В) Расстройства речевой деятельности при психозах

К этим расстройствам относятся некоторые речевые проявления, которые в настоящее время не могут быть объяснены только в терминах неврологических механизмов; они также не могут быть поняты только как форма экспрессии или передачи аномального психического содержания. Нам следует рассмотреть эти расстройства с обеих точек зрения. Пока ограничимся простой регистрацией психотических речевых проявлений. Они составляют группу самостоятельных «объективных» симптомов.

1. Мутизм и «речевой напор» («Rededrang»). С чисто формальной точки зрения, то есть без учета содержания, эти феномены соответствуют неподвижности и возбуждению в двигательной области. Мутизм можно понять как преднамеренное молчание, или как выражение психической заторможенности. или как эффект какого-то истерического механизма; но для многих случаев ни одна из этих интерпретаций не подходит, и в настоящий момент мы вынуждены оценить феномен в целом как недоступный пониманию.

Двигательное возбуждение речевого аппарата, которое мы называем речевым напором, порождает самые разнообразные явления. Независимо от своего эмоционального состояния, больные беспрерывно и бессмысленно говорят, совершенно не заботясь при этом о коммуникации. Такой «речевой напор» может продолжаться целыми днями или даже неделями; иногда больные говорят тихо, не выходя за пределы неразборчивого бормотания, иногда же громко, до хрипоты кричат, но никак не могут остановиться. Некоторые больные, похоже, разговаривают сами с собой; другие говорят совершенно механически. Часто наблюдается тенденция к скандированной речи.

В большинстве случаев неизвестно, что именно переживается при таких двигательно-речевых разрядах. Но самоописания больных сообщают нам о переживаниях двух типов. Во-первых, это переживание настоящего, подобного чисто инстинктивному побуждению «напора» (или «натиска»), который заставляет человека говорить. Натиск этот может быть выражен как весьма сильно, так и относительно слабо; некоторые больные способны его полностью подавлять, тогда как другие, будучи вынуждены ему подчиниться, переживают его как нечто неприятное и болезненное: есть и такие больные, которые поддаются ему без всякого противодействия. Во-вторых, это переживание того. что самим больным кажется спонтанной деятельностью речевого аппарата; они воспринимают эту активность со стороны, как зрители. Один из случаев такого рода уже был описан нами в главке а §7 первого раздела первой главы (случай Шребера [Schreber]). Приведем еще один пример:

«Долинину внезапно показалось, что его язык принялся громко и очень быстро произносить всякие веши. которых не следовало говорить. Мало сказать что это происходило непроизвольно, это происходило прямо против его воли Поначалу больной был обескуражен и обеспокоен этим необычным событием Неприятно, когда чувствуешь себя как какой-то заведенный автомат. Когда он начал осознавать, что же именно говорит его язык. он пришел в ужас, он обнаружил, что признает собственную вину в совершении серьезного политического преступления, приписывает себе планы, которых он на самом деле никогда не вынашивал. И тем не менее у него не было воли и силы. чтобы сдержать свой язык. который так внезапно превратился в автомат» (Kandinsky).

Оба эти случая внешне достаточно ясны; они располагаются на одном полюсе обширной шкалы случаев, другой полюс которой занимают случаи феноменологически похожие, но не выказывающие такой явной дихотомии «Я» и реального речевого потока. 2. Откуда берется содержание этого речевого потока? (1) Речевой аппарат может действовать сам по себе, бессмысленно воспроизводя поток повторяющихся фраз, в которых можно различить цитаты из Библии, стихи, числа, месяцы года, мелодии, бессмысленные предложения в грамматически верной форме, неграмматичные конструкции, звуковые ассоциации, обрывки слов, наконец, просто нечленораздельные звуки.

(2) Может иметь место персеверация, которая, как мы уже знаем, служит симптомом «задержки» психического содержания, обусловленной наличием определенной недостаточности. Симптомы персеверации можно наблюдать у больных афазией в определенных предсказуемых ситуациях. «Речевой напор» («натиск речи»), черпающий свой материал из содержания, «задержавшегося» вследствие персеверации, в конечном счете связывается с существующей недостаточностью. Для подобной ситуации Кальбаум предложил термин вербигерация (Verbigera-lioii). Внешне может показаться, что больной говорит или участвует в разговоре, но при этом он то и дело монотонно повторяет отдельные слова, обрывки слов и фраз, бессмысленные фразы; он не говорит ничего мало-мальски существенного и связанного с его переживаниями. Согласно Кандинскому, больные часто очень живо ощущают принудительный характер этого импульса к «вербигерации», аналогичного описанному выше состоянию принудительного испускания воплей и автоматическому говорению Долинина.

