Медицинская психология: психопатология

Бинсвангер видит главную услугу, которую Фрейд оказал науке, так же, как видел ее и сам Фрейд³⁰:

Основное значение он придавал не "практической задаче" интерпретации символов, а скорее "теоретической" задаче объяснения предполагаемых "операций" отдельных форм функционирования психического аппарата³¹. (Курсив мой.)

Более того,

...доктрину Фрейда выделяет его попытка показать что следует в качестве механического детерминизма из данных особенностей естественной организации человека, и столкновения этих особенностей с факторами окружающей среды}-.

Согласно Бинсвангеру, после этого "разоблачения механизма" мы попадаем в сферу медицинской психологии и психотерапии.

Здесь детерминизм узурпирует место свободы, механистичность -— место рефлексии и принятия решения. И с этим мы оказываемся в сфере медицины. "Как плохо в действительности пришлось бы нашему здоровью — говорит Лотце в своем известном научном труде об инстинктах, — если бы его защитником была рефлексия, а не механика"³³.

Что касается вышеизложенной дискуссии, то нам остается только подставить ценностную концепцию психического здоровья в меньший круг психоанализа, чтобы увидеть, как осуществляется переход от теоретической структуры к практической дисциплине. Инстинкт направлен на удовольствие. Неудача в достижении этой цели выливается в боль, беспокойство и т.д. Здоровье поэтому становится способностью удовлетворять цели инстинктов настолько, насколько это возможно в пределах цивилизации, чья сущность предполагает препятствия на пути удовлетворения³⁴. Психологические факты становятся симптомами точно так же, как в соматической медицине симптомами становятся физиологические факты.

Искажение данных, о котором мы гневно говорили выше в связи с не-психоаналитической психологией, становится определяющим для

самой цели медицины. Мир, как он представляется пациенту должен быть изменен, ведь именно в отношении к этому миру, к значениям, переживаемым пациентом, и проявляется болезнь.

В соматической медицине понятия здоровья, симптома, заболевания можно выразить и во вне-ценностном контексте физиологии, анатомии, неврологии относительно жизни, боли, смерти, дисфункции организма. Это означает, что любой медицинский факт можно полностью трансформировать в факт биологии человека, при этом утрачивается отношение ученого или врача к фактам. В соматической медицине ценностные понятия здоровья и болезни — это руководство к действию, подобно регулятивным идеям, которые не конституируют данные, но только определяют акценты в их восприятии, понимании и группировке.

Но в медицинской психологии понятия (психического) здоровья, нормальности и т.п. не соотносятся с такими "объективно" недвусмысленными состояниями организма, как жизнь, смерть, органическая дисфункция. Допустить противоположное — значит впасть в ошибку, позволяющую меньшему кругу принять неинтенциональные акты в качестве первичной реальности — именно эту ошибку совершала не-психо-аналитическая психология. С другой стороны, объекты, на которые направлены инстинкты или влечения — это объекты ценные, желанные, нужные; иначе говоря, биологическая цель становится критерием для определения "нормальности" целей, желаний и ценностей, как они переживаются в своей феноменальности. Короче говоря, оцениваются сами ценности, тогда как в биологической медицине оцениваются неинтенциональные процессы.

Как теорию объяснения, психоанализ можно оправдать в том, он что редуцирует феномены психической жизни к влечениям и потребностям и таким способом структурирует эти явления как систему фактов. Будучи медициной и пытаясь влиять на течение психической жизни, психоанализ считает свою ценностную структуру подобной той, на которую он влияет. В не-психоаналитической психологии, как мы только что отмечали, проблема состояла в том, что метод исследования имеет одинаковую природу с объектом; в медицинской психологии или психотерапии основа метода влияния и контроля соответствует природе заболевания. Именно с этой точки зрения можно задать психоанализу вопросы: является ли страдание обязательно признаком ненормальности—и если нет, то когда? Всегда ли вина патологична? Является ли неумение приспособиться к социальным требованиям симптомом эмоционального расстройства?

Если возможно оправдание биологического стандарта оценивания самих ценностей, го оно будет скорее практическим, чем научно-теоретическим. Наука не может оправдать ценность так же, как оправдывает теорию. И хотя может показаться, что "искажение" мира пациента (то, что осуждается "чистыми" феноменологическими психиатрами, например, Ван ден Бергом)³⁵, является сущностью психотерапии, а некоторые виды психотерапии (психоанализ) работают согласно стандартам психического здоровья, которые черпают из собственных объясняющих

систем, психологическая медицина не может, да, в общем-то, и не пытается оправдать свои ценностные предпосылки исключительно биологически. Безо всяких привилегий она должна выйти на общее поле сражений систем ценностей.

ПРИМЕЧАНИЯ

' Binswanger, Schizophrenie (Pfullingen, 1957), S. 464.

Ulrich Soniiemann, Existence and Therapy (New York, 1954), p. 344.

Husserl, Ideas, trans, by W.R.Boyce Gibson (London, 1952), p. 344. ⁴ Ibid., p. 262.

Soimemann, p. 33.

Ai'on Gurwitsch, "The Last Work of Edmund Husserl", Philosophy and Phemone-

nological Research, Vol. 16 (1956 1957), p. 391.

⁷ Ibid., p. 392.

⁸ Ibid., p.391.

⁹ Soimemann, p. 42.

¹⁰ Morris R. Cohen, Reason and Nature (Glencoe III., 1953), p. 81.

¹¹ Sonnemann, p.15. j? Ibid., p. 15.

Binswanger, "The Case of Ilse", in: Rollo May, Einest Angel, and Henri F.Ellen-berger (eds.), Existence (New York, 1958), p. 229. ¹⁴ Ibid., p. 229.

Бинсвангер, "Фрейд и его концепция человека в свете антропологии", в этом

сборнике.

¹⁶ Freud, Beyong the Pleasure Principle, trans, by CJ.Hubback, in: The Major Works of Sigmund Freud (Vol. 54 of Great Books of the Western World [Encyclopaedia Britannica, 1955], p. 646.

¹⁷ Freud, "Repression", trans, by Cecil M. Baines, in: Collected Papers, Vol. IV, p. 88. Freud, "Instincts and Their Vicissitudes", trans, by Cecil M. Baines, in: Collected Papers, Vol. IV, p. 60.

Freud, "The Unconscious", p. 99. ²⁰ Бинсвангер, "Фрейд и его концепция человека в свете антропологии", в этом

сборнике, с. 26. Там же, с. 26. Там же, с. 27.

²³ Там же, с. 34-35.

²⁴ Там же, с. 24. Там же, с. 25. Там же, с. 26.

²⁷ Там же, с. 29.

²⁸ Там же, с. 31. Там же, с. 34.

³⁰ Там же, с. 35. " Там же.

³² Там же.

³³ Там же.

³⁴ Freud, Civilization and Its Discontents, trans, by Joan Riviere, in: The Major Works of Sigmund Freud (Vol. 54 of Great Books of the Western World [Encyclopaedia Britannica, 1955], p. 767-806.

³⁵ J.H.Vanden Berg, The Phenomenological Approach to Psychiatry (Springfield, III,

1955).

