могут пожаловаться генерал-губернатору в Урумчи.

Под вечер приехал с четырьмя ишаками китаец, с которым мы сторговались. Он уже узнал о посещении амбаня и, думается мне, сам сообщил ему по секрету о приезде русских купцов с товарами, чтобы быть у него на хорошем счету, т. е. не страдать от разных придирок этого вымогателя. Часть отобранного им ранее товара была забрана амбанем, но он согласился купить все, что осталось, с небольшой скидкой. Подсчитали и получили от него серебром еще 400 лан с небольшим. В сумерки он уехал, нагрузив своих ишаков, и сообщил мне на ухо, что, когда стемнеет, провезет товар в город, дав взятку караульным в воротах, которая, конечно, меньше пошлины, взимаемой днем, когда у ворот дежурит китайский чиновник.

К ночи вернулись с пастбища на,ши мальчики с верблюдами, и после тревожного дня мы спокойно поужинали пельменями с подливкой китайского черного острого соуса, изготовляемого из соевых бобов.

Утром амбань прислал с своим секретарем деньги, но не серебро, а бумажки. В то время в Китае государственных бумажных денег не было, но во многих городах крупные торговые фирмы и банки выпускали сами бумажные деньги, которые были в ходу только в данном городе и ближайших окрестностях; нередко среди них попадались фальшивые. Лобсын был возмущен, но я отнесся спокойно к этому поступку вымогателя, так как был почти уверен, что он не пришлет ничего.

Бумажные деньги нужно было израсходовать в городе. У нас освободился от вьюка один верблюд, и я решил закупить зерно для подкармливания лошадей и верблюдов, имея в виду плохой подножный корм в пустыне Гоби, которую нам предстояло пересечь на пути к Эдзин-голу, Кроме того, не мешало купить китайских булочек, сухих фруктов, печенья, китайского сахара и зеленого чая для себя. В расчете на лавки Баркуля мы везли мало всего этого из Чугучака.

Поэтому я отправил Лобсына с одним из мальчиков в город за покупками, а зерно сторговал у хозяина постоялого двора в виде четырех мешков полевого гороха. В Китае не кормят лошадей и мулов овсом или ячменем; овса там вообще не сеют, а ячмень идет на изготовление дзамбы - поджаренной муки, которая у монголов заменяет хлеб. Это зерно животным заменяют горохом, который дают распаренным в горячей воде и часто пересыпают им мелко нарубленную солому, так как сено в Китае не известно из-за отсутствия лугов.

К обеду вернулся Лобсын с покупками. Паровые булочки мы немедленно разрезали на небольшие кубики, которые хозяин превратил в сухари на своей плите. На все покупки и зерно мы израсходовали меньше половины бумажных денег. Остальные приходилось сберечь в расчете, что мы обратно поедем опять через Баркуль и тогда израсходуем их или, если в этот город не попадем, спишем в убыток.

Теперь нам предстояло резко повернуть на восток и итти несколько дней еще вдоль подножия Тянь-шаня, а затем пересечь горный узел кряжа Мэчин-ула, который тянется на северо-запад, все более отдаляясь от Тянь-шаня. Мы выступили утром, не заходя в Баркуль.

Дорога была ровная, твердая, справа виден был Тянь-шань; покрытый свежим снегом его гребень резко выделялся над темными лесами северного склона. Слева тянулась равнина вплоть до гор Мэчин-ула, замыкавших горизонт. По дороге часто попадались обработанные поля, на которых кончали уборку второй жатвы, отдельные фанзы и селения, но последние большей частью представляли развалины после дунганского восстания. Дунгане не смогли взять Баркуль, но разорили окружающую страну.

Ночевали у развалин селения Хой-су на одноименной речушке, текущей из Тянь-шаня и кончающейся болотцами и солончаками, недалеко от дороги. Такая же местность продолжалась и на следующий день, но вскоре от нашей дороги отделилась большая главная в город Хами, которая пошла правее и ближе к Тянь-шаню и вела к перевалу через хребет. К востоку от перевала хребет немного возвышается, несет небольшие вечные снега и называется Карлык-таг. Мы продолжали итти вдоль подножия; фанзы, поля и селения попадались реже, а Мэчин-ула уже значительно приблизился. Ночлег был близ деревушки Почжан на небольшой речке.

