Беверли могла объяснить, почему мир порой начинал походить на театральную сцену, на которой действовали благодетельные или бездушные силы. Страдания невинных становились понятны только в перспективе прошлого и будущего. Эта же связь объясняла его собственную судьбу со свойственными ей стечениями обстоятельств и судьбу его города, который с высоты казался ему живым зверьком с искрящимся мехом. Не случайно к Беверли порой взывали существа из далеких стран и иных эпох. Не случайно Атанзор взмывал в воздух так, словно скакал к уже известной ему цели. Любое производимое человеком действие приводит к вполне определенным последствиям и потому существует вечно, будто записанное в гигантскую книгу мироздания. Свобода, память, преображение и справедливость являются порождением тех же связей всего со всем.
Питер Лейк неожиданно вспомнил о том, как однажды без всякой видимой причины Перли Соумз вскочил на ноги, выхватил свои револьверы сорок пятого калибра и пробил десять дырок в темном окне, за которым не было никого и ничего, кроме зимней ночи.
После этого он еще целый час дрожал от страха, говоря, что из окна на него скалился, ощерив свои страшные зубы, огромный белый афган высотою никак не меньше двадцати футов, явившийся к нему из другого мира. Питер Лейк решил, что Перли сошел с ума – не иначе как оттого, что слишком часто натыкался на косяки и столы. В конце концов тот перестал дрожать и проспал сорок восемь часов кряду, причем все это время его мучили жуткие кошмары.
Питер Лейк знал, что обитатели болота ждали того момента, когда в облачной стене откроется огромное окно, за которым они увидят парящий в вышине, огромный, исполненный небесного огня город, после чего мир зальет золотистое сияние.
Эти сумбурные мысли и образы, теснившиеся в его голове, казались ему чем-то вроде старой посуды, позвякивающей при каждом движении лошадки старьевщика. Он не мог выразить их словами, и потому они отказывались ему повиноваться. В отличие от Мутфаула и Айзека Пенна он не привык мыслить подобными категориями, поскольку был самым что ни на есть обычным человеком. Он скакал на своем коне к гости к Пеннам, думая о том, как он окунется в их бассейн, а потом направится вместе с одетой в бальное платье Беверли в городской танцзал. Вокруг мелькали исторгающие клубы пара лошади и блестящие экипажи с бронзовыми светиль никами, в разрывах снежной пелены мерцали огни. Атанзор скакал так легко и беззвучно, словно скользил по волнам. Питер Лейк и Беверли отправятся на танцы, невзирая на любые опасности. Новый год тем временем надвигался на мир подобно приливу, сметающему на своем пути все и вся.
Оставив Атанзора в устланном соломой стойле дома Пен-нов, вконец озябший Питер Лейк поспешил на второй этаж и, открыв краны, стал наполнять бассейн горячей водой. Он уже плескался в бассейне, когда вдруг дверь отворилась и в комнату вошла Беверли.
– Все в редакции «Сан», – объявила она, снимая через голову блузку уверенным и стремительным движением, которому позавидовал бы подсекающий добычу рыболов на горной речке. – Новогодний праздник закончится не раньше семи или восьми.
– А Джейга где? – поинтересовался Питер Лейк, зная о ее склонности к наушничеству.
– В данный момент – сидит под столом у моего папы в отделе городских новостей и держит на коленях тарелку с соленой семгой и бутылку шампанского. Они обыщут все здание, но найдут ее только третьего января. Она успеет съесть столько семги, икры и креветок, что сможет пролежать в спячке и куда дольше. Но об этом знаем только мы с Гарри. Мы ее доверенные лица.
– Стало быть, в доме никого нет?
– Никого! – воскликнула Беверли, ныряя в бассейн.
Обняв друг друга, они закружились в струях воды. Распущенные мокрые волосы Беверли обвивали ее тело, груди поднялись. Она перебирала по дну изящными розовыми ногами и, казалось, от жара вся была подернута легкой туманной пеленой. Ее настороженный взгляд смягчился и повеселел. Они подплыли к мраморному бортику и говорили, говорили, отыскивая слова в белой пене водопада.
