Клады в развалинах древнего города Кара-ходжа

 

Весной следующего года консул пригласил меня по спешному делу и сказал:

– Фома Капитонович, Вы ведь теперь как будто полюбили путешествия с приключениями.

– Пожалуй, что так, Николай Иванович. Но откуда вы знаете о приключениях?

– Как не знать, слухом земля полнится, говорят. О ваших путешествиях с особыми задачами в Чугучаке поговаривают, вероятно, очень преувеличивают. Вот даже китайский амбань спрашивал меня, правда ли, что вы в Алтайских горах запрещенный золотой рудник посетили.

– Но, Николай Иванович, я же по торговым делам путешествую, узнаю, где лучше сбывать красный товар.

– Я так и сказал амбаню. Но на золотом руднике вы тоже по торговым делам были?

– А как же! Караульные рудника мне жаловались, что приказчик Первухин, который у московских купцов меня сменил, продал им гнилой товар. Помните, я вам об этом докладывал и даже гнилой ситец показывал, который караульные отдали мне, чтобы я обменял его на хороший.

– Как же, помню. Я в Москву и в министерство об этом писал.

– Ну, вот! И приключения разные в путешествиях, конечно, случаются. То волки нападут, то конокрады накажут, то верблюд заболеет, - без этого не обойдешься.

– Так-так. Вы любите путешествовать и даже с приключениями. И вот сейчас хороший случай представляется. Сюда приехал один немецкий ученый, который раскопками разных древностей занимается. Он хочет проехать в Турфан, раскопать развалины какого-то древнего города. Ему нужен хороший переводчик и проводник для помощи в этой работе.

– Как же я с ним объясняться буду? Я по-немецки не понимаю.

– Он русскую речь понимает и сам кое-как говорит по-русски.

– А надолго ли ехать с ним? К половине августа я должен вернуться сюда, чтобы снаряжать свой караван.

– Ну, значит, три месяца времени у вас есть. Он едет на 2-3 месяца.

– Он по своей воле приехал или по чьему-либо поручению?

– Послан какой-то немецкой академией. Имеет рекомендацию от нашего министра иностранных дел с просьбой оказать ему всяческое содействие. Поэтому он и явился ко мне.

– Он один или с прислугой? Старик или молодой?

– Средних лет. С ним молодой человек, секретарь, что ли. Этот по-русски - ни слова, но по-китайски говорит.

– Ну, что же, я поеду, если сойдемся в условиях. Я в Турфане не бывал, интересно поглядеть, что он будет раскапывать! - сказал я и спохватился, что намекнул на свои приключения с раскопками.

Консул рассмеялся. Он, очевидно, знал больше о моих предприятиях, чем сказал мне.

– Где же мне искать его? Как его зовут? - спрашиваю.

– Зовут его профессор Шпанферкель. Странная фамилия, только у немцев такие бывают. По-русски это значит - поросенок-сосунок. Приходите ко мне после обеда, и мы пойдем к нему. Он по соседству на постоялом дворе остановился, а сейчас к амбаню пошел представиться, получить паспорт и распоряжение на отпуск лошадей по почтовому тракту в Урумчи.

После обеда пошли мы с консулом к профессору-сосунку. Нашли его на постоялом дворе в номере, т. е. просто в одной из комнат в глинобитной фанзе, занимающей одну сторону большого двора. Как во всех постоялых дворах Китая, пол в номере земляной, заднюю половину занимает лежанка - кан. Дверь прямо со двора, рядом с ней окно, белой бумагой заклеено вместо стекол.

Мебели - только простой стол и два табурета. Стены небеленые, потолок из хвороста, сверху покрытого глиной. На кане у немца был разложен багаж - чемоданов несколько, саквояж, кровать складная расставлена, пуховым одеялом покрыта. Сам он сидел у стола, бумаги просматривал.

Консул меня представил. Немец говорит: - Прошу извинайт, каспадин консуль, принимайт вас такой перлоге, где я только два табуретка имею. Прошу сесть!

Консул занял второй табурет, я присел на край кана.

– Ошень примитив китайски отель! Я думаль, такой стари культур отеля лучше. Зачем эта гора, - он указал на кан, половина комната занимайт!

– Это кан, лежанка. Зимой ее топят и она теплая, на ней китайцы спят как на кровати, - сказал консул.

– На этой пыль! Ушасно!

– Дальше хуже будет. Здесь есть окно, а на станциях тракта в Урумчи комнаты без окон.

– О, мейн гот! Нужно сидеть в темноте.

– Или держать дверь открытой!

– Ешше лючше! И китайсы стоять у дверь и смотреть, что ми делайт целый день.

– Они смотрят и через бумажное окно. Высунет язык, намочит бумагу, сделает дырочку и смотрит одним глазом в комнату. Потом другой, третий, так всю бумагу продырявят. Все хотят посмотреть ян-гуйцзе, заморских чертей, как называют иностранцев. Поэтому даже лучше без окна. Заперли свою дверь, и сидите спокойно.

– Но китайсы начинайт дверь открывайт. Вот мой дверь, ключ или забор совсем нет!

– Ваш помощник выйдет и попросит любопытных не мешать. Скажет им, что вы работаете или спите. Китайцы вежливый народ. А где же ваш секретарь?

– Другая комнат возле. Спит. Ошень уставал, раскаваривайт амбань. Моя помощник знайт китайси нанкин диалект, южный, амбань знайт пекин диалект. Друг другу плёхо понимайт, долго каварили.

– Вам нужен второй переводчик, знающий пекинское наречие, на котором говорят маньчжуры. Наш амбань маньчжур и в Урумчи генерал-губернатор тоже маньчжур. Вот я привел вам переводчика, господина Кукушкина.

Он знает и тюркский язык. В Турфане народ таранчи, тюрки и вам придется иметь дело с ними.

– Ошен карашо! Ешше нужно кароший шеловек нам помогайт, обед готовляйт, чай варит, лавка провизион покупайт, вещи караулит. Ошен прошу находит такой шеловек.

– Фома Капитонович! - обратился консул ко мне, - не согласится ли ваш подручный и компаньон Лобсын также поехать? Он человек надежный и вам с ним легче будет, чем одному, с иностранцами.

– Со мной он поедет куда угодно! Он тоже любит путешествия с приключениями, как вы изволили назвать их.

– А как его вызвать из гор сюда? Нужно скоро, профессор через два-три дня хотел бы выехать.

– Он каждый месяц в это время приезжает ко мне за товаром. Я жду его сегодня или завтра.

– Ну и отлично. Теперь будем говорить насчет жалованья и других условий. Профессор хочет нанять две китайские телеги до Турфана и поедет на сменных лошадях по станциям, так что вам своих верховых брать не нужно.

Мы столковались с профессором. Жалованье я себе и Лобсыну спросил небольшое, но на харчах нанимателя. Это немцу сначала не понравилось: он хотел, чтобы мы кормились на свой счет. Но консул разъяснил ему, что мы же будем покупать провизию и для профессора с секретарем и готовить для них еду, так что проще и выгоднее иметь общий стол. Наконец, немец согласился, но с условием, что чай и сахар у нас будет свой. Он, очевидно, боялся, что мы будем пить много сладкого чая в ущерб его запасам. Я уступил, мы с Лобсыном привыкли к кирпичному чаю по-монгольски с солью и без сахара при наличии молока.

Условие было заключено на три месяца со дня выезда, чтобы мы могли вернуться в Чугучак к началу августа для организации своего каравана.

Вечером ко мне приехал Лобсын и охотно согласился принять участие в экспедиции. Но он должен был сначала увезти товар в свой улус, и я отправил с ним своего приемыша Очира, чтобы он жил в семье Лобсына во время моего отсутствия, а не оставался один в городе без надзора. Через четыре дня Лобсын должен был выехать на станцию тракта, ближайшую к его улусу, и ожидать там проезда экспедиции, чтобы присоединиться к нам.

