Приказ № 29 по 42 авиационной дивизии Главного командования 4 страница

 

О стиле работы Верховного

 

В декабре боевая деятельность дивизии резко сократилась из-за плохих метеоусловий, а также по причине переформирования дивизии в 3-ю авиационную дивизию дальнего действия, изъятия ее из ВВС и подчинения непосредственно Ставке Верховного Главнокомандования.

Дивизия все активнее переключалась на ночные боевые действия одиночными экипажами. Все больше и больше экипажей выделялось в число охотников за поездами, для внезапных атак аэродромов, для ударов по войскам и технике противника на дорогах и в оперативных тылах. Увеличивался боевой состав и парк самолетов. Дивизия получала новые задачи. Обеспечение связи и питания наших партизан, связи с временно оккупированными территориями Латвии, Литвы, Эстонии, а также с силами Сопротивления на территории Болгарии, Польши и других стран стало нашим повседневным делом. К тому же все время увеличивался объем «обычной» работы — налеты на глубокие тылы противника и боевые действия в интересах наших наземных войск.

Вскоре я получил приказ Сталина перевести штаб дивизии из Монино в Москву. [100] — Слишком много времени уходит на ваши поездки к нам, — сказал Сталин.

Я стоял и ждал дальнейших указаний.

— Вам что-то не понятно? — спросил он.

— Все понятно, товарищ Сталин, — ответил я, — но для того чтобы перебраться в Москву, нужно место.

— Это верно, — покачав головой, сказал Сталин. Подошел к «вертушке», куда-то позвонил: — К вам сейчас приедет Голованов, вы его знаете? Ну вот и хорошо. Разместите его в Москве. — И обращаясь ко мне: — Вы знаете Хрулева?

Я утвердительно кивнул.

— Идите к нему, он вас устроит.

Выйдя от Сталина и уточнив, где находится штаб Андрея Васильевича, отправился к нему. Я знал его только по телефонным звонкам и никогда не видел. Войдя в кабинет, увидел очень подвижного, энергичного человека, который с первых же слов располагал к себе. Считая, что нужно получить жилье в Москве лично мне, он спросил о составе моей семьи, но узнав, что нужно перевести весь штаб, вызвал двух товарищей, оделся и предложил ехать с ним.

Объехали мы множество всяких зданий. Наиболее подходило помещение Военно-воздушной академии имени Н. Е. Жуковского, расположенное непосредственно у Центрального аэродрома, что давало возможность быстро, оперативно связываться с частями дивизии, но оно было занято. Посетовав, я просил подыскать помещение ближе к аэродрому.

— Зачем искать? — сказал Андрей Васильевич. — Вам подходит помещение Академии?

— Конечно, — ответил я.

— Ну и переезжайте с Богом.

— А как скоро его освободят?

— Когда вы можете начать переезд?

— Хоть завтра.

— Ну и переезжайте. К завтрашнему дню здание будет свободно. «Вот это организация!» — подумал я.

На другой день позвонил Сталин и спросил, в Москве ли мы.

Так неожиданно и быстро передислоцировался наш штаб на новое место, в Академию имени Жуковского, где и пробыл всю войну.[57]

Здесь мне хотелось бы сказать о некоторых личных впечатлениях о Сталине и стиле его работы. Думается, зная то и другое, читателю легче будет понять те или иные события или факты, с которыми он встретится в различных местах нашего дальнейшего повествования. [101] Я уже говорил выше, что сложившееся лично у меня, и, мне кажется, не только у меня, мнение о Сталине в период 1937–1938 годов было явно не в его пользу. А как мы знаем, изменить укоренившееся в течение ряда лет мнение сложно. Но и не считаться с событиями, которые проходят перед вашими глазами, не давать им объективную оценку здравомыслящий человек также не может…

От Сталина надо было ждать звонка в любое время суток. Звонил, как правило, он сам или его помощника. Н. Поскребышев. Этот поистине удивительный человек был всецело предан Сталину и всегда находился с ним, ехал ли Сталин отдыхать или работал. Поскребышев был единственным, кто знал всю подноготную любого вопроса. Сталин привык к нему и, не стесняясь, высказывал при нем свои мысли по любому вопросу и любому человеку, зная, что дальше Поскребышева ничего не пойдет. И действительно, Александр Николаевич был очень простым и общительным человеком, но в то же время в делах был нем как рыба. Спустя годы много положил Хрущев изворотливости и всяких приемов, дабы выведать у Поскребышева все о Сталине. Как говорят, и кнутом, и пряником… Но ответ всегда был один: «Вы были членом Политбюро, а я был лишь членом ЦК. Откуда мне знать больше вас? Я в заседаниях Политбюро участия не принимал, а, как вы знаете, все вопросы решались там». Вот и все. Так и умер Александр Николаевич, унеся с собой в могилу то, что знал об истинном лице Сталина, о котором он мог бы, конечно, рассказать очень много…