Сам не свой от желания, Питер Лейк принялся рассказывать ей о Сесиле Мейчере, Мутфауле, Джексоне Миде и докторе из госпиталя на Принтинг-Хаус-Сквер. Беверли слушала его молча. Когда же он закончил свой рассказ, она сказала:
– Там, среди звезд, живут существа, похожие на зверька, описанного тобою, – со светящейся шкуркой и глубокими-глубокими глазами. Астрономы считают, что созвездия выдуманы людьми. Это не так. Небесные существа находятся в постоянном движении, пусть нам и кажется, что они стоят на месте. Созвездия просто указывают на ту часть неба, в которой они находятся, но не тождественны им: они гораздо больше.
– Неужели эти существа больше расстояния между звездами?
– Все звезды, которые ты видишь в небе, меньше кончика их рога, меньше самой крохотной их реснички. Лохматые шкуры и гордо поднятые головы небесных зверей сотканы из пыли, тумана и облаков. Звезды похожи на сверкающую завесу, и по отдельности их не различить. Глаза этих созданий больше тысячи известных нам вселенных. Эти небесные существа двигаются, скачут, принюхиваются, скребут лапой и свертываются в клубок – и так до бесконечности. В их шерсти проскакивают искорки, и от этого раздается постоянное потрескивание, которое слышно во всех мирах.
Питер Лейк смотрел на потоки воды в бассейне.
– Я такой же безумец, как и ты, – усмехнулся он. – Я верю каждому твоему слову.
– Это любовь, но ты можешь мне и не верить. В этом нет ничего страшного. Истина прекрасна еще и потому, что она не нуждается ни в чем, в том числе и в нашей вере. Она переходит от души к душе, изменяя свое обличье при каждом прикосновении к ней, но при этом остается сама собою. Я видела ее. Когда-нибудь ее увидишь и ты.
– Откуда ты все это знаешь?
Беверли улыбнулась.
– Я видела это в своем сердце.
– Но ведь это всего лишь грезы!
– Не совсем. Во всяком случае, теперь это не так. Я вижу тот мир куда яснее, чем этот, и порой я перехожу его границу. Ты понимаешь, о чем я? Я там уже была!
Противоречия, парадоксы и волны эмоций относились к числу тех вещей, которые Питер Лейк привык считать чем-то обычным, и потому он ничуть не удивился собственному изумлению, вызванному странной тишиной, царившей в обычно шумном городском танцзале в канун Нового года. Он вспомнил, что такая же тишина стояла здесь и в момент встречи нового столетия, когда гости боялись пошелохнуться, потрясенные торжественностью этого мига истории, надвигавшейся на них (как представлялось Питеру Лейку) подобно бронированной двери центрального банка. В ночь на первое января 1900 года, несмотря на тысячи бутылок шампанского и сто лет ожидания, в зале стояла такая тишина, какая бывает в церквях четвертого июля. Женщины плакали навзрыд, мужчины еле сдерживали слезы. Чем ближе к двенадцати подходили стрелки часов, тем отчетливее понимали они собственную бренность.
Что касается встречи этого студеного года, то она далеко превзошла рубеж столетий своей торжественностью и эмоциональностью. Тишина установилась примерно за час до полуночи. Питер Лейк с Беверли приехали на танцы в девять. Они видели вокруг себя хорошо одетых людей, но это был не обычный круг радующихся каждому новому гостю друзей, собравшихся возле камина, чтобы погреться, выпить и поболтать, здесь не было и обычных для подобного общества красавиц, гипнотизирующих мужчин своей изысканной походкой, здесь не чувствовалось напряжения, характерного для самых дорогих ресторанов, и не плясали «Дикого бизона», «Грейпси Денди», польку или шаффл. Оркестр заиграл несравненную «Шанплер и Винтерглад» А.П.Клариссы, под которую можно было танцевать разве что неспешную кадриль и прочие строгие танцы, построенные на контрапункте, в которых двигались главным образом глаза и сердце колотилось в груди, как у преследуемого гончими оленя.
