Лекции.Орг


Поиск:




Больница на Принтинг-Хаус-Сквер 5 страница




Корабль проплыл по этому сверкающему огнями городу еше десять миль и пришвартовался возле пожарного причала Бэттери, после чего его пассажиров высадили на берег. Офицеры хотели побыстрее освободиться от них, с тем чтобы судно могло выйти за Нэрроуз и заняться настоящей работой на просторах океана. Пассажиры вышли через здание пожарного депо на людную улицу и тут же оказались в хищной пасти города.

 

К десяти часам вечера изрядно уставшая от бесцельных скитаний по холодным улицам Вирджиния, которую явно принимали за нищенку, оказалась под сводами Центрального вокзала. Она на минуту остановилась возле окон «Устричного бара», за которыми виднелись счастливые посетители, лакомившиеся тушеными устрицами и горячими рыбными котлетами, приготовленными по старинным рецептам, и хотела было продолжить свой путь, как тут молодая женщина в зеленом шелковом платье, сидевшая в дальнем конце зала и не сводившая с нее глаз, поднялась на ноги и, удивленно всплеснув руками, направилась в ее сторону. Впрочем, Вирджиния ни минуты не сомневалась в том, что та обозналась. Каково же было ее изумление, когда в вышедшей из двери бара молодой женщине она узнала свою подругу детства Джессику Пени.

В течение нескольких поколений Пенны проводили каждое лето на озере Кохирайс (мужчины появлялись там только в августе, женщины же и дети жили там все лето), любуясь игрой света над озером, прячась под крылечком от страшных гроз, плавая по озеру на лодке, бродя по окрестным лесам, смеясь и радуясь жизни вместе с людьми, продолжавшими жить разве что в памяти успевших состариться сверстников. «Да-да, – вспоминали они через полвека, – конечно же, я помню тетю Марджори. Она вешала колокольчики на шею ручному медвежонку, показывала нам фокусы с магнитами и пекла булочки с имбирем! Или это была тетушка Эллен?»

Вирджиния явственно услышала скрип весел. Стояла середина лета. Она плыла на лодке между камышами. Солнце тем летом палило так, словно они жили не на озере Кохирайс, а где-нибудь на берегах Нила. Совсем еще молодая госпожа Геймли раз за разом звала ее с крыльца их дома: «Вирджиния! Вирджиния! Вирджиния!» Весла снова и снова погружались в темную воду, пока озеро не исчезло, подернувшись печальным льдом минувших лет.

Как-то в начале декабря Теодор Геймли отправился проверять состояние дома Пеннов и взял ее с собой. Лед все еще был слишком тонким, и им пришлось объезжать озеро на санях и на лыжах. Во дворце Пеннов царил холод. Восточные ковры, летняя мебель, стопки «Нэшнл Джиогрэфик», рыболовные снасти, головоломки и отключенные от сети лампы съежились от холода. Снег доходил до второго этажа, и дом казался ей заброшенной пещерой. Пока отец проверял состояние комнат, Вирджиния ждала его на первом этаже, разглядывая портреты давно умерших Пеннов. Забытые всеми, они коротали здесь зиму, мечтая когда-нибудь сойти с картин и обнять друг друга. Убедившись в том, что с домом ничего не произошло, Теодор Геймли спустился вниз и увидел, что его маленькая дочка горько плачет, расстроенная тем, что людей, изображенных на портретах, давно уже нет в живых. Отец взял Вирджинию за руку и стал водить ее от портрета к портрету, рассказывая об изображенных на них людях: о старом Айзеке, который нравился ей больше всех, потому что у него было печальное и красивое лицо, о его жене Абигейл, об их сыновьях Джеке и Гарри и дочерях Беверли и Уилле.

– Папу Джессики зовут Гарри, – сказал он. – Он до сих пор жив, верно?

– Да, – ответила Вирджиния, шмыгая носом и стараясь припомнить лицо Гарри, которого она видела всего несколько раз.

– А это Уилла, – продолжил отец. – Она живет сейчас в Бостоне.