III

Символ в психоанализе и Dasein- анализе

В следующих трех главах я предлагаю обратиться к понятию экзистенциального а priori через сопоставление Dasein-анализа и психоанализа в таком контексте: (1) природа и интерпретация символов, (2) статус "бессознательного", (3) психопатология. Следует подчеркнуть, что Dasein-анализ не противопоставляется в виде глубинной психологии фрейдовскому психоанализу, как это происходит в исследованиях, скажем, Юнга или Адлера. Необходимо иметь в виду, что Dasein-анализ Бинс-вангера, взятый без теории и техник психоанализа, как клиническая практика является практически бесполезным. В то же время психоанализ без Dasein-анализа может тенденциозно искажать внутренний мир пациента — даже в случаях полнейшего клинического успеха. В этом отношении имеет смысл запомнить следующее высказывание Бинсвангера:

"Мы ведем речь о роли психопатологии в общих рамках психиатрического медицинского исследования. Мы не отрицаем того факта, что в психоаналитическом исследовании, как и в любой "понимающей" психопатологии, можно всегда найти микроб экзистенциально-аналитических взглядов. Но они никак не определяют методическую научную процедуру, как и не указывают на то, каким образом и почему экзистенциальный анализ отличается от исследования жизненно-исторических связей или от "эмпатического" либо "интуитивного" внедрения в психическую жизнь пациента¹.

Символ

Роберт Флисс определяет фрейдовскую концепцию символизации в целом как

"замену элемента сексуальной природы, включая детскую сексуальность и в некоторых случаях объект инцеста, элементом или объектом несексуального характера"².

Существенной характеристикой также может послужить формулировка Шандора Ференци:

"В психоаналитическом смысле только те предметы [или идеи] являются символами, чье проявление в сознании невозможно объяснить или определить логическим путем, вследствие чего они приобретают силу воздействия за счет бессознательного отождествления с иным предметом [или идеей], к которому избыток такого воздействия действительно принадлежит. Таким образом, не все сходства [или аллего-

рии, метафоры, намеки и т.д.] являются символами, но лишь те, в которых один элемент сравнения вытесняется в бессознательное"³.

Обе цитаты, вместе взятые, представляют ядро фрейдовского понятия символизации. Первое, что нужно заметить — во внимание берется лишь горизонтальное измерение символизма — в его обычном понимании. Под горизонтальным измерением я подразумеваю соотношение, включающее два элемента одного рода, путь от конкретного к конкретному, от образа к образу. Такое символическое соотношение конкретного с конкретным должно иметь нечто общее между символом и символизируемым. Когда, к примеру, поэт уподобляет глаза своей возлюбленной двум жемчужинам, жемчужины способны символизировать глаза, поскольку и те и другие, кроме всего прочего, обладают яркостью, блеском и внутренним светом*.

Второй момент касается необратимости символического сопоставления. Эрнст Джонс пишет:

"Поскольку энергия исходит от них [первичных стремлений] и никогда не идет к ним, и поскольку они составляют наиболее подавляемую часть сознания, представляется очевидным, что символизм может иметь место лишь в одном направлении. Символизируется лишь то, что подавляется; лишь то, что подавляется, нуждается в символизации"⁴. Таким образом, речь не может идти о так называемой взаимной связи между символом и символизируемым. Нация, выбравшая своим символом орла, сообщает птице достоинство в той же мере, в которой и заимствует его. Король сопровождает свое появление фанфарами потому, что они звучат царственно, или они звучат так лишь поскольку возвещают о короле?

Третий момент тесно связан с предыдущим — в соответствии с редуцирующей, объясняющей природой психоаналитической науки, обусловленное в символизации необходимо является символом условия. Следующее высказывание, цитируемое Роландом Далбиезом, прекрасно иллюстрирует эту мысль:

"Река, омывающая и питающая водой Индию проистекает из волос Шивы. Это чисто литературный, мифический прием. С другой стороны, в Брюсселе находится всем известный фонтан "Писающий мальчик", где вода вполне естественным образом струится из характерной части тела мальчика. Оба случая порождены общим фундаментальным

* Безусловно, в психоаналитической литературе нет недостатка в отдельных примерах, где как бы представлено вертикальное измерение символизма.Известные гипнотические эксперименты Герберта Сильберера содержат множество подобных случаев -— где, к примеру, после размышления над идеей интерсубъективности, в состоянии усталости и полусна он видит перед собой образ огромного шара, заполненного множеством человеческих голов. Тем не менее, случаи, когда психоаналитическая литература исследует представление идеи через образ — это случаи, когда (1) символизированное не обязательно должно быть подавляемым, а является таковым лишь постольку, поскольку рациональное мышление, как считает Фрейд, во сне невозможно; либо (2) идея является лишь развитием или сублимацией того, что образ более адекватно символизирует.

явлением — выделение человеческим телом жидкости. Но в каком из них это явление выражено с наименьшим искажением? Где индийские художники или поэты видели поток воды, льющийся из головы? Нигде, конечно же. Ближайшее воплощение их мифа, которое они пережили сознательным или бессознательным образом, (и которое они позже изменили на свой манер, создавая произведение искусства) не может отстоять слишком далеко от того, что вдохновило создателя фонтана в Брюсселе.

...нам, добросовестным ученым, представляется вполне оправданным связывать символические выражения с их наиболее естественными и простыми значениями"⁵.

Или, используя парафразу Бинсвангера, nisi est in homine cultura, quod поп feurit in homine natiira. Затронутая проблема касается правомерности использования термина "символ" противопоставляя его "знаку". В приведенной цитате Теодор Флурней (Flournoy) находит источник символов в их физических причинах, подобно тому, как это делает Фрейд в "Толковании сновидений". В то же время Далбиез (Dalbiez) подчеркивает "обычный символ не имеет прямого отношения к тому, что он символизирует"⁶.

Юнг в своей известной критике Фрейда, используя термин "символ", утверждает то же самое:

"Факты сознания, являющиеся ключом к бессознательным предпосылкам, Фрейд ошибочно трактует как символы. По сути, они не являются настоящими символами, поскольку, согласно его учению, играют роль не более чем знаков или симптомов бессознательных процессов"⁷.

ОБЩИЕ УНИВЕРСАЛИИ/ Три вышеизложенных пункта, касающиеся фрейдовской концепции интрапсихических символов, являются тремя аспектами одной проблемы, а именно — что обозначают для пациента символы, которые необходимо интерпретировать или объяснять.

Возвращаясь к первому пункту, мы видим, что в психоанализе общее поле, призванное объединять составные символической связи, часто лишь подразумевается. Отто Фенихель — пример психоаналитика, делающего попытку говорить об этом вполне определенно (деньги как символ фекалий). Фенихель пишет, что эта символизация коренится в детском переживании запрета совать в рот ценную (для ребенка) часть своего тела — фекалии. Это приводит к переживанию обладания, тем самым обозначая "вещи, которые по сути не принадлежат это, но которые принадлежать должны; вещи, по сути внешние, но внутренне символические".

"Деньги и фекалии объединяет то, что они являются обезличенными предметами обладания. Обезличенные — значит неизбежно теряемые. Таким образом, деньги, так же как раньше фекалии, оцениваются и рассматриваются как предмет обладания, находящийся под постоянной угрозой утратить характер своего эго"⁸.