Это место совсем не нравилось Перли, и тем не менее здесь находился и он сам, и дюжина Куцых в компании со своими так называемыми дамами – бывшими деревенскими девицами, уставшими вкалывать с утра до ночи в парикмахерских и забегаловках-устричных, а также карманницами и прожженными марухами необычайно стервозного вида. Когда Перли увидел вошедшего в зал Питера Лейка, он вскочил на ноги и стал метать глазами молнии. Однако стоило Беверли присоединиться к Питеру Лейку, как он тут же успокоился и поник, словно ему сделали успокаивающий укол. Перли и его подручные тупо уставились на двери кухни, живо напоминая своим видом идиота из Файв-Пойнтс, сжимающего в руках крошечную чашечку. Изумленные марухи дергали застывших Куцых за рукава и недоуменно переглядывались друг с другом. Куцых всегда принимали за посланцев Царства Тьмы, и потому их появление повергало в ужас обитателей этого города. Если бы швейцары не пустили их в танцзал, они сожгли бы его до фундамента. Несмотря на то что при входе в ресторан Перли обычно натыкался лбом на дверной косяк, этим местом правил именно он и его подручные. Сейчас же ими овладело странное сонное оцепенение. Окажись поблизости дантист, он мог бы поупражняться в своем искусстве на их кривых зубах, не встречая ни малейших возражений со стороны пациентов.
Питер Лейк, глядя на Перли, похожего на огромного белого кота и встречающего Новый год в костюме, вышедшем из моды полвека тому назад, подумал о том, сколь долго его враг будет оставаться недвижным. Тот же успел погрузиться в столь глубокий транс, что утратил всяческую способность управлять своим обмякшим телом.
Питер Лейк и Беверли сели за столик и заказали бутылку шампанского, которую им подали в серебряном ведерке, наполненном льдом.
– Таким же унылым я видел это место в ту ночь, когда мир праздновал наступление тысяча девятисотого года, – сказал Питер Лейк. – Может быть, по странному стечению обстоятельств у каждого из сегодняшних посетителей умер кто-то из близких?
– Так развей же уныние! – воскликнула Беверли. – Я хочу танцевать так же, как они танцевали в том трактире!
– Ты хочешь, чтобы я развеял их уныние? – удивился Питер Лейк. – Но как это сделать? Пристрелить или зарезать Перли, пока его раскорячило в вечности, как муху на липкой бумаге? Это, конечно, можно, но я только насмерть перепугаю всех присутствующих. После этого здесь установится полнейшая тишина и нам придется сидеть тут вдвоем ждать следующего Нового года.
– Нет, не будем ждать, – сказала Беверли. – Это мой последний Новый год. Я хочу, чтобы он прошел весело.
Она развернула свой стул и села лицом к застекленным створчатым дверям, за которыми кружили вихри зимних звезд. В тот же миг они распахнулись настежь. За ними столь же неожиданно распахнулись вторые, третьи, четвертые и все остальные двери зала, общее число которых равнялось двадцати одной, после чего оркестр стих, а все танцующие пары замерли. Свежий воздух обратил пламя камина из кошачьего урчания в рев бессемеровской печи, а стоявшие на улице покрытые инеем деревья принялись покачивать ветвями, позванивая тысячей ледяных колокольцев. Стрелки часов, одна из которых двигалась медленно, словно черепаха, а другая быстро, словно заяц, пришли к полуночи одновременно. Часы стали бить в такт со всеми остальными часами Нью-Йорка. Зазвонили колокола церквей, запели заводские сирены, зазвучали гудки пароходов, превратив город в огромный органный лес.
