Куда исчезли Бойка и Кучум? Загадочная падь. Медведица с малышами. Роковая встреча. Борьба медведей.

Мы вылезли из палаток. Высоко шумел ветер, сгоняя тучи к горизонту.

— А где, Василий, собаки? Что-то их не видно, — спросил я у Мищенко.

Тот окинул быстрым взглядом стоянку, прислушался.

— Нету, куда-то удрали. Может, бараны где близко прошли, больше некому шататься в такую погоду, — ответил он.

— За баранами ушли — скоро вернутся, те не задержат, а вот ежели с другим зверем связались, тогда сегодня не жди, — говорит Лебедев.

— Пока обед варится, пробегу следом, чем черт не шутит, может, действительно держат, — засобирался Мищенко.

— Побеги, мясо нужно, продуктов не ахти сколько осталось, а работы еще много, — посоветовал Лебедев.

Вспыхнул костер, и в лагере начался новый трудовой день.

— Касьянову и Дубровскому готовить лес, утром начнем поднимать его наверх; Губченко сегодня дежурит, а остальные пойдут на седловину с дровами. До вечера времени немного остается, надо поторапливаться, — распоряжался Лебедев. — Эй, Евтушенко, нашел когда письма перечитывать! Выходи!..

После обеда цепочка людей с вязанками сушника медленно взбиралась по склону бокового гольца. Солнце, горячее, будто не здешнее, щедро грело землю. Снег казался расплавленным серебром. Горы сияли праздничной белизной. В воздухе стояла тишина, нарушаемая тяжелыми шагами поднимавшихся в гору людей.

На седловине нас встретили снежные бугры, как дюны, продолговатой формы, расположенные по направлению ветра. А там, где стояла наша палатка, возвышался заледеневший курган с нависшим козырьком. Кругом настрочили узоры куропатки. К нашему жилью забегал осторожный соболь. Он потоптался у огнища, что-то разрыл в снегу и потянул след в соседнее ущелье.

Мы не стали производить раскопки кургана, было поздно, к тому же снег настолько затвердел, что его можно было только рубить топорами. Отложили на завтра.

В лагере нас встретил Василий Николаевич.

— Медведь недалеко прошел. Здоровенный, во каких печатей надавил, — сказал он, показывая мне две сложенные ладони. — Тоже туда убежал, — и он махнул рукой на северо-запад. — Видно, к одному месту сбиваются. А главное — время самое подходящее, зверь жирный и шкура на нем добрая.

— Собаки где? — перебил я Мищенко.

— За ним ушли… Может, держат где… — продолжал он просящим тоном.

— Не время, Василий, сейчас заниматься охотой.

— Понимаю… — тянет он, поглядывая вдаль. — Но ведь продукты на исходе, а нас с каюрами одиннадцать человек, да вон каких ломовиков! На галушках много ли вынесешь груза.

— Верно, верно, Василий Николаевич, — поддерживает Пресников. — На этой работе нужно мясо, а галушки что — забава!..

И я вижу, как загорается взгляд Василия.

— Обязательно ходить надо: может, собаки держат зверя — говорит, часто моргая глазами, каюр Демидка с плоским, лунообразным лицом.

Соблазн велик, что и говорить! Свежее мясо для нас при такой физической работе было крайне необходимо. Кроме того, меня все эти дни точило любопытство: действительно ли медведи, следы которых мы видели последнее время, идут к одному месту и что их туда привлекает. В разговор вступают другие. Наконец Лебедев не выдерживает.

— Идите, управимся и без вас. Мясо действительно необходимо, иначе придется за продуктами посылать оленей к лабазу, а сейчас, по распутице, им туда не пройти. Возьмите с собою Пресникова. Если убьете, он принесет одну поняжку мяса на голец, а остальное вынесем, когда кончим работу.

В лагерь одна за другой прибежали запыхавшиеся собаки. Из открытых ртов у них свисают длинные языки. Собаки падают на снег и принимаются зализывать лапы.

— Намаялись, бедняжки, — говорит нараспев Василий Николаевич, поглаживая свою любимицу Бойку. — Однако медведю сегодня тоже сон будет в охотку. «Галифе» они ему расчесали, запомнит надолго!

С вечера мы приготовили винтовки, рюкзаки. Поскольку спать предстояло у костра, пришлось захватить с собой плащи. Я попросил дежурного ночью покормить собак и разбудить нас пораньше.

Еще до рассвета мы покинули лагерь. Подбираемся к вершине лога. Алеет восток. В чистом небе гаснет россыпь звезд. Бойка и Кучум идут на поводках.

Василий Николаевич вывел нас к вчерашнему медвежьему следу. Зверь оставил на снегу на редкость крупные отпечатки лап, с глубоко вдавленными когтями. Мы пошли по следу и скоро выбрались на боковой отрог.