Таким образом, основа символизации создается вокруг наиболее ярких и сильных детских впечатлений. Общие универсалии, "обезличенное обладание" происходят из исходного опыта детского отношения к фекалиям.

Введение в экзистенциальный психоанализ Л. Бинсвангера 267

На сегодняшний день универсалии, определением которых занимаются как Dasein-анализ, так и психоанализ, не являются универсалиями в обычном смысле слова. Они также не подразумевают общих свойств предметов, рассматриваемых "отдельно от нашего переживания". Рассматриваемые "независимо" как объекты, то есть исключительно в соответствии, скажем, с Локковскими первичными и вторичными свойствами, деньги и фекалии имеют между собой общего не больше, чем любые два случайных объекта. Dasein-анализ, как и психоанализ, рассматривает свойства объектов в той степени, в которой они являются именно "субъективными" свойствами. Фрейд, утверждая, что такие свойства или универсалии рождаются из детских впечатлений, доказывает, что ощущения удовольствия в данном случае связаны с засовыванием в рот различных предметов или с приятными ощущениями, связанными с процессом испражнения.

Dasein-анализ, в свою очередь, утверждает, что такие впечатления не создаются в вакууме, а накладываются на своего рода изначальную матрицу значений. К примеру, для того, чтобы ребенок, играя с фекалиями получал от этого удовольствие, он изначально должен быть в некотором смысле "пустым" и воспринимать эту пустоту как удовольствие. Бинс-вангер пишет:

"Наполнение" — это априорная или трансцендентная связь, позволяющая объединить фекалии и деньги через общий знаменатель. Именно это дает психоанализу эмпирическую возможность вывести пристрастие к деньгам из задержки фекалий. Но ни в коем случае не задержку фекалий из жадности"⁹.

Психоаналитик, отрицающий, что чисто физиологические ощущения удовольствия в эрогенных зонах не требуют никакой предшествующей подготовки для восприятия их именно как удовольствия, также должен считаться с фактом, что различные впечатления удовольствия и неудовольствия, взятые вместе, формируют личность или характер мировосприятия — в нашем примере — анально-эротическое. В "Случае Эллен Вест" Бинсвангер делает следующее наблюдение:

"Экзистенциальный анализ не может отрицать, что приятные ощущения во время испражнения, являющиеся фиксацией анальной зоны как эрогенной, способны создать картину мира пустого, твердого или мягкого, лишь исходя из того, что никакой мир не может быть сконструирован из впечатлений и влечений. Это устаревшая, чисто позитивистсткая позиция. Экзистенциальный анализ, напротив, придерживается взгляда, что при наличии образа мира как мира-отверстия, в определенный период детства или в определенной форме "духовного (geistig) сочетания", состояния пустоты, наполненности, опорожненности будут переживаться как ощущения удовольствия. "Коперниканский переворот" лежит в основе всего экзистенциального анализа. Таким образом, анальность в психологическом смысле — это лишь часть общего образа мира-отверстия, часть, подчиненная разделению тела в Eigenwelt"¹⁰.

Универсалии "пустота — наполненность", таким образом, являются категориями в кантовском понимании. Они трансцендентны в том смысле, что без них опыт не ставится под вопрос. В свои работах Бинс-вангер, говоря о трансцендентных категориях или их результатах, подразумевает обращение к существующей у пациента матрице возможного опыта, которая формирует предмет восприятия, определяя его смысловую значимость. Явно проступает сходство с коперниканским переворотом Канта. Источник смысла, тем самым — источник удовольствия или неудовольствия, тревоги и осознания, находящийся в Dasein, определенным способом, который мы обсудим позже, "выбирает" что приятно, значимо, травматично и т.д. — все для чего Dasein (а не телесные физические ощущения, рефлексы и тому подобное) является контекстом, в котором и на основе которого появляются удовольствие, тревога, страх. Это не значит, что мы "философы раньше, чем дети", но:

Эта картина мира не проявляет себя до тех пор пока не случится травма, она проявляет себя лишь по случаю этого события. Так же, как а priori трансцендентальных форм человеческого сознания делают опыт лишь тем, чем сам опыт является, так и форма образа мира сначала должна создать условие возможности несчастного случая, чтобы он был пережит как травматический¹¹.

Теоретики психоанализа решительно утверждают, что именно первичные ощущения являются в конечном счете предметом символизации. Общая универсалия, разделенная символом и символизируемым, таким образом, может рассматриваться, в терминах психоанализа, сама по себе как символ.

... если обычный символизм объединяет представленные объекты, то психоаналитический символизм объединяет сами представления... психоаналитик только рассматривает чистые, беспредметные продукты психики. Он рассматривает представления как извлеченные одно из другого в соответствии со строгой причинной связью. Он систематически будет определять представления как символ, а первичные представления как символизированные¹².

Так, в примере Фенихеля "деиндивидуализированное обладание", которое он, возможно, принимал за источник символического уравнивания фекалий и денег, само по себе является не более чем психоаналитическим символом ощущений удовольствия и неудовольствия испытываемых в детстве. Экзистенциальное а priori (трансцендентальная категория), с другой стороны — это источник обеих сторон соотношения, а не дериват сублимации одной стороны. Общие универсалии, как предполагает психоаналитик, — не более чем теоретическое выражение ощущений, инстинктивная основа всего символизма. В самом деле, в той мере, в которой психоанализ стремится установить причинную связь между инстинктивными запросами и ощущениями, связанными с испражнением и образом денег, как это проявляется в снах или невротической симптоматике, мы не можем использовать общие универсалии так, как используем их в символическом соотношении между двумя объектами или представлениями. И все же, когда психоаналитики пытаются объяснить, почему появление во сне определенного образа вызвано, ска-

жем, детской травмой, они не довольствуются чисто индуктивными обобщениями. Они, скорее, ищут общую универсалию, как это делает Фенихель. Таким образом, психоаналитики считают, что существует четкий символический метод, в соответствии с которым образы имеют неизменное символическое значение. В таких случаях мы имеем психоаналитическую литературу, обращающуюся к "объективным" свойствам — таким как длинная форма трости, змеи или ножа, подобная форме фаллоса; пластичность, которой обладают мягкие материалы типа клея или грязи, напоминающая фекалии. Тем самым, чтобы оправдать свою интерпретацию символов, психоаналитик либо (1) принимает чисто индуктивный метод, который не уступает общей универсалии роли связующего звена между членами символического соотношения, сам по себе рассматривая не символы, а знаки эффекта, или (2) рассматривает определенные объективные качества, качества с первичным соотношением к общезначимому (объективному) как связующее звено или общую универсалию в символическом соотношении. В данный момент мы хотим рассмотреть первую альтернативу; особого внимания требует способ, которым экзистенциальное а priori служит в качестве универсалии.

Мы уже говорили об экзистенциальном а priori как матрице значений, в рамках которой воспринимаются события, и которая в этом смысле является условием возможности опыта, травматического или любого другого. В "Случае Эллен Вест" Бинсвангер пишет:

Экзистенциальный анализ показывает, что в данном случае перед нами не одностороннее значение или символическая взаимосвязь одной стороны соотношения с другой, но что обе стороны имеют общее значение, основываясь на общей значимости в отношении к миру¹³.

