Глава II. Идеология и утопия

Название этой книги указывает на некую глубинную связь двух последующих, самих по себе вполне законченных и возникших независимо друг от друга исследований. Они дополняют друг друга не архитектонически, ибо одна из них отнюдь не примыкает непосредственно к выводам другой. Один и тот же подход применен в рассмотрении двух проблем для того, чтобы дать новое понимание и пояснение нашей ставшей проблематичной жизненной ситуации. Оба исследования задуманы как попытка наметить основные вопросы, как первые подступы к тому, чтобы осветить ряд представляющихся нам важными связей в социальной и духовной сферах. Аспект социологии знания еще слишком нов, чтобы допускать изучение деталей, слишком незавершен, чтобы можно было уделять должное внимание систематике и архитектонике. Этот аспект должен быть прежде всего проверен на самом различном материале. В одном случае необходимо с точностью филолога отразить тот или иной воспринятый в качестве решающего момент исторического развития[15]; в другом фиксировать отдельные этапы всей совокупности обстоятельств, чтобы в ходе самого исследования набросать контуры все более расширяющегося плана. Ибо в данном случае, как и при любой другой новой ориентации в мире, лишь в рассмотрении вещей (руководимом латентным, незаметным для рефлексии импульсом) образуется та путеводная нить, которая затем связывает все. Любая попытка пренебречь этой изначальной ситуацией и создать на новой основе систему неизбежно приведет к тому, что будут использованы предпосылки, понятийные схемы и структурные типы вырвавшегося вперед, не содержащего еще новой действительности и поэтому заслоняющего ее видения.

Социология знания находится на той счастливой начальной стадии, когда она еще не сложилась в закостенелую схему научной систематизации, в готовые умозаключения, в фиксированную точку зрения, якобы полностью подчинившую себе свой мир. В ней еще различимо то, что часто ускользает от нашего взора в так называемых школьных дисциплинах, а именно, что мышление, рассмотренное в контексте совокупности связей, никогда не является самоцелью, но всегда находится в процессе преобразования, в постоянном формировании, соответствующем изменениям исторической ситуации; оно является становящейся структурой, в рамках которой происходит и новое становление человека. Поэтому мы не отделяем исследуемые нами явления от того живого потока, где вещи, собственно говоря, и обретают проблематичность, где мышление еще тесно связано с тем непосредственным импульсом, который только и может привести к тому, что переживание становится объектом рефлексии.

Мы начнем наше исследование не с того, что предположительно должно было бы служить началом систематического изучения вопроса, не с попытки отчетливо показать цепь молчаливо допускаемых предпосылок, чтобы тем самым дистанцироваться от непосредственной ситуации нашего бытия и той «неуверенности в жизни», от которой отправляются обе наши работы. Напротив, мы считаем необходимым с самого начала указать на то, что только и может сделать понятным и доступным сопереживанию все остальное.

Если задачей исследования «Возможна ли политика как наука?» является последовательное рассмотрение тезиса об идеологичности мышления, то в разделе об утопическом сознании делается попытка выявить значение утопического элемента для нашего мышления и переживания. В одном исследовании проблема идеологии во всей ее полноте сопоставляется с главными направлениями современного мышления. На основании эмпирического материала делается попытка показать, что при самом простом подходе к проблеме решение даже такого незамысловатого вопроса, как, например, отношение теории к практике, всегда будет неодинаковым, хотя бы по одному тому, что при постановке проблемы понятия определяются различно (без какой бы то ни было преднамеренности) в зависимости от социальной позиции наблюдателя. В другом исследовании делается попытка показать также на эмпирическом материале (во всяком случае применительно к решающим моментам социального изменения в области истории духа), как преобразование утопического элемента обусловливает структурные изменения социального и политического сознания; следовательно, писать об истории сознания по существу вообще невозможно, прежде чем не будет достигнуто полное понимание важнейших этапов преобразования утопического элемента.

Таким образом, здесь делается попытка (прежде всего на основе фактического материала) с беспощадным беспристрастием по отношению к самому себе и с полной последовательностью выявить существующую связь в двух аспектах – в аспекте идеологической и в аспекте утопической проблематики. До настоящего времени утопичность и идеологичность мышления выявлялась пристрастно (т.е. только в мышлении противника), при этом собственная позиция оставалась вне подозрения. Здесь предпринимается попытка пересмотреть под этим углом зрения все позиции мышления, чтобы тем самым достигнуть, наконец, объективной постановки вопроса. Лишь после того, как будет проведена эта необходимая для современного мышления радикализация постоянно преследующей нас проблемы, можно будет, исходя из этого, задать вопрос: как на данной ступени мышления вообще еще возможно познание, как на данной ступени было еще возможно духовное существование.

