Предварительные замечания о типизировании Шпиттелера

 

 

Если бы наряду с упреками, которые навлекают на поэта чрезмерные

сложности аффективной жизни, не привлекала бы к себе внимания и проблема

типов, то это было бы почти доказательством того, что такой проблемы вовсе

не существует. Однако мы уже видели, как страстно в Шиллере отзывался на эту

проблему и поэт, и мыслитель. В настоящей главе мы займемся поэтическим

произведением, построенным почти исключительно на проблеме типов. Я имею в

виду "Прометея и Эпиметея" Карла Шпиттелера, произведение, вышедшее в свет в

1881 году.

Я совсем не хочу объявлять с самого начала, будто Прометей,

обдумывающий заранее, является интровертом, а Эпиметей, действующий и потом

обдумывающий, - экстравертом. Конфликт этих двух образов представляет собою,

прежде всего, борьбу между интровертным и экстравертным способами развития в

одном и том же индивиде; но поэтическое произведение воплощает эти два пути

в двух самостоятельных фигурах и их типических судьбах.

Не подлежит сомнению, что Прометей являет черты, свойственные

интровертному характеру. Он представляет собой образ интровертного человека,

верного своему внутреннему миру, своей душе. Он метко выражает свою сущность

следующими словами, возражая ангелу /43- S.9/: "Не мне, однако, надлежит

судить об облике моей души; смотри, она есть госпожа моя, она - мой бог и в

радости, и в горе; и чем бы ни был я - я всем ей обязан дару. И вот хочу я

мою славу с ней делить, а если нужно, то я согласен и совсем лишиться

славы".

Тем самым Прометей беззаветно предается своей душе, то есть функции,

творящей отношение к внутреннему миру. Вот почему душа его имеет

таинственный метафизический характер именно благодаря отношению к

бессознательному. Прометей придает ей абсолютное значение как госпоже и

водительнице, подчиняясь ей так же безусловно, как Эпиметей отдает себя

миру. Он приносит свое индивидуальное эго в жертву душе, отношению к

бессознательному, тому материнскому лону, в котором таятся вечные образы и

символы; через это он лишается самости, ибо теряет то, что составляет

противовес личности (persona) /44- T.XVI; 19- "персона"/, то есть отношение

к внешнему объекту. Всецело предавшись своей душе, Прометей становится вне

всякой связи с окружающим его миром и тем утрачивает необходимую корректуру,

идущую от внешней реальности. Однако такая утрата плохо согласуется с

сущностью этого мира. Поэтому Прометею является ангел, - очевидно,

представитель мировой власти, или, в психологических терминах,

проецированный образ тенденции, направленной на приспособление к

действительности. Согласно этому, ангел говорит Прометею: "Так и случится,

если ты не будешь в силах освободиться от нечестивости твоей души: утратишь

ты великую награду за много лет и счастье сердца твоего и все плоды

многообразия духа твоего" - и дальше: "В день славы будешь ты отвержен из-за

твоей души, не признающей Бога, не уважающей закона, - для ее гордыни нет

ничего святого, ни на небе, ни на земле".