То, что психоанализ понимает как определяющие факторы — инстинкты, детские впечатления и так далее — для Dasein-анализа является уже представлениями изначального образа мира. Это не значит, что анализ хочет отодвинуть назад причинную цепь, скорее сама причинная цепь, как описано в научном глубинном анализе, должна рассматриваться как целое, которое в своей целостности не имеет привилегированной референтной точки, в терминах которой объясняется все остальное. Подобного рода объяснение через привилегированную референтную точку принимает форму теории, а теория принимает форму мировоззрения — в данном случае мировоззрения естественнонаучного. Тем самым Dasein-анализ не может использовать прошлое для объяснения настоящего; в самом деле, прошлое пациента представлено в настоящем в образе мира, внутри которого отдельное событие прошлого, "обусловившее" невроз в настоящем — это уже сам пациент. Тем самым, настоящее, или "сознательное" — проявленное содержание снов, вербальное выражение — указывают на определенную целостность или категорию, основную для мира пациента. Другими словами, поскольку личность не может пережить событие вне значения-контекста¹⁴, даже если это личность ребенка, Dasein-анализ пытается установить источник этого значения-контекста. Он не рассматривает конкретные значения, которыми ребе-

нок определяет явления, осознаваемые или нет; Dasein-анализ скорее ищет способ бытия-в-мире, управляющий этими значениями. Экзистенциальное а priori является кантовской категорией лишь как условие переживания значения, но не как прямое условие восприятия объектов.

Если экзистенциалы Мартина Хайдеггера представляют бытие человека, то экзистенциальное а priori, относящееся к бытию конкретного индивида в его отдельном мире, нельзя рассматривать как источник значения травматического события или конкретного опыта, ассоциируемого с получением удовольствия. Скорее, экзистенциальное а priori переводит "пустые" онтологические формулы Хайдеггера в формулы, способные приобрести содержание. Содержанием подобной формулы являются значения — "мама меня любит", "я ненавижу брата", "я боюсь отца" и так далее. Таким образом, мы определяем экзистенциальное а priori как матрицу значений. Наличествует ли подсознание или нет, вытесненное в это "подсознание" было пережито первым; и если оно было пережито вообще, оно сформировало и формирует часть мира пациента в его актуальном переживании этого мира.

Спешу добавить, что Бинсвангер говорит не о самости, а о Dasein. Термин Dasien относится к бытию, сущность которого — это бытие-в-мире. Значения и опыт, являющиеся предметом психоанализа, постигаются им как потребности и приказания, либо инстинктивные стремления в конфликте с внешними условиями. Но Dasein, о котором пишет Бинсвангер — это уже-в-мире Dasein. Это Dasein как фон, на котором "самость" фактически проявляется и проявляется всегда. Этот фон можно определить термином "гештальт", внутри которого выделяется индивидуальность, оставаясь в тоже время в мире. Как кантианские категории, которые определяют выраженное знание о мире и феноменальную индивидуальность, так и экзистенциальное а priori пациента является почвой тех значений и опыта, которые психоанализ связывает случайно.

Верный гуссерлианскому духу, Dasein-анализ ограничивает себя "анализом того, что существует фактически, то есть имманентно, в сознании"¹⁵. Как и Гуссерль, Бинсвангер четко разделяет феноменологический метод анализа и психологическое описание. По Гуссерлю, психологически ориентированный феноменолог, сколько он ни ограничивает себя имманентными сознательными актами, всегда рассматривает эти акты как фактические процессы, которые он не может постичь вне реального человеческого бытия (einem realen Naturgeschopf). С другой стороны, чистый феноменолог заключает в скобки любые оценки, как бы имплицитно они ни содержались в реальности или действиях индивидуальности. В этом случае Бинсвангер находится где-то посредине между чистой феноменологией и описательной психологией. Априорные структуры, которые ищет Dasein-анализ, служат в мире пациента трансцендентными (в кантовском смысле) условиями всего опыта, бытия-в-мире.

Каким образом Бинсвангер преодолевает разрыв между гуссерлевс-кими чистыми эйдетическими структурами сознания и "категориями", обуславливающие возможность опыта, экзистенциальным а priori, представленным как универсалия, наделенная силой! Бинсвангер не склонен

определять трансцендентальные категории пациента иначе, как обобщения, как бы безупречны они ни были по отношению к истории и опыту пациента. Бинсвангер пишет:

Все, что делает мир значимым, подчинено правилу той категории, которая одна поддерживает ее "мир" и бытие¹⁶. (Курсив мой.)

...так, форма этого образа мира сначала должна создать условие возможности (события)... чтобы оно воспринималось как травматическое¹⁷. (Курсив мой.)

Все, что относится к этому, — не случайные комбинации, а неизменные а priori экзистенциальные структуры¹⁸.

В "Истории болезни Лолы Восс":

Но почему в Полином случае настолько видную роль играют только предметы одежды — платья, нижнее белье, туфли, шляпы? Для ответа на этот вопрос нам следовало бы провести биографическое исследование. К сожалению, в нашем распоряжении нет никаких исторически отправных точек. Но вопрос: почему предметы одежды могут играть такую видную роль, — действительно представляет собой проблему экзистенциального анализа¹9.

Экзистенциальный анализ интересуется не просто фактами, относящимися к лингвистической науке, где, выражаясь метафорически "значение слова переносится из одной определенной части в другую", а экзистенциальными основаниями возможности такого перенесения²⁰.

Этот пассаж четко указывает на то, что априорные экзистенциальные структуры (которые я называю экзистенциальные а priori) представляют собой не только универсалии, понимаемые феноменологически, но также действенные, обуславливающие, определяющие категории. Чтобы детальней разобраться, в каком смысле экзистенциальное а priori — это универсалия, наделенная силой, необходимо понять, как Dasein-анализ подходит к "вертикальному измерению" символического соотношения.

Нужно проявить особую осторожность, дабы избежать влияния принципа причинного воздействия на исследование взаимоотношений между экзистенциальным а priori и миром, каким его воспринимает пациент. Экзистенциальное а priori без соответствующего образа мира и, далее, без соответствующего мира, по Бинсвангеру, — немыслимо, противоречиво, как и самостоятельные трансцендентальные категории. Подобно тому, как не имеет смысла говорить о кантовских категориях понимания как "существующих" до приобретения знания о мире, бессмысленно говорить об экзистенциальном а priori Бинсвангера как "существующем" до опыта. Подобно кантовским категориям, определение экзистенциального а priori исчерпывается по отношению к функционированию, а функционирование лишь теоретически отделено от объектов его направленности. Бинсвангер, к примеру, описывает случай, в котором девочка в пять лет пережила приступ тревоги и обморок в момент, когда от ее туфли отлетел каблук, застрявший в коньке. Анализ этого случая открыл, что "именно категория непрерывности служит ключом к образу мира маленькой пациентки...Все, что делает мир значимым, подчинено

этой категории"²¹. Бинсвангер не имеет в виду, что категория непрерывности, "работая через нее", каким-то образом стала причиной страха и обморока, — что звучало бы практически бессмысленно в любом контексте. Я думаю, что Бинсвангер говорит о том, что бытие-в-мире пациентки настолько сжато, что все ее восприятия и переживания должны соответствовать определенному критерию. Критерий в данном случае у Бинсвангера выражается термином "непрерывность."