– А это кто? – спросила Вирджиния, указывая на портрет молодой женщины.

– Это Беверли, – ответил Теодор Геймли. – Я помню ее очень смутно. Однажды мне довелось проехаться вместе с нею в санях. Мы ехали по озеру с совершенно немыслимой скоростью и остановились возле гостиницы, где мы играли в «уточку». Лет мне тогда было не больше, чем тебе.

– А это кто? – поинтересовалась Вирджиния, показывая на картину, висевшую напротив портрета Беверли.

– Это Питер Лейк. Именно он управлял теми санями. Ты видишь, как они смотрят друг на друга? Они очень любили друг друга, но она умерла еще в молодости, он же после этого исчез…

Заметив, что Вирджиния вот-вот заплачет, он поспешил добавить:

– Да, все люди рано или поздно умирают. Так уж устроен мир. Но ты не должна забывать о детях. Я говорю о Джессике, ее двоюродном брате Джоне и о Пеннах из Бостона. Не думай о грустном, крошка.

Он поцеловал ее в лобик, после чего они покинули эту промерзшую насквозь галерею с портретами былых ее обитателей. Она запомнила их истории и имена на всю жизнь, но тут же позабыла, как выглядели их лица.

И вот теперь в совсем иной, на сей раз подземной галерее она встретилась с Джессикой, которая была редкостной красавицей, хотя различие между городской девушкой и девушкой деревенской все же бросалось в глаза.

Они поразились происшедшим с ними переменам и тут же поняли, что уже никогда не будут друзьями. Это знание мгновенно отрезвило их и даже вызвало у них чувство довольства тем, что им не придется кривить душой, изображая бурную радость.

Мартин потрогал мамину подругу ручкой, после чего Джессика повела их через весь «Устричный бар» к большому круглому столу и усадила за него Вирджинию, даже не представив ее своим многочисленным знакомым.

За этим столом сидели журналисты, самым именитым из которых был совсем еще молодой Прегер де Пинто. Помимо того что он являлся ведущим редактором газет «Сан» и «Уэйл» (точнее, «Нью-Йорк ивнинг сан» и «Нью-Йорк морнинг уэйл»), он был помолвлен с Джессикой Пени и потому играл здесь центральную роль. Он знал все обо всем и никогда не забывал об этом.

– У вас такой вид, будто вы только что вернулись из трудного путешествия, – сказал он.

– Так оно и есть.

– Вы приехали к нам с севера? – поинтересовался он, вспомнив о беженцах, прибывавших из-за Гудзонских высот и искавших здесь спасения от необычайно лютых морозов и снегопадов.

Она молча кивнула.

– Издалека?

– Да.

– Наверное, сделать это было непросто?

– Непросто, – отозвалась Вирджиния, смущенно потупив взор.

– Я думаю, для начала вас следует накормить, – тут же нашелся Прегер. – Метрдотель сможет предложить вашему ребенку превосходную рыбную овсянку. Что касается вас самих, то я рекомендовал бы вам присоединиться к нашему столу.

– Даже не знаю. У меня совсем немного денег.

– Нет-нет, вы меня не так поняли! – поспешил заверить ее благообразный и щедрый Прегер. – Вы присутствуете на ежемесячном обеде правления газеты «Сан». «Сан» платит за всех. Мы можем предложить вам тушеных устриц, пикшу, фаршированную омарами, жареный картофель, зеленый горошек и немецкое пиво.

– Спасибо, – поблагодарила Вирджиния, несказанно обрадованная услышанным.

– Не за что, – отозвался Прегер. – Вы не находите, что нам пора познакомиться получше?

Вопрос этот был явно излишним, ибо познакомиться с Вирджинией желали все мужчины, кроме Куртене Фава, погруженного в глубокие раздумья.

Джессика сказала:

– Это моя подруга, Вирджиния Геймли.

– Город Кохирайс, штат Нью-Йорк, – добавила Вирджиния звонко, после чего ведущий редактор представил своих подчиненных в том же порядке, в каком они сидели за столом.