Если Сталин звонил сам, то обычно он здоровался, справлялся о делах и, если нужно было, чтобы вы лично к нему явились, никогда не говорил: «Вы мне нужны, приезжайте», — или что-нибудь в этом роде. Он всегда спрашивал: «Можете вы ко мне приехать?» — и, получив утвердительный ответ, говорил: «Пожалуйста, приезжайте.» Но я, например, никогда не знал, зачем и по какому вопросу еду. Если звонил Поскребышев и у него спрашивали, зачем вызывают, всегда был один и тот же ответ: «Не знаю».

Единственно, что помогало ориентироваться, — это спросить у Александра Николаевича: «Кто еще есть у Сталина?» Тут вы всегда получали точный ответ, но это мало помогало. У Сталина можно было столкнуться с любым вопросом, конечно, входящим в крут ваших обязанностей и вашей компетенции, и вы обязаны были дать исчерпывающий ответ. Если вы оказались не готовы к ответу, вам давали время уточнить необходимые цифры, факты, даты, детали по телефону прямо из приемной. Если же оказывалось, что вы затрудняетесь ответить по основным вопросам вашей деятельности, касающимся боевой работы подчиненных вам частей и соединений, материальной части, командного состава и так далее, которые вы обязаны знать по занимаемой должности, вам прямо говорили, что вы не занимаетесь своим делом, не знаете его и, если так пойдет дальше, делать вам на этом посту нечего. Так, незнание обстановки, возможностей своих войск и противника показал Маршал Советского Союза Г. И. Кулик, разжалованный в 1942 году до звания генерал-майора. [102] Контроль за исполнением даваемых поручений был абсолютен. Каждый знал, что его обязательно спросят, и не раз, о том, как выполняется полученное задание. Выполнение различных постановлений и решений начинали немедленно, не ожидая их оформления. Дорожили каждым часом, зная, что никаких скидок на всякие там обстоятельства не будет. Все вопросы обсуждались предварительно, исполнитель, как правило, присутствовал здесь же.

На мой взгляд, характерной чертой Сталина была его поразительная требовательность к себе и к другим. Радуясь тому или иному успеху, назавтра он рассматривал этот успех уже как нечто само собой разумеющееся, а послезавтра «виновника» успеха спрашивал, что тот думает делать дальше. Таким образом, почивать на лаврах любому, даже весьма авторитетному товарищу не удавалось. Сталин, воздав должное человеку, который совершил что-то важное, подталкивал его делать дальнейшие шаги.

Эта характерная черта не позволяла людям самоуспокаиваться и топтаться на месте. Каждый также знал, что ответит сполна, несмотря ни на какие заслуги, если он мог что-либо сделать, но не сделал. Всяческие отговорки, которые у нас, к сожалению, всегда находятся, для Сталина не имели никакого значения. Если же человек в чем-то ошибся, но пришел и сам сказал прямо обо всем, как бы тяжелы ни были последствия ошибки, никогда за этим не следовало наказание. Но горе было тому, кто брался что-то сделать и не делал, а пускался во всякого рода объяснения. Такой человек сразу лишался своего поста. Болтунов Сталин не терпел. Не раз слышал я от него, что человек, который не держит своего слова, не имеет лица. О таких людях он говорил с презрением. И наоборот, хозяева своего слова пользовались его уважением. Он заботился о них, заботился об их семьях, хотя никогда об этом не говорил и этого не подчеркивал. Он мог работать круглые сутки и требовал работы и от других. Кто выдерживал, тот работал. Кто не выдерживал, — уходил.