Я сопровождал профессора при его прощальном визите к амбаню и показал, что умею говорить на пекинском наречии и знаком с китайским этикетом. Амбань и профессор были довольны мной. Для экспедиции я нанял две телеги, одну легковую для профессора и секретаря, вторую большую для багажа и нас двоих. В назначенный для выезда день телеги были рано поданы на постоялый двор, я уложил багаж. Консул пришел провожать немцев; они очень благодарили его за помощь и высказали надежду, что будут довольны мною.

Часов в десять утра мы выехали и на ночлег остановились на станции Сары-хулсын в черных ветреных холмах, знакомых мне по первому путешествию за золотом. Эта станция стоит у самого восточного конца хребта Барлык, где этот кряж, сильно понизившись, обрывается утесами к долине реки Куп, отделяющей его от черных холмов.

Лобсын уже ждал нас на станции, привез целый мешочек баурсаков. Немцам отвели комнату на станции, без окна, как предсказал консул. Мне пришлось в первый раз показать свое поварское искусство, сварить суп из мяса, взятого в Чугучаке, поджарить картофель на сковороде. У немцев была дорожная посуда - тарелки, ложки, ножи и вилки. Они ужинали в комнате на маленьком столе, а мы - на дворе.

К чаю я подал профессору на тарелке кучку свежих баурсаков.

– Это што за маленьки колбас? - спросил он.

Я объяснил, что они делаются из крутого теста и жарятся в бараньем сале и что это лучший сорт хлеба для дороги. Но им баурсаки не понравились.

– Опьять баран! - возмущался профессор. - Суп из баран, жаркой баран и хлеб бурсак тоже баран. Ви би ешше компот из баран подавайт!

– В Китае и Монголии почти единственное мясо это баранина, - объясняю ему. - Говядину очень редко можно найти, и всегда будет подозрение, что это мясо больного или даже издохшего животного.

– А свиной мясо покупайт мошно? Свин, каварят, у китайса много!

– В южном Китае свинины, как я слышал, - много, а здесь нет. Монголы свиней не разводят, у них нет корма для свиней, степной корм свиньи не едят, а помоев в монгольском хозяйстве не бывает. Здесь главный скот это бараны, и вам, профессор, придется привыкать к баранине. А свежие баурсаки к чаю - хороший хлеб, и мы будем иметь их не часто.

– Забирайт ваш бурсак, - рассердился немец. - Ми ешше имеем хороший немецкий печенье, домашни гебек!

Я думал угостить профессора нашим чайным печеньем, а получил выговор. Ну, что же, нам с Лобсыном больше останется. А немца угощу при случае ослятиной или верблюжатиной под видом говядины.

После чая была еще стычка из-за постели. Немцы не захотели раскладывать свои дорожные матрацы прямо на кане и потребовали, чтобы мы достали из багажа их складные кровати. Нам пришлось рыться в темноте в багажной телеге, вытаскивать кровати, нести их в фанзу и разбирать при тусклом свете свечи на кане. Мы оба никогда не видели таких кроватей и не сразу сообразили, как их раскладывать. Они были стальные и обе различной конструкции. Профессор сердился, когда мы втыкали ножки не туда, куда надо, а его указания по-немецки, когда он не находил русского термина для ремня, пряжки или гайки, мало помогали. Секретарь, который мог бы помочь нам показом, дремал у стола.

Наконец, мы расставили кровати, положили матрацы и подушки, пожелали покойной ночи и сами отправились ночевать в багажную телегу.

Утром я разбудил ученых еще на заре. Пока они одевались, мы уже напились чаю, а пока они пили свой кофе с сгущенным молоком и домашним гебек, мы разобрали кровати и уложили в телегах весь багаж. Часов в шесть утра выехали.

Нужно заметить, что хотя мы меняли лошадей на каждой станции, но ехали не быстро, только 7-8 верст в час. На ровных участках ехали мелкой рысью, но на всех подъемах, даже небольших, шагом. В легкую телегу были впряжены две лошади, в багажную три. Ямщики сидели на оглобле позади крупа коренника, так как козел у китайских телег нет. На подъемах они соскакивали и шли пешком.

Тракт из Чугучака в Шихо поворачивает от станции Сары-хулсын вверх по широкой долине реки Куп, которая отделяет Барлык, остающийся вправо, от хребта Джаир, знакомого нам по первому путешествию. Это долина степная, местами занята холмами. Кое-где видны были юрты киргизов и их зимовки в устьях боковых долин. В степи паслось довольно много скота, поправлявшегося на молодой весенней траве от зимнего поста.

На следующей станции Толу переменили лошадей и поехали дальше по той же долине. Барлык тянулся по-прежнему справа, но поднялся выше, представляя цепь плоских вершин и высылая в долину короткие отроги. В боковых долинах его южного склона, укрытых от холодных ветров, по словам Лобсына, растут дикие яблони с небольшими, но вкусными плодами. Слева к дороге обрывались крутые склоны Джаира, а в боковых долинах кое-где видны были рощи тяньшанской голубой ели. Семена ее вероятно были занесены северными ветрами из Барлыка, где эта ель образует целые леса. Далее же на восток в Джаире, а также в Майли, составляющем продолжение Джаира на запад от тракта, ели уже нет, так объяснил мне Лобсын.

Вскоре долина Куп сделалась неровной, холмистой, и дорога повернула к станции Ямату, расположенной среди холмов Джаира.

На станции Ямату решили обедать. Варка супа заняла бы слишком много времени, и я предложил им удовольствоваться бараниной, поджаренной мелкими кусочками на сковороде, и чаем.

– Опьять баран! - проворчал профессор. - Лючше открывайт банка консерв.

– Нужно употреблять мясо, взятое в Чугучаке, - говорю ему, - к вечеру оно может испортиться и пропадет.

Это подействовало. Я сдобрил баранину головкой лука и залил парой яиц, которые нашлись у смотрителя станции. Немцы покушали с аппетитом, мы не отставали от них.

От Ямату тракт поворачивает на юг и пересекает горы, которые в этом месте значительно ниже.

Тракт идет сначала по довольно узкой долине ручья Ямату. Слева обрываются красные скалы Джаира, на которых высоко вверху видны ели, рощицами и порознь; справа зеленеют травой склоны хребта Майли.

За низким перевалом тракт подходит к станции Кульденен, а затем идет небольшими подъемами и спусками среди невысоких и плоских гор до станции Оту, расположенной в обширной котловине, окруженной подобными же горами. За этой станцией дорога выходит из котловины и между низкими горами и холмами спускается к станции Сарджак, расположенной уже у южной окраины гор. Солнце уже садилось, и профессор решил ночевать здесь. За день мы проехали пять станций по довольно неровной долине Куп и через широкий хребет.

Комнаты для проезжающих на станции, конечно, были без окон. Шаткий стол взяли у смотрителя, а стулья заменили своими чемоданами. На кане расставили кровати, с которыми мы справились уже быстрее. На ужин удалось купить у смотрителя мясо кулана, т. е. дикого осла. В обширных степях и солончаках широкой впадины, которая отделяет Джаир - Майли от Восточного Тянь-шаня, водятся стада не только антилоп дзеренов, которые попадаются и в Джаире, но и куланов. В громадных зарослях камышей и рощах вдоль реки Куйтун, которая течет с Тянь-шаня и, повернув на запад, орошает часть этой впадины и впадает в озеро Эби-нур, водится много кабанов и встречается даже тигр.

