Объект, предмет, субъект исторического познания: непростая диалектика

 

Начну свои рассуждения, не испугавшись упреков в банальности, с констатации очевидного: наука — своеобразная форма познания, специфический тип духовного производства и социальный институт, у которого имеется множество родовых признаков. Однако среди них можно выделит те, на которые в литературе акцентируется повышенное внимание. Например, такой родовой признак науки, как объективное воспроизведение действительности и теоретическая систематизация добываемых знаний[1].

Выделяя главный отличительный признак науки, один из ведущих исследователей научного творчества В. С. Степин отмечал, что таковыми являются установка на изучение «законов преобразования объектов и реализующая эту установку предметность и объективность научного знания»[2].

Главной особенностью современного этапа развития социальных наук, в том числе и истории, является применение междисциплинарных подходов к ее познанию, широкой интеграции истории в смежные научные отрасли познания, смелое обновление методологического арсенала в конце XX века, которое поставило историю в один ряд с естественными и точными науками. То, к чему пришла в настоящий момент историческая наука и специальные исторические дисциплины, имеет под собой надежную основу, состоящую из методологических концепций и понятийного аппарата предшественников.

Азбучная истина: признаком всякой научной дисциплины является наличие у нее собственного объекта познания и его предмета.

Б.Г. Могильницкий, один из крупнейших специалистов по проблемам теории и методологии исторической науки, проведя глубокий и всесторонний анализ специфики исторического познания, выделил, в том числе один из вопросов, решение которого решительно способствует раскрытию данной специфики. Это — вопрос о предмете исторической науки как «отправной момент» «всех рассуждений о природе истории»[3].

Если же вести речь об исторических исследованиях, то, как правило, понятия объекта и предмета познания различаются достаточно четко[4].

Однако с первых дней работы с аспирантами и соискателями в системе послевузовского образования, я столкнулся с ситуацией, которая вначале удивила: некоторые из будущих кандидатов исторических наук, выбрав тему диссертации, стали испытывать серьезные затруднения в определении объекта и предмета исследования.

А кое-кто, даже выйдя на предварительную экспертизу научной квалификационной работы, так и не определился, где объект, а где предмет его исследования. Вот пример из моей практика в качестве официального рецензента на стадии предварительной экспертизы кандидатской диссертации по специальности 07.00.02 — отечественная история. Тема диссертации: «Суворовские военные училища Поволжья (1943 – 1964гг.)».

Соискатель (из соображений элементарной научной этики воздержимся в данном случае от персонификации) определил объектом исследования исторический опыт военного обучения и воспитания молодых людей в суворовских военных училищах, а предметом исследования — историю формирования, становления и деятельности суворовских военных училищ дислоцировавшихся на территории Поволжья.

Невооруженным глазом видно, что допущена методологическая ошибка: определены два аспекта одного предмета исследования.

А объект исследования — Суворовские военные училища Поволжья — выпал из поля зрения диссертанта. Разумеется, такая методологическая ошибка была по ходу предварительной экспертизы устранена.

Затем удивление прошло. Пришло осознание того, что простота в «разводке» объекта и предмета в теме диссертационного исследования — простота кажущаяся. Изучение специальной литературы[5] укрепила уверенность в том, что здесь действительно все гораздо сложнее, чем может показаться на первый взгляд.

Например, я согласен с авторами, утверждающими, что определение, например, объекта военно-исторической науки и ее предмета — важнейшая научная проблема, решение которой «никогда не было простым делом»[6].

А если рассматривать объект, предмет исторического исследования в единстве с субъектом исторического исследования (а по-другому и нельзя), то становится ясным: налицо непростая диалектика.

Вот пример. Если мы принимаем идею, суть которой состоит в том, что нет и не может быть прошлого без настоящего, а настоящее есть только момент бытия, то в таком случае мы вынуждены будем изменить наше понимание того, что есть для нас «историческая истина».

