Делу — время, потехе — час

Том танцевал для эльфов и был совершенно счастлив. Магия эльфийской музыки полностью захватила его, и он всем своим существом отдался безумному танцу. Том кружился и притоптывал, высоко подпрыгивал и пускался вприсядку, выделывая коленца, которых здесь, в чудесной стране под холмом, отроду не видывали. Вокруг мелькали восхищенные лица. Узкие, изящные, с зелеными миндалевидными глазами партнерши сменялись одна за другой, музыка то заполняла весь зал, то стихала настолько, что, казалось, звучала лишь в голове у Тома. Он уже не удивлялся окружавшим его чудесам, которыми славились великие искусники эльфы, изменчивые, как вода. Еще мгновение назад они рядились в зеленые обтягивающие шелка и вот уже щеголяют в чем-то розовом, с оборками, только успеешь моргнуть — и розовое оборачивается белоснежным, отведешь на секунду взгляд — и вместо оборок увидишь уже золотое лиственное кружево. Обстановка зала плыла, пышные драпировки исчезали со стен и появлялись вновь, столы и стулья словно жили своей собственной жизнью. Том ступал то по коврам, то по соломенным циновкам, то по голому камню. Иногда, остановившись, чтобы наскоро перекусить, он обнаруживал на столах вино и лесные ягоды, иногда — дичь и травяной эль, а иногда — простую родниковую воду и какие-то сморщенные грибы, впрочем, тоже безумно вкусные. Тому было не до гастрономических изысков, он танцевал и готов был танцевать хоть всю ночь до утра. Два или три раза прекрасные партнерши увлекали Тома в отдаленный укромный альков и отдавались ему весело и непринужденно — истинные дети природы. Но эти мгновения, наполненные животной страстью и восторгом, пролетали быстрее ветра, и Том вновь возвращался в круг танцующих. Или танцевал в одиночестве, под одобрительные возгласы хозяев замка, под взглядом их зеленых раскосых глаз. Или карих. Или янтарно-желтых, с узким вертикальным зрачком. Эльфы изменчивы, и Том просто не обращал внимания на такие мелочи. Он танцевал. Ведь недаром же его, Тома, считали самым лучшим танцором во всем графстве! Пусть-ка эльфы тоже полюбуются, как может отплясывать простой смертный! Да и кроме того, Том попросту любил танцы, больше всего на свете. Том танцевал, и время летело незаметно.

 

— Это он? — спросил молодой эльф старого.

— Да, Ваша Светлость. Это он самый, Том-Пляшу-Для-Всех, местная достопримечательность. Он так танцует посреди этого зала уже свыше четырехсот лет.

— Уму непостижимо! — восхищенно покачал головой эльф, которого назвали Светлостью. — А я-то всегда считал, что сказки о людях — это если и не досужая легенда, то уж, по крайней мере, как и положено легендам, она грешит неточностями и преувеличениями. Но видимо, есть еще в нашем мире место чудесам! Подумать только, четыреста лет!

— Четыреста двадцать два, если быть совсем точным, — подтвердил старый эльф.

— Даже не верится. Дважды сменялась династия, замок был захвачен орками, отбит гномами, подарен Повелителям Драконов, переходил из рук в руки, в нем даже почти полвека квартировался женский ударный батальон суккуб… а этот человек все танцует и танцует. Без сна, без еды, без передышки!

— Не совсем так, — снова поспешил уточнить старый эльф. — Иногда он все-таки ест, примерно один раз в семьдесят лет. И не только ест. Если верить семейным преданиям, то Том-Танцор вполне может быть моим собственным пра-пра-пра-прадедом. Иначе в кого бы у нас в семье голубые глаза? Да и во время последней войны — союзным войскам не удалось бы отбить этот замок такой малой кровью, не будь командир батальона суккуб в тот момент занята с Томом… третьи сутки. Кажется, когда ее выволакивали из алькова, она даже не сопротивлялась, а только судорожно икала и все норовила облобызать сапоги конвоиров.

— Ну это обычная фронтовая байка, — засмеялся молодой эльф. — Пропагандистский трюк.

— Да нет, — возразил старый. — Мой отец сражался на той войне, он живой свидетель.

— Ну, может быть, может быть, — неохотно согласился молодой. — Тогда тем более удивительно. За счет чего он держится уже… сколько Вы говорите, четыреста двадцать лет?

— Четыреста двадцать два года. С тех пор, как он появился невесть откуда прямо посреди королевского бала и предложил показать, как танцуют в мире людей. Но мы, разумеется, не знаем, сколько лет ему было на тот момент. Вполне возможно, что еще столько же. А то и больше. Ведь он совсем не изменился за прошедшие годы, так что ему с равным успехом может быть и тысяча лет, и три тысячи.