Один из больных Кандинского называл эту «невольную речь» «самоболтовней» или «самоболтанием» («Seibstparlieren» или «Seibstparlage»). Даже прося о чем-то, он вынужден был выражаться в такой своеобычной форме: «Самоболтовня. самоболтаю, простите меня… самоболтовня, самоболтаю, простите меня, самоболтовня… простите меня папироску… не для того, чтобы курить самому… я хочу курить сам… но самоболтовней… самоболтанием… я самоболтаю вам… дайте курева».

Эти, судя по всему, автоматические вербигерации следует отличать от тех феноменов, которые характеризуются определенной аффективной окраской и обусловлены в особенности чувством страха. Находясь в состоянии особенно сильного, непреодолимого страха, больные беспомощно и бессмысленно повторяют одно и то же: «Боже, Боже. какое несчастье… Боже. Боже, какое несчастье…", и так далее.

(3 (Непродуктивные больные, не способные извлечь материал для реализации своего «речевого напора» из автоматизма собственного речевого аппарата или из явления персеверации, могут извлечь его из внешних чувственных cmu-m. ioe. При этом просто повторяются слуховые впечатления (эхолалия), предметам даются бессмысленные имена и т. д.

(4) От всех перечисленных выше источников материала следует отличать такой высокопродуктивный источник, как скачка идей. Обусловленный этим источником речевой напор бывает отмечен богатым содержанием и исключительным разнообразием ассоциаций, иногда остроумием, меткими речевыми оборотами. Без речевого напора невозможна объективация таких феноменов, как скачка идей и неспособность субъекта сосредоточить свое внимание на чем-то определенном; при отсутствии речевого напора они так и останутся чисто субъективными, интериоризированными явлениями (внутренняя скачка идей. внутренняя неспособность сосредоточиться). С другой стороны, скачка идей вовсе не является условием для возникновения речевого напора. Последний часто выступает одновременно с заторможенностью мышления; в отсутствие скачки идей он особенно обычен у больных шизофренией.

(5) Термином «спутанность речи» (или «речевая путаница») обозначается целый ряд разновидностей речи, для которых характерна внешне связная форма отдельных фраз или обрывков фраз — при том, что никакого смысла из них извлечь не удается. Некоторые из таких конструкций, несомненно, бессмысленны и для самих больных: другие же бессмысленны только с точки зрения наблюдателя. Следующий отрывок из письма кататоника. страдающего этой «речевой путаницей», выказывает относительно высокую степень внятности:

«В силу аналогичных и естественных причин я открываю тебе, что я сдал различные экзамены, основывающиеся на последних достижениях нашего времени и соотносимые со всеми естественными правами свободы. Помощь самому себе всегда самая лучшая и дешевая. Мы знаем, что такое национальная гордость, и я знаю, о какой чести идет речь, а что такое знание в узком смысле — это моя тайна. Будь внимателен к моему делу, связанному с вышеизложенным. Глаз и руку — за Родину. Таким образом, мое дело следует воспринимать округло. Этим я хочу сообщить тебе. что здесь я уже известен как первый прокурор» и т. д. (Otto).

С подобного рода речевой путаницей можно сопоставить инкогеречтные (бессвязные) вербальные продукты, в которых вообще отсутствует членение на фразы. Именно данному типу соответствует следующий (частично доступный пониманию) отрывок из письма больного ка-татонией жене:

<В том доме не лежит ли он больной» да. непритязательный невтомбывае-мый от где что пришел? II что да ухарило на того? Я. мюллер. Ночью неспокойн оыв. Голоса слышать мрачное. Да шурин там фа мажор. Мы строит короткий подзембунк из Ахмрики. Жена дети хлоровы. да сечас алин там. как дла. хорошо мене тоже очень хорошо, ето меня радует».

3. Расстройство разговорной речи. До сих пор все наши описания касались явлений, имеющих свой источник в самом больном. Совсем иную картину являет игра в вопросы и ответы между врачом-исследователем и больным. В подобной ситуации часто выявляется симптом, обозначаемый как «говорение невпопад» (паралогия, Vorbeireden). При афазиях (в особенности при сенсорных афазиях) больные спонтанно произносят некие подобия слов, будучи уверены, что последние что-то значат (парафазия). Но при паралогии высказывания бывают наделены осмысленным содержанием и находятся в явной связи с вопросно-ответной ситуацией; тем не менее, даже несмотря на то. что интеллект часто выступает в относительно сохранной форме, ответы оказываются неверными и поставленные задачи не находят решения. Например, больной выполняет умножение, но каждый раз прибавляет еще единицу: 3х3= 10; 6 х7 = 43; на вопрос о том. сколько ног у коровы, он отвечает: «Пять» и т. д. Представляется, что для данного явления не существует единой психологической интерпретации. При истерических состояниях, когда болезнь соответствует желанию самого больного (например, в тюрьме), оно возникает в качестве симптома псевдодеменции; в других случаях оно выступает как форма негативизма или как выражение характерного для гебефрении стремления к глупым, инфантильным шуткам.