Тут зверь шел еще спокойно — собаки догнали его несколько дальше, на спуске в соседнее ущелье. Там и произошла первая схватка. По сохранившимся на снегу следам видно, что медведь вначале бросился на собак, рассчитывая одним своим видом напугать их, но не тут-то было! Бойка и Кучум не из трусливого десятка, не впервые встречаются с косолапым и хорошо знают, за какое место его нужно хватать, чтоб разозлить до бешенства, а тогда уж никакой зверь от них не уйдет — удержат. Собаки нападали поочередно то справа, то слева, подбираясь к медвежьему заду, и, судя по оставшейся на взбитом снегу шерсти, это им удавалось неплохо. Но схватка была короткой. Медведь счел за лучшее удрать. Дальше, сколько было видно глазу, следы зверя и собак шли ровной стежкой через ущелье на соседний гребень.

Почему же медведь вдруг пустился в такое паническое бегство? Собак он, конечно, не испугался: за две-три минуты той схватки они не успели причинить ему сколько-нибудь чувствительную боль. Страх или осторожность медведя можно было объяснить лишь тем, что Бойка и Кучум принесли с собой из лагеря запах человека, дыма, вареной пищи. Только это и могло заставить медведя поспешно убраться от близкой опасности. Я говорю «поспешно», потому что он удирал, не щадя себя, ломая сугробы, чащу, карабкаясь по крутой россыпи.

Зверовых собак, особенно тех, которые работают по медведю и копытному зверю, нельзя держать в палатке с собою, а перед охотой вообще следует избегать контакта с ними. Поласкаешь собаку, погладишь рукой — и на шерсти оставишь запах пота. Потребуется два-три часа, чтобы этот запах потерял силу. Мы же из жалости позволяли своим собакам укрываться от непогоды в палатке, за что не раз были наказаны.

Охотники да и промышленники-зверобои недоумевают, почему иногда зверь бежит как очумелый от собак. Все это будет понятно, если мы представим силу обоняния у животных. Ни зрению, ни слуху звери так не доверяют, как именно чутью. Глаза могут обмануть его, как и слух, но обоняние — никогда! В запахах зверь разбирается превосходно. При встречном ветерке он чует человека более чем за километр, тогда как глазами плохо различает его на расстоянии трехсот метров.

Мы идем медвежьим следом, рассчитывая, что он приведет нас к загадочному месту, где, как нам кажется, собираются медведи. Собакам не удалось задержать зверя, они вернулись с соседнего гребня, а медведь даже в паническом бегстве не изменил своему направлению, так и ушел на северо-запад.

На дне очередного ущелья мы неожиданно спугнули небольшое стадо, состоявшее из одних самок снежных баранов. Они бросились на верх отрога и задержались на границе леса серым сомкнутым пятном. Там, вблизи скал, бараны, очевидно, считали себя вне опасности и, наблюдая за нами, настороженно вытягивали шеи.

Животные были хорошо видны в бинокль. Их тринадцать: четыре прошлогодних телка, а остальные — самки различных возрастов. Часть из них стельные. В стаде не было ни одного взрослого самца, даже двухлетнего. Видимо, в это время года они держатся отдельно от самок.

Нас разделяло расстояние более четырехсот метров. Мы только тронулись, как стадо баранов разомкнулось, вытянулось в одну шеренгу и стало поспешно удирать к скалам.

— Зрячий зверь! Ишь как далеко хватает, — бросает Василий Николаевич.

Мы вышли к их следам. Бараны избороздили берега ключа, островки, оставив после себя множество лунок, выбитых копытами в гальке. Нам уже приходилось видеть такие лунки на солнцепеках Станового, поэтому было интересно проверить свои первоначальные наблюдения.

Оказывается, стадо спускалось с горных вершин на дно ущелья кормиться. Тут были бесспорные доказательства тому, что снежные бараны ранней весной охотно поедают корни различных многолетних растений и что, разыскивая их, они спускаются до лесной зоны и даже проникают далеко в глубь тайги.

К концу дня след медведя привел нас к вершине безымянного притока реки Уюма. Редкая лиственничная тайга прикрывала падь. Кое-где по заснеженным склонам пятнами чернели отогретые стланики и шершавые россыпи. Нас встретил однообразный крик кедровок, а несколько ниже на глаза попались свежие отпечатки лап двух медведей. Мы замедлили шаги, насторожились и стали более придирчиво осматривать местность. Кругом наследили глухари, наторили тропок грызуны. Наш путь пересекли следы соболя. Какое-то оживление заполнило впадину. Да и по поведению собак легко можно было догадаться, что окружающая нас падь заселена живыми существами, раздражающими их обоняние.