Сказать, что бытие-в-мире этого Dasein ограничивается категорией "непрерывность-прерывность" — значить сказать, что все восприятия и переживания личности определенным образом выборочны. Это также, причем более основательно, значит, что индивидуальный мир основывается на данной категории. Так, категория "непрерывность-прерывность" выражает самоопределение личности во времени и пространстве, Mitwelt и Eigenwelt.

Бинсвангер как феноменолог придерживается вместе с Гегелем того мнения, что

Личность — это ее мир, мир внутренний. Сама по себе личность — это круг ее собственных действий, в которых она реально представляет и утверждает себя, являясь простым единством изначально данного и созданного — единством, составляющие которого не распадаются, как это происходит в идее психологического закона в мире данном perse¹-.

Как Dflse/и-аналитик, он вместе с Хайдеггером считает, что "мир" обозначает "целое значимости²-." И как "кантианец":

Задача состоит в том, чтобы выделить особенность априорной экзистенциальной структуры которая делает возможным все уникальные явления, которым мы ставим клинический диагноз: симптомы шизофрении и шизофренический психоз в целом²⁴.

"Сила" экзистенциального a priori состоит в самом Dasein как явно существующем бытии. Структура экзистенциального а priori, которую Бинсвангер определяет в оадаш-анализе конкретного случая, такова: возможные формы бытия Dasein, экзистенциалы Хайдеггера, которые становятся действительными. Общая сумма действительных проявлений онтологических априорных характеристик Dasein — это экзистенциальное а priori конкретной личности. Dasein — это не личность; это фон, на котором проявляется личность. Тем самым, когда Бинсвангер утверждает, что, к примеру, непрерывность — это трансцендентальная категория конкретной личности, несмотря на то, что он мог прийти к такому открытию феноменологически, он открывает трансцендентное представление об этой конкретной личности. Поэтому каждый случай представляется в значении "трансцендентной дедукции", к чему бы ни относились возможности опыта конкретной личности. Так же верно будет сказать, что не только индивидуальный мир основан на трансцендентальном а priori, но и сама личность также основана на нем. Здесь мы возвращаемся к более строгой экзистенциальной доктрине, — позиции, которую мы рассмотрим позже. Пока лишь отметим, что мы столкнулись с действием Dasein, стоящим вне самой возможности личности и мира. Это можно

рассматривать как Кьеркегоровский выбор себя или невозможность такового, и можно сравнить с сартровским исходным Ha6pocKOM(original project). Указанные моменты оставим для следующей главы.

Пытаясь понять экзистенциальное a priori как "универсалию, наделенную силой", мы обнаружили, что эта сила находится в Dasein, а не в универсалии или самости. Выражаясь как конкретный вид общего, трансцендентальная категория, экзистенциальное а priori, указывает не на идею или правило, а на существование, которое трансцендентно первичному разделению в опыте на самость/не-самость. Представляя конкретные проявления Заботы, оно должно быть одинаково выражаемо в каждом возможном аспекте мира Dasein. Понятие непрерывности, к примеру, равно понимается и применяется в отношении времени (непрерывность событий, случайных и неожиданных), пространства (смежность), Mitwelt (связи, например, эдиповы связи, непрерывность отношений), Eigenwelt ("внутренняя" непрерывность, непрерывность чувств, привязанностей). Для лиц, фиксированных на анальной стадии, чье экзистенциальное а priori может состоять в наполненности-пустоте, существует понятие времени, наполненного или истраченного; заполненность рук или кошельков, наполненность тела пищей, как в случае Эллен Вест; в Mitwelt — открытость или ее недостача в отношении других людей; в Eigenwelt проблема опять в приеме пищи или принятии во внутрь.

Экзистенциальное а priori, таким образом, является настоящей "общей универсалией" — это матрица значений, в которой оба члена символического соотношения имеют исходное соответствие с личностью. Как в таком случае Dasein-анализ трактует символы или мечты? По сути, он не "трактует" символы, а, скорее, отмечает границы клинической научной интерпретации (редукции):

Из того, как рассматривает этот сон психоанализ, становится ясно, что интерпретация экзистенциального анализа может определить границу психоаналитической интерпретации. Психоаналитические интерпретации проявляют себя как специальные [фрейдистские] символы-интерпретации на основе фундаментального экзистенциально-аналитического понимания²⁵.

Хорошо известно, что в сновидениях полет и падение часто проявляются в ощущениях своего собственного тела. Иногда такие совпадения связывают с физическим состоянием в частности с дыханием (в этом случае мы имеем дело со сновидениями, обусловленными телесными раздражителями), а иногда — с эротическими настроениями или чисто сексуальными желаниями. Возможно и то, и другое, и мы не хотим оспаривать ни одно из этих предположений, так как сейчас нас интересует вопрос выявления априорной структуры, для которой раздражители тела (и структура тела в целом) так же, как и эротико-сексуальная тема являются вторичным содержанием²⁶.

Психоанализ открывает общую универсалию совсем иного порядка. На первом месте обычно находится универсалия, имеющая первичное соотношение лишь с одной сферой человеческого существования. Если, к примеру, нож считается фаллическим символом, то психоаналитик

часто склонен оправдывать эту интерпретацию теоретически, просто обращая внимание на подобие формы. В случае подобного рода он, конечно, должен искать доказательства того, почему этот конкретный пациент использовал в качестве фаллического символа нож, а не, скажем, здание или змею. По мере того, как процесс прогрессирует дальше и знание психоаналитика о пациенте становится полнее, он может прийти к выводу, что нож — это символ фаллоса потому, что это инструмент агрессии. Агрессия обычно понимается (в "конвенциональной реальности") как склонность нанести вред другому и поэтому относится лишь к одному модусу бытия Dasein, — бытию-с-другими, и тем самым, лишь к одному аспекту общего мира индивида, Mitwelt. Единственное — трудно будет понять агрессию, представляющую отношение человека к своему будущему или к себе. И конечно же, кажется, что нет прямого пути выразить агрессию в терминах пространства или времени без обращения к определениям, полученным из бытия-с-другими. Полное "значение" символа, таким образом, является истощенным а priori, через ограничение его контекста лишь одним аспектом жизни пациента.

Второй и не менее важный вопрос касается психологически установленных общих универсалий: а именно, вопрос об их значении в мире пациента. Феноменолог спросит, к примеру: что "агрессия" значит в мире этой личности? Его ответ не будет состоять из соотношения того, что обычно считается агрессивным поведением к постулированному стремлению, проверенному и сублимированному. Для феноменолога "нанести вред другому" не полностью сводимо к межличностному инстинкту, такому, как "инстинкт смерти". Скорее, "вред другому" раскроет свой смысл, лишь касаясь экзистенциального а priori личности. В вышеупомянутом случае, где экзистенциальное а priori было универсалией непрерывности-прерывности, ущерб другому может быть скорее способом отразить угрозу разрыва в непрерывности, чем сублимированным сексуальным стремлением или влечением к смерти. Более того, представления о том, что причиняет "вред другому", могут отличаться. "Психотик", который разрушает авторитет больничных властей, стараясь завязать шнурок от ботинок особым образом, является таким же агрессивным, как и маньяк, который бросает предметы в медицинскую сестру.