4. Психологическая интерпретация. Психотическую речь и, в частности, явление «бессвязной речи» часто пытались объяснить психологически. Для этой цели прибегали к принципу ассоциаций с привлечением сенсорного (проистекающего из апперцепции сенсорных стимулов) и идеогенного (проистекающего из актуализации диспозиций памяти) материала. Возникает вопрос: действительно ли любые вербальные конструкции поддаются объяснению в терминах ассоциаций, или возможно возникновение также и неких «свободно рождающихся» структур? Элементы связываются на основании сходства (как, например, в случае звуковых ассоциаций), пережитого опыта, родственного содержания и т. д.; к ним добавляются элементы, «удержанные» благодаря персеверации. В качестве «элементов» здесь функционируют слоги, слова, обрывки фраз, предполагаемый «смысл» и т. д. Понятие контамиинации относится преимущественно к области психологии ассоциаций: оно служит для классификации аномальных речевых структур. Под ним понимается своего рода сцепление двух словесных элементов, порождающее новый словесный элемент (например: «удивление» из «удивление» и «изумление»). Аналогично, слова и слоги подвергаются пермутациям, вследствие которых одни из них превращаются в приставки. другие — в суффиксы и т. д.

Мышление и суждение

Мышление содержится во всех проявлениях психической деятельности, от акта восприятия до речи. Говорить о расстройстве способности к суждению можно только в том случае, если восприятие, ориентировка. память, движение и речевая деятельность сами по себе не нарушены или если мы в состоянии отличить расстройства, специфичные для всех этих типов способностей, от того, что порождено собственно ложным суждением.

Способность к суждению измеряется в отношении к объективной истине. Если суждение человека отклоняется от того, что, вообще говоря, принято считать истиной, и к тому же этот человек упорно отстаивает содержание своего суждения несмотря на возникающие при этом трудности с адаптацией к окружающему миру, возникает вопрос: нельзя ли. помимо иных возможных обстоятельств, усматривать здесь действие болезненных факторов, непосредственно затрагивающих способность личности к суждению? Сложность состоит в том, что аналогичными признаками могут характеризоваться суждения исключительных, выдающихся творческих личностей, открывающих новые пути для развития человеческой мысли. Поэтому тот факт, что суждение противоречит общепринятым представлениям об истинном и ложном, сам по себе не может свидетельствовать в пользу наличия аномалии; мы обязаны попытаться рассмотреть и оценить ситуацию в каком-либо ином контексте, чтобы удостовериться, что расстройство способности к суждению действительно имеет место. Суждения, не соответствующие общепринятым, выступают в качестве источника объективных данных; до какого-то момента мы можем не обращать внимания на степень их истинности или ложности. Для нас важно прежде всего определить те признаки, на основании которых суждение должно рассматриваться как образец аномальной реализации соответствующей способности. Расстройства рассудка и. мышления следует отличать от бредовых идеи. Начнем с последних.

Бред — это одна из тех великих загадок, которые разрешимы только при условии четкого разграничения имеющихся в нашем распоряжении фактов. Если называть «бредом» любые некорректируемые ложные суждения. то возникает вопрос: кто же тогда не подвержен бредовым идеям? Ведь все мы способны иметь убеждения, а человеку вообще свойственно упорствовать в собственных ошибках. Точно так же нельзя называть «бредом» те иллюзорные представления, которые в изобилии встречаются у отдельных людей и целых народов: ведь тогда мы низведем до уровня болезни одно из фундаментальных свойств человека вообще. Вместо этого нам следует найти ответ на вопрос: что именно порождает некорректируемость и заставляет нас считать некоторые типы ложных суждений не чем иным, как бредом?

Бред как психопатологическое понятие можно рассматривать в четырех различных аспектах: в аспекте психологии проявления способностей, в аспекте феноменологии, в аспекте понимающей психологии (генетическом) и в аспекте осмысленной (значащей) целостности.