В зале стало так холодно, что все присутствующие кинулись запирать двери. После этого в ресторане вновь установилась тишина, которую нарушало лишь всхлипывание нескольких женщин – они жаловались, что морозный воздух обжег им голые плечи. Но даже совершенно незнакомые люди заключали друг друга в объятия, и теперь причиной их слез была тайна и противоречивость времени, которое уже переходило из старого года в новый; они словно увидели себя на слишком быстро промелькнувшей фотографии, а город вокруг замышлял разбить сто тысяч сердец, и всем им предстояло плыть по морю волнений, забот и тревог. Порой им будет казаться, что их прибило к острову, но когда они попытаются ступить на его берега, те окажутся такими же зыбкими, как и все в этом мире, и снова их смоет неуемной волной, снова их ждет плавание.
– Народные танцы! – завопил один из гостей, вскакивая со стула.
Публика радостно загудела. Не успела заиграть музыка, как они уже начали танцевать. Паркет замело снегом, стены раздались, превратившись в далекие берега озера Кохирайс, над которым кружила поземка. Одетая в голубые шелка Беверли танцевала с Питером Лейком. По толпе пополз шепот, вызванный тем, что Перли и Куцые Хвосты стали понемногу приходить в себя. Морозно сверкали, а потом и трескались бокалы. Зал оттаивал. Беверли же все танцевала и танцевала. Они кружили, оказываясь хотя бы на миг то в ресторане, где подавали устриц, то в освещенном светом ламп просторном салоне парома, то в бальных залах, столь раззолоченных, что днем полагали себя банками, то в общих больничных палатах, то в крошечных темных каморках.
Питер Лейк ощутил, что гигантская махина мира стала проворачиваться, переходя в какое-то иное, никому дотоле неведомое состояние, однако уже в следующий миг его вниманием вновь завладела кружившая в танце светловолосая, голубоглазая Беверли, которая в эту минуту походила на школьницу. Она двигалась так живо и легко, словно музыка звучала в ней самой. Она привыкла таить свои движения, собирать их, копить их силу – которую теперь дарила миру. Он никогда не видел ее такой, и сама она такой никогда не была. Он боялся за нее, но чувствовал, что тем или иным образом танец этот останется в вечности и будет являть себя миру снова и снова. Сотни тысяч движений, одно прекраснее другого, в холодной тьме пустынных пространств. Он надеялся на то, что в этом мире найдется место и для них. Здесь для всего есть место, здесь все имеет свой конец и свое начало.
Они потеряли себя в вихре, волны которого расходились от танцующих пар по всему миру.
– Мне было так страшно, – сказала Беверли, когда они ехали домой на такси.
– Страшно? Да бог с тобой! Ты была королевой всего вечера. Вначале ты усыпила Перли. Потом распахнула двери, раздула огонь и заставила вращаться стрелки часов. Ты была королевой бала. Все вращалось вокруг тебя. Стоило нам уехать, как вечер кончился.
– Я так волновалась, – сказала она. – Я все время дрожала.
Питер Лейк посмотрел на нее с недоумением.
– Как я рада, что все уже позади. Ненавижу людные места. Я хотела сделать это один-единственный раз, и я это сделала.
– Я даже не заметил того, что ты нервничала.
– Я не шучу.
– Внешне на тебе это никак не сказалось.
– Подобные веши происходят внутри.