Такие универсалии, как "агрессивность", "одержимость" и "покорность", в психоаналитической теории либо упрощаются до естественнонаучных рамок и вливаются в систему объяснения, при этом переставая быть искомыми общими универсалиями; либо рассыпаются на переменные, которые сами требуют соотношения с другой универсалией для понимания их смысла. Экзистенциальное а priori может рассматриваться как третья величина, связывающая общую универсалию, скажем, агрессивность, с двумя относящимися к ней объектами (например, фаллос и нож). Фаллос и нож выступают символами агрессивности, поскольку служат инструментами агрессии. Но реальность, частью которой они выступают, — это картина мира пациента, и ключ к ней заключается в выявлении экзистенциального а priori. Саму агрессивность следует понимать в контексте картины мира, управляемой экзистенциальным а priori.

Когда это экзистенциальное а priori выявлено, "очерчивается круг" для редуктивной систематической интерпретации и диагноза. То есть когда открывается матрица значения индивида, служащая основой его восприятия мира, появляется возможность объяснить, каким конкретным образом эта матрица была "заполнена". К примеру, сказать, что чрезмерная привязанность к матери в детстве может служить причиной приступов тревоги в последующей жизни, можно только после нахождения того, что позволяет обнаружить эту чрезмерную привязанность. Необходимо подчеркнуть, что ударение здесь ставится не на прошлом. Экзистенциальное а priori — это то, что делает ее возможной. Психоанализ будет говорить о последовательности переживаний: инцестуозных фантазиях и кастрационной тревоге, ведущих к выраженному эдиповому комплексу, а позднее к тревоге, и т.д. Анализ здесь-бытия, напротив, говорит о переживании последовательности: вся каузальная цепь психоанализа возможна только благодаря этому экзистенциальному а priori.

ОБРАТИМОСТЬ/ Обращаясь теперь ко второму аспекту психоаналитического символизма, а именно к необратимости символических приравниваний, мы не должны вникать глубже характера научного метода, применяемого в психоанализе по причине raison d'etre (здравого смысла). Обсуждавшиеся в предшествующей главе понятия "сводимого к чему-то" и "не поддающегося упрощению" заставляют ожидать такой необратимости. Подавленное, инстинкты, первичные побуждения составляют в высшей степени "реальное", не поддающееся упрощению; тогда как сознательное представление, символ, — это то, что должно быть сведено к чему-то, объяснено, интерпретировано. Во всех случаях психоаналитической интерпретации и объяснения мы приходим к тому, что обозначенное меньшим кругом психоанализа служит границей, за которую объяснение не выходит. Dasein-анализ, напротив, не может принять такую однонаправленную связь. То, что психоанализ называет символом, для Dasein-анализа такая же первичная реальность, как и "подавленное" или символизируемое. Полное значение символа (манифестного сновидения и вербальных структур) в мире индивида определяет значение символизируемого не только для аналитика в его попытках интерпретировать символ, но и для самого индивида.

Если говорится, что нож служит символом фаллоса, то для понимания пациента необходимо ответить еще и на вопрос: что фаллос означает для индивида? Прежде чем аналитик сможет понять, что для пациента означает фаллос, необходимо выяснить полное феноменологическое значение ножа в его мире. Однако в психоанализе вопрос состоит в следующем: что означает нож? И ответ предполагает, что вся направленность значения исходит из биологической потребности. При этом игнорируется возможность того, что эти биологические потребности сами входят в матрицу значения большего масштаба и поэтому указывают на нечто, стоящее за ними. К тому же, если аналитик невнимателен, твердо установившееся представление о том, что фаллос означает для любого индивида может войти в противоречие с конкретной ситуацией..

В Дйкеш-аналитике символ и символизируемое модифицируют друг друга. Нижеследующая объемная выдержка из работы Босса по анализу сновидений иллюстрирует важный аспект позиции Dasein-анализа по отношению к символам:

"Фрейд полагал, что нашел в эксперименте Шреттера (Schroetter) твердое доказательство этой концепции [символизма сновидений]. Шрет-тер [1912] велел своим загипнотизированным субъектам видеть в сновидении с грубым сексуальным содержанием. В этих сновидениях в соответствующих местах появлялись все то, что Фрейд определил как сексуальные символы. К примеру, однажды во время гипноза женщине велели видеть сновидение о сексуальной связи со своей подругой. В сновидении она увидела эту подругу с чемоданом, на котором было написано "Только для дам". Из этого Штетгер и Фрейд сделали вывод, что чемодан может быть только символическим представлением гениталий подруги.

Однако такое заключение весьма неубедительно, ибо оно не объясняет ни полного значения полового сношения, ни всех значений чемодана в реальной жизни сновидца. Что, если половая связь означала для нее нечто большее, чем просто контакт половых органов — если, например, согласиться с Гербертом Зильберером и Юнгом, видевшими в половом контакте символ взаимосвязи и соединения противоположностей, в том числе и таких, что совсем не относятся к сексуальной сфере? Действительно, кто может отрицать, что здоровая половая активность, представляющая собой обособленное действие, не подразумевает объединение двух связанных любовью людей; что это, фактически, ее сущность? Таким образом, гипнотизер своей суггестией гомосексуальной связи подготовил субъекта к нежным человеческим взаимоотношениям, даже несмотря на то, что ограничил их женским полом. Возможно, по этой Причине в сновидении появились не только "символические гениталии", но и сам человек, являвшийся этой самой подругой с чемоданом. Если багаж символизировал только ее гениталии, тогда почему это был чемодан, а не, скажем, вечерняя сумочка, несомненно, более соответствующая эротической сфере? Какая внутренняя связь существует между путешествием, явно подразумеваемом в этом сновидении, и женскими гениталиями? Ни малейшей. Однако путешествие может сближать людей, а может и разделять их. Несомненно, намного более вероятно, что этот большой чемодан указывал на то, что в нем находилось множество других вещей, наряду с сексуальными символами: предметы повседневной жизни, возможно, даже книги, дорогие ювелирные изделия и некоторые семейные памятные подарки. Эти вещи в большей мере связаны со всей личной жизнью, мыслями и чувствами подруги, чем с ее гениталиями"²⁷.

То, что определяет позицию пациентки к чемодану, равнозначно тому, что определяет ее позицию к половому сношению. Вопрос не просто в том, что значение полового сношения выражается в выборе чемодана как символа, но и в том, что половая связь символизирует контекст значения, который можно понять только посредством полного феноменологического изучения значимости чемодана для пациентки.

Джонс пишет, подобно Флурнею, что первоначально молния представлялась божественным семенем²⁸, солнце — могущественным оком²⁹ — в

соответствии с психоаналитическим предположением о том, что "все символы представляют идеи собственной личности и ближайших кровных родственников или явления рождения, любви и смерти"³⁰. Но он, как и другие психоаналитики, не принимает во внимание возможность того, что понятие, скажем, семени может выводиться из отношения примитивного человека к молнии. Примитивный разум не выделяет объект "семя" и бессознательно не связывает свои ощущения к нему с новым, отдельным объектом "молнией". Скорее здесь происходит взаимная модификация, при которой отношение примитивного человека к молнии обуславливает отношение к семени и наоборот. Психоаналитик может задать вопрос: почему примитивный человек из всех естественных явлений связывает с семенем именно молнию? Но можно ответить вопросом на вопрос: почему из всех "телесных" явлений он выбрал именно семя для сопоставления с молнией?