Здесь следует подчеркнуть, что в обоих исследованиях мы придаем наибольшее значение первым их частям, основанным на конкретном фактическом материале, но по своей тенденции стремящимся к целостному пониманию, где делается попытка постигнуть тот кризис нашего мышления и бытия, который смутно ощущается даже без каких – либо размышлений научного характера. Ибо мы в недоумении останавливаемся перед проблемами такого рода, когда совершенно независимо от нашего желания, следуя простой логике естественного хода вещей, внезапно перестаем понимать самих себя или своего партнера или когда на крайнем пределе тщательно продуманного и вполне выясненного вопроса появляется в виде некоей маргинальной ценности совершенно непредвиденный ранее элемент, разверзается беспредельная глубина понятия. Только если стремиться к самой полной ясности там, где ясность еще возможна, можно прийти к осознанию того факта, что ясность всегда существует только в стихии неясного. Достигнуть того, что этот пограничный феномен вообще будет выявлен, что посредством тщательного изучения среды, в которой мы мыслим и живем, мы станем все более отчетливо осознавать факт его существования, и является главной целью настоящего исследования.

Поскольку автор данной книги сознает, что мышление находится в кризисной ситуации, и вместе с тем не сомневается в возможности найти выход из нее, он не предлагает преждевременных решений вопроса. В нашем положении попытка опрометчиво принять какую-либо частичную истину, представляющуюся нам в данный момент абсолютной, и создать тем самым непреодолимую преграду для понимания тех феноменов, которые различимы лишь в своем брожении, привела бы к значительному сужению нашей проблематики. Для того чтобы исследователь мог обнаружить подлинную природу процесса, он должен дать кризису достигнуть определенной глубины и широты, поставить под вопрос все то, что представляется неустойчивым. И прежде всего необходимо проявлять осторожность по отношению к собственному мышлению, ибо в нем заключены различные возможности, противоречивость которых мы обычно тщательно скрываем от себя; Исходя из этого, мы не будем смягчать противоречия, возникающие из различных подходов к вопросам, ибо в данный момент важно не установление правоты, а отчетливое выявление всех противоречий, чтобы в последующих попытках решения все проблематичное могло бы быть осмыслено на более высоком уровне и в более широком масштабе.

Подобному намерению и подобной теме меньше всего соответствует классическая архитектоника, поскольку ее размеренное спокойствие скрывает именно то, что является проблематичным. Поэтому мы сознательно отказываемся в нашем изложении от извне привнесенного построения, чтобы тем решительнее следовать за внутренней логикой мысли. Аргументы и факты привлекаются лишь в той степени, в какой этого требуют естественные границы проблемы, и, наоборот, под вопрос часто ставится все то, что вообще может быть поставлено под вопрос в данном контексте.

Ибо прежде всего важно понять, что постановка проблемы идеологии и утопии отражает не просто появление двух оригинальных, самих по себе изолированных феноменов. Слова «идеология» и «утопия» указывают не на появление двух новых исторических явлений, а на то, что актуальной стала совершенно новая тема исследования. Весь мир, собственно говоря, стал теперь объектом исследования в совершенно новом смысле, поскольку под углом зрения двух названных понятий все смысловые отношения, которые только и делают мир миром, выступают перед нами в совершенно новом видении.

В чем же состоит это новое видение, которое по существу определяет наше место в мире, еще в большей степени – наше отношение к самим себе и к тем идеям, которые нами руководят? В самой простой форме это можно выразить следующим образом: если раньше наивный, цельный человек жил, руководствуясь «содержанием идей», то мы все более воспринимаем эти идеи по их тенденции как идеологии и утопии. Для непосредственного мышления, руководствующегося идеями, идея есть непререкаемая реальность; ведь доступ ко всем явлениям действительности совершается посредством идеи, подлинное бытие и истинное познание мыслимы лишь посредством соприкосновения с этой высшей сферой.

Тем самым мы, разумеется, совсем не хотим сказать, что люди прежних времен жили в полном соответствии с господствовавшими тогда идеями, т.е. в каком-то смысле были «лучше», – идейность их мышления не исключала брутальности, варварства и зла. Однако мы либо удавалось скрывать от себя это отклонение от нормы посредством хорошо отрегулированного механизма бессознательного, либо они воспринимали это как грех, как проступок. Человек был непостоянен и зол, но сфера идеальных норм и высшего смысла оставалась непоколебимой, подобно звездному небу. Здесь в этом пункте и произошел основополагающий, исторический и субстанциальный сдвиг в тот момент, когда человек научился не просто принимать идеи в их интенциональном значении, а проверять их под углом зрения их близости к идеологии или утопии. Общим и в конечном итоге решающим для понятия идеологии и утопии является то, что оно позволяет осмыслить возможность ложного сознания. Если это и составляет его наиболее глубокий смысл, то тем самым мы отнюдь не беремся утверждать, что само это понятие всегда достигает глубинных слоев проблематики, но потенциально они содержатся в нем.