Language and Silence: Essays on Language, Literature and the Inhuman, p. 5.

The Oxford Dictionary of Quotations, p. 20.

Лавка старьевщика с залежалым сердечным товаром

жен нести ответственность за свою индивидуацию. Индивидуа-ция - это не только внутренний природный импульс, побуждаю­щий человека выполнить свое предназначение. Индивидуация к тому же становится нравственным императивом сознания к еди­нению с различными природными таинствами через особенности отдельной личности.

Вся природа, без исключения: от мошки до жирафа, от мол­люсков до млекопитающих - зависит от индивидуального разви­тия. Этого требует таинство, и мы должны взять на себя ответ­ственность за то, чтобы в нашей жизни был смысл (независимо от наличия или отсутствия метафизических гарантий). Нам нужно спросить себя, как это сделал Юнг, есть ли у нас связь с чем-то вневременным и бесконечным или нет⁴⁰. Независимо от ответа, мы уже взяли на себя ответственность за формирование смысла своей жизни. Мы приговорены к свободе, хотя малейшего дунове­ния экзистенциального страха для многих людей оказывается вполне достаточно, чтобы столкнуть их назад, на те или иные без­опасные идеологические небеса.

Фауст Гете сделал отважный шаг в пустоту, лишенную богов.

«Я сын земли. Отрады и кручины Испытываю я на ней единой. В тот горький час, когда ее покину, Мне все равно, хоть не расти трава», -

говорит он Мефистофелю, который пытается ввести его в иску­шение, намекая на бессмертие⁴¹. Фауст ставит на кон свою душу. По существу, он держит пари с Мефистофелем, утверждая: глу­бина страданий человеческой души так велика, что ни чудесно­го путешествия, ни дворца, полного наслаждений, ни иссушаю­щих соблазнов тела не хватит, чтобы заполнить ее целиком.

И если я предамся лени или сну Или себя дурачить страсти дам, -Пускай тогда в разгаре наслаждений Мне смерть придет!⁴²

ибо

Memories, Dreams, Reflections, p. 325.

⁴¹ Гете, Фауст, строки 1660-1664.

⁴² Там же, строки 1692-1695.

Глава 1

Ведь если в росте я остановлюсь, Чьей жертвой стану, все равно мне⁴³.

Вот его героический выбор, который, как раз и был предме­том их спора.

Фауст ставит на кон глубину и силу своей души, берет на себя ответственность за ее спасение и недвусмысленно утвержда­ет, что именно странствие души, а вовсе не покой придают жизни смысл. Его спасение находится не в какой-то Валгалле и не в про­клятии, выраженном в страшной НЕмощи, а в повседневном обо­стренном ощущении жизни - между мирами, между небом и зем­лей, в конечном счете - между богами.

В итоге мифопоэтическое изображение Фауста Гете, по суще­ству, оказалось началом современной эпохи в силу следующих трех обстоятельств, которые стали основными чертами нашей пси­хологии:

О ненасытная жажда познания всего вокруг, до мельчайших подробностей, с каким бы риском это познание не было связано;

О смещение нравственного бремени с внешней системы цен­ностей и отказ от опоры на социальные институты;

О возложение беремени ответственности за спасение чело­века на него самого, то есть индивидуация.

Мы больше не можем разделять восторженный оптимизм на­шего времени, связанный с тем, что наше фаустианское стремле­ние познать все приведет к золотому веку. Дерево, под которым веймарский мудрец однажды присел, чтобы написать «Фауста», сохранилось и оказалось в самом центре концлагеря Бухенвальд. В своей книге «Прогресс Фауста» Карл Шапиро использует сло­во «прогресс» в двух его значениях - как последовательность и как достижение. Он прослеживает историю развития образа Фа­уста и цитирует его самое последнее высказывание:

Пять лет, забытый и друзьями, и врагами, Скрывался он, а на шестой, в конце войны, возник, В американской пустыне, в самой сердцевине, Где за спиной его поднялся гриб атомного взрыва⁴⁴.

⁴³ Там же, строки 1710-1711.

⁴⁴ Richard Ellman and Robert O'Clair, eds., Modern Poems, p. 263.

Лавка старьевщика с залежалым сердечным товаром

Мы будем исследовать все закоулки, начиная с мельчайших атомов и генов и заканчивая космическими высотами, но больше не можем наивно приписывать власть одним богам, не возлагая на себя бремя ответственности. Подобно Фаэтону из греческого мифа, мы несемся в солнечной колеснице, но при этом не облада­ем метафизическим мировоззрением, чтобы определить, где нахо­димся. По словам Уоллиса Стивенса, «мы беспризорны, свобод­ны... обречены»⁴⁵.

