(Хердс‑Хилл, 22 ноября 1857 года)
Дорогая моя Элиза,
боюсь, ты решишь, что мой ответ на твое такое сердечное и прелестное письмо был слишком поверхностным и легкомысленным. Но я писал его, когда вокруг было полно людей, болтавших и отвлекавших меня. А теперь я снова и снова – десятки раз – перечитываю твое письмо, гораздо чаще, чем в том хотелось бы признаться. Я проснулся среди ночи и сразу же зажег свечу, чтобы прочесть его еще несколько раз. Даже не думал, что письмо может доставить такое удовольствие; мне казалось это невозможным. Полагаю, что тебе теперь не нужно делать усилие над собой, чтобы написать мне – по крайней мере, твое письмо читается так, как будто оно писалось без малейшего усилия. К тому же ты пишешь о вещах, которые тебе, с твоей глубокой и сдержанной натурой, трудно, должно быть, доверять бумаге. Я хочу быть достойным твоей любви – мой разум (или воображение?) склонен верить тебе, когда ты шепчешь, что я достоин ее. Но как сказал кто‑то из героев мисс Остин, «мне кажется, ты слишком хороша для меня»; иногда я ощущаю то же самое. Тебя не должно это удивлять, ведь я рассказывал тебе о той дикой, испепеляющей душевной боли, которую я испытывал и временами еще испытываю, несмотря на некоторое умиротворение.
Я хочу, чтобы моя любовь к тебе приносила мне меньше страдания. Однако даже в худшие минуты меня охватывало бурное, восхитительное волнение, которое я не променяю на целый мир. Сначала мне просто нравилось приезжать в Клавертон, видеться с тобой, разговаривать. Потом, после того вечера в консерватории, чувства стали слишком острыми, ранящими, напряжение души слишком сильным. Так продолжалось до тех пор, пока я не узнал, что любим, и это принесло мне наивысшее счастье, которое я когда‑либо знал. Моей натуре присуща поверхностная веселость, но она перестала приносить мне удовлетворение, и каким‑то образом жизнь еще до помолвки стала приятней и спокойней. Размолвки и споры утратили свое значение, литература обрела новую ценность, потому что тебе нравилось то, что я пишу, и все вокруг засияло. И все же последние несколько раз я приезжал в Клавертон с ощущением, что это сияние должно привести меня к логическому концу: я должен вспыхнуть и выпалить тебе все, что чувствую, а ты будешь спокойна, добра, тактична и откажешь мне, и я больше никогда тебя не увижу. У меня было свое видение всего происходящего. Поскольку все случилось не так, как я опасался, кажется эгоистичным (так оно, конечно, и есть) рассказывать тебе о моих страхах. Но я не уверен, что эгоизм вредит моим письмам: ведь если я пишу тебе, я должен писать о том, что чувствую. Странно, как изменились наши отношения. Никто не знает, как трудно мне было признаться в том, что я люблю тебя. Не знаю – почему, но при одной мысли об этом у меня перехватывало дыхание. Теперь же я испытываю абсолютное удовольствие, когда говорю тебе о своей любви в любой форме. И мне нравится писать заглавными буквами поперек страницы: Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ. Знаю, ты подумаешь, что это ребячество и противоречит твоему представлению обо мне как об интеллектуале, но ничем не могу помочь тебе. Таково мое состояние сейчас.
Однако сменим тему. В чем конкретно состоит преимущество проходить процедуры именно в Эдинбурге? Вчера я тщательно навел справки и удостоверился, что англичанину не противопоказаны растирания. Но почему бы не быть растертым в Сомерсетшире? Пусть доктор отметит место на карте где‑нибудь на западе Англии, разве это невозможно? Или прикосновение человека лечит болезнь хуже, чем прикосновение короля?
Разбираясь в старом ящике, я нашел поэму, о которой говорил тебе. И зачем только нашел, я думал, она гораздо лучше. Я не видел ее несколько лет, она вовсе не так хороша, как я воображал (возможно, она просто никуда не годится). Но тебе, думаю, будет интересно прочесть ее. Правда, ты не сможешь этого сделать, пока я не пришлю ее тебе, и вот я посылаю. Имя молодой леди – Оринтия. По греческой легенде, ее унес северный ветер. Я решил, что она была влюблена в северный ветер, но не могу поручиться, что ее чувства когда‑либо были подтверждены документально. В отличие от твоих, между прочим. Я только что читал твое письмо и бормотал: «Я заставил эту гордую девчонку открыться, я заставил, я заставил», – потом, ликуя, перепрыгнул через диван. Так ведет себя человек, с которым ты связала свою жизнь. Пожалуйста, не обижайся на вздор, который я несу. Шутка – мое естественное состояние. Я всегда немного груб с людьми, которых уважаю. Я мог бы написать тебе о глубине и серьезности моих чувств – надеюсь, ты веришь, что они действительно таковы, – но перо мое выводит остроты. И так будет всегда.
С нежнейшей и глубочайшей любовью, твой
Уолтер Бейджхот
Марк Твен
(1835–1910)
…Каждый день, прожитый нами вместе, добавляет мне уверенности в том, что мы никогда не расстанемся друг с другом…
Сэмюэль Ленгхорн Клеменс (Марк Твен), знаменитый американский писатель, сатирик, лектор, вырос в Ганнибале, штат Миссури, на реке Миссисипи, которая вдохновляла его на протяжении всей жизни. В четырнадцать лет Клеменс стал работать учеником наборщика в местной газете; тогда же он начал писать свои первые заметки. Он много ездил по стране, получал образование в библиотеках, трудился в разных изданиях и издательствах. В двадцать два года получил должность лоцмана на одном из пароходов Миссисипи и освоил эту опасную, очень нелегкую профессию.
В 1868 году Клеменс влюбился в Оливию (Ливи) Лэнгдон, дочь угольного промышленника. Они поженились в 1870 году.
Клеменс был плодовитым и чрезвычайно успешным автором заметок, очерков, книг о путешествиях и романов (самый, наверное, известный его роман «Приключения Тома Сойера» появился в 1876 году). Он постоянно ездил с лекциями по США и Европе и пользовался необычайной популярностью в Великобритании. В одной из таких поездок он познакомился с Чарльзом Дарвином, которым искренне восхищался. А еще Клеменс был изобретателем‑энтузиастом: он зарегистрировал несколько патентов и спустил сотни тысяч долларов на усовершенствование наборного станка Пейджа. Станок поражал всех своим видом, но не действовал. Клеменс хорошо зарабатывал, однако деньгами распоряжаться не умел, и однажды ему пришлось объявить себя банкротом.
Клеменс и Ливи жили очень счастливо. Но судьба их детей трагична: из четверых первый ребенок умер в младенчестве, две дочери скончались, когда им было едва за двадцать. Ливи умерла в 1904 году, оставив мужа безутешным.