— Обалдеть! — присвистнул молодой эльф, на секунды забыв о своем графском достоинстве. — А я думал, что люди живут лишь немного дольше эльфов. Лет семьдесят-восемьдесят, ну максимум сто! Но чтобы три тысячи…

— На этот счет существует одна теория, — задумчиво произнес старый эльф. — Поскольку гости из других миров не в полной мере принадлежат нашему пространству и времени, то и обращаются с ними более вольно, чем мы. Для них наш мир… ммм… несколько субъективен. Собственно, этим и пытаются объяснить тот факт, что большинство демонов, лепреконов, драконов и прочих иномирян являются обладателями сильной и недоступной нам, простым эльфам, магии. Они, строго говоря, не маги и отнюдь не бессмертны. Но невольно становятся таковыми, приходя в другой мир, от рамок и законов которого они свободны.

— То есть, попади, например, я сам в мир драконов — я тоже бы стал великим магом? — заинтересовался юноша.

— Попади Ваша Светлость в мир драконов. Вас тут же бы съели, — сдержанно улыбнулся старый эльф. — И как я уже говорил, это всего лишь теория.

— Простите, — раздалось за спиной у молодого эльфа, и кто-то осторожно тронул его за рукав. — У меня в горле пересохло, а на столах почему-то нет ни воды, ни вина. Где я могу что-нибудь попить?

Эльф резко обернулся — и округлил глаза. За его спиной стоял Том-Танцор, неизвестно когда прекративший танцевать и успевший каким-то образом обойти весь зал и заглянуть во все кувшины, дабы убедиться, что в них ничего нет. Вокруг с разинутыми ртами толпилась челядь молодого графа, глядя на ожившую легенду.

— Э-э… — эльф сделал шаг назад и беспомощно оглянулся. В этот замок, перешедший в его собственность благодаря карточному везению не далее как на прошлой неделе, юный граф прибыл всего час назад и еще не успел здесь освоиться. Разумеется, где-то тут должна быть вода, да и вино в подвалах осталось еще от прошлого владельца, но как пройти к этим подвалам? И где кастелян с ключами? Только что был здесь…

Том ждал, он хотел пить. Под равнодушным взглядом его льдисто-голубых глаз граф почувствовал себя неуютно. Не каждый день перед тобой встают во весь рост четыре долгих столетия и дергают тебя за рукав.

Положение спас старый эльф.

— Вон там, — он уверенно указал пальцем в сторону кухни, где уже гремела распакованной посудой привезенная из родового поместья кухарка. — Там наверняка найдется и вода, и вино, и эль, и все, что Вы пожелаете!

— Благодарю от всего сердца. — Том изобразил странный, давно вышедший из моды поясной поклон и быстро удалился в указанном направлении.

Эльфы переглянулись.

— Он последний раз ел семьдесят лет назад? — уточнил молодой граф.

— Да нет, вроде и полувека не прошло, — почесал в затылке старый. — Отец рассказывал, что после расставания с госпожой капитаном Том выпил добрую пинту пива, прежде чем снова начал танцевать. Хотя, конечно, одна пинта за сорок восемь лет… да, у него вполне могло пересохнуть горло.

Со стороны кухни раздался пронзительный женский визг, и в зал выскочила насмерть перепуганная кухарка.

— Там! — завопила она, бестолково тыча рукой себе за спину. — Я ничего! А он… А вот…

— Что произошло? — грозно вопросил старый эльф.

— Я ничего! — снова взвизгнула кухарка. — Он жрать попросил! И вина! А я сказала, что у меня не восемь рук, и времени нет всяких лоботрясов кормить, а если ему так приспичило, то пусть подождет пять минут, а пока займется делом, потому что мне тоже помощь нужна, у меня не восемь рук, я уже говорила, а он нож-то взял, а потом сел и поглядел так с тоской, а потом… Ой, страсти-то какие, ой, божечки, и борода-то, борода, да я ж туда больше ни ногой, я ж ему ничего, я его и не знаю, и не видела никогда, невиноватая я, не губите, это он сам, все сам, окаянный, а я как есть невиноватая!

 

Том проклинал коварство остроухих. Он должен был, обязан был догадаться сразу, что за всякое удовольствие придется платить! И вот она, каторга.

Медленно разворачивалась под ножом грязно-бурая спираль картофельной шкурки. Грубо и неумело очищенные клубни один за другим уныло шлепались в кастрюлю с мутной водой. Минуты тянулись бесконечно долго, и казалось, этой монотонной изматывающей работе не будет конца.

Том сморгнул, в последние годы ему все труднее становилось замечать черные пятнышки глазков. Его собственные глаза слезились, в вечно согнутой спине кололо, руки тряслись и уже плохо держали нож. А обещанного еще тысячу лет назад пива все нет и нет, и проклятые эльфы бросили его тут одного, навсегда, и он умрет в этой бессмысленной каморке, за этой бессмысленной работой, за свою глупость и доверчивость, и до самой смерти будет перебирать эти бесконечные картофелины, которых никак не становится меньше, сколько бы он ни скоблил их ножом, и как же он уже устал…

 

Когда через пять минут встревоженный невнятным рассказом кухарки юный граф вбежал на кухню в сопровождении пары слуг, Тома там уже не было. От великого танцора остался лишь иссохший, выбеленный временем костяк, все еще сжимающий в одной руке нож, а в другой — наполовину очищенную картофелину. Точно такую же, как две другие, сиротливо мокнущие в кастрюле.

