От виконта де Вальмона к президентше де Турвель. Вы запрещаете мне, сударыня, говорить вам о любви, но где я найду мужество, необходимое для того, чтобы вам повиноваться?

Вы запрещаете мне, сударыня, говорить вам о любви, но где я найду мужество, необходимое для того, чтобы вам повиноваться? Поглощенный чувством, которое должно было быть столь сладостным, но которое вы делаете столь мучительным; томясь в изгнании по вашему приказу; испытывая в жизни одни только лишения и сожаления; терзаясь муками тем более жестокими, что они все время напоминают мне о вашем равнодушии, – неужели должен я в довершение всего поступиться единственным оставшимся мне утешением, а что же мне остается, как не возможность изредка открывать вам душу, которую вы наполняете тревогой и горечью? Неужели вы отвратите свой взор, чтобы не видеть слез, вами же вызванных? Неужели откажетесь вы даже от поклонения со стороны того, кто приносит требуемые вами жертвы? Разве не было бы более достойно вас, вашей благородной и кроткой души пожалеть страждущего из-за вас, вместо того чтобы отягчать его страдания запретом и несправедливым и чрезмерно суровым?

Вы притворяетесь, что любовь страшит вас, а не хотите понять, что только вы и являетесь причиной зла, которое ей приписываете! Ах, разумеется, чувство это мучительно, когда оно не разделено существом, его внушившим. Но где найти счастье, если его не дает взаимная любовь? Где, как не в любви, обрести нежную дружбу, сладостное и подлинно беспредельное доверие, облегчение страданий, умножение радостей, восхитительные воспоминания? Вы клевещете на любовь, а ведь для того чтобы насладиться всеми благами, которые она сулит, вам надо лишь не отвергать их. Я же, защищая ее, забываю о претерпеваемых мною муках.

Вы заставляете меня защищать и себя самого, ибо, хотя я посвятил всю свою жизнь поклонению вам, вы заняты в жизни лишь тем, что ищете у меня прегрешений: вы уже считаете, что я ветреник и обманщик и, обращая против меня кое-какие заблуждения, в которых я же сам и признался, готовы видеть во мне, каким я стал теперь, того самого человека, каким я был прежде. Не довольствуясь тем, что я обречен вами на муку жить вдали от вас, вы добавляете к ней жестокое издевательство по поводу наслаждений, к которым – вы сами это отлично знаете – я из-за вас же стал нечувствительным. Вы не верите ни обещаниям моим, ни клятвам. Так вот, у меня есть перед вами свидетель, которого вы уж никак не сможете отвергнуть: это вы сами. Я только прошу вас спросить чистосердечно самое себя, – и если вы не верите в мою любовь, если вы хоть на миг усомнитесь, что единовластно царите в моей душе, если вы не уверены, что приковали к себе сердце, бывшее дотоле и впрямь слишком изменчивым, – тогда я согласен нести ответ за это ваше заблуждение. Я буду стенать от горя, но не пророню ни единой жалобы. Если же, напротив, вы, отдавая должное нам обоим, вынуждены будете в глубине души признать, что у вас нет и никогда не будет соперницы, тогда, молю вас, не заставляйте меня сражаться с призраками и оставьте мне хотя бы одно утешение, – что вы не сомневаетесь в чувстве, которому действительно наступит, действительно сможет наступить конец, но лишь с концом моей жизни. Разрешите мне, сударыня, просить вас дать положительный ответ на эту часть моего письма. Хотя я и готов осудить ту пору моей жизни, которая, видимо, так вредит мне в ваших глазах, но вовсе не потому, чтобы у меня на худой конец не было доводов для ее защиты.

Не в том ли в конце концов была вся моя вина, что я не сопротивлялся водовороту, в который был ввергнут? В свет я вступил совсем еще юным и неопытным, меня, можно сказать, из рук в руки передавала целая толпа женщин, каждая из которых своей готовностью на все спешит предупредить размышление, для нее, как она прекрасно понимает, наверняка невыгодное. Мог ли я сам подать пример стойкости, которой мне отнюдь не противопоставляли, или должен был за миг заблуждения, в которое зачастую бывал вовлечен помимо воли, покарать себя постоянством, наверняка бесполезным и даже смехотворным в глазах людей? Вступив в постыдную связь, можно ли оправдать себя иначе, как быстрым разрывом?

Но я могу смело сказать, что это опьянение чувств – может быть, даже исступленное тщеславие – не проникло глубоко в мое сердце. Оно рождено было для любви, волокитство же могло его развлечь, но не занять. Я был окружен созданиями привлекательными, но заслуживающими презрения, и ни одно из них не затронуло моей души. Мне предлагали наслаждения, а я искал добродетелей, и потому лишь, что я был нежным и чувствительным, я стал считать себя непостоянным.

Но когда я увидел вас, все стало мне ясным: вскоре я понял, что подлинный источник любовных чар – душевные качества, что лишь они могут порождать и оправдывать безумие любви. Словом, я понял, что для меня равно невозможно не любить вас и полюбить кого-либо, кроме вас.

Вот, сударыня, каково то сердце, которому вы боитесь довериться и судьба которого зависит от вашего решения. Но какую бы участь вы ему ни уготовили, вы не измените чувств, привязывающих его к вам: они так же непоколебимы, как и добродетели, их породившие.

Из ***, 3 сентября 17...

Письмо 53