Альберт Вениаминович Цессарский

ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПОВЕСТЬ

Издание: МОСКВА „ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА“, 1977.

Сайт: «Партизанская правда партизан»: http://www.vairgin.ru/

Редакция: http://vk.com/za_zoyu

 

Повесть воспоминаний о пережитом на войне советскими людьми, написанная на основе опыта автора, врача многославного партизанского отряда Медведева, действовавшего в годы Великой Отечественной войны под Ровно.

ВСТУПЛЕНИЕ

 

В начале июля 1941 года Центральным Комитетом комсомола и Комитетом государственной безопасности из добровольцев-комсомольцев и спортсменов в Москве была создана Отдельная мотострелковая бригада особого назначения. Группы и отряды этой бригады действовали в тылу врага на всех главных направлениях.

Группа, врачом которой был я, по ряду обстоятельств длительное время оставалась в резерве. Томиться от безделья было невыносимо. Я писал рапорты об отправке меня на фронт. Рапорты отклонялись. Обивал пороги у командиров и получал выговоры за действия не по инстанции. Я приходил в отчаяние.

Но вот в феврале 1942 года из-за линии фронта возвратилась группа, сформированная и отправленная в тыл врага еще в августе сорок первого. С завистью слушал я рассказы товарищей о партизанских походах по Брянским лесам. Разведка, ночные рейды, пущенные под откос поезда. Ребята говорили обо всем этом, как о самом обычном. О командире же своем, полковнике Медведеве, они рассказывали с восторгом, почти с обожанием. Отважен и фантастически находчив! Это выяснилось в самом начале, когда переходили фронт. Несколько попыток пробраться во вражеский тыл были неудачны. И выбирали самое глухое время ночи, и принимали все возможные меры предосторожности, шли, можно сказать, не дыша. Но достаточно было сделать двадцать — тридцать шагов, как немцы поднимали тревогу, вешали над головой осветительную ракету, открывали сплошной заградительный огонь — и все срывалось. Ребятам казалось, что затея безнадежна. И тогда Медведев принял решение провести отряд через фронт в двенадцать часов дня! И провел. Без единого выстрела, без единой жертвы. Он заметил, что педантичные немцы обедают всегда точно в полдень. Ежедневно в один и тот же час на немецких позициях появляется походная кухня, поднимается к небу пар от супа, гремят котелки. И, уверенные, что в такой ясный, солнечный день никто на пушечный выстрел не сунется, немцы на время обеда снимали часть постов. Линия фронта шла по небольшой речке, которую в том месте пересекала мельничная плотинка, упиравшаяся на противоположном берегу в сад; за садом тянулась пасека, за пасекой до самого леса низкий кустарник... И весь отряд под прикрытием плотинки прополз рядом с безмятежно обедающими немцами.

А сколько за четыре месяца замечательных боевых операций провели медведевцы!

И вот я узнаю, что этот самый Медведев в нашей бригаде формирует новый отряд, на этот раз для разведывательных и партизанских действий в глубоком тылу врага. Битва под Москвой стала поворотным пунктом войны; наше командование готовилось к будущим наступательным операциям — требовалась глубокая и широкая разведка, может быть даже в самом логове гитлеровского зверья...

Я решил во что бы то ни стало повидать Медведева. Телефонные звонки, переговоры, рапорты, выговоры за то, что опять действую не по инстанции, — и все же наконец получаю пропуск в здание министерства и вхожу в кабинет Медведева.

По толстому ковру кабинета неторопливо прохаживался высокий, стройный полковник. Он диктовал светловолосому пареньку, склонившемуся над столиком у окна. На скрип двери он мгновенно повернулся всем корпусом. Медведеву на вид было лет сорок. Запрокинутая назад голова с пышной черной шевелюрой придавала ему горделивую осанку. Взгляд его из-под устало опущенных век был живым и проницательным.

Я представился.

Он улыбнулся легкой, обаятельной улыбкой.

— Вы хирург?

Рассказываю о своей практике в госпитале и внутренне поеживаюсь от прощупывающего взгляда Медведева. Что он думает обо мне в эту минуту? Очевидно, что я еще неопытный мальчишка и буду обузой в отряде... От страха, что не возьмет, спешу добавить, без достаточных оснований, что спортсмен и немецким языком владею прилично. Медведев улыбается.

— Что ж, повоюем вместе. Я по телефону сообщу о вас в бригаду.

Уже на пороге меня останавливает вопрос:

— Нам далеко забираться на самолетах. С парашютом прыгнете?

— Прыгну, товарищ полковник!

От радости я готов хоть на луну. И уже в коридоре одумываюсь: как же прыгну, если я в жизни своей парашюта не видел? Ладно, думаю, лишь бы прыгнуть, а уж до земли-то я обязательно долечу.

Из министерства ухожу счастливый, с приказом о зачислении меня начальником санчасти в отряд полковника Медведева.

МЕДИЦИНА КОМПЛЕКТУЕТСЯ

 

Отдельная комсомольская добровольческая бригада стояла в дачной местности под Москвой. Здесь формировались десантные партизанские группы, сюда они возвращались из вражеского тыла на отдых.

Обычно формирование групп происходило следующим образом: командование назначало командира и комиссара будущего отряда, те объявляли в подразделениях запись в отряд всех желающих, а потом из записавшихся уже сами отбирали нужных людей.

Едва я явился в штаб бригады, как почти тотчас же был вызван к комиссару бригады Сергею Трофимовичу Стехову, назначенному комиссаром нашего будущего отряда.

В коридоре перед кабинетом комиссара тихо толпился народ.

С радостью вижу знакомые лица. Вот Гриша — худощавый сероглазый юноша, постоянно декламировавший Блока. А вот и паренек из Золотоноши — Левко! Он бросается ко мне, хватает за руки, бьет по плечу:

— Доктор! И ты здесь! Вместе, значит!

Стехов записывал добровольцев в отряд.

Впервые я познакомился со Стеховым при обстоятельствах не очень для меня приятных. В августе сорок первого года, перед моим отъездом на практику в госпиталь, был я как-то дежурным врачом по бригаде. Поздно вечером привели ко мне бойца, шофера грузовой машины, и сообщили приказ командира бригады дать заключение о степени опьянения шофера.

Я растерялся. Как определить? И сделал самое простое:

«Ну-ка, дыхни на меня!»

Из темноты на веранду молодцевато шагнул рослый парень с добрым, безвольным круглым лицом и светлыми глазами.

«Есть дыхнуть!» — чересчур четко отчеканил шофер, качнулся и дыхнул.

Смесь спирта и лука ударила мне в нос, я даже отшатнулся.

«Да нет, товарищ доктор, кружку пива я выпил, не боле!» — воскликнул шофер и заморгал глазами.

Жалко мне стало этого круглолицего парня. У меня осталась еще свойственная штатскому жалостливая нежность к подвыпившему человеку. К тому же я знал, какое строгое наказание грозило шоферу.

И на клочке бумаги написал: «Отмечаются незначительные признаки легкого опьянения».

Через десять минут меня вызвали к командиру бригады. На столе лежала моя злосчастная записка.

«Что это за писулька? — строго спросил командир. — Не могли аккуратно заключение написать? И что же это за незначительное, легкое? Да он едва дошел до штаба, растянулся на земле, языком не шевелит!»

Начал я что-то невразумительно объяснять. Тут слышу из угла:

«Вы, доктор, на неверной позиции. Вы пьяницу защищаете от нас. А вы должны от него защищать бригаду».

Посмотрел в угол, а там на диванчике сидит прямо, широко расставив колени, коренастый, крепко скроенный человек, и серые, глубоко запрятанные в щелочки глаза его весело и дружелюбно поблескивают. И так просто и хорошо разъяснили эти слова все происшедшее, что я оборвал на полуслове свои объяснения...

Это был новый комиссар бригады майор Стехов. Скоро его узнали и полюбили все. Я очень обрадовался, что он будет с нами.

— А, доктор! Вовремя! — воскликнул Стехов, когда я вошел в кабинет. — Знакомьтесь, два фельдшера в наш отряд.

В маленьком рабочем кабинете комиссара у стола стоял высокий, длинноногий парень с птичьим лицом. В левой руке он держал увесистый учебник хирургии. Рядом с ним девушка с густыми каштановыми волосами. Я пожал им руки.