От нее дорога начала постепенно подниматься на плоский перевал; с юга тянулись горы Джанджан, передовая гряда Карлык-тага, покрытые хвойным лесом, а с севера - скалистые безлесные горы совсем близкой цепи Мэчин-ула, и на перевале между теми и другими осталось только 5 верст промежутка. Но это не был перевал через какую-нибудь горную цепь; здесь только соединились «бэли» обоих хребтов. Бэлем монголы называют пологий длинный откос, точнее подножие, над которым поднимаются скалистые склоны каждого хребта пустыни Эщ, подножия часто гораздо шире хребта, достигают 5-10 и больше верст в поперечнике и в разрезе похожи на плоскую крышу, над которой резко поднимается ее зубчатый конек.

Бэль состоит из продуктов разрушения хребта, вынесенных из него временными потоками, и представляет ровную степь с плоскими руслами этих потоков.

На перевале сомкнулись бэли Мэчин-ула и передовой цепи Карлык-тага, а за перевалом они начали расходиться, и дорога пошла вниз по бесплодной степи к обширной впадине озера Тур-куль, где мы разбили палатку, Озеро соленое, без стока, по берегам даже садится соль, которую собирают монголы и таранчи Баркуля и Хами. Вдоль берегов - заросли чия, а там, где из-под откосов берега вытекают пресные ключи, образуются лужайки, густые чаши тальника. Мы остановились у ключей северного берега. На южном берегу за озером видны были юрты и пасшийся скот, а на восточном - фанзы селения таранчей.

По мелким горам хребта Мэчин-ула я передовой цепи Карлык-тага мы шли еще два дня через селение Тугурюк в селение Бай, где те и другие горы еще понизились и распались на группу холмов. Бай - последнее к востоку селение Баркульского округа на маленькой речушке, текущей с конца Карлык-тага. Дальше до самого Эдзии-гола совершенно безлюдная Гоби, бедная водой и растительностью. По ней кое-где разбросаны низкие гряды и группы холмов, а на продолжении Карлык-тага, т. е. Тянь-шаня, тянутся скалистые кряжи гор с запада на восток, но не сплошной цепью, а разорванной, с более или менее широкими промежутками. В них или вблизи них попадаются небольшие оазисы.

От селения Бай мы уже намерены были перейти к ночным переходам и потому провели в нем целые сутки.

Лобсын в этом селе расспросил людей о предстоящем длинном пути через Гоби, о названиях гор, колодцев, характере дороги. Но на первый переход мы наняли в поселке проводника, чтобы в темноте не сбиться, так как от нашего пути ответвлялись еще дороги к Алтаю на север и в Сачжеу на юг. Проводник ехал вместе с Лобсыном во главе каравана и по временам затягивал длинную заунывную песню, в которой он описывал все, что видно по сторонам, конечно, по памяти, так как в темноте решительно ничего нельзя было различить, кроме нескольких параллельных тропинок, вытоптанных караванами в почве степи и чуть выделявшихся при свете звезд на более темном фоне. Ночью проводник ориентируется по звездам, помня их расположение в небе в разное время года.

Ночь была тихая и довольно холодная. Мальчики спали спокойно, укачиваемые равномерным шагом верблюдов и приникнув к мягкому вьюку. Я тоже привык дремать, сидя в седле в хвосте каравана, просыпаясь при каждой остановке, когда ботало последнего верблюда замолкало. Так проходили часы в равномерном движении. Наконец, на востоке небо просветлело, и на его фоне стали ясно выделяться фигуры верблюдов. Утренний холод разогнал дремоту, я соскочил с седла и пошел пешком. Вскоре справа вдали вырисовалась низкая скалистая гряда гор; ровная степь с мелкими кустиками тянулась к их подножию, а слева она же расстилалась до горизонта. Звезды начали уже меркнуть. Мало-помалу становилось светлее, восток порозовел; на гряде справа уже выяснились темные ущелья, седловины, обрывы скал. Взошло солнце прямо впереди каравана среди полосчатых тонких облаков, золотистых и розовых с зубчатыми краями. Тропинки нашей дороги тянулись до горизонта прямо к солнцу и упирались в его красный диск словно в светлые ворота. Восходы и закаты в пустыне всегда чаровали меня своей красотой и сочетанием разных форм и красок облаков.

Становилось теплее по мере того как солнце поднималось выше. Проводник опять запел и, вслушиваясь в слова песни, я понял, что он просто фантазирует. По сторонам дороги, кроме почти ровной пустыни и скалистой гряды на юге, не было ничего того, что он описывал в своей песне. Так мы прошагали еще часа три, пока слева не появилась группа холмов, у подножия которых зеленая полоска выдавала наличие воды и корма. Проводник свернул к ней, и мы подошли к лужайке, на краю которой у склона холмов вытекал из трещины в камне большой ключ, заполняя впадину аршина два в диаметре и в две четверти глубины, и извивался затем еще несколько шагов среди травы. Большое старое дерево поднималось по соседству, и вокруг него почва была опалена, усеяна пометом верблюдов и, очевидно, служила местом стоянок караванов. Мы расположились тут же на отдых на весь день, раскинули палатку, развели огонь, сварили чай, хорошо позавтракали. Потом отпустили животных на пастбище под присмотром мальчиков, которые выспались за ночь, а сами легли спать до послеполудня. Мальчики сварили обед и разбудили нас. Проводник после обеда уехал назад; едучи рысью, он мог поздно вечером вернуться домой.