— Надо бы разобраться, с чего это птица кричит и почему зверь тут топчется, — сказал Василий Николаевич, останавливаясь и устало опускаясь на валежину.

Мы тоже присели. Солнце дремало у горизонта. Вечерело. Не смолкая, перекликались кедровки.

Я в бинокль стал бегло осматривать впадину. Слева ее урезали ребристые гребни, развалины скал. А справа тянулись россыпи, покрывающие крутые склоны левобережного отрога. Дно впадины имело корытообразную форму и было затянуто чащей из стланика, березки и ольхи. Взбунтовавшийся Ручей скользил мутным потоком поверх заледеневшего русла.

— Кажется, медведь пасется на нижней проталине. Видите? — шепчу я своим спутникам.

— Где? — всполошился Мищенко.

— К ручью подходит. Смотрите, у крайней лиственницы.

— Ну да, медведь, вижу. — Мищенко метнул беспокойный взгляд на солнце, заторопился: — Уходить надо отсюда — место узкое, учует нас, да и день на исходе.

— Куда же пойдем?

— Вниз. Заночуем в боковом ложке, а там видно будет, утро вечера мудренее. — И он, накинув на плечи котомку, зашагал по склону.

Приблизительно через два километра мы попали в маленькую лощину, запертую со стороны пади тайгой. На дне ее виднелась крошечная поляна. Одним краем она упиралась в лес, а противоположным — в ручеек, шумливо пробегающий по каменистому дну лощины.

В жизни путешественника есть одна бесспорная прелесть — в любое время он может оборвать свой путь и сказать себе: «Здесь ночуем». Так было и на этот раз. Увидев полянку, мы, не задумываясь, свернули к ней. Место для стоянки оказалось удобным. Здесь было все, что создает «комфорт» путнику: лес надежно защитит нас от холодного ночного ветра; дрова и вода были рядом; мох же, которым была устлана поляна, мог послужить прекрасной подстилкой для постели. Большего мы и не желали.

Собираем дрова, разжигаем костер, варим ужин.

Далеко за горами одиноко гаснет лиловая заря. По ручейку мороз кует узоры. Впадина погружается в молчание, и только болтливые кедровки все еще продолжают о чем-то спорить да в седых кронах елей устало перешептывается стайка перелетных птиц. За день мы настолько измотали свои силы, что, кроме сна, нам не надо никакой награды.

Ночь пролетела в беспокойном забытьи: то затухал костер и холод безжалостно расправлялся с нами — тогда мы вскакивали, принимались подкармливать сушником ненасытный огонь, то лезли в голову тревожные мысли.

Василий Николаевич рано вскипятил чай, и мы до рассвета успели позавтракать.

— Пора, — сказал он, беспокойно поглядывая на небо. — Вот-вот зориться начнет.

Мы быстро собрались. Идем вдвоем. Пресников с собаками остается на стоянке. Спускаемся с Василием Николаевичем в ключ и там расходимся. Он сворачивает влево, уходит по крутым каменистым гребням, намереваясь обойти впадину с северо-западной стороны, я же иду вправо.

Лыжи крошат ломкий наст. Над сонными горами поднимается огромное солнце. Но вокруг все молчит: не поют птицы, не шумят ручьи.

Огибаю крутую россыпь, заплетенную стлаником, и выхожу на верх пологого гребня. Крадусь по кромке надува, зорко смотрю на заснеженные склоны впадины — нигде никого нет, все живое как будто еще спит или прячется, не желая покинуть нагретые за ночь места. Только левее в ложке тревожно кричат кедровки. Прохожу последний перешеек и не верю глазам: за несколько минут до моего прихода наследила медведица с медвежатами. Руки невольно схватились за ружье.

В тайге нет зверя свирепее медведицы, тем более в минуты опасности для малышей. Не зря встреча с нею считается у охотников не из приятных. Конечно, страх перед человеком и у нее развит так же сильно, как и у другого зверя, но в минуту гнева она может забыть об этом, и тогда схватка неизбежна.

С перешейка звери поднялись по твердому надувному снегу на верх гребня и ушли к тем же скалам, куда направляюсь и я. Подтягиваю юксы на лыжах, подаю патрон в ствол карабина.

И вдруг с каменистых мысов, куда ушел Василий Николаевич, прорывается выстрел, второй, третий… Огрызнулись скалы, пополз пугающий звук по широкой впадине. Охотнику, вероятно, больше чем кому-либо знакомо чувство зависти. На какое-то мгновение оно овладевает мною.

Выхожу на верх отрога. До скалы остается километра полтора. Медведицы нигде не видно. Крадусь еще дальше, а карабин держу наготове: кусты, обломки скал, сугробы могут служить хорошим местом засады на зверя.