— Негубин Анатолий, — пробасил парень и изо всех сил сжал мне пальцы своей широкой ладонью. — Окончил три курса медицинского института.

— Маша, — тихо сказала девушка и покраснела. И я только тут заметил, какое у нее милое, простое и открытое лицо.

Стехов внимательно поглядывал на нас. Чувствуя на себе ответственность старшего, я отрывисто и слегка насмешливо спросил:

— С парашютом не побоитесь прыгнуть?

— Несомненно, — солидно произнес Негубин.

Он был мне ровесник. И мне показалось, что мой насмешливый начальнический тон его обидел. Он снисходительно поглядел на меня и забарабанил пальцами по учебнику с таким видом, словно хотел сказать: «Хоть ты мне и начальник, но я тебя еще кое-чему научу». Я подумал, что допустил какую-то бестактность, но что это чепуха и не сейчас, в военное время, считаться с подобными тонкостями. В общем, он произвел на меня положительное впечатление.

— А пешком дойти нельзя? Я никогда не прыгала, — неуверенно сказала Маша.

— Вы что кончили? — обратился я к ней.

— Курсы Красного Креста. Потом в армию пошла.

— Операционной сестрой работали?

— Нет.

— Оружием владеете?

Она виновато улыбнулась.

— Плохо. Я ведь трусиха.

Недоуменно смотрю на Стехова. Но тот только посмеивается молча.

— Зачем же идете в партизаны, если боязно?

— Не одним же храбрым воевать! — Ее, кажется, обидел мой вопрос.

Маша меня разочаровала. Ее ширококостная, прочно скроенная фигура, широкая крестьянская ладонь, грудной голос, немного растянутая речь — все дышало таким миром и домашним спокойствием, что я легко представил себе ее в платочке, с вилами в руках... В больнице она была бы сестрой-хозяйкой. Но фельдшером-партизанкой?

— Зачем девушку, Сергей Трофимович? Да еще такую! — говорил я Стехову, едва Маша и Анатолий вышли из кабинета. — Сама признается, что трусиха... Лучше паренька с огоньком!

Помолчав, комиссар задумчиво сказал:

— Горячность, доктор, не всегда признак смелости и мужества. Вот так. Идите, готовьте списки лекарств, снаряжения... Организуйте нашу партизанскую санчасть. Денька через два проведете медицинский осмотр всех записавшихся в отряд, выберете из них восемьдесят пять самых здоровых, таких, чтоб не болели, чтоб все лишения и испытания вынесли. А нам их предстоит немало...

Не раз пришлось мне пожалеть, что нет специальных справочников, инструкций, учебников, из которых можно узнать, что такое медико-санитарная часть десантного партизанского отряда.

Всю ночь тогда просидел я за столом, обложив себя книгами. Нужно предусмотреть все, что понадобится в тылу врага, где восемьдесят пять жизней будут доверены мне, где трудно достать лекарства, где не с кем посоветоваться и откуда не отвезти больных и раненых к опытным профессорам. Как горько пожалею потом, если что-нибудь забуду сегодня! И я выписывал названия за названиями. Чем больше, тем лучше!

Наконец все закуплено. Мне понадобилась трехтонная грузовая машина, чтоб привезти свое имущество в отряд. Это был для меня радостный день. До сих пор, кроме меня, у всех бойцов и командиров было свое хозяйство — пулеметы, автоматы, гранаты, взрывчатка, взрыватели. А у меня только хлорная известь, которой мы добросовестно засыпали уборные и мусорные ящики, так что даже в комнатах нельзя было дышать.

Стехов как-то вошел в расположение отряда, покрутил головой и с удовольствием сказал:

— Докторами запахло!

А я ловил на себе иронические взгляды будущих партизан и тосковал по скальпелю.

Но вот наконец среди комнаты — горы перевязочного материала, пакеты с ампулами и таблетками, связки металлических и деревянных шин. Упаковка плохая — картонная, развалится при первом же толчке. Мы с Анатолием и Машей бродим по всем закоулкам, собираем жестянки, коробки, патронные цинковые ящики и все перепаковываем, сортируем. Мне кажется, что гора лекарств, штабеля тяжелых металлических шин делают меня распорядителем жизни и смерти, кажется, что бойцы стали посматривать на меня с уважением, даже с некоторым подобострастием.

И вот однажды, входя в комнату, я услышал, как наш пулеметчик, биолог Омер Бастианов, объяснял части станкового пулемета, и увидел, как все, что мы разбирали и сортировали, свалено в одну кучу в углу и несколько товарищей преспокойно восседают на моих таблетках и ампулах. Я все забыл, бросился вперед. Горькая обида подкатила к горлу.

— Что вы наделали?! Встать! Встать! — кричал я, расталкивая слушателей и собирая свои таблетки и раздавленные ампулы. Откуда-то подоспела на помощь Маша.

— Что случилось? Почему лекция прервалась? — раздался спокойный голос Стехова.

Я ждал от него справедливого возмездия. Но кто-то произнес громко и равнодушно:

— Ничего особенного, товарищ комиссар. Медицина комплектуется.

Раздался смех. Стехов посмотрел на меня, на груду тюков и ящиков, покачал головой.

— Не ведете санитарно-просветительной работы, доктор.

Через минуту Бастианов, перейдя в другой угол, показывал слушателям затвор и продолжал объяснения. Обо мне, о моих таблетках забыли. Они не верили ни в меня, ни в таблетки, ни в шины. Они верили в пулемет, в станковый пулемет Максима.

ПОДГОТОВКА

 

С того дня, когда Кузнецову предложили использовать знание немецкого языка для ведения разведки в тылу врага, Николай Иванович отдался этой задаче весь без остатка — иначе он не умел. А ведь ему многое нужно было еще решить в своей жизни и нужно было расстаться с девушкой, которую любил. Это было первое глубокое чувство к женщине.

Ему было тридцать два года, и постоянная напряженная работа настолько забирала целиком, что он и не замечал, как шло время, а та единственная, о которой мечтал как о друге, как о жене, не встречалась.

Чувство пришло незаметно. Лишь через несколько недель после того, как они впервые разговорились с девушкой, имени которой он так мне и не назвал, он понял, что привязался к ней. Знала ли она об этом? Он был сдержан, немногословен. Мог показаться холодным. Только через много месяцев после нашего первого знакомства понял я, какая доверчивая душа была у этого человека.

«Вы уезжаете на фронт?» — как-то спросила его девушка.

«Да».

«Куда?»

«Секрет».

«И я не смогу писать вам? И получить хоть строчку?»

«Это невозможно».

Прохожие поминутно толкали их. Они долго стояли на шумной московской улице, прощаясь. И не было сказано ни слова о верности и будущей встрече.

— И вы ушли от нее тогда, на улице? — спрашивал я у Кузнецова год спустя, когда мы с ним в тылу врага вспоминали Москву.

— Ушел.

— И простились, зная, что еще долго, с месяц, пробудете в Москве рядом с ней?

— Да, твердо зная это.

— Зачем же?

— Готовился к своей новой работе. Нужно было думать только об этом. Прочесть кучу книг. Многому научиться. Я не имел права делить свое время и мысли.

Тогда я не мог этого понять — я был на десять лет моложе.

— Вы не любили ее, Николай Иванович!

Он ничего не ответил, только пожал плечами. Потом откинулся навзничь в траву и долго смотрел в темное высокое небо.

Да, в те дни Кузнецов работал по восемнадцать часов в сутки. Он посещал лагеря немецких военнопленных и подолгу беседовал с офицерами. Он часами тренировался в тире в стрельбе из пистолета. Вышагивая в форме обер-лейтенанта по своей комнате, он учил наизусть огромное количество правил, опознавательных знаков, условных обозначений, принятых в гитлеровской армии. Он перечитал все, что было напечатано о вражеских разведчиках.

Японские генералы, по двадцать лет служившие рабочими в прачечных. Сухопарый прусский офицер, с 1914 года работавший в Тамбове бухгалтером. Хитроумные шифры и пароли... И полное одиночество. Похищения, подслушивания, подглядывания, потайные ходы... Все это сильно отзывалось натпинкертоновщиной и совсем не походило на правду. А главное, все это никак не могло пригодиться ему, советскому разведчику, да еще на своей территории, временно оккупированной врагом.