(а) В аспекте проявления психологических способностеи о бреде можно говорить только тогда, когда ни рассудок, ни мгновенное, регистрируемое в каждый данный момент состояние сознания не нарушены. Мыслительный «аппарат», обеспечивающий возможность порождать суждения, находится в порядке, но в мышлении больного есть какой-то фактор, который придает ему непоколебимую убежденность в том, в чем другие люди — и даже душевнобольные — могут легко усмотреть ошибку. Поскольку мышление находится в порядке и даже изобретательно используется специально для того, чтобы служить бреду, мы не имеем оснований говорить о бреде как о расстройстве именно способности к мышлению. Анализ бреда с точки зрения проявления психологических способностей может быть первым шагом, но этот шаг не приводит ни к чему. кроме чисто негативного результата: бред — это вовсе не такое расстройство, которое относится к области внешнего проявления психических способностей; бред проистекает из какого-то более глубокого источника, лишь выявляющего себя через бредовое суждение, но не идентичного суждению как таковому.

Приведем пример того, как разрабатывается бредовое мышление: в переживаниях больного шизофренией (рабочего, ставшего впоследствии полицейским) наблюдались типичные «сделанные» явления: он помимо своей воли двигал конечностями и слышал голоса. Он думал о гипнозе на расстоянии, о телепатии. Заподозрив одного человека, он сообщил об этом полиции. Для проверки своих подозрений он нанял частного детектива и в конечном счете убедился в их необоснованности. Он написал: «Так как никто не мог оказывать на меня влияние, так как я уверен, что не страдаю галлюцинациями, я должен спросить себя: кто бы это мог быть? Те способы, которыми мне причиняются все эти муки, а также скрытые смыслы, содержащиеся во всех этих разговорах и телодвижениях, указывают, что здесь действует какое-то злобное сверхъестественное существо. Оно постоянно воздействует на меня, оно причиняет мне страдания в надежде уничтожить меня окончательно. Принадлежат ли мои переживания к тому же разряду, что и переживания других душевнобольных, или они в своем роде уникальны? Я чувствую, что в интересах человечества я обязан объявить о своей убежденности: если они действительно того же разряда, что и у других душевнобольных, значит, врачи ошибаются, считая, что голоса, которые слышат больные. суть галлюцинации. Но независимо от того, исключителен ли мой случай в своем роде или нет. я на его основании заключаю: жизнь продолжается и после смерти» (Wildermuth).

(б) Рассматривая бред феноменологически, мы видим в нем нечто радикально чуждое здоровому человеку, нечто фундаментальное и первичное, предшествующее мышлению, хотя и выявляемое только в процессе мышления. Более того. эта первичная данность не ограничивается единичным переживанием, преодолевающим порог сознания просто на правах отдельного явления в ряду других явлений: ведь в таком случае больной мог бы отнестись к нему критически и «овладеть» им. Первичное событие обязательно должно быть связано с каким-то коренным изменением личности — иначе непреодолимый характер бреда и его принципиальная некорректируемость оставались бы совершенно непонятными.

(в) Исходя из генетически (психологически) понятного контекста, мы можем понять, как бредовая убежденность освобождает человека от чего-то непереносимого, облегчает для него тяготы реальной жизни и приносит своеобычное удовлетворение, возможно, служащее как раз тем основанием, благодаря которому он с таким упорством ее придерживается. Но если мы начнем рассматривать с этой же точки зрения формирование бреда и его содержание, мы утратим возможность диагностировать бред, поскольку неизбежно поймем его как обычную человеческую ошибку, а не как явление из области психопатологии. Люди, склонные к философствованию, всегда стремятся достичь такого состояния души. при котором возможно исправление любых заблуждений, состояния непредвзятой, широкой и восприимчивой симпатии к миру; они находятся в непрерывном, никогда не завершающемся движении к открытости разума, способной выдержать все действительное и истинное, а при невозможности дать однозначный ответ на вопросы, предъявляемые самой жизнью, — перенести испытание сомнением: они стараются неизменно сохранять готовность к общению ради того, чтобы избежать парализующего воздействия лишенных гибкости, фиксированных мнений. Но мы все еще очень далеки от этого идеального состояния; мы накрепко привязаны к нашим повседневным жизненным интересам и ко всему тому, что помогает нам выдержать тяготы нашего существования. Здесь кроется источник всех наших обычных заблуждений, преувеличенную форму выражения которых мы привыкли именовать «бредом» — при том, что по существу это отнюдь не бред в строгом смысле.

