Часть первая. Золотые волки 7 страница

— Пра-а-авь! Пра-а-авь! Вот та-а-ак... Хрен возьмёшь! Пройду! Пробьюсь. Пра-а-авь...

Мокрая собака лёжа раскорячила лапы и истошно выла от страха. Егор бессознательно слышал этот вой, ловил взглядом небо и стены ущелья, бешеные буруны окатывали его с ног до головы, били с размаху и гнули, но он сосредоточился на летящих навстречу лобатых валунах.

Неимоверными усилиями отталкивался, направляя плот меж их зубов... А этой гребёнке не было конца и края. И опять тонул в грохоте воды отчаянный крик:

— Пра-а-авь!

Несколько раз плот налетал боком на камни, его мигом кренило и опять срывало. Усталость от чрезмерного напряжения свинцом наливала руки. Рёв нового порога неотвратимо близился, и невозможно было разобрать, где валуны, а где струя, — всё скрыто пляшущим туманом поднятой в воздух пены.

Ноги сами искали упор, руки окостенели на шесте, и вот уже покатило плот с крутой горы в глотку захлебнувшегося рычаньем ущелья. Казалось, что минула вечность в этой неравной борьбе, и неожиданно всё разом стихло.

С Егора ручьями текло, зубы стучали, а из горла с хрипом выплескивалось звериное подвывание. Он стоял, отупело глядя вперёд, на гладь ровной и тихой реки. Ущипнул себя за щёку — живой!

И вдруг! Его захлестнуло неведомое наслаждение от преодолённого ужаса, он упивался радостью испытанного риска. По щекам Егора бежали слёзы, его тряс сумасшедший смех, непомерное честолюбие взыграло и шевельнуло помертвевшие губы: — Теперь, мне сам чёрт не страшен...

Только потом уж увидел на берегу радостно махающего руками Игнатия, а когда причалил, Парфёнов уже сидел телешом у разгорающегося костра. Одежда сохла на старых жердях, прибитых к деревьям.

Рядом топорщился перекладинами грубо вытесанный топором, почерневший от времени крест над заросшим травой холмиком. Приискатель отхлёбывал из банчка, вздрагивая от холода.

Они долго сидели, как глухонемые, хлебали жгучую влагу, поминали зарытых в мёрзлый берег людей. Наконец, Парфёнов уронил:

— Вот и прошёл ты крещение нашенское. А я сюда боле не поплыву. Хватит. Чуток не утоп этим разом.

— А я — поплыву, — уверенно сказал Егор.

Игнатий скосил на него прищуренный глаз и обнял за плечи.

— Про-о-о-опал ты, брат. А как до золотья доберёмся, совсем свихнешься. Это ить такая заразная штука — испытать себя. На што годишься. А ведь и я наверняка поплыву. Чё без толку зарекаться. Я уж тебе гутарил, что в Харбине есть один удалой японец.

Живы будем, сведу тебя с ним. То, что мы счас испытали, он зовёт — Величием Духа Человека. Когда я впервой слухал тово маленького и худого старика, многое не понимал, а потом вник и уж не могу без разговора с ним. Без его школы.

Может быть, потому и хожу в Манчжурию, что снимает он своим ученьем все тяготы и печали. Величие духа... Кацумато учит, что мы, смертные, заблудшие в мелких похотях и страстях, способны на невозможные дела.

Он заставил меня поверить, что можно сладко спать, зарывшись в снег, обходиться в еде кореньями и почками деревьев, когда пристигнет нужда, бороть в себе страх. Страх делает нас безвольными, жалкими и смертными.

Если страх одолеешь, станешь в своём сознании бессмертен и... велик! Будешь понимать себя, узнавать свою силу в полной мере, с несусветной яростью идти избранным путём и добиваться задумки...

Коли со мной случится беда, найди Кацумато-сан и передай привет от меня, китаец Ван Цзи, что тебя ко мне привёл, отведёт и к нему.

— Говоришь о величии духа, а сам не веришь. Возвернёмся, и поклонишься сам японцу, — отозвался Егор.