И Кузнецов решил, что, когда нужно будет, обстоятельства подскажут, каким образом действовать. А сейчас главное — воспитать в себе качества, которые в первую очередь так необходимы в этом труднейшем деле, и важнейшее из качеств — волю. Тогда-то в один из вечеров он и простился с девушкой. Да, конечно, на протяжении этого месяца не раз он ловил себя на том, что оказывался в определенный час на определенной улице — она проходила здесь, возвращаясь с работы. «Но ведь ты простился с ней!» — говорил он себе и уходил, не оглядываясь...

Летом сорок второго года в небольшой квартирке бывшего доходного дома на улице Карла Маркса в Москве состоялась очередная встреча Кузнецова с капитаном государственной безопасности Федором Ивановичем Бакиным. Капитан был впущен лишь после длительных переговоров через входную дверь и после того, как он тщательно обследовал лестничную клетку снизу доверху. Войдя в тускло освещенную прихожую, он понял причину всех этих предосторожностей. Кузнецов был в полной форме вермахта, с Железным крестом и медалью за участие в зимней кампании под Москвой. Мундир отлично сидел на этом рослом, широкоплечем человеке, а твердый подбородок, тонкие, почти бескровные, крепко сжатые губы, правильный хрящеватый нос, высокий лоб — все свидетельствовало о чисто арийском происхождении.

— Привыкаю к этой шкурке, — процедил сквозь зубы Кузнецов, приглашая Бакина в комнату.

Они подсели к столу.

— Превосходно! — восхищенно говорил Бакин. — А вот вам и свежие берлинские газетки, журналы, герр обер-лейтенант...

— Пауль Зиберт, — усмехнулся Кузнецов и пристально посмотрел на Бакина. — Значит, опять ждать!

Бакин развел руками.

— Что поделать, Николай Иванович! Начальству виднее... Нужно уточнить, где немцы устроят резиденцию гауляйтера, где разместится администрация... Давайте пока используем время для подготовки.

Готовились и мы.

Целые дни проводил отряд в тренировочных походах по лесу. Мы учились пользоваться компасом, двигаться по азимуту. Устраивали учебные засады. Занятиями руководил Стехов. Он придумывал различные задачи и требовал для их выполнения выдумки и смекалки. Тут он присматривался к людям, оценивал их силы и возможности. Мы не знали цели, поставленной перед отрядом, но догадывались, что дело предстоит важное. Занимались всерьез.

Однажды, когда мы устроили «учебную» засаду, рядом с притаившимися бойцами появилась старуха, собирающая травы. Сгорбленная в три погибели, она вытаскивала какие-то стебли буквально из-под их сапог, и бойцы услужливо ерзали по траве, чтобы не мешать старушке.

В это время на дороге показалась группа разведчиков, которую подстерегала другая группа бойцов в засаде. Еще две-три минуты — и разведчики будут схвачены. Вдруг старушка закладывает в рот два пальца и издает такой разбойничий свист, от которого бойцы хватаются за уши. Разведчики рассыпаются цепочкой и окружают засаду.

Старушка распрямляется, сдергивает платок и мы видим ухмыляющуюся физиономию Бориса Черного.

Борис отличился еще в одной тренировке. Заключалась она в следующем. Насыпали большую кучу сухого хвороста, в центре которой усаживали бойца с завязанными глазами. Каждый из нас по очереди должен был бесшумно проползти по хворосту и коснуться сидящего рукой. Если сидящий с повязкой на глазах слышал хруст веток, он указывал направление, откуда полз человек, и тот выходил из военной игры.

Помню, я хрустел отчаянно. Но Черный умудрялся, опираясь пальцами рук и носками сапог, ползти над ветками буквально по воздуху. И вот худого и слабенького Черного зачислили в разведку. Мне это казалось ошибкой. В моем представлении разведчик должен быть таким, как командир разведки лейтенант Кубовский. Хоть он еще не участвовал в боевых делах, но был известен в бригаде как храбрец. Не знаю точно, на чем основывалась эта репутация. Но уже один вид Кубовского говорил о лихости и силе. Статный, подтянутый, с золотистым чубом над светлыми, озорными глазами, он мне сразу понравился. Действительно, в наших походах он был очень аккуратен, в тренировочных атаках мчался впереди всех. «Герой!» — думалось, глядя на него.

Мы с фельдшерами Машей и Негубиным тренировались в воображаемых операциях. Укладывали на стол кого-нибудь из будущих партизан. Негубин учился давать наркоз. Маша выполняла роль операционной сестры, наловчилась молниеносно подавать нужный инструмент.

У нас будет все, как в хорошем госпитале, мечтали мы.

Провели и первое комсомольское собрание. Секретарем выбрали Валентина Семенова, белобрысого веснушчатого паренька с лукавыми глазами. Отец его также был партизаном в гражданскую войну.

Но когда мы дошли до составления плана работы, комсомольцы растерялись. Что будет делать комсомольская организация в тылу врага? Неужели там возможны собрания, политзанятия?

— Комсомольская организация будет выпускать газету! — заявил Семенов.

— Вообще заниматься воспитанием... — неопределенно добавил кто-то.

Стехов подумал и предложил:

— Давайте, товарищи, план работы составим на первом нашем собрании в тылу врага. Ведь основная задача комсомольской организации — обеспечить выполнение заданий командования. А там виднее будет, что от нас потребуется.

Наконец наступил последний этап подготовки. Нам показали парашюты, продемонстрировали, как они складываются и раскрываются. Объяснили, как прыгать, как управлять парашютом в воздухе, как приземляться. И предложили «попробовать».

В один из солнечных дней июня 1942 года собрались мы на зеленом поле аэродрома. На нас легкие комбинезоны. За спинами мешки с парашютами.

Подполз к нам большой транспортный самолет. Началась посадка. Группами по двенадцать человек поднимались мы в воздух для прыжка. Пришла и моя очередь.

Взревели моторы. Самолет оторвался от земли, взмыл вверх. Над небольшой лесной полянкой снизился. Инструктор скомандовал: «Приготовиться!» Мы встали друг за другом, защелкнули за трос карабины своих парашютов. И когда самолет пошел над полянкой по прямой, инструктор открыл дверь кабины.

— Пожалуйте, товарищи, на свежий воздух, прогуляться!

Мы двинулись к двери. Каждого инструктор провожал наставлением: «Приземляйся на обе ноги! Ноги вместе!»

Подошел и я к порогу, глянул вниз. Земля далеко. Зеленый лесок с полянкой и маленькая деревушка как игрушечные. Красиво. Но прыгать туда у меня нет никакого желания. Вдруг чувствую, товарищ тихонько в спину подталкивает:

— Давай прыгай! Самолет-то летит!

Шагаю через порог и попадаю в могучие объятия ветра. Тело мое мне не подчиняется. С удивлением вижу свои ноги у себя над головой. Пытаюсь понять, что это значит. Но тут же чувствую резкий рывок. Поднимаю голову — надо мной белый купол парашюта. Подтягиваюсь, усаживаюсь поудобнее на лямках. Оглядываюсь. Золотой воздух вокруг. Испанка Ивона в стороне надо мной кричит, смеясь:

— Доктор! Не торопитесь, подождите меня!

Как хорошо вот так легко покачиваться в воздушном просторе, как парящая птица!

Дни нашей подготовки подходили к концу. Уже были намечены сроки вылета. Уже было решено, что Негубин летит с первой группой. С ним — часть нашего имущества, самое необходимое. Через два-три дня с командиром вылетаю я, с последней группой — Маша. Подбитые ватой брезентовые мешки с нашим добром пронумерованы и сложены на складе для отправки.

И вдруг все пошло кувырком...

НАЧАЛО КУВЫРКОМ

 

Генерал облокотился над картой обеими руками, по-медвежьи уткнул в ладони большую лохматую голову. Прошла минута.

— Товарищ генерал, разрешите передать Медведеву указание немедленно с отрядом вылететь под Ровно?

Генерал вздохнул, помолчал. Из-под нависших седых бровей испытующе глянул на своего помощника.

Молодой подполковник стоял навытяжку, свободно и внимательно смотрел на него.

— А разведчик под Киевом? Как ему помочь?