Истина эта всегда конкретна. Историческая истина есть истина текущего момента существования. Мы не имеем абсолютной исторической истины и не можем ее иметь. Наша историческая истина зависит от нашей «дистанции» по отношению к прошлому. И эта дистанция изменчива. В каждом «настоящем» преобладают определённые этические нормы и принципы, идеологии и парадигмы мышления. Они определяют характер исторической истины[7].

Кроме того, здесь имеются еще и такие обстоятельства:

1. Историк сознает, что он описывает прошлое в границах своего времени. Прошлое, о котором не говорят, мертво. Даже отдельные и незначительные воспоминания отдельных субъектов несут в себе элемент истории, т.к. в них «живёт» прошлое или, лучше сказать, «часть прошлого».

Советская историография оценивала, исходя из своих приоритетов и моральных принципов, факт расстрела царской семьи как «положительное» и «прогрессивное» для истории явление. В постсоветской историографии этому событию даются другие оценки.

С одной стороны, мы видим прошлое по-другому, с другой стороны, мы оцениваем его по-другому. Никто не будет отрицать того факта, что причина различных интерпретаций революции 1917 г. лежит не в этой революции, а в тех эпохах, в которых она интерпретировалась.

То есть причину «меняющегося» объекта прошлого надо искать не в прошлом, а в настоящем существовании этого объекта или в субъектах, которые интерпретируют и излагают один и тот же объект прошлого в разных жизненных ситуациях своего настоящего.

Абсолютная объективность этих интерпретаций невозможна уже потому, что сами ситуации познания прошлого не закончены, а меняются и развиваются в неизвестном направлении. Меняются не только условия интерпретации прошлого, но и субъекты, которые прошлое интерпретируют. Новый момент развития и новая ситуация означают новый взгляд на известное прошлое, с которым каждое настоящее ищет свою связь и дает ему свою интерпретацию.

2. Субъект исторического исследования оперирует с условными категориями «прошлое» и «настоящее» как с когнитивными инструментами познания окружающего мира. Но категории «прошлое» и «настоящее» имеют также онтологическое значение, ибо они указывают на прошлое или настоящее конкретного момента существования. Понятие прошлого не абстрактно, а конкретно. Прошлое есть всегда прошлое определённого настоящего или определённого объекта настоящего.

3. Каждое прошлое имеет свою современность и наоборот. Мы имеем только потому прошлое, что у нас есть настоящее. Наше настоящее есть следствие нашего прошлого.

4. Прошлое должно быть материальным, существуя в форме исторических памятников, или духовным — в воспоминаниях и мыслях. Оно должно быть представленным в настоящем, быть элементом настоящего. Только тогда оно может быть для него «прошлым». Настоящее и прошлое не существуют друг без друга. Нет прошлого без настоящего.

Можно познать только то прошлое, которое «есть» в настоящем. То прошлое, что для нас бесследно исчезло, не оставив о себе никаких следов, мы познать не можем. В актуальном настоящем лежат специфические условия и актуальные интересы для познания прошлого. Даже в кошмарном сне в советское время не могло присниться, что в 2000 г. я защищу докторскую диссертацию на тему: «Военная и политическая деятельность А.И. Деникина (1890 – 1947» [8]. Вот если бы о «Крахе деникинщины» (подчеркиваю, «деникинщины», а не А.И. Деникина) — это, пожалуйста, что и имело место [9].

5. Позиция о том, что объективная оценка прошлого зависит от того, сколько свободы слова дано историку, содержит в себе долю истины. Но не будем забывать, что новая свобода высказываний о прошлом предполагает новое настоящее, а новое настоящее приносит с собой не только новую свободу, но и отношения новой зависимости. От этой зависимости «свободному» историку также никуда не уйти.

Конечно, вряд ли в России постсоветской историка за сказанное, например, в пику власть имущим, станут превращать в «лагерную пыль», что с успехом делала советская власть. Но найдут, если захотят, другие рычаги воздействия (экономические).