 

И немного физики

— Как ты сюда проник?! — возопил Темный Властелин. — Это невозможно! Мою цитадель охраняют тысячи воинов, я расставил вокруг нее тысячи ловушек, запер двери на тысячи замков… У тебя не было ни малейшего шанса!

— Не было бы, — кивнул Герой, — если бы все эти воины, замки и ловушки стояли последовательно. А ты их установил параллельно.

 

* * *

— Привет, что делаешь?

— Да вот, задачки решаю из журнала.

— Ну ты даешь! Не ожидал от тебя.

— Чего не ожидал?

— Что ты опустишься до задачек. Вроде умный, а веришь во всякую ерунду.

— Извини, не понимаю. Что ты называешь ерундой?

— Да всю эту вашу математику. Ведь очевидно же, что фигня полная.

— Как ты можешь так говорить? Математика — царица наук…

— Вот только давай без этого пафоса, да? Математика — вообще не наука, а одно сплошное нагромождение дурацких законов и правил.

— Что?!

— Ой, ну не делай такие большие глаза, ты же сам знаешь, что я прав. Нет, я не спорю, таблица умножения — великая вещь, она сыграла немалую роль в становлении культуры и истории человечества. Но теперь-то это все уже неактуально! И потом, зачем было все усложнять? В природе не существует никаких интегралов или логарифмов, это все выдумки математиков.

— Погоди. Математики ничего не выдумывали, они открывали новые законы взаимодействия чисел, пользуясь проверенным инструментарием…

— Ну да, конечно! И ты этому веришь? Ты что, сам не видишь, какую чушь они постоянно несут? Тебе привести пример?

— Да уж, будь добр.

— Да пожалуйста! Теорема Пифагора.

— Ну и что в ней не так?

— Да все не так! «Пифагоровы штаны на все стороны равны», понимаете ли. А ты в курсе, что греки во времена Пифагора не носили штанов? Как Пифагор мог вообще рассуждать о том, о чем не имел никакого понятия?

— Погоди. При чем тут штаны?

— Ну они же вроде бы Пифагоровы? Или нет? Ты признаешь, что у Пифагора не было штанов?

— Ну, вообще-то, конечно, не было…

— Ага, значит, уже в самом названии теоремы явное несоответствие! Как после этого можно относиться серьезно к тому, что там говорится?

— Минутку. Пифагор ничего не говорил о штанах…

— Ты это признаешь, да?

— Да… Так вот, можно я продолжу? Пифагор ничего не говорил о штанах, и не надо ему приписывать чужие глупости…

— Ага, ты сам согласен, что это все глупости!

— Да не говорил я такого!

— Только что сказал. Ты сам себе противоречишь.

— Так. Стоп. Что говорится в теореме Пифагора?

— Что все штаны равны.

— Блин, да ты вообще читал эту теорему?!

— Я знаю.

— Откуда?

— Я читал.

— Что ты читал?!

— Лобачевского.

Пауза.

— Прости, а какое отношение имеет Лобачевский к Пифагору?

— Ну, Лобачевский же тоже математик, и он вроде бы даже более крутой авторитет, чем Пифагор, скажешь, нет?

Вздох.

— Ну и что же сказал Лобачевский о теореме Пифагора?

— Что штаны равны. Но это же чушь! Как такие штаны вообще можно носить? И к тому же, Пифагор вообще не носил штанов!

— Лобачевский так сказал?!

Секундная пауза, с уверенностью:

— Да!

— Покажи мне, где это написано.

— Нет, ну там это не написано так прямо…

— Как называется книга?

— Да это не книга, это статья в газете. Про то, что Лобачевский на самом деле был агент германской разведки… ну это к делу не относится. Все равно он наверняка так говорил. Он же тоже математик, значит они с Пифагором заодно.

— Пифагор ничего не говорил про штаны.

— Ну да! О том и речь. Фигня это все.

— Давай по порядку. Откуда ты лично знаешь, о чем говорится в теореме Пифагора?

— Ой, ну брось! Это же все знают. Любого спроси, тебе сразу ответят.

— Пифагоровы штаны — это не штаны…

— А, ну конечно! Это аллегория! Знаешь, сколько раз я уже такое слышал?

— Теорема Пифагора гласит, что сумма квадратов катетов равна квадрату гипотенузы. И ВСЕ!

— А где штаны?

— Да не было у Пифагора никаких штанов!!!

— Ну вот видишь, я тебе о том и толкую. Фигня вся ваша математика.

— А вот и не фигня! Смотри сам. Вот треугольник. Вот гипотенуза. Вот катеты…

— А почему вдруг именно это катеты, а это гипотенуза? Может, наоборот?

— Нет. Катетами называются две стороны, образующие прямой угол.

— Ну вот тебе еще один прямой угол.

— Он не прямой.

— А какой же он, кривой?

— Нет, он острый.

— Так и этот тоже острый.

— Он не острый, он прямой.

— Знаешь, не морочь мне голову! Ты просто называешь вещи как тебе удобно, лишь бы подогнать результат под желаемое.

— Две короткие стороны прямоугольного треугольника — это катеты. Длинная сторона — гипотенуза.