Так как Прометей односторонне стоит на стороне души, то все тенденции

приспособления к внешнему миру подпадают вытеснению и повергаются в

бессознательное. Поэтому когда эти тенденции воспринимаются, то они являются

как бы не принадлежащими к собственной личности, а потому проецированными. В

некотором противоречии с этим оказывается то, что и душа является

проецированной, хотя Прометей и встал на ее сторону, и, так сказать, всецело

воспринял ее в сознание. Ввиду того что душа, как и "личность" (Persona),

есть функция отношения, она состоит как бы из двух частей - одной,

принадлежащей к индивиду, и другой, причастной объекту отношения, в данном

случае бессознательному. Правда, - за исключением, конечно, последовательной

философии Гартмана, - люди в общем склонны признавать, что бессознательному

свойственно лишь относительное существование психологического фактора. И

вот, по теоретико-познавательным основаниям, мы совершенно не можем

высказать что-нибудь достоверное об объективной реальности того

психологического комплекса явлений, который мы обозначаем термином

бессознательного, точно так же как мы не можем установить что-нибудь

достоверное о сущности реальных вещей, лежащих по ту сторону наших

психологических способностей. Однако на основании опыта я должен отметить,

что содержания бессознательного своей настойчивостью и упорством притязают

по отношению к действительности нашего сознания на такую же

действительность, как и реальные вещи внешнего мира, хотя уму, направленному

преимущественно на внешнее, такое притязание покажется весьма

несостоятельным. Не следует забывать, что всегда было очень много людей, для

которых содержания бессознательного были более действительными, чем вещи

внешнего мира. История человеческого духа свидетельствует в пользу обеих

действительностей. В самом деле, более глубокое исследование человеческой

психики сразу обнаруживает, что в общем обе стороны влияют одинаково на

деятельность нашего сознания, так что психологически мы, по чисто

эмпирическим основаниям, имеем право считать содержания бессознательного

столь же действительными, как и вещи внешнего мира, хотя обе эти реальности

и противоречат друг другу и, по своему существу, кажутся совершенно

различными. Но ставить одну реальность выше другой было бы с нашей стороны

ничем не оправданной нескромностью. Теософия и спиритуализм являются столь

же насильственными преувеличениями, как и материализм. Конечно, нам

приходится довольствоваться сферой наших психологических способностей.

Благодаря своеобразной действительности бессознательных содержаний мы

можем считать их объектами с тем же основанием, с каким мы принимаем за

объекты вещи внешнего мира. И вот, подобно тому как личность (Persona) в

качестве отношения всегда обусловлена также и внешним объектом и потому

настолько же держится внешним объектом, насколько и субъектом, - подобно

этому и душа в качестве отношения к внутреннему объекту имеет во внутреннем

объекте своего представителя и потому всегда оказывается в известном смысле

еще и отличною от субъекта, вследствие чего и может восприниматься как нечто

отличное от него. Вот почему душа представляется Прометею как нечто

совершенно отличное от его индивидуального эго. Даже тогда, когда человек

всецело отдает себя внешнему миру, этот мир все-таки еще является объектом,

отличным от него; подобно этому и бессознательный мир выступает в качестве

объекта, отличного от субъекта, даже и тогда, когда человек всецело отдается

ему. Подобно тому как бессознательный мир мифологических образов косвенно,

через переживания, вызываемые внешней вещью, говорит тому, кто всецело

отдается внешнему миру, так и реальный внешний мир и его требования косвенно

говорят тому, кто всецело отдался душе: ибо никому не дано избежать этих

двух действительностей. Если кто-нибудь всецело уходит вовне, то ему

приходится изживать свой миф; если же он уходит вовнутрь, то ему приходится

превращать в сновидение свою внешнюю, так называемую реальную жизнь. Так,

душа говорит Прометею: "Я - преступления бог, тебя ведущий стороною, по

непроложенным тропам. Но ты не слушал, и теперь с тобою свершилось по слову

моему: и вот, они украли у тебя и славу имени, и счастье твоей жизни, - и

все ради меня". /43- S. 24/

Прометей отклоняет царство, которое предлагает ему ангел, то есть он

отвергает приспособление к данности, потому что за это требуют его душу. В

то время как Субъект, именно Прометей, имеет вполне человеческую природу,

душа его совершенно другого свойства. Она - демонична, потому что сквозь нее

просвечивает внутренний объект, с которым она, в качестве отношения,

связана, а именно сверхличное, коллективное бессознательное.