Куртене Фава редактировал женскую и домашнюю страничку, ведшую свою историю с тех далеких времен, когда читателям «Сан» предлагались всевозможные рецепты по консервированию и засолке, а также рекомендации по штопке и вязанию. Куртене вел разделы, посвященные кухне, винам, моде и недвижимости, которые занимали примерно полстраницы. Следует заметить, что основное внимание «Сан» уделяла важным политическим новостям, литературе, науке, освоению новых земель и искусству. У ее главного конкурента «Нью-Йорк гоуст» (таблоида, основанного австралийским газетным магнатом Рупертом Бинки, который принадлежал теперь его внуку Крейгу) работу Куртене выполняли едва ли не тысяча сотрудников. У них имелись даже такие должности, как главный редактор по овощам и специалист по химчистке. Что же касается Гарри Пенна, то он относил себя к разряду пуритан, спартанцев, стоиков и троянцев и потому никогда не посвящал таким пустякам, как трюфели или слоеные пирожки с картошкой, целую полосу.

Хью Клоуз, литературный редактор, походил на сделавшего стойку лабрадора, готового в любое мгновение кинуться в озеро за брошенной хозяином палкой. Его рыжие усы и рыжие волосы казались вылепленными из глины. Он мгновенно оценивал сказанное и то и дело указывал собеседникам на двусмысленность используемых ими оборотов. Он носил серые костюмы, рубашки с кружевными воротничками, мог считать чужой текст со скоростью более тысячи слов в минуту, знал все романские языки (включая румынский), а также хинди, чувашский, японский, арабский и голландский, умел говорить на всех этих языках, изобретал по сто новых слов в минуту, был лучшим в мире специалистом в области грамматики и синтаксиса и мгновенно сводил любого своего собеседника с ума. «Сан» не имела себе равных ни в стиле, ни в точности словоупотребления. Его интересовали только слова, они владели им и поражали его так, словно были белыми котами, с которыми ему приходилось делить свою комнату (на самом деле котов он недолюбливал, поскольку те не умели говорить и не хотели его слушать).

Следующим был Уильям Бедфорд, специалист по финансам, средоточием жизни которого являлась Уолл-стрит. Когда он икал, биржевой курс начинал скакать. Он хотел, чтобы перед погребением его обмотали телеграфной лентой. Длинноволосый, худощавый, суровый и всегда немного под хмельком, он походил на британского майора, только что вернувшегося из похода по пустыне. Его отец и дед некогда занимали пост президента Нью-Йоркской Фондовой биржи, и потому он знал всех и был известен решительно всем. Его колонка являлась предметом поклонения для многих читателей «Сан», финансовый раздел которой пестрел графиками, схемами и иллюстрациями. Гарри Пени любил повторять, что он предпочитает работать с профессионалами, сколь бы острыми ни были иные из граней их характера (рядом с руководителями других отделов Бедфорд казался воплощением мягкости и смирения). «У нас не колледж, – заявил как-то Гарри Пени. – Мы занимаемся изданием газеты. Мне нужны мастера своего дела, эксперты, фанатики, гении, пусть и не без странностей. По странностям у нас главный Клоуз, он, если что, подрихтует, и тогда мы получим газету, которая будет для журналистики тем же, что Библия – для религии. Уяснили?»

Замыкал круг Марко Честнат, работавший главным художником «Сан» и «Уэйл». Все это время он делал какие-то наброски и, когда очередь дошла до него, молча продемонстрировал свой рисунок, увидев который Вирджиния тут же поняла несколько вещей. Во-первых, так же как и любой другой представитель руководства «Сан», Марко Честнат был лучшим в своей области. За многие годы работы он сумел довести до совершенства мастерство рисовальщика и зрительную память, что позволяло ему мгновенно схватывать и точно передавать суть происходящего. Сделанное им изображение при всей своей простоте не являлось карикатурой. Настоящий художник способен несколькими линиями передать состояние души изображаемого человека. Люди настолько чувствительны к истине, что могут узреть ее даже в карандашном наброске.