Вернувшись, они никого не застали дома. Семейство Пеннов праздновало Новый год в Нью-Йорке. Даже Уилла спала сейчас в доме Мелиссы Биз, дочери Кроуфорда Биза, строительного магната, повелителя камня и стали. Питер Лейк и Беверли поднялись на второй этаж и рухнули на диван в ее спальне. Он заметил, что она была необычайно разгорячена и в испарине, но выглядела такой счастливой, что ей без труда удалось убедить его в том, что ничего с ней не происходит, что по вечерам у нее обычно подскакивает температура – не более того. После ванны и нескольких часов на крыше в сухом зимнем воздухе ей станет значительно лучше. Ей уже сейчас лучше, и она даже не помнит, когда чувствовала себя так хорошо. Она бы с удовольствием покаталась завтра на велосипеде или на коньках. Конечно, она слегка запыхалась, но сейчас все прошло. И тут что-то случилось, и, несмотря на все его опасения по поводу ее здоровья, они уже занимались любовью, даже не успев раздеться. Путаясь в шелке, Питер Лейк добрался до Беверли и, взглянув на нее поверх взбитых юбок, подумал, что они походят на любовников, чинно восседающих по обе стороны праздничного стола. В петлице у него по-прежнему красовалась гвоздика, бархатный бант был аккуратно повязан на шее. Со стороны их поза могла показаться уместной для строго формального, ни к чему не обязывающего разговора, и в то же время, скрытые под шелковыми складками ткани, их тела бились в самом горячем и самом неистовом соитии, какое можно себе представить. Будто в танце, они положили руки друг другу на плечи и слегка поводили пальцами по спинам, едва касаясь одежды. Казалось, Беверли купается в нежно-голубых кружевах, разбрызгивая их по всей кровати.
Они не боялись, что кто-то войдет и застанет их в объятиях друг друга. К тому же Айзек Пенн вполне отдавал себе отчет в том, что происходит с его дочерью. При других обстоятельствах он бы, конечно, не позволил своей юной, нежной и утонченно воспитанной девочке вкушать сомнительную сладость земных наслаждений, но Айзек Пенн понимал, что его дочь влюбилась в Питера Лейка, и, несмотря на рискованность ее поведения, считал, что она вправе сама распорядиться своей судьбой, тем более что ее жизнь неумолимо подходила к концу.
Больше всего на свете она любила звезды, подарившие ей благодать – или безумие. Когда она пыталась рассказывать о них отцу, он всегда немного пугался, поскольку знал, что возвышенные видения и высокий настрой души нередко оборачиваются ранней смертью.
Порою, когда в полуночный час Айзек Пенн поднимался к ней на крышу, думая увидеть ее спящей, он заставал ее в полузабытьи: широко раскрыв глаза, она смотрела на звезды.
– И что же ты там видишь? – спрашивал он, страшась за ее рассудок. – Что там, по-твоему, находится?
Лишь раз, один-единственный раз, в ту минуту, когда Беверли была слишком слаба для того, чтобы сопротивляться его расспросам, она попыталась поведать ему о своих видениях. Единственное, что он смог понять, так это то, что она видела на небе животных, шкуры которых состояли из мириад звезд. Они двигались степенно и грациозно, хотя на деле оставались совершенно недвижными. Люди не видели их улыбок. На темных звездных лугах жили кони и какие-то иные звери, что летали, боролись и играли, не совершая ни единого движения и ни единым звуком не нарушая безмолвия своих небесных обиталищ.
– Я вижу места, откуда все мы родом, – сказала Беверли.
– Никак не возьму в толк, о чем ты, – ответил со вздохом ее отец. – Боги в моем понимании всегда казались мне сокрытыми за сплошной облачной пеленой и бесконечно далекими.
– Нет-нет, папа, – возразила она ему. – Они здесь.
– Что-то я тебя не понимаю…
– Что ж тут непонятного? Они не там, они здесь.
Весною душа Беверли отошла в мир иной. Она умерла в марте – ветреным пасмурным днем, когда по небу уже кружило воронье, хотя мир, изнуренный долгой холодной зимой, все еще пребывал в полной прострации. Питер Лейк, находившийся в этот момент возле нее, в одно мгновение превратился в старика, забывшего навеки, что значит быть молодым. То, что некогда радовало его, теперь представлялось ему ужасным наказанием за его дерзость и тщеславие. Ему навсегда запомнились слова Беверли, сказанные ею незадолго до смерти, когда она была уже в бреду: о невесомых шарфиках, которые на самом деле были песнями, о ливне серебристых искр, об оленях с голосами как горны и пирах посреди полей черного света, где одуванчиками цвели солнца. До конца дней его будет мучить кошмарное видение ее пожелтевшего, усохшего тела, недвижно лежащего во мраке опутанной корнями могилы, – так ему казалось.