Лицо генерала было утомленным, темная кожа щек и шеи морщилась тяжелыми складками, широкие, плотные плечи опустились. То ли он сегодня так устал, то ли устал он за последние двадцать пять лет непрерывной службы в армии, где прошел нелегкий путь от рядового разведчика до начальника управления, но сегодня он особенно казался старым...

Подполковник, недавно переведенный с фронта в управление, был восторженно влюблен в своего неторопливого, долго думающего командира. Его предупреждали, что с этим генералом он не скоро продвинется, что генерал не любит представлять к наградам... Но эти соображения о карьере и наградах для человека, побывавшего на фронте, были оскорбительны. А легендарная жизнь генерала, опыт, знания и большое сердце этого много испытавшего командира привлекали к нему неодолимо. И каждый день подполковник учился у своего генерала новому.

— Товарищ генерал, ведь вы же сами говорили: нам нужны сведения из Ровно! Нужны немедленные действия в Ровно! А Кох уже там. И Ильген. И вчера второй отдел сообщил, что туда верховным судьей назначен Функ — он уже выехал из Мемеля. Нельзя терять ни дня. Город стал гитлеровской столицей, но для нас он пока еще белое пятно!

— Что будет с разведчиком под Киевом? — тихо повторил генерал.

— Если бы я был на его месте, я не осудил бы вас, товарищ генерал. Война, приходится жертвовать... Мой друг погиб рядом со мной, когда мы прикрывали отход штаба полка... Наконец, пошлите меня ему на помощь!

Генерал взглянул на своего помощника. Тот ждал ответа, напряженный, сам готовый на смерть по одному его слову. Его не по годам мальчишеское лицо было бледно, пухлые губы слегка подрагивали...

Генерал снова помолчал, вздохнул.

— Передайте мой приказ отряду вылететь сегодня ночью.

— Есть!

— Под Киев.

— Вы хотели сказать — под Ровно?

— Под Киев, подполковник. И пусть сделают все, чтоб спасти разведчика. Врач отряда сделает операцию и организует лечение. А затем отряд двинется на запад, к Ровно. Скрытно. Пешком. Выполняйте.

 

Меня срочно вызвали в штаб. В коридор вышел Медведев.

— Доктор, произошло несчастье!

И тут же сообщил приказ командования.

Несколько дней назад два наших разведчика спрыгнули с парашютами в ста километрах севернее Киева, у полуразрушенной железнодорожной станции Толстый Лес. Один из них зацепился парашютом за верхушку сосны и повис на лямках высоко над землей. Спутница его, радистка, пыталась помочь, но добраться до него по стволу не смогла. Тогда разведчик, боясь, что рассвет застанет его в том же положении и он легко может быть замечен врагами, обрезал ножом стропы парашюта и свалился на землю. При этом он ударился о пень и сломал себе ногу. Небольшая группка десантников, принимавшая разведчиков, не сумела оказать нужную помощь: тяжелый открытый перелом бедра требовал врачебного вмешательства. И так как ночь уже была на исходе, его положили в маленьком погребке на самой станции.

Обстановка осложнилась тем, что гитлеровцы начали восстанавливать железнодорожную линию и днем работали на станции. Вынести же разведчика из погреба партизаны не могли — ему стало хуже, и от малейшего движения он терял сознание.

— Ему нужно помочь, — сказал Медведев. — Мы не можем бросить его. Могут они обойтись без врача? — и испытующе поглядел на меня.

— Не могут, товарищ командир!

— Значит, летите?

— Лечу, товарищ командир.

— С вами отправится первая группа в двенадцать человек. Командиром группы полетит Бражников. Он уже побывал со мной в тылу врага. Смелый парень и толковый. Инструкции он получит от меня. А вы берите с собой только самое необходимое для операции. Потом туда к вам понемногу соберемся все. Район наших действий значительно западнее. Дальше двинемся пешком.

— Когда отправляться?

— Через четыре часа.

— Есть!

До самого отъезда лихорадочные сборы. Опрокинута вся наша стройная система. Беру только необходимый хирургический инструментарий, спирт, перевязочный материал и металлическую длинную шину для бедра.

И вот с первой группой отряда мчимся на машине к аэродрому.

На каком-то углу опускаю в почтовый ящик открытку — несколько прощальных слов жене.

У большого транспортного самолета стоит летчик, в унтах, кожаном пальто и кожаном шлеме, и Медведев. Они обсуждают маршрут полета.

Надеваем оружие, сумки с боеприпасами, с продовольствием, поверх — лямки парашютов.

Высокий майор, инструктор-парашютист, будет нас сопровождать в полете. Он проверяет лямки, следит, чтобы они не перепутались с ремнями сумок и оружия, — возможно, приземлившись, придется очень быстро освободиться от парашюта. Летчик здоровается с нами, внимательно оглядывает каждого. Веселый блеск его глаз, сила и уверенность в каждом движении и сдержанная деловитость командира вселяют в нас спокойствие.

По изумрудному травяному полю аэродрома мчится к нам черный автомобиль. Выходит начальник управления, тот самый генерал, который отдал приказ о нашем отъезде. Он здоровается с каждым за руку.

Мешок с парашютом за спиной очень тяжел — еле стою выпрямившись. Генерал смотрит на меня, почему то улыбается, оборачивается к молодому подполковнику с пухлыми губами и детским румянцем:

— А вот и доктор. Теперь сроки выполнения главной задачи будут зависеть от его умения. — И ко мне: — Поставьте раненого на ноги, доктор. И как можно скорее. — Он быстро взглядывает на меня из-под седых нависших бровей. — В бою вперед не лезьте. Найдите в отряде свое место.

Мне показалось, что он испытывает меня.

— Это как придется, товарищ генерал-лейтенант! В зависимости от главной задачи!

Он кладет руку мне на плечо и тихо и настойчиво повторяет:

— Найдите в отряде свое место. А главная задача...

Он снова замолкает, словно подбирая слова. А может быть, в этот миг, глядя на наши молодые лица, вспоминает он дни своей молодости... Первые годы Советской Республики. Собираются армии Антанты. Он далеко от Родины, среди врагов. Его выслеживают, окружают, захватывают. Допросы и пытки. Но он знает, что он не один. Он коммунист — значит, не одинок! Друзья помнят его. И нет такой силы, которая помешает им прийти на помощь. Эта вера помогала ему, когда провокаторы сбивали его в перекрестных допросах. Когда палачи пять раз подряд заливали ему через ноздри в легкие воду и потом сапогами били по животу... Он вынес всё. И друзья спасли его. Этот случай из жизни генерала мне рассказали товарищи. А сейчас, глядя на меня, может быть, действительно он просто подыскивает слова...

— Главную задачу, — медленно повторяет генерал, — выполняем мы все... И для того чтобы каждый делал свое дело, он должен твердо знать, что товарищи не бросят его в беде. А если он будет ранен, всё, что можно, будет сделано для спасения его жизни... Вот эту уверенность вы должны внушить вашим бойцам. Врач воюет не винтовкой. — И крепко пожимает мне руку. — Счастливой дороги, доктор!

Наконец мы в кабине, сидим на узких скамьях вдоль стен. Входит Медведев, в последний раз обнимает каждого.

Летим.

И вот внизу развертывается родная Москва. Зачернила она свои яркие крыши и купола, зелеными пятнами покрыла свои стены — замаскировалась. И многого не узнаю сверху. Наверно, тысячи людей на улицах подняли сейчас головы, потеплевшими глазами смотрят на красные звезды самолета: «Наш летит!» — и желают нам успеха. Чувствует ли мать, что сын ее улетает сейчас? Глянула ли жена из окна своей больницы, подумала ли обо мне?

Товарищи мои застыли у окон кабин, прижались лицом к стеклу, торопятся наглядеться.

— До свидания, Москва! Ждите нас, матери и жены!

Скоро внизу под нами темнеет. Набираем высоту. Становится холодно. На высоте четырех километров перелетаем линию фронта. Видно, как там, внизу, то вспыхивают, то гаснут огни, рыщут прожекторы. Вот за окнами кабины красивое сияние — словно букеты красно-синих огненных цветов. Мы любуемся ими, спрашиваем у стрелка, сидящего на возвышении у башенного пулемета, что это такое.

— Зенитки нас обстреливают, — спокойно отвечает он.