После обеда мальчики в свою очередь прикорнули, а мы сидели возле палатки, греясь на солнце теплого сентябрьского дня.

– Проводник рассказал, - сообщил Лобсын, - что на этой дороге небезопасно. В одном месте в горах живет шайка разбойников, которая грабит китайских купцов. Ее начальник, как тебе покажется, Фома, лама, беглый, конечно; Черным ламой его называют. Монголов он не обижает, а у китайцев отнимает часть товаров, которые ему понравятся, и все деньги, сколько есть. Людей не убивает, если они не сопротивляются. Китайцы теперь боятся ездить по этой дороге, делают большой крюк в обход его логовища, но он их иногда настигает и там. Ездят эти разбойники на хороших скакунах - одногорбых верблюдах, от которых и добрый конь не убежит.

– Разбойник лама - это интересно, - сказал я. - Но если он монголов не трогает, то нам бояться нечего. Мы ведь оба все равно, что монголы, а на китайских купцов совсем не похожи.

– Кто знает, Фома? Увидит добрый караван, много товара, хороших верблюдов - пожалуй, захочет поживиться.

– Ну, бог не выдаст, свинья не съест, как говорится. Ехать нам нужно, объезда мы не знаем. Авось поладим с ламой, откупимся деньгами, которые получили в Баркуле.

В сумерки мы пошли дальше. Лобсын вел караван уверенно; дорога шла на восток прямо, как стрела; справа все время тянулись с перерывами скалистые низкие гряды.

На ночлег остановились раньше, часов в восемь утра, у колодца, вырытого в сухом русле: корм был плохой, только для верблюдов, а лошадям пришлось дать хорошую порцию гороха, подмешав к нему мелкой сухой травы и стеблей чия, которые мальчики с трудом насобирали вокруг стоянки.

Предстоял первый большой безводный переход в 50 верст, который трудно было сделать без остановки для отдыха. Поэтому мы снялись в 4 часа, наполнив бочонки водой и напоив досыта животных. Шли до 11 часов, затем остановились в пустыне, уложили верблюдов, не развьючивая их, сварили чай на привезенном аргале, дали верблюдам и лошадям порцию гороха, а последним также по ведру воды, и немного поспали, не разбивая палатки, растянувшись на земле. Ночь была тихая и холодная. Я долго лежал с открытыми глазами, любуясь звездншм небом. Не слышно было никаких звуков, кроме тихого хруста гороха, который жевали животные, и изредка их фырканья. В этой пустыне, очевидно, не было ни волков; ни ночных птиц.

В 2 часа ночи поехали дальше. Несколько тропинок дороги хорошо выделялись даже ночью светлыми ленточками на черном фоне Гоби, которую мы увидели в ее мрачном величии, когда рассвело. Это была равнина, усыпанная густо мелким черным щебнем; она расстилалась впереди и позади нас до горизонта. На юге она была ограничена вдали плоскими черными же холмами, а на севере уходила как будто до самого Алтая, который чуть виднелся на горизонте, выделяясь на темном еще фоне неба полоской снега на гребне. Нигде не видно было ни малейшего кустика. Это была такая же черная пустыня, как та, которую мы пересекли на пути от Алтая в Баркуль, но еще более обширная, так как там мы видели все время позади себя высоты Алтая, а впереди - снеговой гребень Тянь-шаня.

Взошло солнце, но пустыня впереди не осветилась синими огоньками, так как мы шли против солнца, и она казалась еще мрачнее. Только оглянувшись назад, можно было видеть, как сверкали солнечные лучи, отраженные гладкими зеркальцами черного щебня. Наконец, часов в семь утра, впереди показались пригорки, появились небольшие сухие русла и по их бортам отдельные кустики. К восьми часам дорога втянулась в плоские холмы и вышла в небольшую долину с лужайкой и кустами вокруг маленького источника. Трудный переход был окончен.