Поэтому смотритель и ямщики станции Сарджак, расположенной на окраине этой впадины, имели ружья и в свободное время занимались охотой на антилоп и куланов. Но профессору я, конечно, не сказал, что суп и жаркое их ужина изготовлены из мяса кулана. Подавая котелок с супом, я заявил, что удалось купить говядину. Профессор внимательно рассмотрел ребра с мясом, бывшие в супе, попробовал мясо и сказал:

– Ошшень карашо, что вы варили не баран. Это видно молодой коров, кости не толстые.

Покушали и хвалили, а мы с Лобсыном, ужиная на дворе, с трудом удерживались от смеха. Но только мы, напившись чаю, собирались устроиться на ночлег в нашей телеге, как открылась дверь и раздался голос секретаря:

– Огэ, Кукушка, Фома, шнелль, шнелль!

Я прибежал в комнату и застал такую сцену. Профессор стоял возле своей кровати с свечей в левой руке, а дрожащей правой указывал на стену, которую пересекала широкая трещина. Вдоль трещины спускались вниз одна за другой две крупные фаланги.

– Фома, этто какой гадкий насекомым? Я читаль, Туркестан живет каракурт, смертельни кусак!

– Нет, профессор, это фаланга, паук.

– Он тоже кусайт? Восемь ног, как у паук! Противный.

– Кусает и больно, если его придавить или тронуть. Рука пухнет, сильный жар будет.

– Донерветтер! Ешше один бегайт, вскричал профессор, указывая на другую стену, по которой из-под камышевого потолка выскочила и быстро побежала фаланга средней величины.

– Этто ушасно! Сдесь спайт нельзя. Ночью этти паук искусайт нас. Вынимайт наша палатка, разбивайт на дворе, пожалста!

В багаже на нашей телеге, действительно, был большой тюк с палаткой, которую экспедиция взяла с собой. Пришлось нам перевернуть весь багаж, вытащить и развязать тюк и ставить палатку незнакомого нам фасона. Профессор держал свечу, к счастью было тихо и огонь не задувало. Секретарь показывал нам, как ставить стойки, натягивать полотнища, покрывать брезентом пол, где забивать колышки. Палатка имела форму домика с низкими отвесными боковыми, стенками и высокой крышей; к передней стойке прикреплялся маленький столик. Внутри поместились обе кровати вдоль боковых стен и между ними остался еще проход в аршин шириной,

В общем провозились мы с полчаса, пока не устроили ученым палатку и не уложили в телеге остальной багаж, на котором спали сами. Немцы вероятно спали плохо, во-первых, с непривычки в палатке и, во-вторых, потому, что на дворе станции ночью не было тихо. По соседству под навесом жевали солому и фыркали лошади, в поселке лаяли собаки, иногда слышались голоса. И когда мы по привычке проснулись на заре, в палатке уже разговаривали.

Выглянув из телеги, я увидел на юге великолепную картину. На горизонте тянулся Восточный Тянь-шань в виде длинной темной стены, разрезанной глубокими ущельями и увенчанной рядом крупных зубцов, словно гигантская пила. Эти зубцы сверху донизу были покрыты снегом, который алел в лучах восходившего солнца. Я впервые видел такой высокий снеговой хребет на всем его протяжении и с такого расстояния и любовался им вместе с Лобсыном, который, впрочем, видывал и другие снеговые хребты, но не такие высокие и длинные.

Немцы, выйдя из своей палатки, заметили нас стоящими на телеге и смотрящими на юг и обратили на это внимание.

– Этта какой большой гор? - спросил профессор.

– Это северная цепь Восточного Тянь-шаня. Она называется Ирен-хабирга, также Боро-хоро, - ответил я.

– Турфан город там, за этим гор?

– Нет, мы поедем вдоль этих гор, пока они не кончатся.

Секретарь принес из палатки карту и большой бинокль, затем вытащил из фанзы стол, они разложили карту и поочередно смотрели в бинокль и на карту, оживленно разговаривая. От консула я также получил карту, на которой был виден весь наш путь и названия всех станций, чтобы я мог называть их профессору.

Я перечислил ему по порядку названия вчерашних станций, а он следил по своей карте и кивал головой со словами: ист, ист, рихтих.

В этот день мы проехали шесть станций благодаря ровной дороге, пересекающей эту широкую впадину Джунгарии. Местность была однообразная, часто по солончакам, местами не совсем просохшим после зимы и довольно грязным. По серой и голой поверхности их были рассеяны плоские бугорки, поросшие зеленеющими кустиками различных солелюбивых растений. Солончаки сменялись плоскими повышениями сухой степи с полынью или пучками чия.

Хотя мы все время приближались к Тянь-шаню, но он уже с восьми часов утра был виден хуже, чем рано утром; вокруг белых зубцов начали сгущаться тучи, которые после полудня совершенно закрыли их, повиснув курчавой пеленой над темной стеной хребта. На последней можно было уже различить хвойные леса, прерываемые светлыми и темными гребнями скал.

К закату солнца мы поднялись уже на подножие Тянь-шаня, и на ночлег остановились в пригороде города Ши-хо или Кур-кара-усу на большом постоялом дворе. Здесь тракт из Чугучака сомкнулся с большим трактом Бей-лу, который идет вдоль подножия Тянь-шаня из Урумчи в Кульджу и потому гораздо более оживлен, чем первый, на котором мы редко встречали легковые и грузовые телеги с товарами и людьми.

Постоялый двор был просторнее и лучше, чем на том тракте. В комнате, отведенной господам, было окно, стол и кресла; в стенах не видно было трещин, в которых могли бы прятаться фаланги, и ученые решились спать в комнате. На дворе им было бы беспокойно, кроме нас были и другие проезжие; разговоры, разные возгласы нарушали тишину до полуночи.

Ужин пришлось готовить опять из баранины, но к чаю я достал свежие китайские паровые булочки. На вид они не очень аппетитны - в тонкой корочке цвета теста, так как они не пекутся в горячей печке, а варятся паром; тесто их крутое.

– Этто какой хлеб, опять бурсак? - спросил профессор, разрезав и обнюхав булочку.

– Это китайский хлеб, - объяснил я, - мо-мо называется, он бараном не пахнет, потому что варится на пару, а не жарится в сале, как баурсак. Я думаю, что он понравится вам. У вас есть масло или мед, чтобы помазать это мо-мо?

Мед у немцев был еще в запасе, они попробовали и остались довольны.

– Этто мо-мо покупайт каждый день! - последовало решение.

Утром оказалось, что у секретаря под подушкой переночевал большой желтый скорпион.

– Ешше один гадкий насекомый! - воскликнул профессор при виде его. - Этто тоже ядовита кусак?

– Вроде фаланги! - утешил я его.

– Ужжасны этта сторона! Не понимай, как китайсы живут. Может и ядовита змей в их домах ведутся?

– Нет, змеи в домах не живут, а фаланги и скорпионы водятся, - пояснил я и хотел было прибавить, что бывают еще ядовитые многоножки, но раздумал заранее огорчать профессора. При изучении развалин в Турфане он сам с ними познакомится.

Впрочем, секретарь показал себя менее пугливым. Он достал в багаже стеклянную баночку и при моей помощи посадил в нее скорпиона к негодованию профессора, который что-то спросил у него по-немецки, а затем выпалил:

– Молодой шеловек желайт увозит домой этта насекомый, жена показайт, какой бывайт опасный экспедицией!

В этот день мы ехали по тракту Бей-лу на восток. Чередовались китайские селения, поля с зелеными всходами хлебов и другие, на которых копали или пахали крестьяне в широких соломенных шляпах, но обнаженные до пояса и босые.

Дорога пересекала арыки, по которым струилась вода, выведенная из горных речек для орошения полей. Но больше места занимали пустыри со степью, небольшими рощами деревьев, зарослями чия или кустов. Справа тянулись гряды предгорий, а за ними стена Тянь-шаня. Рано утром над ней ненадолго показались снеговые пики, позже скрывшиеся в облаках.