Вслед за Беверли умер и Айзек Пенн. Ночью он позвал Гарри в свою комнату и сказал ему:
– Я умираю. Мне страшно. Я куда-то падаю.
Он умер в следующее мгновение, увлеченный таинственной силой, с которой не может совладать никто. Уиллу и Джека тут же отправили в деревню к родственникам, а слуг уволили. Люди, купившие их дом, решили снести его и построить на этом месте новую школу. Гарри отправился в Гарвард, откуда он был призван в армию и отправлен на французский театр военных действий. Газета «Сан» практически не изменилась. Прежде чем стать ее новым хозяином, Гарри должен был пережить битвы при Шато-Тьерри и на Марне. Процветавшее семейство Пеннов исчезло в мгновение ока. Питеру Лейку, которому дотоле не было ведомо чувство одиночества, казалось, что город вмиг опустел. Впрочем, некоторых воинов, получивших в бою тяжелые ранения, удается вынести с поля боя. Питер Лейк остался в живых.
Теперь, когда ему не о ком было заботиться и не за кем ухаживать, он стал то и дело появляться верхом на Атанзоре в районе Файв-Пойнтс, мечтая наткнуться там на Перли. Он хотел умереть. Однако за все лето их пути так ни разу и не пересеклись, и Питер Лейк, к вящему его сожалению, по-прежнему оставался свободным человеком. Он бездумно разъезжал по городу на Атанзоре, который, будучи лишенным прежнего внимания и ухода, вновь стал походить на обычную белую лошадку, прежде таскавшую по Бруклину молочный фургон. Питер Лейк скитался без всякой цели, он сознательно ехал в никуда. Он потерялся в лабиринте города среди его извивающихся улиц, шумных авеню, заброшенных скверов, кольцевых дорог и людных дворов, став одним из участников огромной армии безвестных нищих скитальцев.
У него всегда находились деньги на то, чтобы накормить Атанзора, а порою и самого себя, хотя он и не осознавал, как их добывает; казалось, ему было достаточно пройти по оживленной улице, и откуда ни возьмись он оказывался на сотню долларов богаче, хотя деньги, конечно же, брались из чужих карманов. Одежда его вконец износилась, лицо обветрилось и покрылось глубокими морщинами. Однажды к нему подошел молодой щеголь в шубе из котика, который, высыпав ему в руку целую пригоршню серебряных монет, сказал:
– Возьми, папаша.
– Какой я тебе, на хрен, папаша! – возмутился Питер Лейк, однако деньги оставил.
Серебро жгло Питеру Лейку карман – словно кающемуся, давшему некий суровый обет. Проехав несколько миль, Атанзор остановился. Дорогу ему перекрыла колонна армейских грузовиков. Стоять пришлось так долго, что Питер Лейк спешился и решил немного осмотреться. Увидев перед собой кинотеатр (он слышал о таких вещах, но пока лишь слышал), он недолго думая вошел внутрь.
Царившую там темень вдруг прорезала вспышка яркого света, высветившего на стене заключенное в прямоугольник мерцающее изображение. Питер Лейк явственно слышал ровное урчание электрического привода и пение вентилятора охладительной системы. Высвеченные светом странного прожектора пылинки, плывшие под потолком, казались ему медленно бредущим стадом бизонов, освещенных фарами локомотива, или звездами, внезапно пришедшими в движение. Изображения, невесть как возникавшие на экране, то и дело менялись: то он видел какие-то комнаты, то людей, идущих по улице или привязанных к железнодорожным шпалам. В течение получаса Питер Лейк наблюдал за этим странным серым миром, обитатели которого двигались излишне быстро и смешно разевали рты, не произнося при этом ни звука. Внезапно экран вновь стал белым, после чего на нем появилась надпись: «Зимняя сцена в Бруклине – как это было».