Торопливо взбираюсь на пригорок. Отсюда хорошо видна вся местность: скалы, снежное поле за ними и край отрога, но нигде ни единого живого существа. А ведь звери прошли совсем недавно и должны быть где-то близко. «Не на солнцепек ли увела медведица малышей?» — мелькнула в голове мысль. Бесшумными, рысиными шагами подбираюсь к каменистым выступам. Осторожно выглядываю — и от неожиданности замираю: метрах в ста от меня пасется темно-бурая медведица с двумя почти черными малышами.

Охотничья страсть уступает место любопытству. Достаю бинокль и устраиваюсь полулежа на камне. В бинокль звери кажутся совсем близко. Я вижу потешные мордочки медвежат с крошечными озорными глазками, белые галстуки на их грудках; вижу, как мать проворно работает языком, что-то собирая в мелкой дресве.

Звериное семейство уходит на прогалину среди низкорослых кустов стланика. И вдруг до слуха доносится странный звук: «Шит… шит…»

Медвежат как не бывало на прогалине: один бросился в кусты, другой забрался под камень. Мать же отскочила метров на пять в сторону и остановилась за стлаником, настороженно подняла голову.

Через две-три минуты медведица вышла из засады; тотчас к ней подбежали малыши. Она продолжала пастись, собирая корм, а медвежата неотступно следовали за нею. Так они и скрылись за соседним гребнем. Но вот оттуда снова долетел загадочный звук, повторенный, как и прежде, дважды:

«Шит… шит…»

Я внимательно осматриваю местность — по-прежнему нигде никого. Хотел встать и идти следом за медведицей, но увидел ее возвращающейся на прогалину. Пришлось снова затаиться. Медведица медленно подвигалась ко мне. Вот она совсем близко, метров семьдесят от меня, и я снова слышу:

«Шит… шит…»

Малыши мгновенно бросаются в разные стороны, прячутся; отскакивает к камням и мать. Но секрет открыт: этот тревожный звук издает сама медведица, видимо, приучая детей прятаться при малейшей опасности.

Звери, не дойдя до меня, свернули к скалам. Сделай они еще с десяток шагов в мою сторону — и наша встреча могла оказаться для них роковой.

Медведица выбралась на первый прилавок^[40] и там решила отдохнуть. Малыши будто ждали этого, бросились к ней, стали рыться крошечными мордочками под животом и, прильнув к соскам, замерли. В бинокль я видел только одного из них. Он сосал жадно, закрыв глаза, и, горбясь, упирался задними лапками о выступ камня. Медведица растянулась во весь рост, под ласковым солнцем задремала в материнском забытьи.

Жду долго. День в полном разливе. В голубом пространстве неба парят ястребы. Подо мною, в стланиках, громко бранятся кедровки. Встречный ветерок перебирает густую шерсть на лохматой шубе медведицы.

Брошенный мною камешек громко покатился по откосу. Медведица мгновенно вскочила и насторожилась. Свалившийся с прилавка малыш поднялся и, не замечая тревоги матери, схватил за заднюю ногу второго медвежонка и потащил его вниз. А медведица мечет по сторонам бешеный взгляд, нюхает воздух. Она не видит меня за выступом, ветерок же проносит мой запах левее ее. Вероятно, решив, что камешек беспричинно сорвался со скалы, самка приседает по-собачьи на задние ноги, успокаивается, но держится настороже.

«Кого же она боится? — подумал я. — Ведь здесь, в тайге, нет зверя, по силе равного медведю». Однако медведицу не покидает беспокойство.

А малышам хоть бы что! Они разыгрались: гоняются друг за другом, взбираются на снежный надув, нападают на мать, пытаясь привлечь ее к играм. Но та, словно забыв про малышей, все еще настороженно посматривает в мою сторону.

«Ну, — думаю, — пора нам расставаться. Попробую выстрелить». Беру карабин, прикладываю к плечу. Мушка покорно ложится между короткими ушами зверя, скрывая под собой его лобастую морду… От выстрела вздрогнули скалы. Неохотно откликнулось эхо. Пуля взрыла камни далеко за отдыхающим семейством. Медведица мгновенно вздыбила, глотнула ноздрями воздух.

«Шит… шит…» — бросила она властно и пустилась бежать.

Попрятавшиеся малыши через полминуты вылезли из укрытия, и снова пошла потасовка. А медведица задержалась, зло рявкнула, но детям было не до нее, они продолжали играть. Тогда мать подскочила к ним, гневно схватила одного зубами, подняла и бросила на камни. Это было так вразумительно, что малыши покорно последовали за ней.

Медведица удирала крупными прыжками по россыпи. За ней, не отставая ни на шаг, бежали два пушистых медвежонка. Откуда только у них прыть взялась! Все препятствия они преодолевали с ловкостью матери, точно копируя ее движения. Выскочив на край снежного поля, семейство задержалось, передохнуло немного и скрылось за изломом.