— А, кто короче — тот катет? И гипотенуза, значит, уже не катит? Ты сам-то послушай себя со стороны, какой ты бред несешь. На дворе 21 век, расцвет демократии, а у тебя средневековье какое-то. Стороны у него, видишь ли, не равны…

— Прямоугольного треугольника с равными сторонами не существует…

— А ты уверен? Давай я тебе нарисую. Вот, смотри. Прямоугольный? Прямоугольный. И все стороны равны!

— Ты нарисовал квадрат.

— Ну и что?

— Квадрат не треугольник.

— А, ну конечно! Как только он нас не устраивает, сразу «не треугольник»! Не морочь мне голову. Считай сам: один угол, два угла, три угла.

— Четыре.

— Ну и что?

— Это квадрат.

— А квадрат что, не треугольник? Он хуже, да? Только потому, что я его нарисовал? Три угла есть? Есть, и даже вот один запасной. Ну и нефиг тут, понимаешь…

— Ладно, оставим эту тему.

— Ага, уже сдаешься? Нечего возразить? Ты признаешь, что математика — фигня?

— Нет, не признаю.

— Ну вот, опять снова-здорово! Я же тебе только что все подробно доказал! Если в основе всей вашей геометрии лежит учение Пифагора, а оно, извиняюсь, полная чушь… то о чем вообще можно дальше рассуждать?

— Учение Пифагора не чушь…

— Ну как же! А то я не слышал про школу пифагорейцев! Они, если хочешь знать, предавались оргиям!

— При чем тут…

— А Пифагор вообще был педик! Он сам сказал, что Платон ему друг.

— Пифагор?!

— А ты не знал? Да они вообще все педики были. И на голову трехнутые. Один в бочке спал, другой голышом по городу бегал…

— В бочке спал Диоген, но он был философ, а не математик…

— А, ну конечно! Если кто-то в бочку полез, то уже и не математик! Зачем нам лишний позор? Знаем, знаем, проходили. А вот ты объясни мне, почему всякие педики, которые жили три тыщи лет назад и бегали без штанов, должны быть для меня авторитетом? С какой стати я должен принимать их точку зрения?

— Ладно, оставь…

— Да нет, ты послушай! Я тебя, в конце концов, тоже слушал. Вот эти ваши вычисления, подсчеты… Считать вы все умеете! А спроси у вас что-нибудь по существу, тут же сразу: «Это частное, это переменная, а это два неизвестных». А ты мне в о-о-о-общем скажи, без частностей! И без всяких там неизвестных, непознанных, экзистенциальных… Меня от этого тошнит, понимаешь?

— Понимаю.

— Ну вот объясни мне, почему дважды два всегда четыре? Кто это придумал? И почему я обязан принимать это как данность и не имею права сомневаться?

— Да сомневайся сколько хочешь…

— Нет, ты мне объясни! Только без этих ваших штучек, а нормально, по-человечески, чтобы понятно было.

— Дважды два равно четырем, потому что два раза по два будет четыре.

— Масло масляное. Что ты мне нового сказал?

— Дважды два — это два, умноженное на два. Возьми два и два и сложи их…

— Так сложить или умножить?

— Это одно и то же…

— Оба-на! Выходит, если я сложу и умножу семь и восемь, тоже получится одно и то же?

— Нет.

— А почему?

— Потому что семь плюс восемь не равняется…

— А если я девять умножу на два, получится четыре?

— Нет.

— А почему? Два умножал — получилось, а с девяткой вдруг облом?

— Да. Дважды девять — восемнадцать.

— А дважды семь?

— Четырнадцать.

— А дважды пять?

— Десять.

— То есть четыре получается только в одном частном случае?

— Именно так.

— А теперь подумай сам. Ты говоришь, что существуют некие жесткие законы и правила умножения. О каких законах тут вообще может идти речь, если в каждом конкретном случае получается другой результат?!

— Это не совсем так. Иногда результат может совпадать. Например, дважды шесть равняется двенадцати. И четырежды три — тоже…

— Еще хуже! Два, шесть, три, четыре — вообще ничего общего! Ты сам видишь, что результат никак не зависит от исходных данных. Принимается одно и то же решение в двух кардинально различных ситуациях! И это при том, что одна и та же двойка, которую мы берем постоянно и ни на что не меняем, со всеми числами всегда дает разный ответ. Где, спрашивается, логика?

— Но это же, как раз, логично!

— Для тебя — может быть. Вы, математики, всегда верите во всякую запредельную хрень. А меня эти ваши выкладки не убеждают. И знаешь почему?

— Почему?

— Потому что я знаю, зачем нужна на самом деле ваша математика. Она ведь вся к чему сводится? «У Кати в кармане одно яблоко, а у Миши пять. Сколько яблок должен отдать Миша Кате, чтобы яблок у них стало поровну?» И знаешь, что я тебе скажу? Миша никому ничего не должен отдавать! У Кати одно яблоко есть — и хватит. Мало ей? Пусть идет вкалывать и сама себе честно заработает хоть на яблоки, хоть на груши, хоть на ананасы в шампанском. А если кто-то хочет не работать, а только задачки решать — пусть сидит со своим одним яблоком и не выпендривается!