Работоспособность Сталина во время войны была феноменальная, а ведь он уже был не молодым человеком, ему было за шестьдесят. Память у него была редкостная, познания в любой области, с которой он соприкасался, удивительны. Я, летчик, во время войны считал себя вполне грамотным человеком во всем, что касалось авиации, и должен сказать, что, разговаривая со Сталиным по специальным авиационным вопросам, каждый раз видел перед собой собеседника, который хорошо разбирался в них, не хуже меня. Такое же чувство испытывали и другие товарищи, с которыми приходилось беседовать на эту тему — артиллеристы, танкисты, работники промышленности, конструкторы. Так, например, Н. Н. Воронов,[58]впоследствии Главный маршал артиллерии, являлся к Сталину с записной книжкой, в которую были занесены все основные данные о количестве частей и соединений, типах артиллерийских систем, снарядов и т. д. [103] Докладывая, он предварительно заглядывал в эту книжку, однако не раз бывали случаи, когда Верховный Главнокомандующий, зная все эти данные на память, поправлял его, и Николаю Николаевичу приходилось извиняться. Однажды Г. К. Жуков,[59]будучи командующим Западным фронтом, приехал с докладом в Ставку. Были разложены карты, начался доклад. Сталин, как правило, никогда не прерывал говорящего, давал ему возможность высказаться. Потом выслушивал мнения или замечания присутствующих. Обычно в это время он всегда неторопливо ходил и курил трубку. Сталин внимательно рассматривал карты, а по окончании доклада Жукова указал пальцем место на карте и спросил:

— А это что такое?!

Георгий Константинович нагнулся над картой и, слегка покраснев, ответил::

— Офицер, наносивший обстановку, неточно нанес здесь линию обороны. Она проходит тут. — И показал точное расположение переднего края (на карте линия обороны, нанесенная, видимо, в спешке, частично проходила по болоту).

— Желательно, чтобы сюда приезжали с точными данными, — заметил Сталин.

Для каждого из нас это был предметный урок. Вот и повоюй тут «по глобусу»!

Я, честно говоря, не завидовал тому офицеру, который наносил обстановку на карту. За его невнимательную работу получил замечание командующий фронтом, который лучше любого знал дела и обстановку у себя на переднем крае и которому пришлось краснеть за работников своего штаба. У Сталина была какая-то удивительная способность находить слабые места в любом деле.

Я видел Сталина и общался с ним не один день и не один год и должен сказать, что все в его поведении было естественно. Иной раз я спорил с ним, доказывая свое, а спустя некоторое время, пусть через год, через два, убеждался: да, он тогда был прав, а не я. Сталин давал мне возможность самому убедиться в ошибочности своих заключений, и я бы сказал, что такой метод педагогики был весьма эффективен.

Как-то сгоряча я сказал ему:

— Что вы от меня хотите? Я простой летчик.

— А я простой бакинский пропагандист, — ответил он. И добавил: — Это вы только со мной можете так разговаривать. Больше вы ни с кем так не поговорите.

Тогда я не обратил внимание на это добавление к реплике и оценил ее по достоинству гораздо позже. [104] Слово Верховного Главнокомандующего было нерушимо. Обсудив с ним тот или иной вопрос, вы смело выполняли порученное дело. Никому и в голову не могло прийти, что ему потом скажут: мол, ты не так понял. А решались, как известно, вопросы огромной важности. Словесно же, то есть в устной форме, отдавались распоряжения о боевых вылетах, объектах бомбометания, боевых порядках и так далее, которые потом оформлялись боевыми приказами. И я не помню случая, чтобы кто-то что-то перепутал или выполнил не так, как нужно. Ответственность за поручаемое дело была столь высока, что четкость и точность исполнения были обеспечены.

Я видел точность Сталина даже в мелочах. Если вы поставили перед ним те или иные вопросы и он сказал, что подумает и позвонит вам, можете не сомневаться: пройдет час, день, неделя, но звонок последует, и вы получите ответ. Конечно, не обязательно положительный.

Как-то на первых порах, еще не зная стиля работы Сталина, я напомнил ему о необходимости рассмотреть вопрос о целесообразности применения дизелей для дальних полетов. В то время с авиационным бензином было туго, а дизели, как известно, могут работать на керосине. Результаты же применения дизелей были самые противоречивые: одни самолеты летали отлично, другие возвращались, не выполнив боевого задания из-за отказа двигателей. А у нас кроме самолетов Пе-8 (ТБ-7) на дизелях работало и много бомбардировщиков ЕР-2 с хорошими тактическими данными. Бросаться ими было нельзя.