Рисунок Марко Честната позволял судить о достоинствах и отличительных чертах характера изображенных на нем персонажей. Прегер де Пинто был нарисован крупнее других и, подобно всем удачливым людям, выглядел разом и возбужденным, и донельзя довольным собой. У одетого в пепельно-серый костюм Бедфорда странно светились глаза, улыбка же его походила на оскал волка. Клоуз умирал от смеха. Крохотное личико Куртене Фава тонуло в огромном галстуке-бабочке. Перед столом стояла стройная красавица, в которой невозможно было не узнать Джессику Пени. Улыбающаяся Вирджиния держала на руках маленького Мартина, удивленно взирающего на самого Марко Честната, опустившего лицо и поглощенного процессом рисования.

Едва церемония представления завершилась, сидевший в углу оркестр заиграл вальс. Прегер подозвал официантку и заказал ей еще два с половиной обеда – для Вирджинии и Мартина и для своей рыжеволосой зеленоглазой секретарши Лючии Террапин, принесшей ему на подпись несколько бумаг.

Жареный палтус все еще источал жар, горошек поблескивал подобно средневековой эмали, картофель тихонько шипел, а пиво было так восхитительно, словно его набирали из гигантского бочонка, стоявшего в таверне на озере Кохирайс. Все тут же набросились на еду, чувствуя, что поговорить на деловые темы им сегодня все равно не удастся. Под музыку Дьюи участники обеда пытались поближе познакомиться с таинственной красавицей северянкой.

– Скоро ли сюда прибудет ваш супруг? – поинтересовалась юная и бестактная Лючия Террапин.

– В данный момент супруга у меня нет, – ответила Вирджиния, не моргнув и глазом. – Отец моего ребенка решил нас оставить, и мы ответили ему взаимностью.

Пытаясь разрядить возникшую неловкость, Лючия спросила:

– Стало быть, он остался на озере Горайс?

– Горайс? – недоуменно переспросила Вирджиния. – Я говорила об озере Кохирайс.

Хью Клоуз тут же поспешил воспользоваться представившейся возможностью:

– Что означает это слово?

– Ничего не означает. Это имя собственное.

– Я понимаю, но ведь оно наверняка имеет какую-то предысторию…

– Его точная этимология неизвестна, – ответила Вирджиния. – На этот счет у меня есть собственная теория. Вам, разумеется, известно, что хир – это мера льняной или шерстяной пряжи, содержащая два отреза, то есть одну шестую часть мотка пряжи или, что то же самое, одну двадцать четвертую часть шпульки. Хотя происхождение этого слова остается неясным, большинство филологов склоняются к тому, что оно восходит к древнеисландскому «herfe», что означает «моток». Однако нас не должны сбивать с толку подобные совпадения.

– И то верно, – поддакнул Фава.

– В этом смысле древнеисландский ничем не лучше фризского. Звуковые аналогии между английским и тевтонским, особенно древним верхненемецким, весьма сомнительны. Происхождение топонимов северной части штата Нью-Йорк лучше всего объясняется морфологическими и орфографическими искажениями, возникающими вследствие наивной транслитерации или неточного припоминания (не следует забывать и о межъязыковой и междиалектной фонологической адаптации) иноязычных топонимов. Я полагаю, что название Кохирайс восходит к диалектной сугубо американской форме фамилии Грохиус, который стал одним из первых голландцев, поселившихся к западу от гор. В сознании местного населения его имение могло связаться с восточными берегами озера, со временем же озеро Грохиус превратилось в озеро Кохирайс примерно так же, как голландское «Krom Moera-sje», или «изогнутое болотце», превратилось в Грамерси-парк. Впрочем, это всего лишь предположение, – закончила она со смехом.

Все участники обеда и прежде всего Клоуз застыли подобно натасканной на птиц собаке, попавшей на аэродром. Вирджиния не понимала того, что ее маленькая диссертация явно не соответствовала принятым в обществе нормам, ибо большую часть своей жизни она провела в обществе госпожи Геймли, которая выпаливала разом по тридцать подобных параграфов, причем делала она это с такой легкостью, словно переворачивала блинчики.