На этой стоянке мы несколько раз видели прилет больдуруков на водопой. Эта птичка, называемая также пустынник, живет в пустынях Азии большими стаями в десятки и сотни штук. Она величиной с голубя, оперение буро-желтое с черными крапинами, брюшко белое. Особенно замечательны ноги, которые кончаются тремя короткими пальцами с мелкой чешуей и короткими когтями, похожими на копытца. Стая летит очень быстро, подобно урагану, резко приземляется, и птицы бегают, собирая семена пустынных растений, которыми кормятся. За день несколько стай прилетали, быстро пили воду из ручейка и разбегались по холмам и лужайке. На желтом с черным щебнем фоне пустыни их трудно заметить, если они прижмутся к земле. Все-таки мне удалось застрелить несколько штук, пока стая приземлялась. Это дало нам вкусный обед.

На следующем переходе дорога за холмами повернула на иго-восток и пересекла продолжение Тянь-шаня по широкому промежутку между двумя грядами.

Около полуночи мы встретились с шайкой Черного ламы. Она внезапно вынырнула из темноты и состояла из 5 человек на сухопарых верблюдах. Они окружили Лобсына и повернули весь караван вверх по долине, взяв у Лобсына, несмотря на его слова, что караван монгольский, поводок первого верблюда. Двое подъехали ко мне и конвоировали справа и слева. Я завел с ними беседу, рассказал, кто мы, куда едем, какой товар везем. Один ответил: «Темно, не видно ни вас, ни товара. Поедем в наш стан, там лама, наш начальник, посмотрит вас».

Мы ехали с полчаса вверх по долине. Горы по склонам ее становились выше, долина суживалась и превратилась в ущелье, по дну которого струилась вода небольшого ручья. Потом мы въехали в довольно широкую котловину среди гор, повернули на запад (судя по звездам) и вскоре оказались у какой-то стены и через узкие ворота, едва пропустившие завьюченных верблюдов, попали в небольшой двор. Мне и Лобсыну предложили спешиться, верблюдов и лошадей увели в глубину двора, а нас повели внутрь здания.

Мы попали в комнату, тускло освещенную сальной свечой, стоявшей на низеньком столе, поставленном на широком кане, покрытом прекрасным хотанским ковром. Заднюю часть кана занимала постель Черного ламы, который уже проснулся и сидел возле столика. Высокий лоб, мало выдающиеся скулы, почти прямой разрез глаз и прямой нос с горбинкой выдавали, что это не монгол, а тюрк или таягут. Это подтверждала и довольно большая и густая черная борода, окаймлявшая смуглое лицо.

Войдя в фанзу, мы молча поклонились; мальчики, испуганные ночным нападением, держались за нами, выглядывая сбоку. Лама кивнул головой и сказал:

– Садитесь, почтенные купцы!

Впереди кана на двух глыбах камня лежала кривая доска, на которую мы с Лобсыном уселись; мальчики стояли за нами.

– Кто вы такие, откуда и куда едете, какой товар везете? - спросил лама.

Я сказал, что мы русские купцы из Чугучака, едем на Эдзин-гол, везем мануфактуру для обмена на сырье.

– Какие вы русские! Вы - монголы по лицу, по одежде! Почему вы выдаете себя за русских? Думаете, что Черный лама русских не обидит?

Я расстегнул свой теплый халат и достал наши паспорта, выданные консулом и написанные по-китайски и по-монгольски с печатями чугучакского амбаня.

Лама внимательно просмотрел их и сказал:

– Вижу, вы русские купцы. А зачем вы едете на Эдзин-гол? Там монголы бедные, а товаром снабжают их китайцы из Сачжеу. Вы там мало что продадите! Вы бывали уже там когда-нибудь?

– Нет, мы едем в первый раз. Мы уже десять лет ездим с товарами по монгольским монастырям и кочевьям, захотели посмотреть и Эдзин-гол.

– Оттуда можно попасть и в Куку-хото и в Дын-юань в Алашани, если не расторгуетесь у монголов. Только туда далеко и дорога трудная.

Отворилась дверь, и два человека втащили в фанзу один тюк с нашим товаром, быстро вспороли холст, в котором мануфактура была зашита, и подали ламе несколько штук ситцев, дабы, далембы.

– Есть ли у вас красное и желтое сукно для одежды лам, хорошая бумазея и китайские шелковые ткани? - спросил лама.

– Сукно такое и бумазею имеем, но шелковых тканей не возим, ими снабжают монголов китайские купцы, - сказал я.

– Несколько штук сукна и бумазеи я у вас возьму, достаньте их.

– Они в другом вьюке, который назначен для монастырей, а в этом их нет. Ночью трудно будет найти тот тюк.

– Ну, так вы, русские купцы, переночуйте у меня. Фанза у меня есть, кан чистый. Утром достанете, что нужно.