Я покинул место засады довольный: не часто приходится так близко наблюдать жизнь зверей. Для полноты впечатления мне хотелось узнать, что же ела медведица на проталинах. Иду туда и нахожу там свежие лунки. Оказывается, в мелкой дресве были спрятаны кедровками стланиковые орехи.

Поднимаюсь на верх скалы. Солнце высоко над горами. Впереди сквозь сизую дымку теплого весеннего дня видна загадочная падь. Что хранит она в зарослях черных стлаников, в мрачных расселинах, в грудах свалившихся скал? Где-то тут, как мне казалось, должна произойти желанная встреча со зверем. Не задумываясь, иду по кромке отрога к вершине пади.

На снегу попадаются свежие и уже протаявшие следы медведей. Теперь нет сомнения: мы находимся в том именно месте, куда, покинув свои берлоги, сходятся звери весной. Почему именно сюда они идут, а не в соседние лога, пока разгадать не Удается. Не заметно никакого различия между логами ни в растительном, ни в снежном покрове.

Время уже далеко за полдень. Нигде никого не видно, только изредка над стланиками взметнутся пестрыми хлопьями крикливые кедровки.

Начинает одолевать скука. Хорошо, если Василий Николаевич добыл зверя, — это оправдывает наше пребывание здесь.

Солнце дружно сгоняет снег с крутых склонов отрога. В глубине пади беснуется ручей, сдавленный каменистыми берегами. Стайка мелких птиц тянет низко над чащей куда-то далеко на север. Не знаю, что делать: возвращаться ли на табор или пройти еще немного по отрогу.

Неожиданно замечаю черное пятнышко на снежном поле в двух километрах от себя, на противоположной стороне пади. Присматриваюсь. Кажется, шевелится… Взглянул в бинокль — медведь! И тоже темно-бурой масти. По телу пробегает нервный холодок. Лыжи стремительно несут меня с отрога в чащу темных стлаников.

Перескакиваю мутный ручей по камням. Даю успокоиться сердцу. Проверяю направление течения воздуха. В приметном месте, возле огромного камня, оставляю лыжи.

Прогалины правобережной стороны пади частично уже освободились от снега. Бесшумно крадусь по россыпи, устланной, словно мягким ковром, ягелем. Кругом тишина. Встречный ветерок приятно холодит лицо. Ползком взбираюсь на пригорок. Зверь должен быть где-то близко у края стлаников. Осторожно выглядываю из-за камня. Вдруг рядом из-под снега взметнулась ветка стланика, и на мою спину упали две крупные шишки.

«Почему весною шишки на ветках?» — думаю я, но сейчас же отгоняю прочь эту мысль — некогда раздумывать. Кругом ни души. Разве зверь ушел далеко? Но вот снова впереди, метрах в полутораста от меня, вырвался из-под снега огромный куст стланика, и там появился медведь. Он что-то подбирает с земли — вероятно, упавшие шишки. Просовываю вперед карабин, плотнее прижимаюсь к холодным камням. Но какая досада: зверь показывает мне только зад.

Сползаю с пригорка вниз, обхожу его справа и останавливаюсь на проталине.

«Шит… шит» — ясно доносится до слуха знакомый звук. Зверь, приподняв почти вертикально неуклюжее тело, смотрит куда-то в противоположном направлении. Но вдруг бросается в мою сторону и с быстротою лани проносится к вершине пади. Следом за ним катятся по заснеженным прогалинам оба медвежонка.

Удерживая в правой руке карабин, а левой опираясь на сошки, я наблюдаю за удирающим семейством. Вот оно миновало границу стланика и по чистому снежному полю взбирается на перешеек. И вдруг ясно слышу, как позади меня, совсем рядом, скрипнул снег под чьей-то лапой. Оглядываюсь… и от неожиданности замираю: в трех метрах от меня стоит огромный медведь, широко расставив передние лапы и меряя меня независимым холодным взглядом.

Кровь хлынула в голову, ноги будто приросли к камням, отказываются повиноваться. Усилием воли глушу в себе нерешительность и начинаю медленно разворачивать плечи. Поднимаю карабин. А зверь, чуть осадив длинный корпус, немного приземлился, явно готовясь к прыжку, и я вижу, как в его равнодушных глазах вмиг вспыхнул огонек жадного хищника.

Но карабин уже у плеча. Мушка ловит широкий лоб зверя. На какую-то долю секунды выстрел задерживается. Смутно вижу, как всплыла передо мною огромная туша медведя, как мелькнула клыкастая пасть и поднялись крючковатые лапы. Послушная пуля ловит зверя в прыжке. Смертный рев заглушает выстрел. Медведь валится на меня, сбивает с ног, и я теряю сознание.