– Вы получили докторскую степень в области лингвистики? – поинтересовался Прегер.

– Я? – изумилась Вирджиния. – Что вы, господин де Пинто! Я даже в школу никогда не ходила! В городе Кохирайс школы нет.

– Нет школы?

– Совершенно верно.

– Я всегда полагал, – заметил Марко Честнат, – что любой ребенок, живущий на территории штата Нью-Йорк, обязан посещать школу.

– Вероятно, вы правы, – согласилась Вирджиния, – но Кохирайс находится вне пределов этой территории.

– Как так? – спросили сразу несколько голосов.

– Дело в том, что Кохирайса нет на карте. Если вы захотите получить письмо, вам придется ехать за ним на Гудзон. Как бы вам это объяснить… Попасть туда не так-то просто.

– В каком смысле?

– Для этого… Для этого вам надлежит быть… – Вирджиния явно растерялась.

– Кем же?

– Вы должны быть…

– Местным жителем? – предположила Джессика.

– Совершенно верно! – обрадовалась Вирджиния. – Местным!

Благодаря Джессике вопрос этот был тут же исчерпан. Практически никто из живущих не видел облачной стены и не верил в ее существование, и потому эту тему лучше было не трогать. Тем временем, оценив необычайные способности Вирджинии (не говоря уже о ее красоте), все как один руководители отделов решили предложить ей работу. Как всегда предельно экономичный, Бедфорд спросил, чем она занимается.

– В каком смысле? – изумилась Вирджиния, поскольку на озере Кохирайс подобных вопросов ей никогда не задавали.

– Чем вы зарабатываете себе на жизнь? – уточнил Бедфорд.

– Так сразу и не ответишь. Я помогала маме выращивать виноград и кукурузу и ухаживать за огородом и пасекой. Зимой я колола на озере лед. Я ловила рыбу, собирала ягоды, ткала, готовила, пекла, шила и занималась Мартином. Я выполняла математические расчеты и читала вслух Дейтрилу Мубкоту, когда он ремонтировал динамо-машину. Я часто работала в библиотеке. Хотя людей в нашем городе совсем немного, в нашей библиотеке хранится более полутора миллионов томов!

– Вон как! – хмыкнул Прегер, думая о том, владеет ли она пером.

– Еще я ухаживала за детьми и взрослыми, за что мне даже платили небольшие деньги.

Теперь Вирджинией заинтересовался даже Фава, решивший, что ей наверняка известны сногсшибательные рецепты пирожков с черникой и других простых яств (что соответствовало действительности).

– А рисовать вы умеете? – поинтересовался Марко Честнат, который уже не чаял в ней души.

– Нет, – смущенно ответила Вирджиния, только теперь заметив, что она стала предметом всеобщего внимания.

Джессика выручила ее и на сей раз, сказав, что ребенку давно пора спать.

Прежде чем они улеглись в одной из спален дома Пеннов (затерянном в прихотливом лабиринте улиц самого фешенебельного района), Джессика сообщила Вирджинии:

– Прегер сказал, что он хотел бы переговорить с тобой в редакции «Сан». Вполне возможно, он предложит тебе работу в «Сан» или в «Уэйл» или сразу в обоих этих изданиях.

– Но я ничего не смыслю в работе газетчика!

– Мне кажется, ты быстро сможешь ее освоить. Или же тебе не нравится сама эта идея?

– Как тебе сказать… Мне нужно подумать.

 

На следующий день Вирджиния отправилась на Принтинг-Хаус-Сквер, с тем чтобы встретиться с Прегером де Пинто в старом уютном офисе газеты «Сан». Для того чтобы добраться до места, ей пришлось миновать по-восточному пестрый Нижний Ист-Сайд и Чайнатаун, которые придали ей сил и тронули до глубины души. Ей дарили силы городские улицы, гавань, тысячи кораблей, плававших по рекам и каналам, и совершенная геометрия гигантских мостов.