Выходим из огня. Немного теплее — значит, убавили высоту.

Но вот в стороне чуть выше нас темный силуэт тяжелого немецкого бомбардировщика. Стрелок настораживается. Сопровождающий нас высокий сутулый майор бросается к хвостовому пулемету. Мы волнуемся: немец вооружен куда лучше нашего мирного транспортировщика. Пулеметная очередь бьет по стеклам нашей кабины. Строчат и наши пулеметы. Неужели придется прыгать здесь, не долетев до цели? Но экипаж самолета спокоен. Моторы равномерно и мощно гудят. Умелые руки пилота уводят нашу машину в тучу. Черный бомбардировщик исчезает позади. Перекрывая гудение моторов, мы громко поем:

 

Нам не страшны ни льды, ни облака!

 

Стрелок, улыбаясь, глядит на нас сверху и подпевает:

 

Знамя страны своей, пламя души своей

Мы пронесем через миры и века!

 

Прошло более четырех часов. За окнами совсем темно.

Внезапно сквозь дурман от гудения, от сладковатого запаха бензина и непрерывной качки прорвались длинные, настораживающие свистки — пилот подал предупредительный сигнал.

За окном, далеко внизу, в темноте, где угадывался лес, покачивался и кружился огненный треугольник костров.

И тут сейчас же настойчиво зачастили короткие свистки — последний сигнал. Мы, двенадцать парней, перетянутых массой ремней и лямок, неуклюже поднялись с лавок вдоль стен. Придерживая на бедре сумку с операционным набором, я вслед за другими зацепил карабин от парашюта за трос под потолком.

Сопровождающий майор, задремавший, едва мы пересекли фронт, вскочил, рывком отодвинул в стене дверь, держась обеими руками за косяки, высунул голову и тотчас оттолкнулся назад. Редкие волосы его разметались по лицу, сквозь них возбужденно блестели глаза.

— Прибыли!.. — Он быстро пробежал по кабине, ощупал каждого, пожал руку: — Товарищи!.. За родину!.. Пошел!..

Я поднял голову, увидел, как мелькнули в рамке двери зеленый мешок парашюта и сапоги, и шагнул за ними.

Свежая, плотная мгла ударила в лицо. Наступила тишина и неподвижность. Только лямки, в которых я висел, неудобно резали под мышками.

И вдруг я увидел под собой дымные красные костры, машущих руками людей — и все это быстро уносилось от меня в сторону. Подтянул одну из строп, чтоб задержать полет. Парашют стал поворачиваться, голова закружилась, затошнило... На мгновение мне стало все равно — выпустил стропу.

Пришел в себя оттого, что ветки зашуршали вокруг, земля мягко толкнула в ноги и, шелестя, рядом опадал парашют. Меня окутал влажный мрак листвы.

Я быстро освободился от лямок, прикрыл парашют ветками, вытащил маузер.

Через освещенное луной болотце ко мне шел человек. Он остановился в нескольких шагах за деревом и замигал карманным фонарем. Посигналил фонариком и я. Человек тихо окликнул:

— Хто такий?

Я насторожился.

— А вы кто такой?

Человек вздохнул и снова тихо спросил:

— Хто такий?

Я решил не поддаваться:

— Нет, вы кто такой?

Тогда человек вышел из-за дерева и махнул рукой:

— Та шо нам ховаться!.. Хиба вы не доктор из Москвы?

— Доктор!

Он подошел ко мне, улыбаясь и решительно протягивая руку:

— Та вы не беспокойтесь, мы свои. А пациент вас отут недалечко дожидает...

Он помолчал, все так же улыбаясь и с видимой радостью оглядывая меня. Потом сказал:

— Ну, как она, Москва? Стоит?

— Стоит!

— Ага, ага... — Он продолжал радостно улыбаться — стоит, значит!.. Ну, а закурить есть?

Он с наслаждением затянулся московской папиросой и, не торопясь, смакуя, продолжал разговор в том же духе:

— Ну, а как в Москве — порядок?

— Порядок.

Улыбка на лице его расползалась все шире, он удовлетворенно кивал головой.

Я с удовольствием всматривался в его широкое, обросшее темной щетиной лицо, в его бесхитростные, открытые глаза. Стало спокойно и тепло на душе. И только теперь вспомнил, что в Москве сообщили пароль, по которому следует узнавать своих.

Вот тебе и партизан-разведчик! Я резко остановился и, сделав свирепое лицо, грубо отчеканил:

— Медведь!

Он с удивлением посмотрел на меня.

— Медведь! — повторил я угрожающе.

— Який ведмедь? — Он огляделся по сторонам. — Чи ты сказывся, друже?

— Пароль «Медведь»! — Я сделал шаг назад и расстегнул кобуру.

Вдруг он расхохотался; смеялся он долго, колотя себя по бокам, кашляя и слезясь. Оказывается, он забыл и пароль и отзыв. Ну и конспираторы!

Через лес бредем к кострам, на всякий случай держусь позади, вытащил маузер и сбросил предохранитель...

Сигнальные костры разложены недалеко от лесной опушки, рядом с железнодорожным полотном. Багровые языки пламени мечутся под ветром, неровно освещают группы людей. Вот два человека, одетые по-городскому, склонились над мешком, сброшенным с самолета. А вот у одного костра на бревне сидит командир нашей группы Бражников. Рядом стоит человек с небольшой темной бородкой, в черном пальто внакидку. Подхожу к ним.

— Вот и доктор, — представляет Бражников. — Знакомьтесь, командир местной партизанской группы Виктор Васильевич Кочетков.

— Садитесь, передохните, — радушно, словно в своей комнате, басит Виктор Васильевич. И это так буднично, что совсем не идет к его романтичному облику. — Потом, пока мы тут все закончим, часок подремлете в лагере и отправитесь к раненому.

В лесу, вокруг костра, вповалку спят люди, кто в комбинезонах десантников, кто в штатском. На мой приход кое-кто поднимает голову, оглядывает меня и снова засыпает.

Начинается мелкий дождь.

После короткого сна у костра в лесу под моросящим дождиком отправляюсь в сопровождении двух партизан к пострадавшему.

Со мной только самое необходимое: инструмент в металлическом стерилизаторе, прокипяченный еще в Москве, перевязочные пакеты, спирт во фляжке, шина для ноги.

В темноте приходим на опушку леса, к полотну дороги. Уже сереет небо. От корней деревьев поднимается туман. Но птиц еще не слышно.

Провожающий меня партизан коротко и резко свистит. С противоположной стороны от полуразрушенной станции в ответ раздается продолжительный свист, и мы по-пластунски переползаем через рельсы.

У самой станции едва заметен маленький погребок; дверь завалена бревном.

Мой провожатый тихо и внятно произносит пароль.

Из-за куста выходит человек в черном пальто, с винтовкой в руках, отваливает бревно, и я вхожу. Совершенная темнота. Запах сырости. Ноги скользят по сбитым замшелым ступеням. Провожатый, нагибаясь в темноту погреба, снова говорит пароль и зажигает карманный фонарик.

Потолок идет наклонно вниз. Оттуда, из темного угла, на нас напряженно смотрят человеческие глаза. Постепенно вырисовывается силуэт большого, грузного человека. В левой руке он сжимает пистолет. Молчит.

— Доктор, из Москвы прилетел, — сообщает провожатый.

Пробираюсь к раненому на четвереньках, беру руку, чтоб прощупать пульс, и вдруг чувствую крепкое, до боли, пожатие.

Из глаз человека катятся слезы. Считаю пульс. А он бормочет, не глотая слез, не сдерживая рыданий:

— Три дня лежу здесь. Ночью пищу приносят, днем один... И над головой шаги. Кто ходит, не знаю... Обходчики? Немцы? Вот войдут сюда... А я двинуться не могу… Пистолет только... Четыре патрона для них, последний — для себя... И все слушаю, слушаю... Сегодня ночью слышу — самолет. Наш... Фу ты! — Он мотнул головой. — Плачу, как маленький!.. Вы не смотрите, не от боли. Просто от того, что вот врач... Из Москвы... Нарочно для меня самолетом... Тысячу километров...