…Чувствую, что-то мокрое давит на грудь. Открываю глаза. О ужас! Это лежит морда медведя с пробитым черепом и потускневшим взглядом, устремленным на меня. Какая страшная близость! Боюсь пошевелиться. Еще нет уверенности, что он мертв. По телу расползаются колючие мурашки. Вижу, как алая кровь сочится из раны зверя через бровь и липким пятном копится на моей гимнастерке. Из открытой пасти глядят ржавые клыки, не успевшие поймать мой подбородок.

Все еще с опаской я вылезаю из-под мертвого зверя. Карабин лежит далеко на россыпи, сошки сломаны, от ушиба с трудом разгибаю спину. Опускаюсь на камень… и вздох облегчения вырывается из моей груди.

Все это произошло не более как за одну минуту. Передо мной лежит на редкость крупный самец, толстый, длинный, темно-бурой масти, в прекрасном зимнем «одеянии». Остаток жизни еще теплится в нем, его мышцы еще сокращаются, еще морщатся губы и судорожно сжимаются обессилевшие когти.

Я не сразу прихожу в себя. Трудно поверить в исход этого поединка. Ведь потеряй я лишь на одно мгновенье самообладание, оробей — и мне бы уже не уйти от расправы.

Разжигаю костер, достаю из рюкзака кружку, растапливаю снег. Вижу, с горы спускается Василий Николаевич. И вдруг мне становится легко-легко!

Мищенко молча подошел к медведю, прикинул взглядом его длину, ощупал зад.

— Жирный зверь, и шуба на нем добрая, с таким стоило связаться, — говорит он.

— Ты разве видел?

— Как же, ведь я километра два выслеживал его. А когда вышел на прилавок, гляжу — он уже на дыбах возле вас! Я и побежал. А сам думаю: «Не задавил бы, окаянный, насмерть!» Да смотрю, вы поднимаетесь… С чего это он полез на вас? Ведь не голодный? Смотрите, сколько тут шишки!..

— Не узнал человека и не учуял, а то бы мигом удрал. Надо же быть такому случаю…

Я протираю ствол карабина. Солнце красным шаром висит над горизонтом. С пологих отрогов незаметно сходит вечер. Прохладнее подул ветерок. Мы пьем чай, измеряем зверя, свежуем его и, нагрузившись мясом, уходим на табор.

Снег размяк, напитался водою. Идем по нему вброд, волоча за собой лыжи. Ночь нагоняет нас уже у стоянки. На поляне большой костер. Бойка и Кучум обнюхивают нас и от радости визжат, прыгают.

— Не торопитесь, успеете, — успокаивает их Василий Николаевич и спускает с поводков.

Те мигом исчезают в темноте, направляясь нашим следом к убитому зверю. Там для них оставлены жирные кишки.

Мы стаскиваем с себя мокрую одежду, развешиваем ее вокруг костра и садимся пить чай. Александр Пресников уже пристраивает к огню котел с мясом.

Как хорошо на стоянке! Тепло, уютно, пахнет обновленной хвоей, отогретой землей и… жирным супом. Сегодня нам повезло.

Едва заалел восток, Александр понес мясо в лагерь, а мы с Василием Николаевичем ушли к убитому зверю. Еще не добрались до места, как увидели следы жаркой схватки собак с косолапым. Оказалось, ночью к нашей добыче подходил другой медведь, и псам стоило многих усилий не допустить его до мяса. Увидев нас, Бойка встала и как-то виновато отошла от нагретого места.

— Что, дуреха, не узнаешь? Чего дичишься? — сказал ласково Василий Николаевич.

Кучум даже не поднялся — лежал мрачный, отвернув голову. У него на загривке большая кровавая рана, затянутая с краев слипшейся шерстью.

— Не каешься, что на рожон лезешь? Когда-нибудь косолапый тебя проучит! — упрекнул я Кучума, а на самом деле не могу скрыть гордости за кобеля, за его смелость, напористый нрав.

— На готовую добычу много охотников нашлось, — сказал Мищенко, присматриваясь к следам. — Смотрите, след росомахи и колонка. А воронья сколько слетелось! Не будь тут собак, все бы прикончили.

Не задерживаясь, мы наполнили мясом рюкзаки и отправились в обратный путь. Следом за нами устало плелись собаки.

На таборе я сразу же занялся шкурой. Надо было обезжирить ее и растянуть для просушки. Василий Николаевич взялся обработать череп, предназначенный для коллекции. Бойка и Кучум, примостившись возле костра, спали.