Бессознательное, как историческая подпочва психики, содержит в себе в

концентрированной форме весь последовательный ряд отпечатков,

обусловливавший с неизмеримо давних времен современную психическую

структуру. Эти отпечатки суть не что иное, как следы функций, показывающие,

каким образом психика человека чаще всего и интенсивнее всего в среднем

функционировала. Эти отпечатки функций представляются в виде мифологических

мотивов и образов, которые встречаются у всех народов, являясь отчасти

тождественными, отчасти очень похожими друг на друга; их можно проследить

без труда и в бессознательных материалах современного человека. Поэтому

понятно, что среди бессознательных содержаний встречаются ярко выраженные

животные черты или элементы наряду с такими возвышенными образами, которые

издревле сопровождали человека на его жизненном пути. Мы имеем дело с целым

миром образов, беспредельность которого нисколько не уступает

беспредельности мира "реальных" вещей. Подобно тому как человеку, который

всецело отдается внешнему миру, мир этот идет навстречу в образе самого

близкого, любимого существа, на котором он и испытает двусмысленность мира и

своего собственного существа, - если уж судьба его в том, чтобы предаться до

конца личностному объекту; подобно этому, перед другим человеком возникает

демоническое олицетворение бессознательного, воплощающее в себе всю

совокупность, всю крайнюю противоположность и двусмысленность мира образов.

Это определение явления, выходящее из рамок нормальной средней меры; поэтому

нормальная середина и не знает этих ужасных загадок. Они для нее не

существуют.

Лишь немногие достигают того предела мира, где начинается его

зеркальное отображение. Для того, кто стоит всегда в середине, душа имеет

человеческий, а не сомнительный, демонический характер; и ближние также

никогда не казались ему загадочными. Только совершенная самоотдача тому или

другому началу придает им эту двусмысленность. Интуиция Шпиттелера постигла

тот душевный образ, который у более простодушной натуры стал бы разве

сновидением.

Так, на с. 25 мы читаем: "Пока он так метался в неистовстве и рвении

своем, вкруг уст и по лицу ее вдруг зазмеились чудно тени, и беспрестанно

трепетали веки и бились вверх и вниз, в то время как за мягкими пушистыми

ресницами как будто что-то стерегло, грозило, кралось, подобное огню,

коварно и таинственно ползущему по дому, или подобно тигру, что извивается в

кустах и светится сквозь темную листву своим желто-пятнистым, пестрым

телом".

Итак, избранный Прометеем путь жизни есть, несомненно, интровертирующий

путь. Он жертвует настоящим и своим отношением к нему для того, чтобы

творить далекое будущее предвосхищающею мыслью. У Эпиметея дело обстоит

совершенно иначе: он понимает, что стремление его направлено к внешнему миру

и к тому, что связано с этим миром. Поэтому он говорит ангелу: "Отныне же

мое желание направлено на истину; и вот, смотри, душа моя находится в твоих

руках, и если угодно тебе, то дай мне совесть, которая могла бы научить меня

весьма высшим качествам и праведности духа". Эпиметей не может устоять

против искушения - осуществить свое собственное назначение и подчиниться

"бездушной" точке зрения. Это присоединение его к миру немедленно несет ему

вознаграждение: "Случилось так, что, вот, Эпиметей, поднявшись, ощутил, как

рост его стал выше и крепче дух его, все существо его объединилось и чувства

все его здоровы стали в спокойствии могучем и отрадном. Он возвращался

бодрыми шагами по долине, прямым путем, как тот, кому никто не страшен, с

открытым взором, как человек, одушевленный мыслью о собственном богатстве".

Он, как говорит Прометей, продал за "высшие качества свою свободную

душу". Он утратил свою душу (в пользу своего брата). Он пошел за своей

экстраверсией, а так как она ориентируется по внешнему объекту, то он

растворился в желаниях и чаяниях мира, сначала наружно, к величайшей своей

пользе. Он стал экстравертным, после того как долгие годы, по примеру брата,

прожил в одиночестве, как экстраверт, искажавший себя в подражании

интроверту. Такая "непроизвольная симуляция в характере" (Paulhan,

"simulation dans le caractere") встречается нередко. Поэтому превращение его

в настоящего экстраверта является шагом вперед по направлению к "истине" и

заслуживает выпавшей на его долю награды.