И вдруг затих. Пульс сто двадцать. Очевидно, в ране заражение. Пока я возился с ногой, он не сказал ни слова, не застонал ни разу. А я... я сразу понял, как неверно готовился к своей работе. Где стерильные простыни, лампы, помощники? Я один, на четвереньках, в полутьме с карманным фонариком. И каждые две минуты заглядывает сверху часовой и шепчет:

— Скорее, доктор!

А я не умею одной рукой открывать ампулу с новокаином и той же рукой держать шприц так, чтобы не уронить иглу, и набирать в шприц новокаин и одновременно другой рукой протирать кожу спиртом, и поддерживать локтем край плащ-палатки, один конец которой провожатый держит над раной, так как с потолка сыплются земля и солома. В открытой ране — отломки кости. Нужно обрезать с помощью пинцета и скальпеля дряблые края темной, нехорошей раны, удерживая свободными пальцами остальные инструменты. Темно. Мой фонарик треплется где-то на поясе на животе и светит в землю. Как я не приспособлен!

Время летит. Часовой, мне кажется, непрерывно заглядывает и торопит. Чувствую, что все нервничают и злятся на меня за то, что я копаюсь. Роняю пинцет. Это ужасно. Нащупываю его локтем на земле, ищу в стерилизаторе другой.

Слышу за спиной шепот:

— Кто-то прошел мимо станции! Скорее!..

Наконец кончаю, устанавливаю отломки, перевязываю, прибинтовываю шину. Оставляю больному таблетки стрептоцида, прощаюсь и выхожу.

Уже светло. На опушке туман поднялся до середины толстых сосновых стволов. Где-то в глубине леса прозвенело робкое цвирканье. Сколько мы пробыли в погребе? Два с половиной часа! О, если бы мой учитель, хирург Михаил Данилович Веревкин, видел, как неумело, как бездарно долго обрабатывал я эту рану!..

Теперь будем ждать, как поведет себя инфекция. Ждать... Часовой устраивается за кустом и наблюдает за погребом. Мы переползаем через полотно и уходим в лес. Человек со сломанной ногой остается на весь день один.

В первое время я почти каждый день делал перевязки. Рана выглядела вялой. Была бы мазь Вишневского, залил бы всю рану и не тревожил так часто. Но остальные наши группы вместе с имуществом задерживались. Одна прилетела, высадилась где-то в стороне и все еще не присоединилась к нам.

К тому времени мы в глубине леса растянули парашюты в виде походных палаток и спасались в них от комаров и дождя. Было бы совсем хорошо, если бы парашюты были не белыми, а защитного цвета и не выделялись так резко среди зелени.

Но вот стали прилетать и остальные группы. Мы встречаем их уже как хозяева гостей.

Короткими ночами лежим в траве у полотна. Часами молчим и слушаем, не загудит ли самолет. Тихо шелестит лес. Хрустит хворост под руками дежурных у костров. Трещат горящие поленья.

Когда возникает жужжание, напряженный слух усиливает его во много раз, и кто-то, не выдерживая, кричит: «Воздух!» Охапки хвороста летят в костры, и красные рваные языки вытягиваются в черное небо.

Чаще всего ошибка — пролетел жук.

— Отставить! — кричит звонким баском Кочетков.

Но вот жужжание вырастает в тяжелое, ровное гудение на востоке. Наши! Черным силуэтом из-за деревьев тяжело проносится ревущая машина. Круг, другой, потом самолет медленно летит по прямой над нами, и за ним одно за другим вспыхивают между звездами белые облачка. Мы поднимаем руки, кричим что-то туда, вверх — летчику, родным звездам и крыльям, считаем парашюты.

Едва выясняется, кого куда занесло, мчимся туда, спотыкаясь о кочки, путаясь в траве, продираясь через кустарник, — чтоб скорее встретить, пожать руку. И там же с первых слов расспросить, что нового в Москве, что на фронте, затянуться московской папироской, получить письма...

Почти все слетелись. Прилетел и Негубин. Он застрял среди ветвей старой березы у самого костра. Запутался в стропах парашюта и, ошеломленный, сидел на ветке, молча озираясь, словно громадная птица. Мы внизу суетились, наперебой советовали:

— Руби стропы!

— Распутывай!

— Бросай сумки!

Я попытался взобраться на дерево. Два раза сорвался, только ободрал руки и щеку. Почти все прибывшие уже собрались к кострам, а я все еще не мог помочь Негубину. Злился на себя отчаянно: что, если бы в тот момент на нас напали? Наконец Саша Базанов ловко и быстро влез на дерево, распутал стропы, и Негубин спустился. Мы расцеловались. Но пыла первой встречи уже не было. Негубин смотрел на меня холодно и немного презрительно.

Оказывается, и это мне нужно уметь — лазать по деревьям.

Вскоре прибыла и Маша. Приземлилась она неудачно: парашют протащил ее по шпалам и ударил о рельсы. Она так и осталась лежать плашмя на пути. Мы с Негубиным бросились к ней. Но рядом, как из-под земли, вырос Бражников, наклонился над ней:

— Маша!

Она приподнялась на локте, взглянула на него, и лицо ее озарилось такой счастливой улыбкой, что мы все вокруг заулыбались.

— Здравствуй. Здравствуйте, товарищи, — обратилась она и к нам.

Парашютный шлем сбился назад, пряди волос упали на лицо; в этот момент она была такой беспомощной и милой, что я снова подумал: не место ей в партизанском отряде.

— Нехорошо... Так я неловко... — виновато улыбаясь, говорила она.

Кожа на колене ее была рассечена, текла кровь. Негубин наложил повязку, подставил ей свое плечо. Маша оступилась на больную ногу, охнула, побледнела.

— С ума сошел! — крикнул Бражников, оттолкнул Негубина и, схватив ее на руки, понес к кострам.

Негубин только руками развел. А подошедший к нам Медведев ткнул меня пальцем в бок и, подмигнув в сторону Бражникова, пошутил:

— Вы что же, доктор, в Москве-то не углядели!

Действительно, этого я в Москве не заметил.

Бражников осторожно опустил Машу на землю, прислонил спиной к поленнице дров и тотчас отошел.

— Ну нет, — сказала Маша, недовольно хмурясь, когда я подошел к ней, чтобы помочь подняться. — На руках меня здесь носить не придется! — и в лагерь шла без посторонней помощи, прыгая на одной ноге.

Наконец из Москвы прислали и часть нашего имущества. Скоро среди лагеря уже возвышалась, укрытая плащ-палаткой, целая горка шин, бинтов и лекарств. Мы чувствовали себя спокойно: в ближайших селах гитлеровцев не было. Несколько полицейских в счет не шли. Но однажды разведчик Николай Брежнев принес тревожное известие: местные полицейские сообщили немцам в Киев, что здесь высадилась десантная дивизия.

Это было на следующее утро после прибытия к нам командира отряда Дмитрия Николаевича Медведева. С первого же мгновения, как он появился среди нас, в отряде все встало на свои места. До сих пор мы жили как-то отдельно — каждый раскладывал свой крошечный костерик, готовил себе еду из московских концентратов, между дежурствами на посту лежал, спал, бездельничал. А тут хоть не пришла еще группа комиссара (явилась она лишь на другой день) и еще где-то далеко от нас блуждала группа начштаба, но уже во всем почувствовалась организующая, железная воля командира. Казалось, сами собой сразу подтянулись все подразделения, организовались общие кухни, всюду закипело дело...

Медведев сразу же обошел лагерь. Вот он на мгновение задержался возле одного из бойцов, которому никак не удавалось разжечь костер. Командир легко присел на корточки, расшвырял нескладную кучу хвороста и быстро, ловко соорудил стройную пирамидку костра. Затрещал, забился веселый огонек. Медведев, смеясь одними глазами, постоял над костром, затем спросил смущенного бойца:

— Понятно? — и вдруг снова разбросал костер. — Теперь сам сложи, — и пошел дальше.

Неторопливо, широкими мягкими шагами шел он по лесу, присматриваясь к каждой тропинке, к каждому холмику. Проверил посты. И все молча, так спокойно, по-хозяйски, что мы все сразу почувствовали себя с ним как за каменной стеной — уверенно и легко.

Медведев остановился в центре лагеря, постоял, подумал.