— Вы мне об этом уже говорили, — несколько удивленно ответил Сталин, — и я обещал вам этот вопрос рассмотреть. Имейте терпение. Есть более важные дела.

Прошло довольно много времени, и я собрался было еще раз напомнить, но при очередном разговоре по телефону Сталин сказал:

— Приезжайте, дошла очередь и до ваших дизелей.

Так, решая с ним самые разные вопросы Авиации дальнего действия, игравшей все большую и большую роль в войне с германским фашизмом, и присутствуя при решении многих других вопросов, я все лучше узнавал его.

Например, я довольно скоро увидел, что Сталин не любит многословия, требует краткого изложения самой сути дела. Длинных речей он терпеть не мог и сам таких речей никогда не произносил. Его замечания или высказывания были предельно кратки, абсолютно ясны. Бумаги он читал с карандашом в руках, исправлял орфографические ошибки, ставил знаки препинания, а бумаги «особо выдающиеся» отправлял назад, автору. Мы каждый день представляли в Ставку боевые донесения о нашей деятельности и, прежде чем подписывать их, по нескольку раз читали, а словарь Ушакова был у нас настольной книгой. [105] Даже в самое тяжелое время войны Сталин любил во всем порядок и требовал его от других.

Как-то А. Ф. Горкин,[60]тогда секретарь Президиума Верховного Совета, принес проект нового закона для обсуждения. У меня не осталось в памяти сути этого закона. Хорошо помню лишь, что в нем было всего десять-пятнадцать строк. Много раз читался он, и всякий раз спрашивалось: а можно ли этот закон толковать не так, как он мыслится, а по-другому? И всякий раз оказывалось, что можно. Чуть ли не два часа прошло, пока, наконец, не добились того, что уже никто не смог предложить или высказать другого толкования.

Письменные документы, подлежащие опубликованию в виде постановлений, решений, отрабатывались с особой тщательностью, по многу раз обсуждались и лишь после многократных чтений, поправок, критических замечаний отпечатывались начисто и подписывались. Сталин по поводу таких документов говорил: «Думай день, мало — неделю, мало — месяц, мало — год. Но, подумав и издав, не вздумай отменять».

Если вы обратите внимание на документы, которые подписывались в то время, увидите, что Сталин, хотя и являлся главой правительства и Генеральным секретарем нашей партии, в зависимости от содержания документа скромно довольствовался иногда и третьим местом, ставя свою подпись под ним.

Слово «я» в деловом лексиконе Сталина отсутствовало. Этим словом он пользовался, лишь рассказывая лично о себе. Таких выражений, как «я дал указание», «я решил» и тому подобное, вообще не существовало, хотя все мы знаем, какой вес имел Сталин и что именно он, а не кто другой, в те времена мог изъясняться от первого лица. Везде и всегда у него были «мы».

Мне запомнилась характерная особенность в обращениях к Верховному Главнокомандующему. Я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь обращался к нему, называя его воинское звание или должность. Обращаясь, все говорили: «Товарищ Сталин». Эти слова всегда произносились и в ответах на его вопросы. Отвечавшие говорили: «Да, товарищ Сталин», «Могу, товарищ Сталин» или «Нет, товарищ Сталин» и т. д. Думается, что такая форма обращения в то время была более приемлемой для самого Сталина. И лица, часто соприкасавшиеся с ним, не могли не учитывать этого. Мне пришлось слышать, как один из присутствующих называл Верховного Главнокомандующего по имени и отчеству, подчеркивая тем самым свое стремление быть более близким к нему, нежели другие. Сталин ничего, конечно, не сказал по этому поводу, но свое явное недовольство весьма убедительно выразил жестом и мимикой. Документы, письма и другие деловые бумаги, направлявшиеся ему, как правило, имели короткий адрес: «ЦК ВКП(б). Товарищу Сталину». [106] Верховный Главнокомандующий не любил, чтобы разговоры с ним выходили за пределы его дверей. Наполеон говорил, что секрет есть секрет, пока его знает один человек. У Сталина могли знать секрет и два, и три человека: он и те, с кем шла беседа. Но если он, поговорив с кем-нибудь из товарищей, предупреждал: «Об этом знаете вы и я», — то можете быть уверены: ни один человек не решался сказать кому-либо о состоявшемся разговоре, и секрет оставался секретом. По крайней мере, мне не известны такие люди, которые бы делали третье лицо обладателем этого секрета.