Он увидел перед собой безлюдную, занесенную снегом деревушку. На дороге появилась лошадка, тянувшая за собой сани, которая в следующее мгновение исчезла с экрана, скрывшись за занавесом. Двери домов отворились, из них вышло с полдюжины женщин, и как по команде они принялись сбивать масло. Появившиеся неведомо откуда мужчины занимались рубкой дров, молочники развозили молоко, мальчишки разносили газеты, толпа полицейских гонялась за толпой бандитов.
– Что значит «было»? – спросил вслух Питер Лейк.
– Тише! – злобно зашипела дама, сидевшая рядом, не сняв шляпы.
Экран вновь вспыхнул белым светом. На сей раз надпись гласила: «Город в третьем тысячелетии». Увидев на экране его образ, Питер Лейк изумленно охнул – он узнал в нем живую картину, висевшую в подвальном этаже дома Пеннов. Каждый новый образ предварялся титрами. Вслед за надписью «Полет» появилось изображение ночного неба, расцвеченного множеством подвижных огней. Они двигались по темному небу грациозно, словно шхуны, и стремительно, словно скорые поезда. Город взметался ввысь серебристыми светящимися утесами, отражаясь в подернутых рябью водах. Кругом виднелись огни. Холодные ветра гуляли по узким бульварам, раскачивая заиндевевшие кроны деревьев. Между светящимися утесами неспешно, словно река перед плотиной, ползали по-зимнему плотные тучки, несомые студеными ветрами, – на уровне четверти от высоты зданий, и ведь это были вовсе не низкие облака, не туман. Как такое могло быть?
Появилась новая надпись: «Город будущего охвачен огнем». Весь город скрылся в облаках дыма, похожих на огромные, подсвеченные подземным пламенем горные кряжи. Пленка неожиданно лопнула, и Питера Лейка захлестнуло нестерпимо ярким светом, будто кипящей пеной у подножья водопада. Атанзор покорно, словно собака, ждал его на прежнем месте. Молчаливый и унылый хозяин повел его на восток. Шкура Атанзора была перепачкана копотью и пылью, да и сам он давно уже не походил на гордое конное изваяние. Питер Лейк испытывал крайнюю усталость и утомление, однако в этот сентябрьский вечер Канада уже грозила грядущими холодами, и потому он почел за лучшее переночевать в подвальчике неподалеку от великого моста. Сальная свеча освещала комнатку, пол которой был устлан соломой. Питер Лейк завел Атанзора внутрь и сел наземь, опершись спиной о стену. Через какое-то время в комнатке появился мужчина, молча поставивший перед конем ведро овса и ведро воды. Он вышел, но едва ли не тут же вернулся обратно, держа в одной руке кастрюльку с жареной рыбой и тушеными овощами, а в другой – две бутылки холодного пива. Поставив их перед гостем, он осведомился:
– Горячая вода утром потребуется?
– Ясное дело, – не раздумывая ответил Питер Лейк. – Я горячей воды сто лет не видел.
– Вам придется заплатить за себя и за лошадку и, соответственно, за овес, горячую воду, еду, пиво и свечу два доллара – два с половиной, если хотите, чтобы к вам никого не подселяли. Расплатиться можете и утром. Вы должны освободить номер не позднее одиннадцати.
– Номер?
– Не забывайте о том, что вы находитесь в отеле.
Рыба и овощи оказались свежими, пиво холодным как лед, а солома мягкой и теплой. Питеру Лейку вспомнилась первая ночь, проведенная им в городе: тогда он спал вместе с воровками в подвале, освещавшемся точно такой же сальной свечой. Но здесь женщин не было. Впрочем, женщин для него теперь вообще не существовало. Прежний мир рухнул, распался на части, стал холодным и серым. Питер Лейк заснул, сжимая в руке несколько соломинок, удовлетворенный одиночеством в теплом и грязном подвале. Он и не подозревал о том, сколь трудным будет его дальнейший путь.