 

* * *

 

Часы идут. Часы идут.

Я тут. Я тут. Я тут. Я тут.

Всегда в компании любой

Наедине с самим собой.

Я без разделочной доски

Себя разрежу на куски,

И вам, и вам, и вам, и вам

Себя раздам, себя раздам.

А завтра снова тут как тут.

Часы идут. Часы идут.

 

 

* * *

 

Смерть: Я за тобой.

Человек: Извините, нет. За мной просили не занимать.

 

Чаепитие демиургов

 

 

Сотворение мира фрындл

Вначале сотворил Мазукта небо и землю. И земля была пуста и безвидна, а небо и того хуже. И не увидел ничего Мазукта, потому что было темно. И сказал Мазукта: «Да будет свет!» И стал свет. И сказал Мазукта: «Ой, нет, лучше не надо света». И не стало света. И сказал Мазукта, что это хорошо.

В день второй разделял Мазукта твердь и воды. Но они не разделились, а только еще больше перемешались, и стали болота. И возился с ними Мазукта до самого вечера. А вечером решил Мазукта, что и так хорошо.

В день третий сказал Мазукта: «Пусть земля породит всякую растительность», и хрен земля породила. И редьку, и всякую траву, и деревья, и плод виноградной лозы, и опиумный мак, и коноплю. И опробовал Мазукта мак и коноплю, и сказал «хор-ро-шооо!»

А в день четвертый Мазукте было плохо.

А в день пятый увидел Мазукта творения рук своих, что создал в день четвертый — и стало ему еще хуже.

В день шестой сказал Мазукта: «Сотворю расу Фрындл». И сотворил. И были Фрындл фиолетовые, бесполые и четырехрукие. И увидел Мазукта, что это не есть хорошо. И сказали Фрындл: «Нехорошо Фрындл быть бесполыми, сотвори нас парами!» И сказал Мазукта: «Ну хорошо, хорошо…» И стали Фрындл гермафродитами.

А в день седьмой сказал Мазукта, что не будет больше ничего творить. И сказали Фрындл, что это очень, очень хорошо.

И они убили Мазукту, зажарили и съели. И было им счастье.

 

* * *

Демиург Шамбамбукли сидел в гостях у своего друга демиурга Мазукты.

— Ты совершенно напрасно себя ограничиваешь! — вещал Мазукта, расставляя на столике тарелки. — Видел я твой последний мир — не на что взглянуть. Предельная простота и функциональность, спартанские условия. Нет, это не по мне.

Широко взмахнув рукой с зажатой в ней вилкой, Мазукта обвел окрестности.

— Вот, приятно взглянуть! Пространство! Масштабы! Одних звезд полтора миллиона. Или миллиарда, не помню уже. Солнц — аж четыре штуки. Горы — не ниже десяти миль, а мои степи!.. Ты видел мои степи? Они бес-край-ни-е!

— А зачем? — моргнул Шамбамбукли.

— Как зачем?.. Для красоты.

— И все?

— И еще, чтобы скакать по степи весь день, от восхода до заката.

— Ты скакал?

— Нет. Но говорят, это здорово.

Мазукта разлил по бокалам вино и с гордостью показал этикетку.

— Столетнее! Это мне приношение от горных племен. Они меня любят.

— Правда? — вежливо спросил Шамбамбукли.

— Угу. Наверное.

Мазукта развернул полотняный сверток и принюхался.

— А ну-ка, что там мне сегодня принесли?.. Жареные быки, козы, овцы… о, мед! Пчелиный! Шамбамбукли, в твоем мире пчелы есть?

— Нет.

— И очень зря. На, попробуй. Знатная вещь.

Мазукта разложил по тарелкам жертвоприношения и приступил к трапезе.

— Вкусно, — констатировал он с набитым ртом. — Люблю жареное мясо. Кочевники очень недурно научились его готовить. Любят они меня.

— Думаешь?

— Уверен. Они во мне души не чают, вот и дарят всякое-разное. Иногда еще юных девственниц приносят, но я их не ем.

— А что по этому поводу думают юные девственницы?

— Без понятия.

Мазукта облизал жирные пальцы и вытер их о скатерть.

— А почему бы им меня и не любить? Я хороший. Я им целый мир создал.

— А я думал, что миры делаются для демиургов…

— Ха! — фыркнул Мазукта. — Это ты создаешь миры для себя. Был я там, видел. Весь твой мир — комната 3×4 метра, стол, кровать, камин и канарейка. Да и та — заводная.

— Мне хватает, — осторожно возразил Шамбамбукли. — Там тихо, спокойно и уютно. И никто не беспокоит. А если мне захочется столетнего вина, то я и сам его могу сотворить.

— Такого — не сотворишь. Слабо.

— Ну так похожее сотворю. Я не гурман, знаешь ли.

— Знаю. Ты эгоист.

— Ну и что? Кому от этого вред?

— А кому от этого польза?

— Мне.

— Вот и я о том же говорю. Ты все делаешь для себя, любимого, а я — для людей!

— Например, для юных девственниц?

— Да что ты прицепился к этим юным девственницам!