К людям, которые работали с ним, Сталин был очень внимателен, он считался с тем, что на войне может быть всякое.

Известно, что И. С. Конев[61] вследствие неудач на фронте (речь идет о сорок первом и сорок втором годах) дважды оказывался под угрозой суда и сурового приговора. И оба раза Сталин брал его под защиту, видя, что на войне иногда складывается такая обстановка, когда один человек, будь он даже семи пядей во лбу, лично сделать ничего не может. Надо сказать, что Иван Степанович Конев показал себя удивительно храбрым человеком. Так, командуя Калининским фронтом и получив донесение, что одна из рот оставила свои позиции и отошла, он поехал туда, лично руководил боем и восстановил прежнее положение. Правда, я был свидетелем, как Верховный ругал его за такие поступки, выговаривая ему, что не дело командующего фронтом лично заниматься вопросами, которые должны решать, в лучшем случае, командиры полков. Но храбрых людей Сталин очень уважал и ценил.

Надо сказать, в командовании прямо не везло (если это выражение достаточно для определения сути дела) генералу А. И. Еременко.[62]Не раз его перебрасывали с места на место с одинаковым результатом, и лишь в 1944 году, когда изменилось положение на всех фронтах, дела у него более или менее пошли. К неудачникам следует отнести и Ф. И. Голикова,[63]которому пришлось уйти с фронтового командования на кадры.

Не раз мне приходилось хлопотать за кого-нибудь перед Верховным Главнокомандующим или быть свидетелем того, как это делают другие. Так, однажды, неизвестно какими путями, появился у меня на столе замусоленный треугольник-письмо: «Гражданину командующему Голованову». Признаться, с такими адресами я еще писем не получал. Быстро вскрыв его, сразу посмотрел на подпись: «Мансветов». Неужели это командир отряда из Восточно-Сибирского управления ГВФ?

Действительно, письмо было от него, а сидел он в лагерях где-то на Колыме, обвиненный в шпионаже в пользу Японии и арестованный в 1938 году.

Мансветов просил помочь ему. Сам он происходил из грузинских князей, но, как известно, князья эти подчас, кроме общипанного петуха, ничего не имели. Как летчик и командир отряда, Мансветов, оставаясь беспартийным, пользовался большим авторитетом среди товарищей, и уж что-что, а версия о его японском шпионаже никак не укладывалась в моей голове. [107] Вспомнил я и свои мытарства в Иркутске. Меня ведь тоже пытались приобщить к какой-то разведке.

Вечером я пришел домой к И. В. Сталину, рассказал ему о полученном письме, а заодно и о своей иркутской истории…

— Что-то о князьях Мансветовых ничего особенного не слышал, — сказал он. — Вы хорошо знаете этого Мансветова?

— Я не только хорошо его знаю, но ручаюсь за него и прошу разрешить забрать его к нам в АДД.

— Ну что же, если вы уверены в нем и ручаетесь за него, мы сейчас попросим направить его к вам.

Он подошел к телефону, набрал номер.

— У меня Голованов. Ходатайствует за бывшего своего командира отряда.

Считаю, просьбу его следует рассмотреть: зря человек просить не будет.

— Приедете к себе, позвоните Берия, — сказал Сталин. На этом мы и распростились.

Кстати говоря, Сталин всегда, когда к нему приезжали домой, встречал и пытался помочь раздеться, а при уходе гостя, если вы были один, провожал и помогал одеться. Я всегда почему-то чувствовал себя при этом страшно неловко и всегда, входя в дом, на ходу снимал шинель или фуражку. Уходя, также старался быстрее выйти из комнаты и одеться до того, как подойдет Сталин. Так было и на этот раз.

Приехал к себе в штаб, мне сказали, что дважды уже звонили от Берия и чтобы я сейчас же ему позвонил.

— Что это у тебя там за приятель сидит?! — грубо спросил меня Берия, как только я с ним соединился.

Я понял, что он был недоволен моим непосредственным обращением к Сталину.

Я рассказал о сути дела и сообщил, где находится Мансветов. Через некоторое время мне позвонил Берия и сказал, что Мансветов скоро прибудет ко мне и чтобы я написал документ с просьбой о его освобождении и направлении в мое распоряжение. Впредь, дал указание Берия, по этим вопросам беспокоить Сталина не нужно, а если что-либо возникнет, обращаться непосредственно к нему, чем я и не преминул в дальнейшем воспользоваться.