Атанзор же так и не сомкнул глаз. Он постоянно к чему-то прислушивался, странно водя ушами и посматривая на дверь. Если бы Питер Лейк не спал, он увидел бы, что тот похож на боевого коня, чующего приближение битвы. Что-то витало в воздухе, и чем беспокойнее ощущал себя белый конь, тем больше поразительных воспоминаний захлестывало его сердце.
Через много часов Питеру Лейку приснился сон, в котором он увидел себя лежащим на устланном соломой полу. Атанзор, казавшийся в полумраке расплывчатым светлым пятном, вел себя на удивление беспокойно. Питер Лейк знал, что он видит сон, и потому нисколько не удивился тому, что задолго до рассвета через щели стены в комнату стал проникать серебристый свет. Высокое оконце казалось покрытым морозными узорами, ожившими, будто в свете декабрьской луны. Свечение становилось все сильнее и сильнее. Оно походило на рассветное сияние, но разгоралось куда быстрее и было лишено каких бы то ни было полутонов или красок. Будь этот свет светом солнца, он давно пробудил бы спящего Питера Лейка. Странное холодное свечение сопровождалось не менее странными звуками, которые казались то завываниями ветра, что чьими-то голосами. Это был голос облачной стены, грозно наползавшей на Манхэттен, гоня перед собой заблудившийся звук и свет, будто янтарь и морские раковины, из которых буря, обрушившись на берег, сплетет ожерелье.
У надвигавшегося на Нью-Йорк урагана, как и у любой бури, существовал недвижный безмятежный центр, столпом уходивший в заоблачные выси. Его приближение пробудило Питера Лейка ото сна. Он сел и обвел взглядом наполненную серебристым сиянием комнату. Атанзор едва сдерживался, он дрожал и то и дело бил копытом, чувствуя, что его час настал. Питеру Лейку казалось, что от него исходит мерное гудение, вызвавшее в его памяти образы огромных турбин.
Ветер, налетевший с юга, ярился все сильнее, сотрясая кроны деревьев и заставляя их наклоняться едва ли не до самой земли. Крышки мусорных бачков взмыли в воздух подобно артиллерийским снарядам. Сами мусорные бачки повалились набок и с немыслимым грохотом покатились по улицам, разбивая витрины. Балки дома мучительно поскрипывали и постанывали в самом центре борьбы ветра и света. Никто не мог взять верх, и выскабливаемая дочиста земля тяжело содрогалась. И вдруг – вдруг все смолкло, стало недвижным, замерло.
Свет лился уже потоками. Над заливом вспыхнул ослепительный луч. «Это всего лишь сон, – пытался успокоить себя Питер Лейк. – Всего лишь сон». Дверь подвала бесшумно соскользнула с петель и исчезла во мраке. Серебристый луч спустился по ступеням и осветил устланный соломой пол.
Внезапно свет погас, и в подвале вновь стало темно. Питер Лейк вновь прилег, прислонившись спиной к стене, и, переведя дух, хотел было закрыть глаза, но тут перед ним предстало новое видение, поразившее его еще сильнее. Перед входом в подвал стояла Беверли, окруженная ореолом белых, серебряных и голубых лучей. Она держала в руке уздечку, которая была украшена звездами и алмазами. От Беверли исходил свет, Атанзор казался рядом с нею маленьким шетландским пони. Ее присутствие несколько успокоило Питера Лейка, того, который во сне, однако в тот же миг он лишился чувств. Но Питер Лейк, который смотрел сон, увидел, как Беверли с волосами, расчесанными на старинный манер, подошла к Атанзору и стала что-то говорить тому на ухо. Она была похожа на девочку, пытающуюся успокоить своего пони, но от нее исходило сияние.