– Отведите гостей в другую фанзу и дайте им чаю, - приказал лама своим помощникам. - Вы не опасайтесь ничего, русские купцы! Черный лама не разбойник, - прибавил он. - Можете спать спокойно. Только у нас нет корма для лошадей. До утра они постоят, вы бы все равно до рассвета ехали, не так ли? Идите!

Мы поклонились и вышли вместе с обоими помощниками. Они провели нас по двору, открыли дверь и впустили в небольшую фанзу. Один из них начал высекать огонь, раздул фитиль и зажег огарок сальной китайской свечи, которую вынул из кармана. Фанза была чистая, кан также был покрыт ковром.

– Нам надо бы достать наши вещи с вьюка, - сказал я провожатому.

– Пойдем, достанем все, что вам нужно.

При свете свечи мы увидели, что один из разбойников типичный монгол, а другой - тангут или тибетец.

– Фома, останься здесь с мальчиками, а я пойду с ними за вещами, - заявил Лобсын.

Он ушел с тангутом, а я остался с монголом и спросил:

– Нам говорили, что вы монголов не обижаете, правда ли это?

– Наш начальник монголов не трогает, а китайским купцам спуску не дает. Он мстит им за старые обиды. А вот русских купцов мы в первый раз видим.

Я рассказал ему, кто мы, зачем и куда едем. Спросил, давно ли они живут в этой пустыне.

– Четвертый год живем здесь.

– Китайские начальники в Хами и Баркуле, конечно, знают о вас. Они не посылали ли отряд солдат, чтобы поймать вас?

– Найти нас трудно. Мы останавливаем караваны ночью в разных местах дороги, сразу берем, что нужно - верблюда с вьюком, деньги и исчезаем в темноте. А проводники у китайцев - монголы, и они не станут рассказывать, где нас искать. Место пустынное, людей на двести ли близко никого нет.

– А почему вы нас привели в свой дом? Мы вот узнали теперь дорогу к вам.

– Черный лама знал, что вы пойдете по этой дороге и велел вас привести к себе в гости. А гости никому не выдадут тот дом, в котором их хорошо принимали. Это - старый закон гостеприимства.

– Откуда лама знал о нас?

– У него в Хами и Баркуле и во всех селениях и кочевьях друзья есть и о ходе торговых караванов мы вперед знаем.

Вернулся Лобсын с нашими вещами, а монгол ушел, заявив: «Сейчас принесу вам ужин».

Мы разложили вещи на кане. Мальчики сейчас же улеглись спать. Сначала они были очень встревожены ночным приключением и испуганно смотрели на чужих людей, которые остановили караван и про которых они слышали, что это - разбойники. Теперь, видя, что никто нас не обижает, они успокоились.

– Наши верблюды развьючены и уложены во дворе, лошади стоят под навесом, товар тоже сложен под навесом, - сказал Лобсын. - Эти люди, которых называют разбойниками, помогли мне найти вещи среди тюков и говорят, что мы - гости Черного ламы, а не пленники.

– И мне это сказал один, который остался со мной, - подтвердил я. - Нам бояться нечего, а Черный лама, наверно, даже заплатит за товар, который выберет.

Отворилась дверь, и монгол принес блюдо с горячим пилавом, а тангут - большой чайник с чаем, заправленным по-монгольски молоком и солью.

– Кушайте на здоровье, - сказал он, уходя. - Ложитесь спать, пока горит свеча. У нас другой нет, запас кончился.

Мы плотно поужинали и даже мальчиков разбудили ради пилава и чая с молоком.

– Даже молоко есть у них, - удивлялся Лобсын. - Неужели они корову держат здесь в пустыне и сами доят ее?

– Может быть, и женщины живут с ними и ведут хозяйство? - предположил я.

Остаток ночи мы спокойно проспали и, вероятно, спали бы долго, потому что в фанзе не было окна. Но нас разбудил вошедший монгол.

– Солнце уже поднялось, - сказал он. - Лама ждет вас у себя. У нас на дворе есть вода, кому нужно помыться.

Уходя, он оставил дверь открытой. Мы быстро вылезли из-под халатов и вышли во двор.

Он был окружен со всех сторон стеной, аршин десять вышины, словно крепость. Одну сторону внутри занимали четыре фанзы, судя по числу дверей; вдоль другой шел навес, под которым лежали наши тюки, но верблюдов и лошадей не было видно. У третьей стены стояла отдельная фанза, очевидно, кухня, судя по дыму, поднимавшемуся из трубы. Возле нее протекал ручеек чистой воды, выходившей из ямки в углу двора. Это показывало, что в случае осады крепости кем-либо население было обеспечено водой. В четвертой стене находились, небольшие ворота с прочными створами, которые были открыты. Вдоль стены в нескольких кучах были сложены стволы саксаула, снопы чия, полыни и колючки - запасы топлива и корма для верблюдов.