Таким образом, мы вполне можем согласиться, что все символы относятся к личности, ближайшим кровным родственникам, рождению, любви и смерти — но должны добавить, что эти понятия в такой же мере определяются символами, в какой символы определяются представлением примитивного разума о них.

Будучи системой объяснительной, психоанализ не может "заходить так далеко", не может "удовлетвориться" такой концепцией взаимной модификации. Он ищет не подлежащую упрощению исходную реальность, с точки зрения которой можно объяснять другие явления. Этой начальной реальностью, или меньшим кругом, выступает биологическая концепция инстинкта. Для того чтобы объяснить или интерпретировать символы, психоанализ стремится свести их к инстинктивным компонентам, утверждая при этом, что символы репрезентируют инстинкты как основу психической жизни. Мы уже отмечали, что смысл, в котором для психоанализа эти символы означают инстинкты, сомнителен. Как видим, психоаналитическая теория неадекватно подходит к проблеме общей универсалии (основы сходства) между символом и символизируемым. Поэтому нужно задать вопрос: нет ли иного смысла, в котором термин "символ" употребляется в психоанализе, смысла не имеющего обязательного или первостепенного отношения к виду и степени сходства между символом и символизируемым. Это подводит нас к третьему пункту, вопросу о том, имеет ли психоанализ дело с символами или со знаками следствия.

ЗНАК И СИМВОЛ/ Джонс говорит, что существует "строгий смысл", в котором психоанализ употребляет термин "символ"-⁴. Согласно Джонсу, отличительными чертами настоящих символов служат: (1) представление бессознательного материала; (2) постоянное значение; (3) независимость от индивидуальных обуславливающих факторов; (4) эволюционная основа; (5) лингвистические связи; (6) филогенетические параллели. Из этих шести характеристик Джонс рассматривает первую как, "вероятно, наиболее резко отличающую подлинный символизм от других процессов, по отношению к которым часто используется это название"³². По Джонсу, ключевой момент, определяющий представление

бессознательного материала, заключается в том, что "аффект, наделяющий понятие [символ] значением, находится в состоянии подавления"³³. Здесь следует отметить, что основное ударение Джонс ставит не на соображениях относительно сходства между символом и символизируемым или на способности символа выражать символизируемое, а, скорее, на причинно-следственной связи между символизируемым и символом. Основной критерий того, что для Джонса определяет подлинный символ, допускает связь между символизируемым и символом как внешнюю и даже побочную по отношению к основной, sui generis, структуре символизируемого. Критерий Джонса — это критерий каузальности, в которой символ указывает на символизируемое, но не обязательно ведет к его пониманию.

Таким образом, представляется, что "строгий смысл", в котором Джонс употребляет термин "символ", представляет собой смысл, обычно присущий термину "знак" или, если более точно, "знак следствия". Ференци пишет:

"...благоразумнее не считать, что условия, при которых возникают символы, идентичны таковым для аналогий в целом, а предположить существование специфических условий или первопричин этого специфического вида образования аналогий, и искать таковые"³⁴.

Можно заметить, что в любой попытке выявить основные структуры интрапсихического символизма поиск какого-либо рода каузальности, естественно, должен иметь первостепенное значение. Но это справедливо только там, где для индивида значение представляется после мотивации. Если мы ограничим себя только сознанием, то такое предложение будет близким к нонсенсу — так как в сознании мотивация и значение неотделимо переплетены. Однако, как только мы помещаем в основу бессознательную мотивацию, появляется возможность говорить о мотивах, появляющихся прежде, чем некоторым представлениям придается значение. Фактически, целенаправленно спрашивать о мотивах определенного представления образа или события индивидом или о мотивах формирования отношения к ним можно только в случае, если исходить из бессознательного процесса. Если ограничиться сознанием, то способ явного представления или понимания объекта, образа или события индивидом исчерпывает все сомнения относительно его мотивов. Даже человек с неврозом навязчивых состояний имеет феноменологическую область значения для своих "иррациональных''' действий или страхов. В сознании представляемый объект сам дает "мотивацию" для представления его тем или иным образом. Змеи вызывают страх потому, что они ядовиты; я люблю эту женщину потому, что она прекрасна и т.д³⁵. Тщательное феноменологическое рассмотрение (с использованием, кроме всего прочего, метода свободных ассоциаций) моего отношения к змеям и их понимания может выявить связи с такими вещам, как секс, связи, которые я категорически не осознавал. Но это не подразумевает, что моя боязнь змей мотивируется или вызвана тем, что так проявляется. Вполне вероятно, что конкретный страх перед

змеями отражает больший страх, глубоко определяющий мой характер (или существование). И тогда можно сказать, что боязнь змей и ассоциированные страхи и желания символизируют больший страх. В этом случае змея служит символом, или, если более точно, символом является моя боязнь змей.

Мы пытаемся объяснить определенные перцепции, эмоции и образы, вместо того, чтобы "просто" раскрыть их полное значение в рамках сознания, ибо законы, управляющие взаимоотношением символа и символизируемого, не могут находиться в пределах сознательной структуры значения образа в том виде, как он представляется индивиду — то есть, он не может "действительно" объяснить свою боязнь змей, а может предложить только ее "логическое обоснование". Поясняющие законы не могут быть даже одного рода с теми, которые индивид осознает как управляющие ассоциацией образов и объектов. Ибо объяснение заключается не в тщательном изучении наполненных значением явлений в том виде, как они воспринимаются, а в сведении их к элементам и законам, служащим их необходимым условием. Объяснение не может удовлетворяться количественным расширением компонентов, составляющих воспринимаемую и осознаваемую структуру явлений, наполненных значением, ибо такой ход теоретически совмещает источник объяснения с источником явлений, располагает его в индивиде. Так как именно этого психоанализ не может допустить, то определяются границы всей суммы явлений, наполненных значением, и устанавливается качественно иное основание их существования. Причинно-следственная связь адекватно удовлетворяет этот критерий объяснения. Образ и его значение для личности представляются вызванными силой или "аффектом", которые не осознаются. Ничто в феноменологическом содержании явлений, наполненных значением, или в их структурных законах (в случае символов законов, определяющих либо сходство между символом и символизируемым, либо способность выражения) не указывает на эту причину; она "бессознательна".

"...ранее человек был склонен считать, что вещи пугают вследствие их схожести; сегодня мы знаем, что одну вещь путают с другой лишь потому, что существуют определенные мотивы для этого; сходство просто предоставляет благоприятную возможность для функционирования этих мотивов"³⁶.

Прежде чем следовать дальше, целесообразно кратко обрисовать различие между терминами "знак" и "символ" в контексте данной дискуссии. Важно иметь в виду, что мы действуем здесь интрапсихически — как символ и символизируемое, так знак и обозначаемое "находятся в рамках" психики или, на языке Dasein-анализа, в рамках Eigenwelt. В науке, литературе, живописи, религии, математике как символ, так и символизируемое, внешни для индивида, которому их представляют. Возможно, в искусстве или религии иногда символ может быть субъективным и личным, но символизируемое всегда выходит за рамки осознаваемого самим человеком.

Однако в психологии символизируемое должно рассматриваться как часть личности или как находящееся "в рамках" психики.