Встречались часто легкие телеги с пассажирами, грузовые с товарами, небольшие караваны верблюдов, ишаки, навьюченные вязанками хвороста, мешками, корзинами с углем, всадники на лошадях и ишаках.

В селениях мы видели китаянок, ковылявших осторожно на своих изуродованных ножках, полуголых и голых детей, игравших в пыли, стариков, гревшихся на солнце.

Вечером нам пришлось остановиться в небольшом поселке на берегу большой реки Манас вместо того, чтобы попасть в город на другом берегу этой реки. Большая и быстрая река эта течет с высот Тянь-шаня, и брод через нее весной и летом возможен только рано утром. Днем вода сильно прибывает от таяния ледников и снегов, а за ночь таяние очень сокращается и можно проехать, но не всегда, только в сухую погоду. Постоялый двор был забит приезжими, ожидавшими утра, и профессору с трудом удалось выхлопотать грязную и темную комнату. На дворе не было места для палатки из-за многих телег, да и было бы слишком беспокойно.

Я пошел на поиски провианта для ужина и возле единственной лавки увидел толпу покупателей; продавали мясо верблюда, который будто бы сломал себе ногу на броду через реку, почему и пришлось его заколоть. Мясо было свежее, но не жирное - весной верблюды тощие после зимней работы. Но другого не было, я купил, сварил суп и поджарил мясо ломтями, подал его под названием баранины, так как запах не позволял выдать его за говядину. Костей я, конечно, не подал - они могли выдать мой обман.

Профессор был уже недоволен плохой комнатой и, попробовав мясо, проворчал.

– Опьять баран, ошшен старый, сухой как щепка! Все-таки они поели его; но когда я потом принес чайник, профессор сказал сердито:

– Моя секретар каварил соседни китайса, которая ушинал и сказайт - этта мьясо не баран, а камель, русски язык верблюм называйт. Купец вас обманывайт, или ви меня обманывайт. Другой раз секретар ходить с вами покупайт мьясо.

– Никакого другого мяса не было, - возразил я, - и если бы я не купил его, вы бы остались без ужина.

– Почему ми не ехать дальше, за река большая город, каварят, баран покупайт мошно было!

Пришлось вторично объяснить, что река вечером не позволила доехать до города.

Опасаясь фаланг и скорпионов, появлением которых угрожали трещины в стенах комнаты, ученые легли спать, не раздеваясь, на руки надели перчатки, а головы укутали полотенцами. Спали очевидно плохо, так как чуть рассвело, они уже встали и потребовали чаю.

Еще до восхода солнца мы выехали дальше. Все проезжие, ночевавшие на этом дворе, также торопились и несколько телег поехали одна за другой. Река текла здесь несколькими широкими рукавами, разделенными голыми галечными островами. Это позволяло перебродить ее, так как даже в рукавах течение было быстрое и вода доходила почти до кузова телег.

Мы проехали благополучно, если не считать, что брызгами воды, вздымавшейся у колес, подмочило матрасы и ботинки профессора и секретаря. На броду мы встретили целый ряд телег и караван верблюдов, ночевавших в городе. Гортанные крики возчиков, понукавших своих животных, стоя на оглоблях, шум воды, скрежет колес по гальке, рев верблюдов, которые не любят глубокий брод и иногда даже ложатся на дно, если вода омывает их брюхо, - все это очень оживляло переправу в течение получаса, понадобившегося для переезда через все рукава реки.

В городе телега профессора, ехавшая впереди, остановилась у мясной лавки, и секретарь подозвал меня. Вывешенные у лавки бараньи туши очевидно понравились профессору; он велел купить мяса, чтобы гарантировать себе обед и ужин хотя бы из ненавистной баранины.

В этот день мы продолжали ехать по Бей-лу. Тракт шел теперь на юго-восток, а под вечер повернул даже на юг - в разрыв гор. Слева вблизи осталась одинокая горка с прилепившимися на ее склонах красивыми зданиями буддийского монастыря.

Уже в сумерки мы приехали в Урумчи и остановились в северном предместье. Постоялый двор был хороший. Отвели чистую комнату с окном, столом и креслами; кан был покрыт цыновками, стены выбелены и без трещин, и наши немцы остались довольны. В мясной лавке нашлась даже говядина, хотя и тощая на вид; секретарь велел купить ее на два дня для них (в Урумчи предполагалась остановка), а баранину, купленную в Манасе, отдал нам. Купили мы также паровые булочки мо-мо и коробку с китайским печеньем, которое на вид понравилось секретарю, но потом было забраковано профессорам. За чаем он обнюхал его, попробовал несколько штук разного фасона, поморщился и сказал:

– Этто гебек имейт запах баран и противни гешмак (вкус)!

Секретарь тоже попробовал и что-то сказал по-немецки, повидимому не соглашаясь с оценкой профессора. Но последний отдал коробку мне со словами:

– Убирайт этта гадки гебек и больше не покупайт нам!

Мы с Лобсыном не были в претензии и с удовольствием съели печенье вместо своих уже довольно черствых баурсаков. Нужно заметить, что в китайское печенье входит сахар из сахарного тростника, плохо очищенный, который дает всем сортам один и тот же своеобразный вкус; к нему присоединяется еще запах кунжутного масла, на котором пекут печенье.

В Урумчи профессор должен был посетить генерал-губернатора этой большой провинции на западе Китая, чтобы получить разрешение на раскопки в Турфане. Русского консула в городе временно не было, и свидание пришлось нам организовать самим. Утром Лобсын, облачившись в новый халат и взяв у хозяина постоялого двора китайскую черную шляпу и верховую лошадь, повез в ямынь визитные карточки профессора и секретаря, заготовленные в Чугучаке. Это были полоски красной бумаги, длиной в четверть и шириной в полчетверти, на которых черной тушью были написаны иероглифами фамилии в китайском произношении. Фамилия Шпанферкель была изображена пятью иероглифами, которые читались Ши-пан-фа-эль-кей. Секретарь Венцель превратился в Ве-ни-са-эль, а я в Гу-ги-ши-ки. Вместе с карточками были посланы и паспорта, полученные в Чугучаке.

Лобсын вернулся часа через два вместе с приехавшим на ишаке китайским чиновником невысокого ранга, который привез назад паспорта и пригласил нас прибыть в три часа дня. Он объяснил, что амбань встает рано и обычно принимает представляющихся в восемь часов утра, но для ян-жень (заморских людей) приезжих делает исключение и примет после обеда. Он обедает в полдень и потом отдыхает два часа.

Чиновник конфиденциально сообщил, что за любезный прием нужно отплатить подношением и сказал, что амбаня интересуют часы бу-бу-бу (будильники), револьверы (карманное ружье, шесть раз стреляй) и бинокли (черная труба далеко смотреть). Он осведомился, есть ли у нас такие предметы. Таким образом условия аудиенции были заранее оговорены.

Профессор имел с собой два бинокля и один мог отдать, как равно и довольно старый револьвер Лефошэ. Но с небольшим будильником ему жаль было расстаться. Я убедил его обещанием, что мы всегда просыпаемся рано и будем будить их, когда назначат, а подарить часы необходимо ради успеха просьбы о разрешении раскопок. Из чемоданов извлекли парадный мундир профессора с орденом; секретарь облачился во фрак, а я в качестве переводчика надел новый халат и парадную шляпу, взятую у хозяина. Лобсын остался в своей монгольской одежде, так как должен был сопровождать нас только до двора ямыня и обратно.

Для поездки взяли легкую телегу профессора, а мы поехали верхом. Лобсын впереди, а я позади телеги. Подарки были уложены в красивую коробку из-под немецкого печенья с большой картинкой на крышке, изображавшей дородную немку в бальном декольте с букетом в руках. Профессор полагал, что эта картинка очень понравится амбаню.