Прегер беседовал с ней около двух часов, все больше и больше поражаясь своеобразию ее чувств и мыслей.

– Вы не смогли бы изложить то же самое на бумаге? – спросил он.

– Пожалуй, смогу.

Он отправил ее в соседний кабинет, с тем чтобы она могла описать свои первые впечатления от города. Вирджиния вернулась уже через час с прекрасным, словно только что сорванное яблоко, эссе. Он перечел эссе дважды, после чего стал читать его в третий раз.

– Таким я увидел этот город впервые, и я очень благодарен вам за это. Мне кажется, вы смогли бы вести редакционную колонку в обеих газетах. Скажем, раза два-три в неделю. Наша система оплаты уникальна, поскольку мы переняли ее у китобоев. На каждого из нас приходится определенная доля доходов, учитывающая, помимо прочего, размер отдела и количество ассистентов. Если вы возьмете на себя редакционную колонку, вам будет обеспечен неплохой доход.

Прегер стал оперировать конкретными суммами, которых в прежние времена Вирджиния не смогла бы заработать не то что за год, но и за всю свою жизнь. Верхний предел этой суммы превышал совокупную стоимость валового внутреннего продукта, производимого в Кохирайсе и в соседнем городке Бантингс-Риф. Это испугало Вирджинию, но она тут же подумала о том, что об увиденном в городе всего за час она могла бы написать тысячи книг. Она могла бы писать по две-три статьи в неделю, гуляя по городским улицам, мостам и площадям.

– Я приняла бы ваше предложение, – ответила она, – если бы знала город получше и была знакома с работой репортера. Если я начну работу в такой роли, я могу лишиться присущего мне видения мира. Мама всегда говорила мне, что человек должен любить свою работу, и потому вопрос о быстром и легком продвижении по службе передо мной не стоит. Давайте я начну с того, с чего начинают и все остальные. Мне больше нравится не победа в скачках, но сами скачки.

– Вы это серьезно?

– Да, хотя я не видела ни того ни другого.

– Но ведь вы будете получать совсем другие деньги!

– Нам хватит и их.

– У нас принято сразу же выплачивать новому сотруднику зарплату за десять дней, чтобы он мог лучше освоиться с ситуацией и усвоить основные навыки работы. Надеюсь, вы быстро сделаете у нас карьеру и уже через год будете вести свою колонку.

Вирджиния прошла мимо просторных кабинетов редакции «Сан», наполненных людьми, с головой ушедшими в работу, и вышла через главные двери на Принтинг-Хаус-Сквер. Половину своего десятидневного жалованья она положила в конверт, купленный у мужчины, торговавшего на улице канцелярскими принадлежностями, с тем чтобы послать его маме. Она шла по людным улицам так гордо, словно ее только что увенчали короной. Вернувшись в дом Пеннов, она взяла маленького Мартина на руки и закружилась в танце.

Все происходившее казалось ей сном. Однако она увидела тот же сон и на следующий день. Она слышала те же слова, видела те же комнаты и шла по тем же улицам. Единственное его отличие состояло в том, что, возвращаясь домой, она зашла в Чайнатаун и купила у странно щурившегося человека в китайской шляпе пирожок с вишнями.

Ей оставалось решить несколько практических вопросов: снять комнату, купить новую одежду и найти сиделку для Мартина. Эти проблемы ее нисколько не смущали. Город казался ей исполненным массы возможностей, которые позволяли его обитателям вести любую жизнь и участвовать в любых скачках, получая при этом награды и добиваясь исполнения своих желаний. Она закрыла глаза и увидела горящий золотом город под голубым куполом небес, по которому неспешно ползли белые невесомые облака.