— Да так, просто…

— Ты сам посмотри! Сколько я всего для людей сделал! Горы им воздвиг — раз! Степи расстелил — два! Леса насадил — три! А каких животных наплодил! И все — ради их удовольствия.

— А людей зачем сотворил?

— Людей — для собственного удовольствия. Но все остальное — для них.

 

Модель человека

— Это что у тебя? — спросил демиург Шамбамбукли демиурга Мазукту.

— Человек, — ответил Мазукта.

— Это — человек? — удивился Шамбамбукли.

— Модель, — пояснил Мазукта, подбрасывая на ладони что-то напоминающее небольшой кокосовый орех. — Разборная.

— А можно посмотреть?

— Да, пожалуйста. — Мазукта протянул орех Шамбамбукли.

Тот повертел модель в руках, колупнул ногтем жесткую корку.

— Ну и что дальше?

— Это — привычки и условности, — объяснил Мазукта. — Они у всех похожи, хотя и есть некоторые отличия. Ты снимай, не бойся.

Шамбамбукли раскрыл орех и недоуменно вскинул брови. Под первой скорлупой оказалась вторая, аляповато раскрашенная яркими красками.

— Ну а это что такое?

— Человеческая память. Она создает уникальный образ. У каждого человека набор воспоминаний свой и только свой. Иногда его даже ошибочно принимают за саму суть человека, но это, конечно, ерунда. Рождается-то он безо всяких воспоминаний. А что-то в нем уже есть.

— И что же это «что-то»?

— А ты открой, увидишь.

Шамбамбукли раскрыл и эту оболочку и нахмурился, обнаружив внутри еще одну, загадочно опалесцирующую.

— Мазукта…

— Это — личность. Характер, если хочешь. Он определяется звездами, под которыми человек родился, местом, где родился, генами, отчасти воспитанием… словом, целиком и полностью зависит от внешних воздействий. Так что, сам понимаешь, и это не является сутью человека.

— Открывать дальше?

— Открывай.

Внутри третьей оболочки оказалась четвертая, чему Шамбамбукли уже не удивился. Она горела и пульсировала.

—..?

— Моя Искра, — со сдержанной гордостью сообщил Мазукта. — Обрати внимание на совершенство форм.

— Уже обратил. А человек?..

— То, что ты видишь, — продолжал Мазукта, словно не расслышав вопроса, так ему хотелось похвастаться своей Искрой, — не что иное, как внешняя сторона души. Человек получает ее от меня… ну, технология тебе известна. Поэтому душа лишь отражает какую-то часть создателя и не является тем самым уникальным определителем человека. Она лишь оболочка для той неповторимой сущности, которая находится…

— Там ничего нет, — перебил Шамбамбукли и протянул Мазукте орешек.

— Что? — не понял Мазукта.

— Я открыл. А там пусто. Никакой уникальной сущности нету.

— А ее там и не должно быть, — засмеялся Мазукта. — Это же не настоящий человек, а только модель.

 

Зачот

— Мазукта, посмотри, какой я мир отгрохал! — сказал демиург Шамбамбукли.

— Ну-ка, ну-ка, — демиург Мазукта подошел поближе и принялся разглядывать мир.

— Что скажешь? — осторожно спросил Шамбамбукли.

Мазукта обошел вокруг мироздания, задумчиво почесал подбородок и хмыкнул.

— Ну что я могу сказать… Гламурненько.

— Что?!

— Гламурненько, — повторил Мазукта. — Даже, пожалуй, симпотненько. Хм… кавай.

— Ты серьезно?

Мазукта кивнул.

— Зачот, — подытожил он и добавил, как припечатал, — пеши истчо.

Шамбамбукли вздохнул, разобрал мироздание и принялся переделывать его заново.

 

Зачем в мире зло?

— К Вам посетитель, — раздался из прихожей скрипучий голос канарейки.

— Скажи, чтоб подождал! — крикнул демиург Шамбамбукли.

— Он настаивает, — прочирикала в ответ канарейка.

Шамбамбукли повернулся к демиургу Мазукте и страдальчески развел руками.

— Ну что ты будешь делать! В кои-то веки ко мне заглянул старый друг, так угораздило человека умереть именно в эти шестнадцать наносекунд! Извини, я сейчас. Надеюсь, это ненадолго.

— Ничего, ничего, — беззаботно отмахнулся Мазукта. — Развлекайся.

В комнату вошел человек и мрачно уставился на демиургов.

— У меня вопрос, — начал он без вступления.

— Это к нему, — фыркнул Мазукта и указал пальцем на Шамбамбукли. — Валяй, не стесняйся.

— Сейчас, — кивнул человек. — Я хотел спросить: если демиург добр и милосерден, то почему в мире существует зло? А, каково?

Он прищурился так гордо, будто только что объявил мат чемпиону мира по шашкам.

— А у меня встречный вопрос, — поднял руку Мазукта. — Из чего следует, что демиург добр и милосерден?

— Это общеизвестно, — нахмурился человек.

— Какой-то демиург у вас однобокий получается, — покачал головой Мазукта. — Ладно, забудь.