В воротах городской стены проверили наши паспорта и взяли небольшой сбор «на мощение улиц», установленный амбанем для всех проезжих. Главная улица, действительно, очень нуждалась в этом. Ямы, заполненные грязью или грязной водой, чередовались с буграми. Мы ехали очень медленно, пробираясь через толпу, сновавшую взад и вперед или стоявшую у лавок и у лотков уличных торговцев. Из одних лавок доносился стук молотков, визг напильников, из других - скрежет жерновов, моловших зерно, из третьих пахло чесноком, кунжутным маслом, пригоревшим салом. Крики разносчиков, торговцев, покупателей, встречных ямщиков и всадников не прекращались. К счастью, наш проезд не возбуждал любопытства - иностранцы в глубине телеги не были видны толпе, а мы двое походили на монголов и не привлекали к себе внимания.

Из главной улицы свернули в боковую, которая вела в ямынь, стоявший у городской стены, подальше от уличного шума. Ямынь был огорожен низкой стеной с широкими воротами, вернее разрывом, впереди которого на небольшом расстоянии тянулась стенка с изображенным на ней в красках фантастическим драконом, как это принято у въезда в китайский ямынь. Объехав эту стенку, мы попали в первый двор, где спешились по приглашению солдат, вышедших из своих фанз, расположенных по обоим бокам. Лобсын остался здесь при телеге и лошадях, а мы трое пошли пешком дальше. Во втором дворе нас встретил чиновник, который утром приезжал к нам, и повел в третий двор, в глубине которого стоял дом амбаня. Дом был в обычном китайском стиле одноэтажный, с черепичной крышей, края которой были слегка загнуты вверх. Большие квадратные окна были заклеены бумагой. К входным дверям вели несколько ступеней, на которых нас встретили еще два чиновника повыше рангом, судя по цвету и сорту шариков на их шляпах. Они провели нас в большой приемный зал, почти пустой, видно было несколько кресел и маленьких квадратных столиков возле них.

Мы остановились недалеко от дверей и вступили в разговор с одним из чиновников, пока другой пошел доложить амбаню о нашем приезде. Немного погодя, из двери в глубине зала вышел амбань, человек средних лет, довольно тучный, в халате фиолетового шелка и черной куртке, на груди желтым шелком был вышит фантастический тигр. Красный шарик на его шляпе свидетельствовал о высоком чине. Его сопровождало несколько мандаринов разного ранга и с десяток слуг.

Мы подошли ближе и поклонились, амбань ответил легким наклонением головы и рукой указал нам на кресла, а сам сел в парадное кресло в некотором отдалении. Два кресла по обе стороны его заняли чиновники с синими шариками. Слуги тотчас же подали всем чай в небольших фарфоровых чашках без ручек, покрытых блюдцем с вырезом, через который можно было пить, не приподнимая блюдца. Чашки поставили каждому на столик возле его кресла и тут же для нас на маленьких блюдечках сахар крошечными кусочками. Китайцы пили чай без сахара.

После двух-трех глотков, сделанных для приличия по китайскому этикету, начался разговор. Амбань спросил, откуда мы приехали и с какой целью. Он говорил на пекинском наречии, но вопрос сейчас же повторял один из чиновников на нанкинском, так что секретарь профессора понимал все и отвечал; поэтому в моем участии надобности не было.

В дальнейшем я понимал вопросы амбаня, но плохо разбирал ответы секретаря, так как на нанкинском наречии часть звуков произносится иначе.

Амбань спрашивал о задачах экспедиции и раскопок, говорил, что в развалинах городов у Турфана на стенах нарисовано много буддийских божеств, попадаются также черепки посуды и вещицы более древние. Он сказал, что разрешает срисовывать картины, но копать можно не глубже одной четверти. За исполнением этого будет следить уездный начальник Турфана.

Затем следовали вопросы о способе путешествия через Россию, о Германии, ее императоре и дворе (довольно наивные), о Чугучаке и дороге в Урумчи. Время от времени амбань прихлебывал чай и мы следовали его примеру; пользуясь этими перерывами, профессор что-то говорил секретарю вполголоса.

Потом слуги подали всем кальяны - небольшие металлические коробки с длинной трубкой, которую брали в рот, а табак слуга зажигал в устье другой короткой трубки, погруженной нижним концом в воду, заполнявшую коробку. Таким образом табачный дым проходил через воду. Профессор курил сигары, но для приличия ему также пришлось сделать три затяжки, пока не сгорела маленькая порция табаку, положенная в трубку. Секретарь был некурящий и после первой затяжки так закашлялся, что вызвал улыбку амбаня, который покачал головой.

Я привык к кальяну и курил с удовольствием. Амбань заявил, что табак самый лучший, привезен из Ланьчжоу в Ганьсу.

Коробку с подарками чиновник, встретивший нас во втором дворе, взял там же и отнес к амбаню.

После курения амбань встал и в заключение, выражая благодарность за подношения, спросил с улыбкой, все ли женщины в Германии такие толстые, как нарисовано на коробке, и всегда ли ходят полураздетые. Что ответил секретарь, я не понял, но амбань рассмеялся и, сложив кулаки, поднял вверх большие пальцы, что у китайцев выражает большое одобрение. Затем он поклоном отпустил нас и направился со свитой в глубь зала. Мы раскланялись и вышли, сопровождаемые одним из чиновников до третьего двора, где тот, прощаясь, пожелал нам счастливого пути.

На.следующее утро тот же чиновник привез нам ответные подарки - тушу баранины, при виде которой профессор поморщился, несколько коробок китайского печенья и маленькую головку сахара - все это в качестве провизии на дорогу. Он спросил, нет ли у нас туалетного мыла и стеариновых свечей - для жены амбаня. Профессору пришлось выдать из дорожного запаса пачку свечей и кусок мыла. Получив это, чиновник пригласил секретаря ехать с ним в ямынь, получить приготовленное разрешение на раскопки в Турфане. Секретарь и Лобсын поехали с чиновником и через час Лобсын вернулся с паспортами и разрешением.

Профессор отдал переднюю часть барана хозяину постоялого двора, а заднюю оставил в запас на дорогу вместе с печеньем и сахаром. Немецкий гебек у них кончился, и он примирился с мыслью, что придется кушать китайское печенье.

Этот день ушел на переговоры с китайскими возчиками относительно переезда в Турфан, куда можно было проехать в три дня на долгих, т. е. без перемены лошадей на станциях. Мы наняли двух крепких лошадей для легкой телеги и трех мулов для грузовой. Секретарь с моей помощью купил четыре китайские лопаты, две кайлы, оберточной бумаги и ваты для завертывания мелких вещей, добытых при раскопках, кроме того провизии на дорогу. Профессор велел также купить бутылку китайской водки, очень крепкой, но плохо очищенной, с запахом сивушного масла.

Дорога в Турфан идет на юго-запад по глубокому понижению в Восточном Тянь-шане, в северной части которого расположен Урумчи. Миновав оживленные улицы города и его южного предместья, пригородные сады и огороды, мы выехали в степь и вскоре поднялись на плоский перевал через низкие гряды Дун-шань. Справа от нашей дороги уходили вдаль на запад цепи Тянь-шаня, поднимаясь чем дальше - тем выше. Там были расположены долины рек Каш, Текес и Хайду-гол и плато Юлдус, населенные кочевниками. Слева высились скалистые отроги горной группы Богдо-ула, самой высокой в этой части Тянь-шаня к востоку от Урумчи. Две вечноснеговые вершины этой группы временами показывались из-за отрогов и облаков.

С перевала дорога спустилась в длинную и широкую впадину с озерами Сайопу и Айдын-куль, окаймленными зарослями камышей.