Я смотрел на него с любопытством. Мне казалось, что этот человек, всегда подтянутый, как струна, молчаливый, знает какую-то тайну воздействия на людей, что он видит вокруг во всем то, чего не видят другие... Лицо его было спокойно. И только глаза, как всегда, живо блестели и искрились каким-то смешливым огоньком.

— По-моему, место неплохое... — осторожно пробасил Кочетков, гордившийся выбором места для лагеря.

Медведев внимательно посмотрел на него, на нас и вдруг очень серьезно сказал:

— Плохо. Тропинки старые, исхоженные, мы здесь на виду. Поляна открытая — оборону держать трудно. Плохо.

И, помедлив немного, сказал жестко и категорически:

— Через два часа всем собраться на просеке. Что можно, взять на спину, остальное зарыть. Перейдем на новое место. Нужно ждать карателей.

Вечер. Маша, Негубин и я стоим на полянке перед грудой тяжелых металлических шин Томаса, красивых и громоздких аппаратов для вытяжения, перед пирамидой цинковых патронных ящиков с медикаментами. Даже половину всего нам не унести на себе.

— В армии бывают специальные автомобили! — мечтательно говорит Маша.

— Сколько времени ты собирал все это в Москве? — усмехаясь, спрашивает Негубин.

— Кто знал, что сразу же придется почти все бросить! — ворчу я.

Негубин уходит и возвращается с двумя лопатами. Мы выбираем заметный, обожженный молнией дуб и роем под ним яму. Вместе с великолепными шинами Томаса хороним на время и наши мечты о классическом госпитале. Порошки, таблетки, ампулы, инструменты раскладываем по сумкам, ящики тоже опускаем в яму. Когда уже все зарыто, меня вызывают к командиру.

— Как состояние раненого? — спрашивает командир.

— Лучше. Три дня температура нормальная, теперь ему нужен покой, непременно покой.

Действительно, я несколько дней не тревожил рану — нечем было ее обрабатывать, и это неожиданно оказалось к лучшему: организм справился с инфекцией.

— Значит, ему необходим покой? Так вот, доктор... — командир помолчал, внимательно глядя на меня, — в дальнейшем раненый должен будет в этих местах вести разведку. Раз вы требуете для него покоя, мы пока оставляем его в землянке, в лесу, под присмотром нашего человека — стрелочника. Будете навещать его. Но самое главное — в случае какой-либо неприятности металлическая шина с московским штампом выдаст его. Замените самодельной. Торопитесь, через два часа мы выходим.

Сижу на свеженасыпанном холмике, под которым покоятся совершенные аппараты Томаса, и ножом вырезаю из веток самодельные шины. Нож слушается плохо, сырое дерево выскальзывает из рук. Порезал палец, натер мозоль; шина получается тяжелой, бугристой. Из какого дерева нужно делать ее? Навыка у меня нет. Уж лучше бы я в Москве учился вырезать ножом шины из веток, чем собирал этот академический груз.

Едва взошла луна, отряд выстроился цепочкой на полянке.

— Ну, товарищи, — тихо говорит командир, — взошло партизанское солнышко! Идти гуськом. Не разговаривать. Не курить. Приказания передавать по цепочке. Приготовиться! Оружие — в боевой готовности! Вперед!

Идем в первый поход. Товарищи несут моего пациента; по дороге оставляем его в землянке в чаще леса. Я доволен — ему нужен покой, покой во что бы то ни стало. Таково первое требование классической хирургии. И не об этом ли говорил мне на аэродроме седой генерал?

Всю ночь мы шли к месту новой лагерной стоянки. Дорога эта вспоминается мне как в тумане. Все вокруг кажется враждебным, неизвестным, чужим. Впереди — непроглядная мгла леса. Слева, за деревьями, широкие лунные поляны. Странные, тревожные шорохи и похрустывания раздаются слева и справа. Кажется, кто-то крадется по лесу рядом с нами, перебегает от дерева к дереву. Потом вдруг от разведки приходит команда: «Стой! Тихо!» Мы замираем. И в сторожкой тишине ясно слышно дробное постукивание колес о корни — едет повозка. Впереди короткий окрик. Все стихает. Кто-то пробегает. Подводят лошадь с повозкой. А где седок? Кто-то говорит: «Это был староста, он убежал». Снова двинулись. Рассвело.

Разбиваем лагерь. Под высокими дубами растянули парашютные палатки. Утром на них появились шуточные надписи: «Ресторан», «Больница», «Улица зеленого дуба». На широком морщинистом стволе дуба прибит листок бумаги. Это первый номер нашей партизанской газеты «Мы победим».

Днем нас всполошила автоматная очередь. Но оказалось, что часовой обстрелял дикую козу. Коза убежала, а мы поймали ее детеныша — маленькую золотисто-коричневую козочку; привязали среди лагеря и ласкали и кормили.

И томились, томились от бездействия. Одна из наших групп во главе с начальником штаба отряда Пашуном была по ошибке выброшена на сто километров в сторону, и приходилось ждать, пока группа подойдет. В Москве застряли еще две группы и не могли вылететь, так как ночи стали очень короткими и самолет не успевал вернуться до рассвета. Группы должны были ждать, когда удлинятся ночи и установится лётная погода.

Но где бродит группа Пашуна, долго ли ждать оставшихся в Москве — все было неизвестно.

Как-то отправляясь из нового лагеря к моему раненому, я присоединился к группе, посланной командиром на место нашей высадки, на разрушенную станцию Толстый Лес. Мы должны были забрать в лагерь «маяк» — двух партизан, оставленных на станции на случай, если подойдет группа начштаба Пашуна.

В землянке все обстояло благополучно. Кость у больного срасталась, настроение его улучшалось.

— Спасибо, доктор, скоро выйду, — сказал он, пожимая на прощание руку.

Пока мы шли от землянки к станции, я мысленно рассуждал о задачах медицины в условиях партизанской войны. Итак, первый вывод: необходимо завести побольше связей с местным населением и тяжелораненых оставлять у своих надежных людей. Это обеспечит им покой, как требуют учебники. Не таскать же их с собой сотни километров по дремучим лесам!

«Маяк» встретил нас метрах в трехстах от условленного места.

— На станции немцы! Какая-то часть проходит вдоль полотна.

Всем захотелось посмотреть на живых фашистов. По очереди каждый выползал на дорогу и, чуть приподнимая голову, смотрел.

Немцев я увидел не сразу — от волнения туманились глаза. Прижался щекой к пыльной дороге, перевел дух и снова приподнял голову. Совсем близко на бревнах возле станции сидели человек тридцать в серо-зеленых шинелях и пилотках. Кое-кто закусывал, кое-кто, вытянув ноги, полулежал на бревнах и глядел в небо. Слышались разговоры, смех...

Мы отошли за придорожные кусты.

— Как быть, товарищи? — спросил Ермолин. — Идти в лагерь или как? — Плечистый, с отрастающей курчавой бородой, он поглаживал ладонью диск автомата и широко улыбался.

Все поняли, о чем он спрашивает. Помолчали. Внезапно высокий, худощавый Арсеньев шагнул вперед и взволнованно прошептал:

— Тряхнем их, а?

Нас было всего восемь человек. Но не поэтому мы молчали. Командир строго приказал избегать противника, в бой не вступать, не выдавать себя. Почему? Для чего же мы прибыли сюда? Что за странная, таинственная задача у нас?

— Нападать не будем, — коротко сказал старший группы Капчинский.

До войны я слышал о нем — он был конькобежцем, рекордсменом страны. В отряде этот скромный человек с постоянной застенчивой улыбкой обычно молчал. И всегда был чем-нибудь занят: то ножик мастерит, то котелок выправляет, то пишет что-то на листочках бумаги и ревниво прячет от других написанное. Сейчас впервые, кажется, услышал я его голос. Он говорил тихо и твердо и все с той же застенчивой улыбкой, словно извиняясь.

— Как на прогулке сидят здесь, подлецы! — не успокаивался Арсеньев. Лицо его побледнело, тонкие губы вздрагивали, голубые глаза потемнели, заблестели. — Ударить их надо!

Капчинский подошел к нему вплотную и тихо сказал:

— Прекратите, пожалуйста, разговоры!

— К черту! — Арсеньев говорил почти громко. — Просто трусите! В первый раз немцев увидали — и в кусты. Пусть гуляют здесь, так? — Он уже не мог сдержать себя. — А я сейчас их... к чертовой бабушке... постреляю... — и сорвал с плеча автомат.