– Хорошие хозяева здесь, - заметил Лобсын. - Все у них запасено в крепости, даже вода есть.

– А это что? - сказал я, указывая на кучу черного камня возле кухни. - Неужели земляной уголь?

Мы помылись у ручья и пошли к дверям одной из фанз, возле которой стоял монгол, очевидно, ожидавший нас.

– Ваши лошади и верблюды пасутся тут за сменой,- сказал.он. - Только корм для лошадей у нас плохой, они не наедятся.

– У нас с собой есть горох, мы их подкормим, - пояснил я.

Мы вошли в фанзу ламы; она имела окно, заклеенное китайской бумагой, так что было светло. Лама сидел на кане возле столика, на котором дымилось блюдо, с пилавом, стоял большой медный кувшин, очевидно, с, чаем, и несколько чашек.

Войдя, мы поклонились и остановились у дверей.

– Доброе утро! - сказал лама. - Садитесь на скамью поближе ко мне, нужно позавтракать. Вы спали хорошо, надеюсь?

Я поблагодарил за ужин и за уход за нашими животными. Во время еды лама расспрашивал нас о Чугучаке, о наших торговых путешествиях, о России и русских обычаях и порядках. Я рассказал ему о раскопках в Турфане с немцами и о неудаче раскопок на реке Дям, о вещах, которые можно добыть в развалинах старых городов. Это его заинтересовало и он сказал:

– Возле Эдзин-гола в пустыне также есть развалины большого города, только до них трудно добраться, кругом сыпучие пески; воды возле города нет. Просите монгольского вана, чтобы он дал вам проводника, иначе вы города не найдете. Если вы побываете в нем, будете копать и найдете тибетские или китайские книги, привезите мне несколько, я люблю читать старые сочинения. В Баркуле и Хами книг достать почти нельзя.

После завтрака мы разыскали среди наших товаров тюк с красным и желтым сукном и бумазеей и притащили его в фанзу, развязали и показали ламе. Он остался доволен товаром, отобрал несколько штук и сказал:

– Тут в пустыне не так далеко есть небольшой монастырь. Гэгена в нем нет, богомольцев приходит мало, ламы совсем обнищали, ходят в лохмотьях. Я хочу послать им эти материи, чтобы они к зиме оделись потеплее.

Потом он спросил цену, быстро подсчитал итог на китайских маленьких счетах и сказал: - Если я заплачу вам сразу все серебром, вы сделаете уступку, как полагается при наличном расчете?

Лама, очевидно, хорошо знал условия торговли русских купцов с монголами. При отдаче товара в кредит до будущего посещения через год цена, конечно, другая, чем при уплате сразу. Я сказал, что при наличном расчете уступаю 30% монголам и 20% китайцам.

– Почему ты уступаешь китайцам меньше?

– Потому что они покупают для перепродажи, а монголы для себя. А тебе, так как ты покупаешь ткани для подарка бедным ламам, я уступлю еще 20% и отдам по той цене, по которой покупаю его сам в России.

– Что же, я принимаю эту уступку и передам ламам, что ты пожертвовал им часть материала для одежды, - сказал Черный лама с улыбкой. - Но лучше будет, если ты возьмешь с меня, сколько следует, а прибавишь товара на эти 20%.

Я удивился деликатности этого человека. Мы были в его полной власти, он мог взять все, что ему понравится, и ничего не заплатить. Поэтому я, конечно, согласился и отобрал еще несколько штук того сорта, который указал лама.

Подсчитав все, что следовало, лама достал из ящика, стоявшего на кане, мешок со слитками серебра и китайские весы и аккуратно отвесил мне стоимость купленного.

– Вам нечего торопиться с отъездом, - заявил он. - Проведете день у меня, а под вечер поедете, я дам вам проводника до хорошей воды и корма в 20 ли отсюда, в месте, которое мы одни знаем. Там вам нужно будет переночевать и пробыть завтра до послеполудня, потому что дальше опять большой переход через Гоби и нужно подкормить животных.

– А можно ли посмотреть окрестности вашей крепости, чтобы найти ее на обратном пути? - спросил я.

– Конечно, можно, если вы ручаетесь за вашего монгола, что он не сообщит никому о нашем доме.