По этой впадине мы ехали до заката солнца. Богдо-ула все время видна была слева, и ее снеговые вершины манили к себе путников, томимых жаром. Вне зарослей дно впадины представляло пустыню, усыпанную щебнем и галькой.

Ночевали на станции Ту-дун, где воду дают хорошие ключи. Но комната была грязная и темная, так что профессор предпочел спать в своей телеге. Его сну очень мешали комары, пробиравшиеся через щели, Тогда как секретарь в фанзе выспался хорошо.

На второй день дорога шла вблизи озера Айдын-куль по солончакам и зарослям, приближаясь к хребту Джергес, который круто обрывается к впадине озер, окаймляя ее с юга. Вскоре показалась зелень обширного оазиса Даванчин у подножия хребта, и я думал, что его орошают речки, стекающие с гор. Но оказалось, что вода выходит обильными ключами из дна впадины, образуя несколько речек, которые к подножию хребта Джергес сливаются в целый поток, прорывающийся через этот хребет по дикому непроходимому ущелью.

От станции Даванчин дорога поднялась на перевал через хребет, а затем долго шла по живописным ущельям его южного склона до станции Хукулу. От последней мы ехали то между разноцветными желтыми и красными голыми холмами, то по участкам черной щебневой пустыни и поздно вечером добрались до станции Куурга.

Последний день был удручающий. Долго ехали по голой пустыне без всякой растительности, спускаясь все ниже и приближаясь к обширной впадине южного подножия Тянь-шаня, расположенной ниже уровня океана. Солнце пекло невыносимо. Только после полудня начались цветные холмы, овраги и, наконец, цепь невысоких гор Ямшин-таг, через которую мы ехали по долине с садами и огородами таранчей. Появились деревья, которые были незнакомы нам - тутовые, ореховые, пирамидальные тополя, туйя и виноградники; все доказывало очень теплый климат. Остановились на постоялом дворе в предместье китайского Турфана.

Нужно сказать, что Турфан состоит из двух городов: китайского, в котором живут амбань, маньчжурские солдаты и китайские торговцы и ремесленники, и мусульманского, в котором живут таранчи, т. е. тюрки, составляющие коренное население Восточного Туркестана и их князь. Оба города отдалены друг от друга на 2-3 версты и окружены садами, виноградниками, огородами и полями, которые орошаются арыками из речек, образующихся из обильных ключей в долинах, прорывающих Ямшин-таг.

По поручению профессора я расспрашивал хозяина постоялого двора и других китайцев относительно развалин древних городов. Мы узнали, что к западу o т мусульманского Турфана находятся верстах в 15 развалины большого города Яр-хото, что к югу от китайского Турфана в 5 верстах - старый Турфан, также в развалинах, а на востоке у подножия той же цепи гор Ямшин-таг в нескольких местах развалины Кара-ходжа, Идыгож-шари, Астана, Муртук и др. Мы узнали также, что эти развалины сильно пострадали во время последнего мусульманского восстания, так как таранчи уничтожали изображения буддийских божеств - статуи и фрески, а штукатурку храмов они издавна употребляют для удобрения своих полей, в почве которых мало извести.

Эти сведения очень огорчили профессора, который из старых книг знал об обилии древних городов в этой местности, еще никем не изученных, и надеялся поэтому на богатую добычу древностей. Но осмотреть развалины все-таки было необходимо, а раскопки могли обнаружить многое, уцелевшее от расхищения. Поэтому нужно было получить разрешение местного китайского амбаня, которого нельзя было обойти, хотя разрешение генерал-губернатора уже имелось.

Визит состоялся в том же порядке, как и в Урумчи, но обстановка была проще. Амбань был старый маньчжур и нанкинским наречием не владел. Поэтому роль переводчика пришлось выполнять мне. Амбань заявил, что ближайшие к городу развалины в старом Турфане и Яр-хото совершенно уничтожены мусульманами, и советовал осмотреть развалины Кара-ходжа и соседние, которые лучше сохранились.

Впрочем позже мы узнали, что все развалины были примерно в одном и том же состоянии и что амбань просто хотел сплавить нашу экспедицию подальше от себя. Он боялся, что иностранцы и их работы привлекут к себе внимание китайцев Турфана, которые будут собираться толпами и возле жилья янгуй-цзе, и на месте раскопок; придется посылать солдат для охраны от слишком любопытных зрителей, могут возникнуть конфликты и т. п. А в Кара-ходже, куда он сплавлял нас, население исключительно таранчи, которые буддийскими древностями не интересуются и тревожить иностранцев не будут.

Амбань очень настаивал на нашем переезде в Кара-ходжа и дал разрешение на раскопки только в этой местности. Профессору пришлось уступить, и мы на следующий день отправились в Кара-ходжа.

Дорога шла сначала по Турфанскому оазису, а затем по каменистой равнине с очень скудной и мелкой растительностью вдоль подножия гряды Булуек-таг, которая тянулась сплошной стеной, круто оборванной на юг и словно гофрированной мелкими рытвинами. У южного подножия Булуек-тага начиналась голая пустыня, и только там, где эта гряда была разорвана поперечными ущельями, из последних вытекали ручьи, вдоль которых тянулись дома и сады небольших поселков.

Из одного из ущелий этой гряды вытекала речка Кара-ходжа, которую мы искали.

В селе Кара-ходжа мы остановились у мусульманина на постоялом дворе, который отличался от обычного китайского типа рядом тополей, затенявших фанзы и навесы от жгучих лучей солнца. Так как экспедиция собиралась прожить здесь месяц или два, нужно было найти для нее квартиру более спокойную, чем постоялый двор. Мы с Лобсыном отправились на поиски, но в целом селе не нашли ничего подходящего. Ни один из поселян не имел двух приличных комнат, которые мог бы освободить для приезжих. Нам пришлось пойти в соседнее село Астана на другом берегу реки Кара-ходжа. Там местный старшина, имевший большую усадьбу, согласился отвести отдельную фанзу с двумя комнатами для экспедиции.

Здесь устройство фанз отличалось от китайских отсутствием кана, который заменялся небольшим возвышением глинобитного пола. На нем таранчи раскладывают на ночь ковры или тонкие ватные матрасики своих постелей. Окна были заклеены бумагой. Для профессора раздобыли стол и два табурета, а для разбора добываемых древностей несколько досок и жердей, из которых Лобсын смастерил полки. Складные кровати немцы поставили на возвышении, и в комнате осталось так мало места, что чемоданы и ящики экспедиции пришлось поставить в первой комнате, где мы с Лобсыном разложили свои постели на возвышении; никакой мебели здесь не было.

Устроившись, мы отправились осматривать развалины Идыкут-шари в 2 верстах к югу от селения Астана. Этот древний город был окружен стеной в 7-8 сажен высоты и занимал площадь длиной около версты и шириной в три четверти. На высоте 5 сажен на внутренней стороне стены видны были гнезда, в которых когда-то были вставлены балки висячей галлереи. На наружной стороне кое-где имелись камеры в сажень глубины и полсажени ширины, вероятно для помещения наружной стражи. Здания города внутри стен были сильно разрушены и большие площади заняты были возделанными полями, с проведенными к ним арыками. Кое-где попадались кучи обломков и стены отдельных домов, в том числе и двухэтажных, содержавших ряд комнат с сводчатыми потолками, судя по их остаткам. На стенах кое-где еще осталась штукатурка и следы фресок.

К северной стене города изнутри был прислонен целый ряд фанз, а в юго-западной части города мы увидели массивное двухэтажное квадратное здание, высотой более 6 сажен, которое как будто лучше сохранилось, но конечно без крыши. Когда мы подошли ближе, оказалось, что второй этаж по площади меньше нижнего, отступает уступом назад. Отверстия, которые издали казались окнами, представляли просто глубокие ниши, в которых уцелела часть штукатурки и остатки статуй буддийских божеств. Но ни с одной стороны не было входа внутрь здания и приходилось думать, что это здание - сплошная масса сырого кирпича, воздвигнутая ради этих ниш для статуй богов.