— Кто знает... Дух духом, а тайга-то, вот она. Анисим Фомин с братанами рядом. У тайги — тоже великий дух. Разве не видишь? Всё отлажено, как в человеке. Ты оглянись кругом, ить ничего лишнего нету, в простоте такая краса — глаза не отлепишь!

И галька, и валуны, и эти дурные пороги, и скалы крутые, и вот эта дремучая листвень — всё на месте. Всё стоит на местах так крепко, что не попрекнёшь... Верка? Ты что это присмирела, девка?

Собака лежала у костра и не могла согреться, её колотило мелкой дрожью. От мокрой шерсти стлался парок с едким душком псины.

— Да-а... Голубушка, связалась ты с нами и, видать, сама не рада. Страху натерпелась вдоволь. Верка? Ни-и-и-ч-ё-о, пообвыкнешь. Собачья доля, обчая...

— А почему ты её Веркой назвал? — полюбопытствовал Егор.

— В память о девке — любушке своей, Вере Михайловне. Я отлучился на промысел из Зеи, а ей блудный ловкач кусок бросил, как ты этой сучке, она и побежала следом. Враз позабыла хозяина.

Верка, могёт быть, из-за охоты прибилась, ружья наши приметила, ей простительно. А моя-то, от чево? Поди теперь разбери. Верка? Будя трястись, на, погрызи чуток мяска.

Ух, ты, моя хорошая... Ясно дело, верней собак нету, — Игнатий запустил пальцы в её загривок, обмяк в улыбке, — может, совсем она бездомная, долго ль человеку пропасть в тайге, плёвое дело... Эх, Верка, Верка.

— Игнатий, ты вот говорил при Соснине, что в вас хунхузы стреляли, что партизанил в тутошних краях. Расскажи?

— А чё брехать-то, было дело, ясно дело. Многие лиходеи бродяжили по тайге, искали нашево брата приискателя. Да и счас ишо не перевелись. Слыхал? Мартыныч-то упреждал? Харбинские тута промышляют, верным делом былое офицерьё, лихоманка их задери.

Вроде единоплеменники мы с ними, а попадись — живота лишат по-злодейски, — взгляд Игнатия затёрся где-то высоко на рекой в навеси скал другого берега, — легко, сказать, стреляли хунхузы. Их, брат, до революции находило к нам тыщами...

Перед семнадцатым годом я прибыл на Тимптонские прииски. От Сергиевской Золотой горы убёг, там бандиты так взлютовали — жизни не стало. Много народу полегло от их рук. Грабили они прииски, били и стреляли всех подряд. Пытали людей, вызнавали, где золото и деньги.

Ясно дело, наживу свою приискатели всегда держали при себе в кожаных мешочках-тулунках, частенько на шее подвешивали. Если схоронить не успел, всё изымут.

В банды шли китайцы, корейцы, русские, маньчжуры, и кого чёрт туда не сводил, не было от них спасения и защиты — только быстрые ноги да слепое везение.

Тропы в жилые места от приисков все были под их глазом: ни пешему, ни конному не проскочить. Гибли и страдали рабочие люди. Так вот бедовали. Промышленникам до приискателей дела не было, грызлись они меж собой за куски пожирней, да с нас последнюю шкуру норовили спустить.

По Тимптону раньше было много люда и приисков. Первым в изначале века открылся Дорожный, в девятьсот втором годе нашёл россыпь горный смотритель Скобельцинский, от Верхне-Амурской компании, и прииск на том месте назвали его именем.

Он и счас там живёт, Иннокентий Тихоныч партизанил за революцию в отряде Щетинкина. Порфирий Ларин тоже на Лебедином, говорят, сторожит от растаскивания прииск. По ево фамилии и назван тот посёлок у станции Большой Невер — Ларинск, это под городом Рухлово.

Кажись, в девятьсот шестом открылся Лебединый прииск, ещё до него — Муравьёвский и много разных иных: Колбочи, Опаринский, Владимироский, Миллионный, Французский. Народу-у страсть прихлынуло!