– Это - мой компаньон по торговле, - сказал я. - Я знаю его с детства, он убежал из монастыря и был нищим, я его приютил и приучил к работе; он - прекрасный проводник. Вот мы шли по этой дороге, по которой он раньше не ходил, а он ведет нас уверенно, только в Баркуле и Бае расспросил насчет воды и корма и характера местности.

Лобсын во время моего расчета с ламой вышел, почему я мог говорить о нем свободно. Лама заинтересовался его биографией.

– Я расспрошу его о монастыре, в котором он учился, - сказал он. - А теперь пойдем, посмотрим наши горы.

Мы вышли из фанзы. Лобсын разговаривал на дворе с двумя из людей Черного ламы. Мальчиков он уже после завтрака послал присматривать за животными на пастбище, а теперь присоединился к нам. Выйдя из ворот, мы очутились в неширокой, но довольно длинной долине между голыми скалистыми грядами. По дну долины росли кустики полыни, колючки, кое-где пучки чия, так что верблюды находили себе пищу, и только лошади с унылым видом переходили от пучка к пучку и обрывали более тонкие верхушки уже совершенно пожелтевшего чия, стебли которого очень жестки, как твердая солома. На самой высокой вершине южной гряды, недалеко от крепости, я заметил черную кучу и спросил ламу, что это за обо.

– Это - наш караул, - сказал он. - С этой вершины далеко видно в обе стороны и можно заметить издалека караван. Китайские купцы стали теперь проходить эту местность днем во избежание наших нападений ночью. Поэтому их надо высмотреть своевременно.

Пройдя немного дальше вверх по долине, я заметил на склоне отверстие, похожее на устье штольни, и спросил о нем.

– В этих горах есть земляной уголь, - сказал лама, - и мы добываем его понемногу для отопления наших фанз. Аргала у нас мало, саксаул, который ты видел во дворе, приходится привозить издалека, и мы бережем его на всякий случай.

– Лошадей у вас, вероятно, нет? - спросил я. - В этой долине корму мало.

– Очень мало; у нас только одногорбые верблюды-бегуны. И чтобы сберечь для них корм в долине на зиму, мы летом, когда караваны почти не ходят, пасем их за горами на степи. У вас, конечно, есть зерно для лошадей?

– Конечно, есть, горох. Только его нужно распарить в горячей воде.

– Скажите моим людям, они сделают.

Погуляв по долине, мы вернулись к крепости, и я заметил,- что она была выстроена в таком месте, что ее трудно было бы обстрелять из пушек. Она занимала весь восточный конец долины, почти замыкая выход из ущелья в южной гряде. Из этого выхода завьюченный верблюд еле-еле проходил к воротам крепости, расположенным немного левее, а за воротами скалы подступали так близко к стене, что оставался только проход для человека или верблюда без вьюка, который вел в остальную часть долины. Таким образом, даже легкую пушку нельзя было бы протащить через этот проход в долину, чтобы обстрелять крепость с этой западной стороны издалека. Ворота были совершенно защищены от обстрела, а крутые склоны и зубчатые гребни обеих гряд, окаймлявших долину, делали очень трудным, если не невозможным, втаскивание пушек даже на седловины, чтобы обстрелять крепость сверху. Следовательно, оставалось только обстреливать крепость навесным огнем издалека, с окружающих равнин, не видя ее, что было весьма сомнительно по состоянию китайского войска в это время. От обстрела из ружей с вершин обеих гряд крепость, конечно, не была гарантирована, но пули гладкоствольных ружей не могли бы пробить даже глинобитные стены фанз, не говоря уже о толстых стенах самой крепости, на гребне которых были бойницы для стрелков.

Около полудня нас пригласили на обед к ламе. Подали опять блюдо пилава и чай с молоком и солью. Во время прогулки по долине я заметил нескольких пасущихся баранов и коз, вместе с верблюдами, и теперь спросил хозяина, как он достает мясо и молоко.

– Иногда отнимаем у китайцев, когда они гонят с Эдзин-гола в Баркуль и Хами гурты баранов и коз, иногда доставляет нам баранов один хороший монгол, - сказал лама. - Но молоко это - верблюжье, у нас есть хорошая верблюдица.

К чаю мы захватили с собой своих сухарей и китайских печений, так как заметили, что у хозяев имеется только дзамба.

– У нас бывает иногда даже свежий хлеб, - заметил лама по поводу нашего угощения, но сейчас запас муки кончился. - Нет ли у вас лишней, я вижу, вы люди запасливые?

Я сказал, что мы везем муку для баурсаков и лапши и что фунтов 15 я смогу уступить в расчете, что у монголов на Эдзин-голе мука найдется.

– Это будет очень приятно! - ответил лама.