Профессор объяснил нам, что в Индии, где много буддийских храмов, такие сооружения называются «ступа», хотя некоторые из них внутри стен содержат большую статую Будды.

Вне городских стен, с восточной стороны, мы увидели несколько лучше сохранившиеся сооружения, при виде которых Лобсын воскликнул: «Это субурганы, такие же, как в наших монастырях!»

Я перевел профессору эти слова, и тот сказал, что индийская ступа представляет то же, что субурган у монголов, и является или надмогильным памятником или сооружением для установки статуй божеств и каких-нибудь реликвий.

Эти субурганы состояли из квадратного основания в 6 футов высоты, увенчанного плоским куполом такой же высоты. Мы насчитали их более двадцати. Некоторые были разрушены, и оказалось, что внутри они представляли круглую камеру со сводом и остатками штукатурки, прежде, вероятно, покрытой фресками.

Осмотр развалин показал профессору, что предстоит большая работа по раскопкам и гораздо меньшая по срисовке и фотографированию остатков статуй и фресок на стенах и в нишах.

Я забыл упомянуть, что экспедиция привезла с собой большую фотографическую камеру и сухие фотопластинки, уже изобретенные к тому времени. Перед тем в Семипалатинске я уже слышал о фотографии и даже снимался у приезжего фотографа. Но последний сам готовил себе фотопластинки в темной комнате перед съемкой, поливая стеклянную пластинку желатином с светочувствительными солями. В путешествии такой способ, конечно, невозможно было применять.

С следующего дня началась наша работа по изучению развалин Идыкут-шари. Хотя мы не нанимались раскапывать землю, но профессор упросил нас делать это, ссылаясь на то, что таранчи, нанятые для раскопок, будут утаивать монеты и все ценные находки, так что доверять им нельзя. Нам он предложил отдельную плату за эту работу для начала, чтобы увидеть, что попадается в развалинах и затем уже нанимать таранчей для раскопок, но под нашим постоянным надзором. Мы согласились, так как и нам было интересно узнать, какие клады имеются в древних городах.

Итак мы, вооруженные кайлами и лопатами, пошли в развалины вместе с профессором и в одном из зданий, от которого сохранились только стены, начали копать почву в комнатах. Сначала убрали обломки свода, обвалившегося на пол в виде больших куч глины, осколков кирпича, всякого мусора. Затем повели раскопки пола тонкими в полчетверти слоями по всей площади комнаты. Этот пол был земляной, но очень твердый и пришлось работать кайлой. Нашли несколько осколков фарфоровой посуды в самом верхнем слое, а глубже - ничего. Но в мусоре, выброшенном из комнаты, попалось несколько медных монет, сильно позеленевших, осколки глиняной и фарфоровой посуды, статуэтка Будды из обожженной глины и обрывки бумаги с китайскими иероглифами.

Эта работа показала, что нужно тщательно раскапывать мусор, покрывающий пол комнат, который и даст разные находки, тогда как пол нужно проверять, не является ли он насыпным, позднейшим, и только в последнем случае копать его.

Первым днем работ профессор остался доволен и поручил нам раскапывать комнаты всех зданий одну за другой, а сам с секретарем начал подробный осмотр и опись развалин. Они наняли еще таранчу, который носил тяжелый фотоаппарат и мольберт для срисовки фресок красками. Последнее делал сам профессор, а секретарь был занят фотографированием, обмером зданий и комнат и составлением плана города. Он заходил раза два в день к нам, забирал то, что мы откопали, и записывал, в какой комнате что было найдено.

Несмотря на то, что шел еще только конец мая, жара была очень сильная. Обширная впадина у южного подножия Тянь-шаня, в которой стоят города Турфан и Люкчун - настоящее пекло в течение теплого полугодия. Тянь-шань защищает ее от северных холодных ветров, а низкие цепи гор Ямшин-таг, Булуек-таг и Туек-таг, окаймляющие впадину с севера, сами накаляются словно печи и ночью от них веет жаром. На юге поднимается хребет Чол-таг, совершенно голый, по словам таранчей, а с востока впадину замыкают песчаные горы Кум-таг, состоящие целиком из сыпучего песка, который еще больше накаляется солнцем и ночью отдает этот жар впадине. Последняя представляет почти пустыню за исключением оазисов, которые тянутся ленточками вдоль речек, питаемых подземными водами Тянь-шаня. Среди впадины прямо на юг от нашего местопребывания синело большое озеро с горько-соленой водой, окруженное широкой белой каймой соли, издали казавшейся пеленой снега, который манил к себе путника, изнывавшего от жары5.

Поэтому после первого дня работы в развалинах, когда мы все изнемогли, было решено установить такой порядок: вставать с зарей и с восходом солнца итти на работу, выполнять ее до десяти часов утра, когда солнце начинает уже сильно припекать, возвращаться домой, обедать, отдыхать часов до четырех и потом работать до заката. В сумерки ужинать и спать до рассвета.

Воскресные дни были днями отдыха для меня и Лобсына, но профессор и секретарь работали дома, пересматривали, этикетировали и укладывали вещи, добытые при раскопках; секретарь вычерчивал планы города и зданий, снятые за неделю, а профессор подправлял красками свои зарисовки фресок и переписывал начисто свои наблюдения.

Нужно заметить, что работы у них было не так много. Статуи божеств были большею частью разбиты, без голов и часто без всей верхней половины туловища, а иногда и без ног. Штукатурка, на которой когда-то были нарисованы фрески, во многих комнатах и нишах отсутствовала, отвалилась или искрошилась от времени или была отбита таранчами в качестве удобрения для полей. Таранчи растащили также много кирпича из развалин в качестве готового материала для своих домиков. Поэтому уцелевшие фрески представляли только обрывки; полные встречались очень редко.

В одном из наиболее сохранившихся зданий профессор обнаружил на уцелевшей части свода изображение птицы Гаруда в виде человека с крыльями, с птичьими ногами с когтями и со стрелами в руках, а под ней фигуру женщины, падающей вниз головой. В другом здании часть фрески изображала свирепого злого гения Махакала индийского культа с четырьмя руками и свиной мордой, восседающего на трупах своих поверженных врагов. Части фресок представляли цветы, разные узоры, головы птиц, фрагменты людей в одеянии, вероятно украшенном драгоценными камнями, также Бодисатву, сидящего в цветке лотоса. Профессор сказал нам, что все эти изображения имеют много общего с искусством индийского буддизма и очевидно выполнены мастерами индусами.

Наши раскопки дали монеты медные, серебряные, редко золотые, обломки глиняной и фарфоровой посуды, пуговицы, маленькие глиняные, изредка бронзовые статуэтки божеств и обрывки исписанной бумаги с китайскими, уйгурскими и санскритскими письменами. Надписи кое-где сохранились и в нишах на штукатурке и на подножиях статуй, и секретарь аккуратно копировал их буква за буквой.

Мусор в зданиях нам приходилось, выбросив кирпичи и их обломки, перебирать руками, а мелкий просеивать через сито, чтобы не потерять какую-нибудь маленькую вещь. Поэтому раскопки шли медленно, и каждая комната в зависимости от площади и количества навала требовала от двух до четырех или даже пяти дней работы.