Так, в одиночестве мы проходим через великое испытание. Фауст говорит Мефистофелю: если моя душа с легкостью отвора­чивается от тяжелого испытания, значит, я уже мертв и навсегда твой. Тогда Фауст оказывается в центре парадокса, описанного Ницше, утверждавшего, что мы - это одновременно пропасть и натянутый над ней канат⁴⁶. Мы представляем собой разверстую пустоту, которую необходимо наполнить мужеством, чтобы сде­лать выбор, и вместе с тем мы - тонкая нить, натянутая над ужас­ной бездной.

Таким образом, Фауст - это наш первый современник, жаж­дущий выйти за границы познания, который в конце концов ста­новится «фаустианцем». Оставаясь свободным от метафизической опоры и метафизических ограничений, он принимает на себя от­ветственность за смысл своей жизни. Его пример, его достоинство и страдания и его дилемма одновременно являются и нашими; они требуют нашего ответа. Гете интуитивно чувствовал и гениально описал отмирание старых мифов и обязанность современников жить более осознанно в великой временной пропасти.

ЧЕЛОВЕК ИЗ ПОДПОЛЬЯ

В 1851 году недалеко от Лондона состоялась первая между­народная выставка торговли и культуры; она открылась в помеще­нии из стали и стекла и называлась «Хрустальный Дворец». Все народы мира собрали здесь всю свою новейшую технику, все свои самые новые товары, а также всю свою гордость за то, что они за­ставили природу подчиниться их воле.

Эта выставка демонстрировала культ прогресса и оптимисти­ческую доктрину повышения благосостояния людей, основанную

⁴⁵ «Sunday Morning», in ibid., p. 94.

⁴⁶ «Thus Spoke Zarathustra», in the Portable Nietzshe, p. 126.

Глава 1

на том, что вместе с прометеевой властью образования, техноло­гии и материального благополучия приходит новая эра, когда уже не будет тех бед и несчастий, которые существовали в древности и были связаны с болезнями, бедностью, войнами, эксплуатацией человека человеком. По существу, это был энергетический разряд незрелого Эго, связанного с фаустианским комплексом.

Шестьдесят пять лет спустя 60000 молодых британских муж­чин были убиты в первые сутки сражения на Сомме. Восемьде­сят девять лет спустя Люфтваффе использовали Хрустальный Дворец для уточнения цели во время бомбежек Лондона в начале Второй мировой войны. Девяносто четыре года спустя силы союз­ников вошли в Бабий Яр, Берген-Бельсен, Маутхаузен, Ораниен-бург, Дахау, Собибор, Заксенхаузен, Треблинку, Терезиенштадт, Равенсбрюк и Аушвиц. Было сделано слишком много для улучше­ния мира.

Сегодня лишь немногие недовольны благами современной цивилизации, однако головокружительный оптимизм наших вели­ких предков значительно истощился при восхвалении сетей же­лезных дорог и академгородков, расположенных в окрестностях больших городов, и широких автострад, стремящихся вдаль. Один человек, который должен был казаться безумным своим современ­никам, предвидел такое будущее, потому что умел заглянуть в са­мую глубину человеческой души. То, что он видел, было слишком неприятно для них, чтобы признать правду, но история заставила нас обратить внимание на то, о чем он говорил, и согласиться с ним. Звали этого человека Федор Достоевский.

В «Записках из подполья», написанных в 1864 году, Досто­евский описал Хрустальный Дворец, которым так восхищались его современники, и пришел к такому выводу:

«Но до того человек пристрастен к системе и к отвлеченному выводу, что готов умышленно исказить правду, готов видом не видать и слыхом не слыхать, только чтобы оправдать свою логику... И что такое смягчает в нас цивилизация? Цивилиза­ция вырабатывает в человеке только многосторонность ощу­щений и... решительно ничего больше. А через развитие этой многосторонности человек еще, пожалуй, дойдет до того, что отыщет в крови наслаждение»⁴⁷.

⁴⁷ Достоевский Ф.М. Записки из подполья. Собр. соч., т. 4. Л.: Наука, 1989, с. 467-468.