В тот же день мною было написано официальное письмо в Наркомвнудел. Вот его текст:

Представляя Вам письмо бывшего командира 11-го Гидроотряда Восточно-Сибирского управления ГВФ Мансветова А. В., прошу Вашего приказания пересмотреть его дело, так как безусловно убежден, что он никаким шпионом или контрреволюционером быть не мог. [108] За трехлетнюю его работу при моем руководстве Восточно-Сибирским управлением ГВФ кроме наилучших отзывов о нем сказать ничего не могу, такие же отзывы о нем давались мне и работниками НКВД по Восточно-Сибирскому краю.

Могу использовать его в Авиации ДД без всякого сомнения: Приложение, упомянутое на 2-х листах, только адресату.

Командующий Авиацией ДА, генерал-лейтенант авиации Голованов.

Через некоторое время мне позвонили и сообщили, что Мансветов скоро прибудет ко мне. Действительно, он прибыл буквально через несколько дней, воевал отлично, получил несколько боевых наград и закончил войну майором. Много сделал он боевых вылетов по обеспечению югославских партизан, что являлось в то время весьма сложным делом и о чем я напишу несколько позже. Во всяком случае, он был истинным советским патриотом и прекрасным летчиком.

Впоследствии мне удалось договориться и о том, что все сбитые летчики и члены наших боевых экипажей, попавшие теми или иными путями снова на нашу территорию, будут немедленно возвращаться в АДД, минуя всякие места проверок. Так всю войну и делалось.

Чтобы показать лицо Сталина, хотел бы привести еще один пример. Мне доложили, что приехал авиационный конструктор А. Н. Туполев[64] и хочет со мной переговорить.

— Пусть сейчас же заходит. Зачем вы мне предварительно докладываете?!

— Дело в том, товарищ командующий, что Андрей Николаевич под охраной…

Как его — одного к вам или с охраной?

— Конечно, одного!

Вошел Андрей Николаевич Туполев. Этот великий оптимист, которому нелегко досталась жизнь, улыбаясь, поздоровался. Я предложил ему сесть, чувствуя какую-то неловкость, словно и я виноват в его теперешнем положении.

Разговор зашел о фронтовом бомбардировщике Ту-2 и о возможности его применения в Авиации дальнего действия.

Несмотря на свои хорошие, по тогдашним временам, качества, этот самолет был рассчитан на одного летчика, что при длительных полетах нас не устраивало. Конструктор сказал, что есть возможность посадить в этот самолет второго летчика, и показал, как нужно усовершенствовать кабину.

А я слушал его и думал: «Вот это человек! У него такие неприятности, а он не перестает заниматься любимым делом, продолжает заботиться об укреплении наших Военно-Воздушных Сил». [109] Мне стало не по себе. Я чувствовал и понимал, что такое отношение к людям — это «отрыжки» печального прошлого, которое я и сам пережил. И я решил, что надо об этом поговорить со Сталиным.

Вскоре я был в Кремле. Доложил Верховному о своих делах, и на вопрос, что нового, передал о своей беседе с конструктором и его предложении использовать этот самолет в АДД.

Верховный Главнокомандующий заинтересовался такой возможностью и спросил, что для этого нужно.

Доложив характеристики Ту-2, я высказал мнение, что без второго летчика самолет для АДД не подойдет, так как боевая работа на Ил-4, тоже с одним летчиком, вызывает у нас большие трудности, исключающие возможность провозки на боевые задания вводимых в строй пилотов из-за отсутствия второго управления, а также в связи с тем, что многочасовое, без какого-либо отдыха, пребывание в воздухе на этом самолете сильно утомляет летчика. Сталин с этим согласился.

Все вопросы были решены, но я не уходил.

— Вы что-то хотите у меня спросить?

— Товарищ Сталин, за что сидит Туполев?..

Вопрос был неожиданным.

Воцарилось довольно длительное молчание. Сталин, видимо, размышлял.

— Говорят, что он не то английский, не то американский шпион… — Тон ответа был необычен, не было в нем ни твердости, ни уверенности.

— Неужели вы этому верите, товарищ Сталин?! — вырвалось у меня.

— А ты веришь?! — переходя на «ты» и приблизившись ко мне вплотную, спросил он.

— Нет, не верю, — решительно ответил я.