(г) Бред выявляет себя как целое прежде всего в том, что он создает новый мир для своего носителя. Бред выражает себя через определенный стиль, он как бы указывает человеку способ его самораскрытия. Вред черпает свое содержание из того мира, который он формирует для больного, которым он пропитывает его; в своих наиболее разработанных формах бредовое содержание вырастает до масштабов духовного творения.

Независимо от принятой нами точки зрения, внешний аспект бреда состоит в следующем: мы имеем дело со случаем дефектного — по отношению к объективной истине — проявления психологической способности (в данном случае предполагается, что в нашем распоряжении есть критерий для оценки того, что есть объективная истина). Как дефектное проявление способностей, бред может рассматриваться в аспекте своего содержания: бредовые идеи могут либо иметь отношение к личности больного, либо обладать внеличностным. Объективным значением. В первом случае они касаются только самого больного: это бред преследования, неполноценности, греха, обнищания и т. д. Во втором случае бредовые идеи представляют более универсальный интерес: это могут быть мнимые открытия, бред изобретательства, защита теоретических тезисов (таких, как тезис об идентичности Шекспира и Бэкона и т. л.), так называемые идеи фикс — достаточно объективные по своему содержанию, но полностью захватывающие личность. Больные ведут себя так, словно весь смысл их жизни заключается в бредовой идее. Внешне они в этом отношении не отличаются от выдающихся творческих личностей, которые также не щадят себя для достижения своих целей: разница состоит в крайней узости идеи и атмосфере рабской подчиненности. Связь между обоими типами бредового содержания устанавливается благодаря тому. что объективное содержание стремится стать в высшей степени личным делом; например, для сутяги защита справедливости отождествляется с защитой его собственных, сугубо личных прав.

Классифицируя многообразие бредового содержания, мы обнаруживаем в нем всю совокупность интересов, внушаемых человеку жизнью все богатство нашего духа. Кажется, что все в нашем человеческом мире может быть повторно отлито в формы бреда; но, в отличие от бреда как явления собственно психопатологического, эти формы могут разнообразно переходить в «нормальность». Порождения бреда существуют параллельно творениям разума в качестве их своеобразной пародии. Поэтому психопатологам следует соблюдать осторожность, чтобы не поддаться соблазну механической идентификации любых некорректируемых ошибок и заблуждений с собственно бредом. Но при столкновении с настоящими бредовыми мирами мы нуждаемся в философском переосмыслении того, что мы считаем истиной; каждый отдельный случай служит поводом для уточнения нашей оценки действительности.

Словом «бред» повсеместно обозначаются совершенно различные явления. Но лишь придерживаясь чисто поверхностной, ложной точки зрения, можно называть одним и тем же словом такие абсолютно ничего общего друг с другом не имеющие явления, как «бредовые идеи» первобытных народов, «бред» слабоумных (больных прогрессивным параличом и т. д.) и параноиков. Первобытные народы живут относительно слабо дифференцированной психической жизнью. Мы характеризуем ее в связи с их верованиями, и мы убеждаемся, что они еще не умеют распознавать восприятия и фантастические представления как феномены, восходящие к различным источникам. Отличающиеся друг от друга логические процессы с их точки зрения, судя по всему, качественно тождественны: например, они делают свои заключения по аналогии, на основании чисто внешних критериев. Что касается больных прогрессивным параличом, то дезинтеграция их психической жизни осуществляется способом, характерным для органических, мозговых расстройств; она никоим образом не сопоставима с недифференцированным психическим состоянием первобытного человека. При паралитических изменениях любое представление обретает реальность, любая мысль — часто безотносительно к желанию или цели, не воздействуя на переживания и не оставляя никаких последствий, — кажется истинной, любое содержание мыслится как соответствующее действительности. Отсюда проистекает неограниченный бред величия, который постоянно претерпевает изменения и может лаже обратиться в собственную противоположность. В случае с параноиками мы снова имеем дело с чем-то совершенно иным. Личность выказывает высокую степень психической дифференцированности, высокоразвитую критическую способность и способность мыслить, но все это никак не влияет на ее веру в истинность содержания собственных бредовых идей. Человек испытал определенные переживания, и для него они по меньшей мере столь же весомы, сколь и универсальный опыт. Он интегрирует пережитое в этот универсальный опыт и с полной серьезностью и глубокой убежденностью строит свою бредовую систему. Он непоколебимо придерживается этой системы, пренебрежительно отмахиваясь от любых противоречащих ей представлений. Он не лишен способности различать отдельные источники знания, но настаивает на своем собственном источнике — неважно, сверхъестественном или естественном.

Раздел 2