За чаем я спросил, чем обусловлена его ненависть к китайцам.

– Пять лет назад я дал обет мстить китайским купцам и чиновникам за своего отца, сестер и брата и отнимать у них деньги, чтобы выкупить сестер и брата из неволи. Тебе я могу рассказать, как это случилось. Семья моя родом из Нань-шаня; там в горах живут рядом монголы хараёгуры и тангуты шираёгуры, и отец у меня тангут, а мать монголка. Семья наша была бедная, и отец охранял табун коней китайского амбаня города Гань-чжоу, которые паслись возле нашего улуса. Меня, старшего сына, отец отдал в большой монастырь Чертынтон на реке Тэтунг, и я стал ламой. Вместе с монгольскими богомольцами я поехал в Лхасу и пробыл там в обучении в монастыре далай-ламы два года. Вернувшись оттуда, я посетил свою семью, но не застал никого. Оказалось, что амбань получил место начальника в Улясутае и взял туда моего отца вместе с семьей и табуном для той же службы. Полгода спустя меня послали в один из монастырей Хангая, так как я хотел жить ближе к своей семье. Я побывал в Улясутае у амбаня и от его чиновников узнал ужасную историю. В первую же зиму после переселения отца случилась страшная гололедица в той местности, где он пас табун амбаня. Ты, конечно, знаешь, что в Монголии гололедица зимой - ужасное несчастье. Скот пасется и зимой на подножном корму, потому что сена монголы не имеют. Когда трава покрыта толстым слоем льда, скот не может добывать себе пищу и гибнет в большом количестве от голода. Слой льда в этот раз был такой толстый, что даже кони не могли разбивать его своими копытами. Мороз держался, кони худели, начали падать. Отец пришел в отчаяние и погнал табун в Улясутай, где у амбаня был запас сена. Но было далеко, и по пути пало еще много лошадей. В Улясутай отец пригнал только треть табуна. Амбань рассвирепел, и хотя отец был невиновен в несчастии, его посадили в тюрьму, в грязную яму, где он вскоре умер, а двух сестер и брата, красивого мальчика, амбань отправил в Пекин и продал богдыхану, сестер в гарем, а мальчика в рабство, чтобы покрыть убытки, причиненные отцом. Когда я узнал это, я дал обет: взять у китайских купцов силой деньги, чтобы выкупить пленников у богдыхана. В монастырь, куда я был послан, я не вернулся, а мало-помалу составил отряд из монголов и тангутов, также так или иначе обиженных китайскими властями, и построил с ними эту крепость близ караванной дороги. Вот с тех пор, четвертый год мы и живем здесь в пустыне. Но через год или два у меня, может быть, будет довольно денег, чтобы ехать в Пекин и снабдить своих помощников небольшими деньгами для обзаведения юртой, скотом и семьей.

Мы выслушали этот рассказ с большим вниманием и не могли не извинить деятельности Черного ламы, пострадавшего от такого произвола китайского амбаня.

– А много ли у тебя помощников? - спросил я.

– Немного, ты почти всех видел. Их шесть человек, но один старый и большей частью остается дома, готовит нам пищу, пасет верблюдов.

– Где же вы сбываете товары?

– В Баркуле и Хами у меня есть доверенные купцы, которые принимают от нас товар, конечно, с большой уступкой.

– А выдать тебя амбаням они разве не могут?

– Не посмеют, а место нашей крепости, они, конечно, не знают. И товар им привозят не мои люди, а посторонние монголы, которые получают его от нас в условленных местах в пустыне.

Часа в три пополудни лама сказал нам, что пора отправляться. Лошади были уже накормлены горохом, верблюды наелись. При помощи людей ламы мы быстро навьючили их; один тюк с товаром заметно уменьшился, и мы положили его на верблюда, который обнаруживал признаки усталости.

Мы очень дружески простились с ламой, благодарили его за гостеприимство и обещали завернуть к нему на обратном пути и привезти книги, если найдем их в Хара-хото, и муки с Эдзин-гола. Верблюдов вывели по одному через ворота в начало ущелья, где построили караван, во главе которого рядом с Лобсыном поехал на своем скаковом верблюде один из монголов ламы.

С четверть часа мы ехали вниз по ущелью, и я при дневном свете заметил, что оно делает несколько зигзагов, что удобно для отражения нападающих из засад. Лобсыну монгол-вожак сообщил, что он открыл и указал это прекрасное место для тайной крепости в пустыне; в этих диких бесплодных горах никто не мог предполагать наличие воды и корма так недалеко от караванной дороги. Вода, вытекавшая из-под стены крепости, быстро исчезала