— Да, — человек моргнул и на секунду наморщил лоб, что-то вспоминая. — Ммм… ах да, я задал вопрос. Почему в мире существует зло? А?

Шамбамбукли растерянно посмотрел на Мазукту, тот в ответ лишь ухмыльнулся: справляйся сам.

— Ну как тебе объяснить… — протянул Шамбамбукли. — Вот у тебя есть две ноги. Одна левая, другая правая. Ты ими ходишь. А если бы одной ноги не было…

— То я бы прыгал. Ну и что?

— Да, это был неудачный пример, — согласился Шамбамбукли. — Жара и холод… нет, не то. Свет и тень… ммм… Плюс-минус… Единство и борьба противоположностей… Мужское-женское… Понимаешь, этот мир работает на разнице потенциалов.

Человек молча смотрел на демиурга. Демиург молча смотрел на человека. Потом вздохнул и начал заново:

— Ладно, попробуем иначе. У лодки есть два весла…

— Очень неудобно, кстати, — перебил человек. — Только мозоли натирать. Я предпочитаю парус.

Мазукта захихикал и прикрыл рот рукой.

— Ну хорошо. — Шамбамбукли достал из кармана фонарик, разломал его и вытащил батарейку. — Вот, здесь есть плюс, а здесь минус. За счет этого…

— Некорректное сравнение, — скривился человек. — Плюс и минус — условные понятия.

— Так же, как добро и зло, — вполголоса пробормотал Мазукта.

— Что? — обернулся к нему человек.

— В моем мире, — ласково улыбнулся Мазукта, — я на такие вопросы отвечаю очень просто: «А в лоб?»

— Это не довод, — человек опасливо подался назад.

— Зато работает, — осклабился Мазукта. — Спор всегда прекращается. А значит, довод, и притом убойной силы.

— Мазукта, — вмешался Шамбамбукли, — это действительно как-то…

— Ну ладно, ладно, — поморщился Мазукта. — Тоже мне, эстеты! Ладно, допустим, в мире есть зло. Есть или нет?

— Конечно, есть! — кивнул человек. — Сам видел.

— Угу, понятно. А я вот не видел. Так что, не мог бы ты перейти от голословных утверждений к конкретным фактам? Где именно ты видел зло, в котором часу, что оно делало, и что при этом делал ты сам — словом, дать подробный отчет?

— Эээ… ну, например…

— В письменном виде. — Мазукта быстро сунул человеку в руки блокнот и карандаш.

— В письменном?

— Да. И опиши все зло, сколько его есть в мире. А мы тут прочитаем, примем меры.

— Все зло? ВСЕ?!

— Да, будь любезен. И начни с самого начала времен. Чтобы уж точно ничего не упустить. Освети каждое событие, объясни, что в нем не так и как без этого можно было обойтись, какой и от чего бывает вред, и почему можно пренебречь пользой — словом, да, действительно все. Времени у тебя теперь хоть отбавляй, возможности имеются — приступай. Закончишь, возвращайся.

Человек вертел в руках блокнот, и в его глазах разгорался какой-то нехороший огонек.

— Значит, с начала времен?..

— Да, во-о-он оттуда. — Мазукта указал пальцем. — Видишь, там, где обезьяна с дерева спускается?

— Ага, вижу. Безобразие какое! Что это она надумала? Обезьянам надлежит жить на деревьях, а не шастать по земле… сейчас, запишу эту мысль.

— Ага, иди, записывай. И с подробностями, с подробностями! Все «за», все «против» — ну, сообразишь.

Когда человек ушел, Шамбамбукли с укоризной посмотрел на Мазукту.

— Ну и зачем это надо? Так издеваться над человеком? Ведь очевидно же, что в мире все уравновешено, нигде он не найдет никакого зла в чистом виде.

— Не волнуйся. — Мазукта брезгливо скривился. — Этот — найдет.

 

Звезды небесные

— Ну чего ты волнуешься? — спросил демиург. — Обещал — значит, сделаю.

— Да я не волнуюсь… — вздохнул старик.

— Ну посмотри на небо. Видишь звезды?

— Ну вижу…

— Можешь ли ты их сосчитать?

— Могу…

— Да это не задание! Это риторический вопрос.

— Тогда не могу…

— Вот и потомство твое никто не сможет сосчитать, ибо будут они как звезды небесные.

— Как звезды, значит?.. — задумчиво пробормотал старик, глядя вверх.

Небо прочертила короткая огненная вспышка. За ней вторая, третья… Начинался звездопад.

 

Столпотворение

— У меня тоже что-то такое было, — задумчиво сказал демиург Мазукта. — В смысле, с башней. В шестом… нет, кажется, в шестнадцатом мире. Или в шестидесятом?.. Не помню… шестерка там точно была.

— Так что с башней-то? — спросил демиург Шамбамбукли.

— Да ничего особенного, — ответил Мазукта. — Люди строили башню до неба, я им перемешал языки, и стройка застопорилась.

— А зачем перемешал-то? Из вредности?

— Обижаешь! Из принципа.

Мазукта присел на край облака и закурил.

— У меня тогда были своеобразные принципы, — с затаенной ностальгией произнес он. — Все для человека, все для блага человека, все во имя… ну, ты понял.