— И я не верю! — вдруг ответил Сталин.

Такого ответа я не ожидал и стоял в глубочайшем изумлении.

— Всего хорошего, — подняв руку, сказал Сталин. Это значило, что на сегодня разговор со мной окончен.

Я вышел. Многое я передумал по дороге в свой штаб…

Через некоторое время я узнал об освобождении Андрея Николаевича, чему был несказанно рад. Разговоров на эту тему со Сталиным больше никогда не было.

Работая в Ставке, я не раз убеждался: сомневаясь в чем-то, Сталин искал ответ, и, если он находил этот ответ у людей, с мнением которых считался, вопрос решался мгновенно. Впоследствии я узнал, что добрую роль в жизни ряда руководящих работников сыграли маршалы С. К. Тимошенко и Г. К. Жуков. Но, к сожалению, в те времена мало находилось товарищей, бравших на себя ответственность за тех или иных людей, хотя такие возможности, конечно, были у каждого общавшегося со Сталиным. [110] Особенно мне хотелось бы выделить Семена Константиновича Тимошенко.

Многих вызволил он из беды, а некоторые избежали ареста благодаря его прямому вмешательству. …Помню один случай, о котором узнал я из разговоров в Ставке. Дело было так: прибыл летчик-истребитель в Кремль, в Верховный Совет, получать свою награду — Звезду Героя Советского Союза. Звезду он получил, отметил, конечно, с товарищами это событие и уже ночью шел в приподнятом настроении домой. Вдруг он услышал женский крик. Поспешив на помощь, летчик увидел девушку и возле нее мужчину. Заливаясь слезами, девушка объяснила, что к ней пристает неизвестный гражданин. Окончилось дело трагически: летчик застрелил неизвестного.

Москва была на военном положении. Появился патруль, летчика задержали и доставили в комендатуру. Убитый оказался ответственным работником танковой промышленности. Дело было доложено Сталину. Разобравшись во всех деталях, Верховный Главнокомандующий спросил, что, по советским законам, можно сделать для летчика. Ему сказали: можно только взять его на поруки до суда. Сталин написал заявление в Президиум Верховного Совета с просьбой отдать летчика на поруки. Просьбу удовлетворили, летчика освободили, и ему было сказало, что его взял на поруки товарищ Сталин. Летчик вернулся в свою часть, геройски сражался и погиб в воздушном бою.

Сталин нередко говорил, что готов мириться со многими недостатками в человеке, лишь бы голова у него была на плечах. Вспоминается такой случай: Верховный Главнокомандующий был недоволен работой Главного штаба ВМФ и считал, что для пользы дела нужно заменить его начальника.

Рекомендовали на эту должность адмирала Исакова.[65]

Наркомом Военно-Морского Флота тогда был Н. Г. Кузнецов,[66]который согласился с кандидатурой, но заметил, что Исакову трудно будет работать, так как ему ампутировали ногу.

— Я думаю, что лучше работать с человеком без ноги, чем с человеком без головы, — сказал Сталин.

На этом и порешили.

Даже в тяжкие годы войны Сталин с большим вниманием относился ко всему новому, прогрессивному, необходимому.

В одну из ночей зашел ко мне мой заместитель по связи и радионавигации Н. А. Байкузов и сказал, что меня хочет видеть Аксель Иванович Берг,[67]у которого есть много важных и интересных мыслей. Так как радионавигация и радиолокация были у нас в АДД, основными способами самолетовождения, я с готовностью встретился с Акселем Ивановичем. Был он в то время, если не ошибаюсь, инженер-контр-адмиралом. Беседовали мы долго. Вопросы, поставленные им, имели государственное значение.

Радиолокационная промышленность тогда у нас почти отсутствовала. [111] Достаточно сказать, что боевые корабли английского флота имели на борту локаторы, в то время как у нас об этом было весьма туманное представление. Точно так же обстояли дела и в авиации. А двигаться вперед без радиолокационной аппаратуры было немыслимо. Аксель Иванович передал мне объемистый доклад, который он безрезультатно рассылал по всем инстанциям. Его соображения о развитии этой области промышленности были весьма важны.

Я доложил о предложениях А. И. Берга Сталину, и в тот же день было принято решение о создании Совета по радиолокации при ГКО во главе с Г. М. Маленковым. А. И. Берг был назначен заместителем председателя этого Совета. Так решались важные для государства вопросы.