Лавка старьевщика с залежалым сердечным товаром

Вероятно, автопортрет Достоевского был первым подлинным психологическим портретом человечества. Это вовсе не значит, что в других литературных и религиозных текстах нельзя найти глубинные психологические инсайты, однако ни в одной книге нельзя обнаружить психологический портрет, больше обращен­ный в будущее, чем в «Записках из подполья». Следует помнить, что Достоевский писал до Фрейда и до открытия глубинной пси­хологии. Первой значительной книгой Фрейда был труд «Иссле­дования истерии», опубликованный в 1895 году, а также «Интер­претация сновидений», вышедшая в начале XX века.

По существу, одним из последствий разрушения традицион­ного мифа, которое мы видели, было смещение главной парадиг­мы. Со времен Фауста появилась необходимость создавать и опи­сывать человека в его социальной среде, а не в теологическом кон­тексте. Эпоха Софокла и эпоха Данте считались sub specie eternitatus (вечностью). Но Эпоха Страха (как однажды было на­писано на обложке журнала «Time») чаще всего определялась классом, нацией, социально-половой ролью людей, их экономи­ческим статусом и неврозом. Фактически все дисциплины, кото­рые мы называем социальными науками: экономика, политология, социология, градостроительство, антропология и психология, -появились в XIX веке вследствие этого фундаментального смеще­ния парадигмы. Юнг однажды отметил, что психология - это но­вейшая из так называемых наук, так как возникающие благодаря ей инсайты заключены в великих мифах и религиях⁴⁸.

Фрейд заметил, что человечество трижды фундаментально переосмыслило строение космоса, трижды развенчало инфляцию Эго. Это труды Коперника, из которых мы узнали, что не являем­ся центром вселенной, как считал Птолемей; это учение Дарвина, из которого мы узнали, что раньше мы были животными и, воз­можно, еще не достигли вершины эволюции; и глубинная психо­логия, основа которой заключается в неявном утверждении, что большую часть времени мы, обладатели совершенного сознания, находимся под влиянием неподконтрольных нам влечений.

Человек из подполья Достоевского - это метафора жизни, протекающей под сознанием, это жизнь, которая бурлит и разру­шает хорошо скроенные логические планы улучшения благосос-

⁴⁸ «The Spiritual Problem of the Modern Man», Civilization in Transition, CW 10, pars. 159ff.

Глава 1

тояния и самовосхваления. Его портрет человечества часто несов­местим с сознанием, самооценкой и инфляцией Эго, но при этом он бесспорно честный, точный и неоспоримый.

В «Записках из подполья» скрыты четыре психологических инсайта, которые, с моей точки зрения, чрезвычайно актуальны для современности: наш внутренний нарциссизм, наше стремле­ние к хаосу и саморазрушению, наша извращенность и наше на­вязчивое стремление к самоутверждению.

Ни один труд западного мыслителя не начинается с таких услаждающих слух слов, как «Записки из подполья»:

«Я человек больной... Я злой человек. Непривлекательный я человек. Я думаю, что у меня болит печень. Впрочем, я ни шиша не смыслю в своей болезни и не знаю наверное, что у меня бо­лит... А впрочем, о чем может говорить порядочный человек с наибольшим удовольствием? Ответ: о себе. Ну, я так и буду говорить о себе»⁴⁹.

Человек из подполья все время сконцентрирован только на себе. Среди многочисленных текстов викторианской эпохи он очень редкая птица. Не обладающий традиционными для героя ценностями, он стал первым персонажем, который впоследствии очень часто появлялся в современной литературе, воплощая образ антигероя. Этот образ породил целый литературный жанр, в цент­ре которого находился персонаж, который не хотел выглядеть в позитивном свете, отказывался бороться за старые ценности, напи­санные с большой буквы: Истину, Красоту, Добро, Родину, Бога. Это тип нашего современника, поскольку современная психология, если не современная история, заставляют нас принять тот факт, что нарциссическое инфантильное «Оно» тайно вершит свою волю под высокомерно задранным носом Супер-Эго, подрывая усилия Эго, направленные на установление приемлемого компромисса.

Человек из подполья откровенно говорит, что мы боимся того, что может оказаться истинной правдой о нас: «Главное же, как ни раскидывай, а все-таки выходит, что я первый во всем ви­новат выхожу и, что всего обиднее, без вины виноват и, так ска­зать, по законам природы»⁵⁰. Он даже возводит свои страдания от

⁴⁹ Достоевский Ф.М. Записки из подполья, Собр. соч. т. 4, с. 452, 455.

⁵⁰ Там же, с. 457.