Капчинский схватил его за руку. Немцы у станции забеспокоились, стали посматривать в нашу сторону.

— Пусти, — прохрипел Арсеньев. — Пусти к чертовой матери! — и левой рукой рывком отстегнул гранату.

Капчинский отпустил его. Отступил на шаг. И все с той же своей виноватой улыбкой, но с такой непередаваемой насмешкой произнес «Мальчишка!», что Арсеньев опешил и как-то сразу потух.

— В лагерь! — приказал Капчинский и, не оглядываясь на Арсеньева, пошел вдоль опушки к лагерю.

Мы понимали Арсеньева. Очень уж хотелось швырнуть гранату в эту веселую группу завоевателей, дать хорошую автоматную очередь и посмотреть, как они всполошатся. Но Капчинский был прав. И мы пошли за ним. Арсеньев молча поплелся последним.

Узкая лесная дорога исполосована тенями от стволов и ветвей. В косых лучах солнца над колеями, как шлагбаумы, золотятся стайки мошкары. Идущий далеко впереди Ермолин перерезает эти полосы и скрывается за поворотом дороги. Когда мы добираемся до поворота, он выходит к нам из-за деревьев с ведром в одной руке, с лукошком в другой. В ведре молоко, в лукошке яйца. Это неожиданно, как в сказке. Сам широкоплечий и широколицый, Ермолин со своей кудрявой каштановой бородой тоже похож на какого-нибудь Кудеяра из старинной песни.

Рядом с ним, по плечи в траве, девочка, черноволосая, черноглазая, лет десяти.

— А я знаю, откуда вы! — говорит она, хитро улыбаясь. — Вы во-он с неба! — и показывает рукой вверх.

У самой дороги вырастает кучка хвороста, вспыхивает костер.

— Ты где продукты успел достать? Неужто в деревне? — пристаем мы к Ермолину.

— Тайна! — отвечает Ермолин, поднимает из травы громадную сковороду с кусочками сала и, присев на корточки у костра, жарит яичницу.

Арсеньев ест нехотя, с хмурым лицом. Потом наклоняется ко мне и шепчет:

— Что, всю войну будем мы так прогуливаться как на курорте?

И когда идем обратно в лагерь, нехорошо на душе: вместо того чтобы бить фашистов, прячемся в лесу, объедаемся... Вместо того чтобы двигаться вперед, сидим на месте. Половина имущества, собранного в Москве уже брошена.

Действительно, с самого начала все пошло кувырком.

Молча шагаем по тропинке, думаем о Москве. Там небось считают, что мы воюем...

Вот скоро и лагерь. Стемнело. Еще день позади. На болотистой полянке, освещенной луной, важно вышагивает длинноногая цапля, спокойно и мирно, как в Московском зоопарке.

ПЕРВЫЙ ЭКЗАМЕН

 

На рассвете нас разбудила длинная автоматная очередь.

— Козу опять обстреляли, — потягиваясь, сказал Негубин.

Но уже через минуту, под треск автоматных и пулеметных очередей, дрожащими от волнения руками мы застегивали на себе ремни с оружием и выбегали из палаток.

Среди полянки, прижимаясь к дереву и как-то странно пятясь, топталась козочка, прибившаяся к отряду.

Двое испанцев — Хосе Флоресжакс и Хосе Грос, — на бегу вставляя диски в автоматы, промчались в сторону боя и скрылись за деревьями.

Над нами среди ветвей повизгивали и рвались разрывные пули.

Вышел командир — сдержанный, подтянутый, с маузером в руке, за ним штаб. Все встали за деревья.

Стехов уже впереди, в бою; командир посылает к нему связного. Слышим отдельные выкрики. Иногда кто-нибудь из наших впереди перебегает от дерева к дереву, стреляет куда-то. Творится нечто мне непонятное. Чувствую, как изнутри меня охватывает мелкая напряженная дрожь. Я не боюсь, но очень волнуюсь. Мне кажется, все вокруг спокойны, даже Маша. Маша, которая еще в Москве признавалась мне, что трусиха.

— Маша, распори несколько перевязочных пакетов, — говорю я чужим, деревянным голосом.

Мы с Машей готовим пакеты.

Слышу, как заместитель командира по разведке Лукин отпускает какую-то шутку. Оглядываюсь и вижу среди взволнованных, серьезных штабистов его, полного, круглолицего, — он, как всегда, ухмыляется и довольно жмурится, словно кот на солнышке, словно именно сейчас ему особенно покойно и легко на душе. Это неуместно, и в штабе на него все шикают. Дрожь во всем моем теле становится такой сильной, что мне кажется, издалека видно. Позор! Все подумают, что я боюсь. А может быть, это и есть страх? В три раза громче, чем нужно, кричу командиру вычитанную где-то торжественную фразу:

— Товарищ командир, разрешите осмотреть поле боя?

Скорее бы туда, где дерутся, где сразу все ясно. В такую минуту легче броситься вперед, чем оставаться здесь, в неизвестности.

Командир внешне спокоен. Он внимательно оглядывает все вокруг, прислушивается и приказывает мне оставаться на месте.

— Пошлите Негубина.

Негубин медленно уходит вперед.

Мне чудятся серые шинели меж деревьями. Возникает где-то во мне постоянно живущее воспоминание о первой бомбардировке Москвы, о кольце горящих домов, о безумных воплях матерей, об искромсанных телах в операционной — об этой окровавленной массе, из которой вдруг взглядывали на меня живые человеческие, полные смертельной тоски глаза... Нет сил вот так стоять на месте. Умоляюще смотрю на командира. Почему не отпускает меня? Не хочет рисковать врачом?

Слева кричат «ура», стрельба нарастает шквалом. Во мне подымается нечто неодолимое, отметающее все посторонние мысли, я бросаюсь вперед. И слышу металлический окрик командира:

— Доктор!

Оглядываюсь.

И в эту минуту из-за кустов Негубин выводит испанца Флоресжакса: ноги его подгибаются, лицо землистое. Левое плечо размозжено, грудь залита кровью. Когда я подбегаю к нему — обнаруживаю сильнейшее кровотечение из плечевой артерии. Мое «бегство» могло стоить ему жизни.

— Маша, в палатку!

Мы бросаемся в парашютную палатку. Маша стелет на земле плащ, достает ножницы. Я вынимаю стерилизатор с инструментами. Негубин усаживает Хосе на плащ и прислоняет правым плечом к дереву, поднимающемуся из пола нашей палатки.

Маша разрезает гимнастерку.

Вместо левого плечевого сустава каша раздробленных мышц и костей, рука висит неподвижно и мертво. Но пульс у левого запястья бьется, тонко, слабо, неровно, но бьется!

Начинается тщательная, мучительная для него обработка раны. Над палаткой по-прежнему визжат и рвутся пули. Хосе молчит. Он смотрит на меня широко раскрытыми глазами.

Кто-то входит в палатку. Маша тихо вскрикивает:

— Что они с тобой сделали!

Чей-то голос отвечает:

— Ничего, ничего, я подожду. У меня легче.

Хосе слабеет, бледнеет. Негубин поддерживает его.

Изгибаю проволочную шину, обертываю ватой.

Через полянку к палатке идет Костя Пастоногов. Левой рукой он поддерживает правую, она неестественно вывернута ладонью в сторону и будто висит отдельно.

Костя криво улыбается и говорит:

— Искалечили, гады...

Втаскивают на плащ-палатке громадного Морозова. У него раздроблены левая лопатка и плечевой сустав, пробито легкое. Входит Каминский — у него перелом правой плечевой кости. Все ранения — разрывными пулями.

Перевязываем одного за другим. Раздаются стоны. Хосе говорит:

— Ничего, товарищи! Но пасаран!

Стрельба стихает. Кто-то входит и говорит одной фразой:

— Немцев погнали, Капчинский убит.

Вбегает испанка Ивона и бросается к Хосе:

— Ну как? Ке, Хосе?

В это время мы накладываем ему шину — от спины до кончиков пальцев. Нестерпимая боль искажает его лицо; теряя сознание, он валится на бок и навстречу входящим Медведеву и Стехову еле слышно говорит:

— Вива Эспанья! Вива Москва!