 

На стремнине

 

Над безмятежным Сан-Франциско, застывшим в приглушенных тонах морской синевы, после смерти Витторио Марратты разнеслись раскаты грома. Если бы Витторио заблаговременно не отказался от пышных похорон, цепочка черных лимузинов, следующих за катафалком, растянулась бы на целую милю. Он был ключевой фигурой сразу нескольких обществ. Смерть подобных людей кажется противоестественной и вызывает сожаление даже у недругов покойного. Синьор Мар-ратта являлся общепризнанным лидером итальянского землячества Сан-Франциско, ученым, открытия которого в области астрофизики оказались настолько весомыми, что его именем были названы сразу три галактики (Марратта I, II, III), бывшим ректором университета, бывшим капитаном военного корабля, владельцем целой флотилии сухогрузов, плававших в Токио, Аккру, Лондон, Сидней, Ригу, Бомбей, Кейптаун, Афины, и начальником буксирной службы городского порта. Составители некролога перечисляли события его жизни, словно туристы, вернувшиеся из Англии и не заметившие ни английских лебедей, ни голубоглазых английских велосипедистов. В газетах писали, что он покинул Европу после Первой мировой войны. С год пробавлялся воровством, после чего, оказавшись в Генуе, взобрался по якорным цепям на борт судна, шедшего в Сан-Франциско. Они знали, что Витторио женился на дочери судовладельца, но не знали, как сильно он ее любил и как скорбел после ее кончины. Они знали, что он боролся за руководство университетом, но не знали, сколь ожесточенной была эта борьба. Они знали, что он открыл несколько галактик и фундаментальных астрофизических законов, но не знали ни того, чья рука направляла его при этом, ни того, что после многолетних раздумий над результатами наблюдений он пришел к выводам, которые категорически отказался обнародовать. Они знали, что у него есть два сына, но не знали о них практически ничего.

При первых раскатах грома в городе стали происходить самые неожиданные вещи. Родственники, уже купившие цветы и взявшие напрокат автомобили, неожиданно узнали о том, что они не были приглашены на церемонию по личной просьбе покойного, который хотел, чтобы на его похоронах присутствовали кроме священника только его сыновья. Юристы и бухгалтеры принялись разбирать бумаги с таким рвением, словно были военными строителями, получившими приказ построить за полчаса взлетную полосу длиной в несколько километров. Университетские корпуса спешно переименовывались. На обсерватории приспустили флаг. Более всего жителей Сан-Франциско интересовала судьба огромного наследства Витторио Марратты. В завещании, составленном покойным, было упомянуто о семидесяти пяти сухогрузах, о всех буксирных судах порта Сан-Франциско, об универмаге, о множестве первоклассных зданий и целого ряда трестов, филиалов и отделений крупнейших корпораций. Синьор Марратта играл важную роль во множестве секторов экономики и потому казался своим согражданам воплощением ветхозаветного Ноя. Нечего и говорить, судьба его активов никого не оставляла безразличным.

Завещание было зачитано в среду, ровно через три недели после похорон, когда громовые раскаты уже начали стихать. В эту теплую майскую пору неуемные студенты уже вовсю колесили по стране, а более степенные горожане наслаждались то полуденной жарой, то утренней прохладой родного города. В ультрафиолетовой тени самого большого зала особняка Марратты на Президио-Хайтс собралось около сотни человек. За застекленными створчатыми дверьми, выходившими на балкон, виднелись лазурные воды залива. Прохлада мраморных плит, белых, словно утесы Йосемитского заповедника, напоминала собравшимся гостям (которых обслуживало не меньше двух сотен слуг) о цели их прихода. Церемония оглашения завещания представляла собой нечто среднее между актовым днем в средней школе, заседанием военного суда и сборищем членов тайной секты. В первом ряду сидели сыновья покойного Эван и Хардести. Им было уже за тридцать, но они выглядели куда моложе и вели себя так, словно находились где-нибудь на спортивной площадке или в лесу.