В том, что касается различия между знаком и символом, в литературе мы видим разграничение "простой" аллегории и символизма. Аллегория отличается от символизма произвольностью ее образов; символы, напротив, известны своим резюмированием сущности и соучастием в реальности, символом которой выступают. Аллегория требует от читателя заблаговременного знания представляемого значения; символизм же, в идеале, несет это значение в себе. Аллегория — это замена, символизм — выражение. Структура символа, взятая сама по себе, по существу, является структурой символизируемого. В религии мы видим разницу между тем, как толкует внутренности птицы провидец, и такими естественными явлениями, как гром и молния в качестве символа Бога. В таком случае провидец читает знаки, явно не отражающие то значение, которое им приписывает, тогда как гром и молния служат символом, скажем, могущества, по причине их непосредственных феноменологических следствий — мы даже можем сказать, что понятие могущества берет свое начало от таких вещей, как гром и молния. В математике мы можем сказать: "пусть Р будет обозначать давление, V — объем, а Т — температуру идеального газа". Р, Vи /"выступают знаками или произвольными обозначениями. Но уравнение, выражающее тот факт, что V прямо пропорционально Г и обратно пропорционально Р, представляет собой символ просто потому, что оно отражает видимую реальную истину.

Хотя можно возразить, что предложенное выше разделение знака и символа относительно и определяется степенью знаний каждого человека (то, что для одного является знаком, для другого выступает символом), суть состоит в том, что не имеет значения, где проходит это разграничение, в каждом конкретном случае проводится своя разграничительная линия. Все изложенные выше наблюдения относительно литературы, религии и науки объединяет то, что как знаки, так и символы обращены к чему-то внелич-ностному, не к столкнувшемуся с ними индивиду, а к чему-то иному. Выраженное феноменологически различие между знаком и символом состоит в том, что если символ отражает символизируемое и соучаствует в нем, то знак указывает на качественно отличное от него — и в связи с этим он не выражает и не может выражать означаемое.

Исходя из вышесказанного, можно прийти к заключению, что феноменологически, эмпирически, интрапсихический знак является невозможностью. То есть человек не может воспринимать нечто как знак внутреннего состояния или эмоции. Нет смысла внутренне соотносить свое состояние или эмоцию с чем-то другим, не имеющим этого состояния, не напоминающим и не отражающим его. Если "означаемое" неизвестно (или "бессознательно"), то также не имеет смысла говорить о "внутреннем знаке", ибо, как отмечалось выше, для того чтобы знак вообще был возможен, означаемое должно быть известно или предполагаться. Мой страх перед безобидными котятами, который я не могу объяснить в том же ключе, что и страх перед ядовитыми змеями, а отношу на счет большего страха, в силу подобия служит символическим выражением

этого большего страха. Психоаналитик может сказать мне, что он представляет собой "символ" потребности в любви, но я не могу воспринимать его как таковой, не изменив самой сущности своего чувства страха. Суть в том, что сущность знака, в отличие от символа, не затрагивает структуры значения означаемого, а только указывает на него. Знак по отношению к означаемому служит либо в качестве заменителя, либо в качестве указателя. Во всех случаях функция знака замещается или отвергается присутствием означаемого. В этом смысле знак представляет собой "ступеньку" к означаемому. Говоря феноменологически, мы закладываем в основу наличие интрапсихически представляемой эмоции, значения или объекта — наличие, воспринимаемое личностью. Никакого восприятия внутреннего знака не может быть потому, что означаемое

здесь уже присутствует.

В качестве возражения можно привести следующий пример: я поднимаюсь по лестнице в незнакомом доме и прежде чем войти в одну из комнат, замечаю, что мои ладони вспотели, часто бьется сердце, а в горле пересохло. Разве это не признаки интрапсихического явления — страха? Нам нет необходимости вникать в сложности теории эмоций Джеймса-Ланге, чтобы опровергнуть это возражение. Состояние моих ладоней, сердцебиение и сухость в горле — это не интрапсихические явления, ибо формулировка возражения подразумевает состояние, в котором тело рассматривается как нечто, отличное от "разума". Ощущая страх, мы не воспринимаем знаков страха, знаков качественно иного порядка, чем то, что они означают. Однако предположим, что, входя в этот же самый дом, я услышал шорох наверху лестницы и начинаю бояться привидения, бандита и т.д. В этом случае боязнь привидения представляет больший, более общий страх перед незнакомым домом —-но она выражает его, соучаствует в реальности, которую представляет; она символизирует его.

Возвращаясь теперь в основное русло нашей дискуссии, мы припоминаем, что "фрейдовский символ по существу и по определению является следствием того, что он символизирует"³⁷. Мы припоминаем, что причинно-следственная связь адекватно удовлетворяет критериям объясняющей системы, где феноменологическое, наделенное значением воспринимаемое содержание должно быть сведено к чему-то качественно иному; в случае психоанализа нечто является подавленным инстинктивным аффектом. Из проведенного выше различия между знаком и символом мы видим, что для объяснения мира пациента психоанализ должен иметь дело, главным образом, со знаками следствия, а не с символами. То, что феноменологически является символом, с научной точки зрения выступает знаком.

Я пытался указать на феноменологическую невозможность интрап-сихических знаков, но это не подразумевает их научной невозможности. С точки зрения поясняющей системы, интрапсихический знак вполне возможен — до тех пор, пока не утверждается, что он воспринимается как таковой. Мы понимаем термин "психический знак" как относящийся к тому случаю, когда знак и означаемое находятся "в пределах" лич-

ности. Поэтому должен существовать аспект или часть личности, который в принципе не воспринимается — бессознательное — именно там находится означаемое.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Binswanger, "The Existential Analysis School of Thought", in: Rollo May, Ernest

Angel, and Henri F. Ellenberg (eds.), Existence (New York, 195S), p.212n.

Robert Fliess, " On the Nature of Human Thought", in: Readings in Psychoanalytic

Psychology, Morton Levitt (ed.) (New York, 1950), p.216.

Sandor Ferenczi, Selected Papers (New York, 1950), Vol. I, pp.277-278. ⁴ Ernest Jones, cit. by: Roland Dalbiez, Psychoanalytical Method and the Doctrine of

Freud, trans, by T.F. Lindsay (London, 1941), Vol.1, p.109.

Theodore Flournoy, cit. by: Dalbiez, Bd.I, S.lll. ⁶ Dalbiez, Bd.II, S.102.

Carl Jung, Contributions to Analytic Psychology, trans, by H.G. and C.M.Maines

(London,. 1928), pp. 231-232. ⁸ Otto Fenickel, The Psychoanalytic Theory of Neurosis, (New York, 1945), p.281.

Binswanger, "The Existential Analysis School of Thought," op.cit., p.210.

Binswanger, "The Case of Ellen West", in: R. May, op.cit., p. 317.

Binswanegr, "The Existential Analysis School of Thought",op.ей., р. 205.

¹² Dalbiez, Bd. II, S. 104.

¹³ Binswanger, "The Case of Ellen West," op.cit., p. 316.

¹⁴ Binswanger, Vortrдge, Bd.II, S. 292.

¹⁵ Binswanger, Vortrдge, Bd.I, S. 25.

Binswanger, "The Existential Analysis School of Thought", op.cit., p. 203.