Лавка старьевщика с залежалым сердечным товаром

зубной боли в высшую степень наслаждения: «Тут, конечно, не молча злятся, а стонут; но эти стоны не откровенные, это стоны с ехидством, а в ехидстве-то и вся штука»⁵¹.

Однако его поглощенность собой не только дает общее пред­ставление о лейтмотиве современной эпохи, но и уходит глубоко вниз, под личину викторианского благочестия, где происходит от­крытое столкновение с Тенью:

«Я для вас уж теперь не герой, каким хотел казаться, а просто гаденький человек, шенапан. Ну пусть же! Я очень рад, что вы меня раскусили... Но ведь это оттого, что я сам себя не ува­жаю. Разве сознающий человек может сколько-нибудь себя уважать?»⁵²

Достигая среднего возраста, мы определенно постигаем исти­ну, заложенную в афоризме Марка Твена: «Человек - всего лишь животное, которое испытывает стыд, причем имеет на это полное право»⁵³. Тот, кто не пришел к ощущению сильной ненависти к себе, не может назвать себя вполне сознательным. Так, человек из подполья, наблюдавший за кавалерийским офицером, «гремящим из форсу дурного тону саблею», размышляет о себе:

«Бьюсь об заклад, вы думаете, что я пишу все это из форсу, чтоб поострить насчет деятелей, да еще из форсу дурного тона гремлю саблей, как мой офицер. Но, господа, кто же может сво­ими болезнями тщеславиться да еще ими форсить? Впрочем, что ж я? - все это делают; болезнями-то и тщеславятся, а я, пожалуй, и больше всех»⁵⁴.

Какой изумительный инсайт, и к тому же неизбежная прав­да, как становится ясно из заявлений политиков, из угроз генера­лов, из бессмыслицы пьянчужек, из эсхатологических заявлений бизнесменов, а также из вашего вчерашнего поведения. Любой те­рапевт видит, как клиент цепляется за невроз, как он любит свои симптомы, потайное место своей ненависти или что-то столь же застарелое, но гораздо менее застарелое, чем травма, вызванная риском изменений. Как заметил У.Г. Оден,

⁵¹ Достоевский Ф.М. Записки из подполья, Собр. соч., т. 4, с. 461.

⁵² Там же, с. 462.

⁵³ Oxford Dictionary of Quotations, p. 554.

⁵⁴ Достоевский Ф.М. Записки из подполья, Собр. соч., т. 4, с. 457.

Глава 1

Мы лучше развалимся, чем изменимся, Мы лучше умрем от смертельного страха, Чем поймаем момент И похороним свои иллюзии⁵⁵.

Человека из подполья особенно раздражало то, что филосо­фы называли фалличностью Сократа. Описывая образ Сократа, Платон утверждал, что люди не творят зло, если они действитель­но его осознают. Они совершают зло только потому, что не пони­мают, что есть истинное добро и что именно добро (Добро) оду­хотворяет душу. Что же должен сказать человек из подполья о своем моральном и историческом оптимизме?

«О младенец! О чистое, невинное дитя! Да когда же, во-пер­вых, бывало, во все эти тысячелетия, чтоб человек действовал только из одной собственной выгоды? Что же делать с милли­онами фактов, свидетельствующих о том, как люди зазнамо, то есть вполне понимая свои настоящие выгоды, оставляли их на другой план и бросались на другую дорогу, на риск, на авось, никем не принуждаемые к тому, а как будто не желая указан­ной дороги, и упрямо, своевольно пробивали другую, трудную, нелепую, отыскивая ее чуть ли не в потемках... Ведь, значит, им действительно это упрямство и своеволие было приятнее всякой выгоды»⁵⁶.

Современник Достоевского, Ницше лишил себя такой же ка­рьеры, когда, став свободным профессором лингвистики в провин­циальном университете Базеля, перевернул мир. Бог не только умер, то есть материализовавшаяся икона института церкви не только потеряла свою нуминозность; будущее оказалось в руках сверхчеловека и его «стремления к власти»⁵⁷. Величайшая ирония истории заключается в том, что нацисты превратили этого иконо­борца в свою псевдоинтеллектуальную икону, использовав его стремление к власти и отождествив ее с Вермахтом. Взяв глубин­ную любовь Ницше к индивидуальности, они сделали из него эмо­циональный источник коллективной идентификации салютующе­го фашизма.

⁵⁵ «The Age of Anxiety», in Collected Poems, p. 407.