— Нет, не понял, — помотал головой Шамбамбукли. — Где же тут благо?

— Да все просто, — махнул рукой Мазукта. — Я посмотрел на людей, вижу — строят башню. Ну и спустился к ним посмотреть поближе, поинтересоваться, что к чему. Спросил одного: «Что это вы тут делаете и зачем?» А он и отвечает, башню, мол, строим, чтобы до неба добраться и демиургу своему морду набить.

— Ну тут ты, понятное дело, обиделся, — догадался Шамбамбукли.

— И ничего подобного! — возразил Мазукта. — Было бы на кого обижаться… И потом, один человек — это еще не все человечество. Он не может за всех решать. Одно частное мнение я выслушал, решил послушать остальных.

— И что сказали остальные?

— Один сказал, что башня их приближает к горячо обожаемому творцу. Другой сказал «чувак, но ведь башня до неба — это круто!». Третий что-то мямлил про неудовлетворенное либидо. Четвертый — «а че такого, все строят, и я строю»… Понимаешь? Они же все говорили на разных языках! Делали одно и то же дело, все вместе, общались друг с другом всю сознательную жизнь — и при этом совершенно не понимали друг друга! А думали, что понимают. Это же плохо?

— Плохо, — согласился Шамбамбукли.

— Ну вот, — подытожил Мазукта. — Сколько было людей, почти столько же было и языков, я всего лишь оформил это дело официально.

— И помогло? — спросил Шамбамбукли.

— Нет, — помрачнел Мазукта. — Но тут уж я не виноват.

 

Основополагающий принцип

— Послушай, Мазукта, — сказал демиург Шамбамбукли и неловко кашлянул. — Я тут проверил — знаешь, по-моему, ты не прав!

— Я?! — изумился демиург Мазукта.

— Да, — кивнул Шамбамбукли. — У меня с самого начала вызывали сомнение некоторые твои высказывания — ну там, например, про принцип меньшего зла или большего добра — и ты знаешь, что-то не сходится.

Демиург Мазукта на секунду задумался.

— Я так понимаю, ты проводил исследования на одном из своих миров? Не моих?

— Разумеется! — подтвердил Шамбамбукли.

— А скажи, когда ты создавал этот мир, ты встраивал в его основу такой закон, как «Мазукта всегда и во всем прав»?

— Нет, — растерянно захлопал глазами Шамбамбукли.

— Тогда нечему удивляться, — пожал плечами Мазукта.

 

Правильно и неправильно

Демиург Мазукта подозрительно понюхал чашку и нахмурился.

— Это что?

— Чай, — ответил демиург Шамбамбукли.

— Как-то он странно выглядит, — проворчал Мазукта и брезгливо выловил ногтем чаинку. — Непривычно.

— Потому что сегодня я его заварил как надо! — с гордостью заявил Шамбамбукли. — Прочитал инструкцию на упаковке — и представляешь себе, оказалось, что до сих пор я неправильно заваривал чай. Там написано «сыпать заварку в чайник из расчета 1 чайная ложка на стакан воды». А я-то всегда лил стакан воды на чайную ложку заварки!

— Чего? — не понял Мазукта.

— Порядок такой, — объяснил Шамбамбукли. — Сначала наливаешь воду, потом сыпешь чай. А я делал наоборот.

— А теперь, значит, по науке?

— Ага! — радостно кивнул Шамбамбукли.

— Хм… — Мазукта отхлебнул из чашки и задумчиво поднял взгляд к потолку. — Хм… Не пойми меня превратно, но ведь у тебя раньше получался вполне вкусный чай?

— Зато неправильный! — капризно возразил Шамбамбукли.

— Но вкусный.

— Да. Но неправильный.

Мазукта вздохнул и отставил чашку в сторону.

— Тогда мне кофе, пожалуйста.

— Нет проблем!

Шамбамбукли поставил турку на плиту и, пока она не закипела, достал сахар и сливки.

— Мазукта?..

— Что?

— Я вот тут подумал… Чай — это ерунда, мелкая житейская проблема. А если взять что-то глобальное?

— В смысле?

— Ну, я хотел сказать, а вдруг мы еще что-то делаем неправильно? Во вселенском масштабе?

— Например?

— Ну вот, скажи мне хотя бы: что, по-твоему, первично — материя или сознание?

Мазукта фыркнул и рассмеялся.

— Ну ты и вопросы задаешь! Как будто сам не знаешь!

— Знать-то я, конечно, знаю, — сдержанно кивнул Шамбамбукли. — Но мои знания носят чисто прикладной характер. То есть я в курсе, что надо делать и как, чтобы все заработало. На практике. А вдруг я, как с тем чаем, все делаю наоборот? И надо совсем иначе? Вот мне и интересно: что по этому поводу говорит теория?

Мазукта растерянно почесал в затылке.

— Теория?.. Да черт ее знает!

— Тогда, может, его и спросим? — предложил Шамбамбукли.

— Кого, черта? — Мазукта скептически поджал губы. — Не думаю, что это хорошая идея. Чертей много. И у каждого своя теория.