Между тем, по моему глубокому убеждению, при демократическом политическом режиме намного безопаснее придерживаться личных убеждений, нежели при авторитарном политическом режиме (не говоря уж о тоталитарном).

 

Кроме свободы слова историку дана также ответственность за сказанное им слово. Он может говорить в угоду своей нации, он может «видеть» несправедливость в прошлом и игнорировать её в настоящем, но в нём говорит его время, а не историческая истина.

Изложенное выше, безусловно, повышает планку ответственности субъекта исторического познания за выбор объекта и определение предмета исследования одна сложность, связанная со спецификой науки истории.

Необходимо подчеркнуть, что сложности в определении объекта и предмета исторического исследования, подмеченные выше, берут начало в той ситуации, что в философской науке между двумя понятиями не проводится довольно четкой грани.

Так, из «Философского энциклопедического словаря», увидевшего свет в постсоветский период, когда марксизм-ленинизм (в большевистском его измерении) потерял монопольное право на априорные заклинания — руководства к действию для ученых, можно уяснить, что объект (если исходить из наиболее общей трактовки) — «вещь, предмет [10]».

При этом акцентируется внимание на том, что «понятием «объект» обозначали только то, что внутри мышления или сознания противостояло явлениям мысли в качестве объективного предмета»[11]. Выходит, что разница между объектом и предметом не устанавливалась, или же, по крайней мере, признавалась очень несущественной.

Между тем, как показывает анализ, специалисты в сфере теории и методологии исторической науки уделяли проблеме разграничения объекта и предмета в историческом познании более пристальное внимание, чем специалисты в сфере, например, гносеологии.

Но что характерно: даже в литературе советского периода, когда не поощрялось разночтение в трактовке методологических проблем, не санкционированное ЦК КПСС, при выявлении различий между объектом и предметом научного исторического познания появлялись различные точки зрения.

Например, Ю.В. Петров полагал, объект — «это «мир человека», т.е. действительность, ассимилированная практически и теоретически человеком». Подобное понимание опирается на философское представление об объекте познания как о том, что было включено в сферу деятельности человека, во взаимодействие с ним[12].

Ученому возразил такой крупный авторитет в теории и методологии истории как академик И.Д. Ковальченко. По его оценке, объектом может признаваться «реальность, существующая независимо от субъекта», когда предмет — часть объекта, включенная в познавательный процесс. При этом в ходе развития процесса исторического исследования «предмет познания расширяется», ибо расширяются знания об объекте исследования [13].

Обе точки зрения были, между тем, подвергнуты критике в постсоветской историографии. Так, Н. А. Мининков посчитал, что при подходе, принятом Ю.В. Петровым, не ясны различия между объектом и предметом исследования, которые понятны на прикладном уровне исследователям-практикам.

У И.Д. Ковальченко такое различие прослеживается четко. Но в то же время им поднимается сложная проблема соотношения между объективной реальностью прошлого и ее познанием, которая решается на уровне не методологии, а философии истории[14].

Однако я выражаю несогласие с Н.А. Мининковым. Он ссылается на критикуемого им И. Д. Ковальченко, который, между прочим, не отрицал, что решал рассматриваемую научную задачу в свете «традиционного подхода», принятого в советской историографии. А в ней признавалась объективной реальностью прошлое, и возможность его познания не подвергалась сомнению[15].

«Очевидно, что во второй половине 80-х годов, когда книга И.Д. Ковальченко вышла в свет, в отечественной историографии было заметно усиление интереса к проблемам методологии исторического познания, и такой подход не мог не казаться упрощенным (курсив мой. — Г. И.)»[16], — утверждает Н. А. Мининков. Но вряд ли можно считать упрощенным подходом то, что нашло выражение в дефинициях, данных И.Д. Ковальченко:

— объект — «совокупность качественно определенных явлений и процессов реальности, существенно отличных по своей внутренней природе, основным чертам и законам функционирования и развития от других объектов этой реальности»;