Один раз с нами приключилась довольно неприятная история. Мы работали в здании, возле которого протекал небольшой арык для орошения поля, занимавшего часть площади города. На поле уже созревала пшеница. Выкидывая мусор через стену, мы неосторожно запрудили арык и не заметили этого. Вдруг нас окружили пять таранчей с серпами в руках и обвинили нас в затоплении поля, которое они пришли жать. Они назвали нас ворами, которые ищут клады, зарытые в городе. Мы оправдывались, говорили, что мы рабочие экспедиции, которая имеет разрешение турфанского амбаня на раскопки. Но таранчи не поверили нам, заставили сначала убрать мусор, запрудивший арык, а потом повели нас к старшине, но не селения Астана, где была наша квартира, а села Кара-ходжа. Здесь во двор старшины собралась толпа таранчей, которые, услышав о поимке воров, требовали, чтобы нас отправили под конвоем к люкчунскому вану, как начальнику всего округа. Перспектива прогуляться в Люкчун, отстоявший в 40 верстах, в самое пекло по пустынной дороге, была довольно-таки неприятна, тем более, что время было позднее, и мы собирались итти домой отдыхать.

К счастью старшина оказался сговорчивым. Узнав, что мы живем в селе Астана, он отправил нас к старшине этого села, который знал о работах и видел уже всех нас, посещая нашу квартиру. У него дело быстро уладилось. Оказалось, что поля в развалинах Идыкут-шари принадлежат частью жителям селения Кара- ходжа, которые еще ничего не знали об экспедиции - случилось это в начале наших раскопок. Старшина, конечно, отпустил нас домой.

Во время пребывания в селении Астана я узнал из разговоров с таранчами, что они применяют очень оригинальный способ получения воды, необходимой для орошения полей в сухом и жарком климате впадины, где дожди очень редки и без полива ни хлеба, ни овощи, ни сады расти не могут. Таранчи проводят длинные галлереи, которые начинаются в виде канавы в том месте, где хотят разделать поля и сады, затем, постепенно углубляясь, становятся подземными, т. е. штольнями, и, подвигаясь все дальше на север и соблюдая только небольшой уклон, необходимый для тока воды, наконец достигают в толще рыхлых наносов, составляющих почву впадины, водоносного слоя; из него вода по штольне и канаве вытекает и орошает поля. Эти штольни называют кярыз, длина их достигает 2-3 верст и больше. Проведение их представляет большой труд, так что его предпринимают силами целого селения. Работу ведут посредством простейших шахт, углубляемых на известном расстоянии друг от друга до уровня будущей штольни, а затем из каждой шахты проводят участки штольни в обе стороны, вверх и вниз, навстречу с такими же штольнями из соседних шахт. Ввиду дороговизны леса, необходимого для крепления шахт и штолен, обходятся минимальным количеством его, и кяризы почти на всем протяжении ничем не креплены. Поэтому в них нередко случаются обвалы, кярызы требуют надзора и частого ремонта, но зато дают возможность увеличивать посевную площадь за счет пустыни.

По словам таранчей, в этой впадине дожди так редки, что они привыкли говорить: «у нас дождь бывает один раз в десять лет». Они считают даже, что дождь приносит вред, так как после дождя на винограде и хлебах появляется плесень, что уменьшает урожай. Но еще вреднее горячие ветры, которые в июле и августе дуют с юга из пустынных гор Чол-таг и Курук-таг. А весной и осенью неприятны ураганы, которые приносят много песка. Судя по этим рассказам, можно думать, что песчаные горы Кум-таг, замыкающие впадину с востока, созданы этими ветрами.

Мы сами наблюдали еще одно явление, которое характеризует эту впадину. Это пыльные туманы, которые случились несколько раз в июне и июле. При полном затишье воздух наполнялся мельчайшей пылью, настолько густой, что даже близкие горы Булуек-таг, верстах в двух-трех от нас, не были видны, а солнце светило так тускло, что можно было смотреть на него, не щуря глаз. Эта пыль поглощала столь много солнечного тепла, что в пыльные дни вместо обычной жары чувствовалась прохлада.

В общем же климат этой впадины нам всем не понравился: ночью мы плохо спали из-за духоты, а дневному отдыху мешали бесчисленные мухи. У секретаря все тело покрылось сыпью и сильно чесалось. Профессор уверял, что даже в Африке, где он вел раскопки в долине реки Нила у пирамид Египта, не было так жарко. Он называл впадину: ушасно адски яма.

Но у него и секретаря была интересная и спокойная работа, а мы с Лобсыном занимались раскапыванием мусора и в особенности просеиванием его, отчего поднималась едкая известковая пыль. Это нам скоро надоело, тем более, что попадались все те же предметы, потерявшие интерес новизны.

Поэтому, когда в конце июля приблизился срок окончания нашего договора, я заявил профессору, что нам пора кончать работу, чтобы вернуться в Чугучак для снаряжения каравана. Он ответил, что раскопки для него так интересны, что он хочет пробыть здесь до сентября или даже октября. Он уговаривал нас остаться, обещая увеличить нам вознаграждение. Но нам было бы слишком невыгодно отказаться от торгового каравана из-за тяжелой работы по раскопкам, и мы не согласились. Профессор настаивал, даже грозил, что пожалуется люк-чунскому князю и турфанскому амбаню на то, что мы оставляем его до окончания работ без переводчика, несмотря на договор. Мне пришлось напомнить ему, что договор мы заключили только на определенный срок, который на днях кончается, что мы выполнили больше, чем было обусловлено, так как все время занимались раскопками, заменяя рабочих, что вовсе не входило в наши обязанности. В заключение я заявил, что в день окончания договора мы прямо поедем домой отсюда и этим делаем большую уступку ему, так как в этот день мы по договору должны были быть довезены экспедицией обратно в Чугучак. Тогда он уступил, но попросил найти ему двух рабочих и показать им, как мы ведем раскопки.

Это было не трудно. Таранчи были свободны от полевых работ. Первый урожай на полях (пшеница) был уже убран, а второй (кунжут, гаолян) еще не поспел. Я нашел двух таранчей, и мы за два дня обучили их ведению раскопок. Но так как профессор не был уверен, что они будут сдавать ему все найденное, особенно монеты и металлические вещицы, ему пришлось прикомандировать к ним для надзора секретаря. Он отомстил нам тем, что при расчете уплатил только жалованье за все время, согласно договору, и прибавку за раскопки, но не оплатил нам обратный проезд в Чугучак, ссылаясь на то, что в договоре об этом ничего не было сказано отдельно. Но мы были рады расстаться с немцами, с тяжелой работой и с жарким климатом впадины. На полученные деньги мы купили пару хороших лошадей с седлами и поехали налегке, делая по 50 верст в день в среднем, ночуя на постоялых дворах, чтобы получать хороший корм для лошадей и не заботиться ночью об их пастьбе и о своей пище. Поэтому мы ехали несколько дольше, чем с немцами на сменных лошадях, но 20 августа были уже дома, а в начале сентября отправились со своим караваном по Монголии.

Вернулись мы только во второй половине ноября и узнали, что профессор прибыл в конце октября в Чугучак и привез пять телег с сокровищами, добытыми в развалинах. С таким грузом он ехал, конечно, на долгих, а не на сменных лошадях и довольно медленно. Консулу он нажаловался на нас и заявил, что мы его бросили и вообще плохо обслуживали. Впрочем я побывал у консула тотчас по приезде в Чугучак и рассказал ему обо всем, так что тот был осведомлен и заставил профессора заплатить деньги за обратный проезд в Чугучак, выполненный нами на свой счет.

Это наше третье путешествие дало нам обоим мало заработка, но зато мы имели возможность видеть новые интересные места, познакомиться с таранчами и их жизнью и узнать, что можно найти в развалинах древних городов. Это пригодилось нам в дальнейшем: я научился снимать планы зданий снаружи и внутри и вести раскопки почвы их тонкими слоями с тщательным просмотром всего извлеченного из каждого слоя, его упаковке и. регистрации.