– Боюсь, – громко произнес один из пяти адвокатов, участвовавших в церемонии, – что сегодня многим из числа присутствующих в этом зале придется испытать немалое разочарование. Синьор Марратта был сложным человеком, благодаря чему порой находил крайне простые решения. В течение почти полувека я имел честь быть его другом и советником по правовым вопросам и все это время спорил с ним о том, как следует понимать закон. Синьор Марратта не знал законов, но чувствовал их дух и обычно бывал прав. Я говорю все это не для того, чтобы заслужить расположение его родственников, нет. Я единственно хочу предостеречь вас от поспешных выводов касательно содержания того документа, который сегодня будет представлен вашему вниманию. Синьор Марратта, обладавший поистине несметными богатствами, оставил необычайно краткое завещание. Если вы предполагали, что эта церемония займет несколько часов, вы испытаете приятное удивление, ибо практически все свое состояние он завещал одному, а то что осталось – другому человеку. Увы, многие из вас почувствуют себя незаслуженно обойденными.

Присутствующие замерли. Напряженное ожидание и страх сплелись воедино подобно симметричным, борющимся друг с другом змеям на кадуцее. Представители университета и благотворительных организаций, директора больниц, дальние родственники, случайные знакомые, незаметные сотрудники и представители прессы застыли в ожидании, продолжая хранить надежду на то, что им перепадет хотя бы малая кроха от этого гигантского состояния.

Все понимали, что Эван, отличавшийся весьма своеобразным характером, мог рассчитывать только на скромный и, возможно, достаточно обидный подарок. Внезапная смерть матери превратила его в жадного, беспутного и необычайно жестокого человека, жившего на отцовские деньги.

В юности он так часто избивал в кровь своего младшего брата Хардести, что тот побаивался его до сих пор, хотя за это время успел пройти две войны и превратился в настоящего атлета. После службы в армии, из-за которой Хардести пришлось оставить аспирантуру, он стал застенчивым, тихим, надломленным и лишенным последних иллюзий.

Прежде чем адвокат успел снять с конверта печать, все поняли, что покойный завещал свое имущество именно Хардести, отличавшемуся необычайной скромностью и невзыскательностью, отвесив тем самым прощальную пощечину за наркотики, разбитые автомобили, бесконечные похождения и потерянное время своему старшему сыну. Это понимал и Эван, смотревший на Хардести с нескрываемой ненавистью.

Сжимавший кулаки Эван тяжело дышал и обливался потом. Хардести же, напротив, был необычайно спокоен и наверняка думал в эту минуту о своем отце, который был единственным по-настоящему близким ему человеком. Он с нетерпением ожидал окончания этой тягостной церемонии, после которой смог бы вернуться в свои комнаты, где его ожидали книги, растения и привычный вид из окна. За несколько лет до этого Эван переехал в особняк на Русском Холме, сражая своих многочисленных любовниц обилием электронного оборудования, делавшего его апартаменты похожими на укрытие, сооруженное где-нибудь на мысе Канаверал. Хардести же спал на золотисто-синем персидском ковре, укрывшись старым шерстяным одеялом «Аберкромби-энд-Фитч» цвета ржавчины и подложив под голову подушку, набитую гагачьим пухом, на которую он никогда не забывал надеть чистую наволочку. Его собственность состояла главным образом из книг. Он никогда не имел машины и предпочитал ходить пешком или пользоваться общественным транспортом. Он не имел даже часов. Он ходил в одних и тех же башмаках вот уже три года, костюму же его было никак не меньше пятнадцати лет. Гардероб его старшего брата состоял из восьмидесяти модных костюмов, пятидесяти пар итальянских туфель и тысячи галстуков, шляп, тросточек и плащей. Что касается одежды Хардести, то она с легкостью уместилась бы даже в маленьком рюкзачке. Иными словами, он жил достаточно просто.





Поделиться с друзьями:


Дата добавления: 2016-11-18; Мы поможем в написании ваших работ!; просмотров: 255 | Нарушение авторских прав


Поиск на сайте:

Лучшие изречения:

Либо вы управляете вашим днем, либо день управляет вами. © Джим Рон
==> читать все изречения...

823 - | 678 -


© 2015-2024 lektsii.org - Контакты - Последнее добавление

Ген: 0.011 с.