Добывали мы золото хозяевам пудами, а мытарились в общих казармах впроголодь, продукты доставляла компания никудышные: гнилое мясо, в похлёбке крупинка за крупинкой бегает с дубинкой. Обитали на сплошных нарах, семейные по углам занавесками отгорожены, а холостые вповалку.

В середине барака большая печь из бочки топится день и ночь, народу битком и страшная грязнота. Д-ы-ым коромыслом!

Артельские мамки — жёны иных рабочих, готовят скопом на энтой бочке еду, детишки орут, портянки и онучи воняют — продыху нет, висят они над котелками с кашей и прочей жратвой.

Клопов и вшей — хоть горстями собирай. У бараков весной образуется столько хлама, что голову сломать можно.

Из шахты мы вылазили поздно ночью, а спускались ещё затемно. Так что, при зимнем дне, света белого не видали месяцами. За невыход штрафовали, а то и гнали в шею с приисков.

А куда в морозы денешься, приходилось терпеть. А работа-а, не приведи Бог... мокрая и холодная, а когда и придавит в забое. От такого житья подался я в партизанский отряд Старика в Тимптонской тайге. Разное было...

В девятнадцатом году был в повстанческом отряде на прииске Владимировский. Пошли мы гурьбой к Зее, освобождать от хозяев прииски. В начале зимы меня дома схватили японцы.

Квартировали у нас, видать, ктой-то шепнул им, что я партизанил. Зимой с японцами хорошо воевать, понаденут на себя сорок одёжек, кочанами капустными ходят, повернуться толком не могут.

На руках перчатки, головы бабьими платками замотаны. Врасплох меня пристигли. Я только объявился — ихний офицер заходит. Показывает кулак с оттопыренным большим пальцем. Я сдуру головой кивнул, думал по-нашенски — хорошо.

А он как взревет: «Большевик!» Надо было отпираться от того пальца, а на мизинец кивать головой. Мизинец у них почитался за меньшевика. Вдруг этот офицер увидел, что по столу таракан бежит, разлыбился: «Тарака-а-ан хорос-с-со. Клоп шибко худо — клоп большевик!»

Загребли меня из дому. Я ишо плоховато ходил. Недели две перед этим был в разведке, и поймали нас хунхузы. Двоим моим дружкам отсекли головы шашками, а мне пятки отбили палками, да ржут-насмехаются: «Твоя ходи нету, твоя отдыхай».

Кое-как тогда выбрался к своим. Ну, а из дому под штыками японскими дочикилял с большой толпой арестованных в кутузку. Оттуда в октябре нас повезли в город Свободный, а там засадили в «эшелон смерти». На Красной речке под Хабаровском шли в то время повальные расстрелы.

Много людей извели белогвардейцы и японцы. Там били нас кому не лень: и Семёновское войско приложило руку, и прочая тварь. Доходной я стал совсем, ноги болят распухшие, в груди ломота открылась.

Тут ненароком встретил в вагоне бодайбинского дружка — приискателя Вольдемара Бертина, с которым вместе горе мыкали по Витимской тайге. Он мне и шепнул, что ево знакомый якут Иванов пообещал за наше спасение четыре фунта золота отдать есаулу. Всё, как есть, сбылось.

Нас пятерых вывели из «эшелона смерти», всыпали, для науки, по сто плетей и перевели в тюрьму. Есаул Якимов золото забрал, а дальше в освобождении помощи не оказал. Держали нас при морозах в каменном доме без окон, давали на прокорм четвертушку хлеба и водицу.

Как только выбрался из тюрьмы, отлежался дома и двинул опять вольным старателем на Тимптонские прииски. Поклониться не забыл за спасение Бертину и якуту Иванову. Четыре фунта золота не пожалел отдать за нас! Век ему буду обязан жизнью своей.

— Игнатий — всполошился Егор. — Ты сказал, что Якимов тебя освободил, не Харитоном его звать?

— Шут его знает, он не объявлялся и не ручкался со мной. Только раз и видел его, когда штаны снимал под плети. Здоровенный такой бугаина с бородавкой у ноздри.