Вдруг обе собаки вскочили, словно кто ткнул их шилом, и замерли в минутной нерешительности. Я бросился к карабину. Василий Николаевич хотел поймать собак, да не успел — они уже неслись вверх по распадку через рытвины, стланики, прыгали по размякшему снегу. Нам ничего не оставалось, как только ждать.

— Кто бы мог там быть? — подумал я вслух.

— Это все Бойка выдумывает! Наверно, спросонья не разобралась, бросилась зря, да и того заманила. Смотри, куда их понесла нелегкая — за сопку! — ворчал Василий Николаевич.

Собаки скрылись за отрогом.

Я подбросил в огонь дров, и мы занялись своими делами. Затихал суетливый день. С потемневших вершин спускались вечерние тени. Все тише и тише становилось в лесу.

— Что-то долго собак нет, — сказал Мищенко, бросая тревожный взгляд на их след.

— Зря бегать не будут, пусть потешатся.

— А что, если я поднимусь на седловину, послушаю: может, они близко лают?

Набросив на плечи телогрейку, Василий Николаевич мгновенно исчез. Было слышно только, как торопливо взбирается он по россыпи, как, удаляясь, все слабее и слабее доносится стук камней под его ногами.

Но вдруг до меня долетел продолжительный шум. Я вскочил. Василий Николаевич бежал с седловины вниз. Вот он на минуту задержался, снял шапку, послушал и с еще большей поспешностью бросился вниз по россыпи.

— Зверь! — крикнул он не своим голосом.

— Где?

— За горою. Веришь, такой рев там, будто кто шкуру с него сдирает!

— А собаки где?

— Не слышно.

— Наверно, поймали молодого медведя, он и орет.

— Что ты, там не один зверь! Собирайся скорей! — торопит он меня, а сам на ходу заталкивает в магазинную коробку карабина патроны.

Надеваю ичиги, ищу затерявшийся нож и на ходу проверяю карабин.

Мы быстро пересекаем распадок. Тут уж не до выемок, не до кустов, все кажется ровным, доступным. В такие минуты не знаешь сам, откуда в тебе берутся и сила и ловкость.

Впереди бежит Мищенко, легко бросая с камня на камень пружинистые ноги. Но вдруг на ходу он поворачивает ко мне лицо с наплывшими на лоб морщинами:

— Кажется, я слышал визг… Может, звери собаку поймали?

— Тогда мы опоздали…

Тревожные мысли гонят нас дальше. Взбираемся по склону отрога. Василий Николаевич дышит тяжело, изо рта валит густой горячий пар, окутывая его озабоченное лицо.

У края надува мы задержались. До слуха долетает, словно из подземелья, глухой, неясный звук, напоминающий не то шум водопада, не то песню.

Бежим дальше. Вот мы и наверху.

— Собаки лают в ключе! — вдруг кричит Мищенко и, подав мне знак следовать за ним, скрывается в стланике.

С соседнего распадка ясно доносится звериный рев, и будто издалека сквозь него просачивается еле уловимый лай собак.

Быстро догоняю Василия Николаевича, и мы спускаемся в распадок.

Рев то затихает и переходит в злобное рычание, то с новой силой потрясает горы. Ему вторит эхо.

Нас молча обгоняют два ворона.

Пробегаем небольшую поляну и замедляем ход. Я еще раз проверяю карабин: не сбилась ли прицельная рамка. Вижу, Василий Николаевич приземляется, ползет между кустами стланика. Я следую за ним.

Горит вечерняя заря. Румянятся пологие вершины. Сквозь рев, треск кустарника и возню доносится хриплое дыхание зверя. В хаосе звуков слышится злобный лай Кучума и Бойки.

Против нас на высокой сушине сидят три ворона. Вытягивая головы, они с любопытством смотрят вниз. В ветках шныряют крикливые кукши.

— Не зря птица слетается: добычу чует, — шепчет мне Василий Николаевич.

Подбираемся к толстой валежине. Я просовываю вперед ствол карабина, поднимаю голову. Что-то черное, огромное мелькает за ближними кустами низкорослых стлаников. Приподнялся и вижу: черный медведь, навалившись своей огромной тушей на другого медведя, впился зубастой пастью в его шею. Тот ревет смертным ревом и, силясь вырваться, рвет крючковатыми когтями бока своего противника.

Собаки дружно подвалили к заду верхнего зверя, а заметив нас, перешли в яростную атаку. Кучум в одно мгновенье оказался на спине медведя. Бойка, выпучив глаза и упираясь ногами в землю, тянула зубами зверя за мошонку. Тот дико взревел и кинулся на собак, но они успели отскочить. Медведь бросился за Кучумом, Василий Николаевич выстрелил…

Второй медведь тоже поднялся. Шатаясь и волоча правую заднюю ногу, он направился в чащу. Его голова была свернута набок, а передняя лопатка разорвана до кости. Но не успел он добраться до первого куста, как на него опять насел раненый медведь. Рев, лай и шум возни снова потрясли распадок.