В то время, как тираническая требовательность души мешает Прометею

вступить в какое бы то ни было отношение к внешнему объекту и ему приходится

в служении своей душе приносить самые суровые жертвы, - Эпиметей получает

действенную для начала защиту против грозящей экстраверту опасности

совершенно потерять себя перед властью внешнего объекта. Это защита является

в лице совести, опирающейся на традиционные "правильные понятия", то есть на

ту, унаследованную нами, сокровищницу житейской мудрости, которой не следует

пренебрегать и которой общественное мнение пользуется так же, как судья

уложением о наказаниях. Тем самым Эпиметею дано ограничение, мешающее ему

отдаваться объекту в той мере, в какой Прометей отдается своей душе. Ему это

запрещает совесть, занимающая в нем место души. Вследствие того что Прометей

отвращается от мира людей и от их кодифицированной совести, он попадает под

господство своей жестокой владычицы - души и под ее кажущийся произвол, а за

свое пренебрежение к миру он платит беспредельным страданием.

Однако мудрое ограничение безукоризненной совестью настолько помрачает

зрение Эпиметея, что он принужден слепо изживать свой миф постоянным

чувством правильного поступания, - потому что он всегда остается в согласии

со всеобщим ожиданием и всегда имеет успех, потому что исполняет желания

всех. Именно таким люди хотят видеть царя, и таким его осуществляет

Эпиметей, вплоть до бесславного конца, все время сопровождаемый и

поддерживаемый всеобщим одобрением. Его уверенность в себе и

самоудовлетворенность, его непоколебимая вера во всеобщее значение его

личности, его несомненно правильное поступание и его чистая совесть

позволяют нам без труда узнать тот характер, который описывает Джордан.

Сравним с этим описанное на с. 102 и сл. посещение Эпиметеем больного

Прометея, когда король Эпиметей желает исцелить страдающего брата: "Когда

они все это совершили, царь выступил вперед и, опираясь левой и правой рукой

на друга, он начал говорить, сказал приветствие и вымолвил благонамеренное

слово: "Глубоко сокрушаешь ты меня, о Прометей, возлюбленный мой брат! Но

все же ты не падай духом; смотри, вот мазь, испытанное средство против всех

недугов: она чудесно исцеляет как жар, так и озноб; воспользуйся же ею и

пусть она послужит тебе и в утешение и в мзду". Сказавши так, он взял свой

посох, и, привязав к нему лекарства, он осторожно брату протянул его с

торжественной миной. Но Прометей, едва почуяв мази аромат и увидав ее

наружный вид, тотчас же с отвращением отвернулся. Тогда король возвысил,

изменив, свой голос, пророчески заговорил и закричал в горячем рвении: "По

истине скажу, нуждаешься ты явно в большем наказании, и недостаточно проучен

ты своей судьбой". Сказавши так, он вынул зеркало из-под плаща и начал

объяснять ему все с самого начала, красноречиво излагая все проступки

брата".

Эта сцена является меткой иллюстрацией к словам Джордана: "Если

возможно, он должен понравиться обществу; если нельзя понравиться, он должен

удивить его; если же нельзя ни понравиться, ни удивить, он должен, по

крайней мере, напугать и потрясти его". [Jordan: "Society must be pleased,

if possible; if it will not be pleased, it must be astonished, if it will

neither be pleased, nor astonished, it must be pestered and shocked".] В

вышеописанной сцене мы видим почти то же движение по восходящей линии. На

Востоке богатый человек обнаруживает свое достоинство тем, что показывается

в обществе не иначе, как опираясь на двух рабов. Эпиметей пользуется этой

позой для того, чтобы произвести впечатление. С благодеянием должно быть

тесно связано увещание и моральное назидание. А если это не действует, то

нужно, по крайней мере, чтобы слушатель был испуган образом своей

собственной низости. Потому что все сводится к тому, чтобы произвести

впечатление. Американская поговорка гласит: "В Америке имеют успех два сорта

людей: тот, который действительно способен на что-нибудь, и тот, который

ловко симулирует свои способности". Иными словами: видимость иногда имеет

такой же успех, как и действительное достижение. Экстравертный человек

такого рода прекрасно пользуется видимостью. Интроверт стремится достигнуть

того же насильственно и злоупотребляет для этого своими силами.

Если мы соединим Прометея и Эпиметея в одной личности, то получится

человек, наружно представляющий собою Эпиметея, а внутренне - Прометея;

причем обе тенденции непрерывно раздражают друг друга и каждая из них

старается окончательно склонить эго на свою сторону.