Какое страшное зрелище — борьба медведей! Сколько в ней злобы! И какая дьявольская сила заключена в этих с виду неуклюжих зверях!

Прогремел еще выстрел. Медведь рухнул. Далеко в горах смолкло эхо. На затухающий закат давило иссиня-темное небо. Кучум, нахватав полный рот шерсти, тянул одного убитого зверя за ухо. Глаза медведя округлились, как бы выкатились из орбит и со страхом смотрели на нас. Бойка тешилась над другим зверем, но все еще с опаской поглядывала по сторонам.

Оба медведя оказались черной масти, с белыми галстуками на груди. Меньший по размеру был в очень хорошем «одеянии» и, вероятно, находился в расцвете своих звериных сил. Второй медведь заметно крупнее и намного старше. На его окровавленной шубе виднелись рубцы заживших ран, полученных в прежних схватках. Клыки на нижней челюсти оказались сломанными, когти — затуплены, правый глаз давно вытек. Это был очень старый медведь. Противник до нашего прихода успел нанести ему несколько смертельных ран, тогда как он, отбиваясь, смог лишь исцарапать живот и разорвать грудь своего врага.

Ни один зверь в тайге не доживает до такой глубокой старости, как медведь, и тогда его не минует участь слабого. В этом мы лишний раз убедились сегодня.

Шкуру и череп меньшего зверя мы решили взять для коллекции. Измерили его, затем я описал внешние приметы, а Василий Николаевич собрал пустые гильзы, разбросал их возле Убитых зверей, а рядом подвесил на ветке стланика свою нательную рубашку.

— Не каждый зверь рискнет подойти, почуяв запах пороха и человеческого пота, — сказал он, вздрагивая от холода и застегивая на груди телогрейку.

Темная ночь убаюкала звуки. Уснул помолодевший лес.

Зверей сегодня не будем свежевать: нужно торопиться, ведь идти до табора далеко. Бедные собаки, они так намаялись, что даже не подходят к кишкам.

Теперь стало ясно, что следы медведей, которые встречались нам, шли именно сюда, к вершине Уюма.

Такое же явление мы наблюдали и в 1937 году недалеко от восточного побережья Байкала, в верховье реки Голонды^[41]. Находясь там на гольце в первой половине мая, мы обнаружили скопление кедровок и медведей на одном из участков. Причина оказалась очень простой. В предыдущий год на Баргузинских хребтах не было урожая стланиковой шишки, кроме того места, где мы вели геодезические работы. Можно представить себе, сколько птиц, грызунов, различных зверей стекалось туда осенью, поджидая, когда поспеют орехи. Но, к нашему удивлению, шишки на гольцах были нетронуты.

В тот неурожайный год на Голонде зима легла необычайно рано и стланик оказался под снегом. Весною же, с наступлением тепла, мы наблюдали, как ветки стланика, вырываясь из-под ослабшего снега, роняли дозревшие за зиму шишки. Этого-то и ждали птицы, грызуны, медведи, снова собравшиеся там полакомиться орехами.

То же происходило и здесь, на вершине Уюма.

В этой драке медведей меня и Василия Николаевича поразила их злоба и ненависть друг к другу.

Когда наблюдаешь медведя в неволе, всегда кажется, что в характере этого зверя есть и добродушные черты. Он не прочь поиграть, охотно попрошайничает, наивничает и как будто быстро привязывается к людям. Однако человеку никогда не удавалось окончательно приручить медведя. Это замкнутое животное — в действительности неукротимый зверь. Добродушным он бывает лишь в раннем детстве, но, как только покидает мать и уходит от братьев и сестер, становится непримиримым их врагом. С этого момента не существует в их отношениях добрых начал, все подчиняется хищническому инстинкту. Попадись медведю медвежата, он не упустит случая полакомиться ими, даже если ему придется испытать на себе страшную силу зубов и когтей медведицы. Повстречайся два медведя у добычи, на ягодной поляне — не разойтись им подобру-поздорову, в грозной схватке каждый из них будет защищать свое право на жизнь. Часто эти встречи заканчиваются смертельным исходом для одного из дерущихся, а то и для обоих. Сегодня мы были свидетелями такой схватки и всего лишь из-за кедровых орехов. И оба зверя стали нашей добычей…

Следующий день ушел у нас на отделку шкур и черепов.

К вечеру пришел Пресников с ребятами. В тот же день мы волоком стащили убитых зверей в соседний распадок, разделали их там и утром ушли с добычей к Лебедеву. С последнего отрога нам хорошо была видна отстроенная пирамида на большом гольце. Там еще копошились люди.

IV.