— Он! В Манчжурии рядом живём. И бородавка на месте. Домину на то золото отгрохал, что пушкой не пробьёшь.

— Да ну-у? Вот бы свидеться с гадом... Нас-то он спас, а сколь порешил невинных. Бог даст встретимся... Так во-оот... Притопал я на прииск Лебединый. Как раз с Мартынычем в одной казарме поселился.

Тут и налетела банда хунхузов. У меня ишо пятки не зажили от прежней порки. Постреляли народу страсть. Главарь банды меня с Мартынычем сам пытал. А потом угадал, ить тот раз они меня палками угощали. Говорит:

— Тинза шибко ю? Дескать, золота много есть?

— Ми юла, — нету, — отвечаю.

— Твоя ну хо — плохой люди. Тинза ю!

— Моя шибко хо! — отвечаю ему. — Моя много тинза копай. Мартыныч шибко хо, много помогай. Тебе шибко много золота добудем...

— Ваша пропади нету, — смилостивился бандит, — ходи тинза копай, мне таскай, наша стреляй не будет. Наша пампушки, манту будет давай, пельмени давай, капусту давай, зелёный горох давай. Но если тинза ми юла, твоя контрами — убью!

Еле ноги унесли от стращателя, а тут иная банда объявилась и нас с Мартынычем к стенке мордами. Вокруг головы пули свистят, лиходеи золота требуют. Женщин насильничают, магазины грабят, казармы вверх дном трясут.

Кое-как вырвались, потом месяц в тайге хоронились. Тут откель ни возьмись сыскался отряд белых. Схлестнулись они с бандитами и порешили их начисто. Выучка сказалась.

Вернулись беляки на Лебединый и давай грабить почище хунхузов. Потом солдаты сделали у себя революцию, офицеров постреляли и ушли в Ларинск, а оттуда по домам.

Мне в это время так надоело бегать от бандитов, что уже воевал в отряде Журбина. Он погиб на Опаринском прииске, хороший был командир. Большевик. Вскоре очистили тайгу от белых и серых, я стал опять промышлять золотишком. Другова навыка боле нету.

Новая власть пока не возродила прииски к жизни, так и обитаюсь по тайге вольным старателем. Нечё гонять лодыря, пока ноги ходят.

Об одном только думку держу, чтобы напрочь освободилась тайга от банд и грабежей. Утомился до смерти страшиться кажнева шороха. Как думаешь, в будущности станет порядок на земле этой иль всё будут лихие люди колотить народ, отбирать добро?

— Не знаю, Игнатий, — засомневался Егор, — я ведь, сам толком нездешний. Уволок нас батя за кордон. Смутно представляю, что за жизнь была в России, окромя своей станицы, и что будет. Только в этой Манчжурии мне как-то не по себе, тошно жить среди чужих. Домой бы на Аргунь вернуться, да кто меня там ждёт.

— Ты ишо вьюноша, для суда людского грехов не завёл. Ежель нас перехватит банда — молчи. Я буду сам с ими гуторить, коли вынудят стрелят — бей главарей, а хунхузьё, как стадо, вояки никудышные, — хотел ещё что-то сказать, но перемолчался и долго оглядывал Егора со стороны, словно впервые увидал, — в станице-то родня осталась, Егор?

— Остались, дядья, тётки... друзей немало. Можно объявиться, Игнат? Я за отца не ответчик.

— Погодь до осени. Там видно будет. Вот сыщем фартовый ключик, потом оженим тебя на раскрасивой казачке. Чем худо?

— Что вы меня все женить надумали. Дома отец сбирается... Тут ты... Сам говоришь, что собака куда умней жены, на хозяина не брешет.

Одёжка высохла. Солнце жарит, можно голышом до вечера сидеть. Егор смотрел на реку и дивился, — неужто я сам прошёл этот перекат?

В этот день дальше не тронулись. Сушили подмокшие вьюки и припасы. Парфёнов разобрал взятую с собой небольшую сеть из конского волоса, позвал Егора на рыбалку.

— Свеженькой рыбки захотелось, обрыдла уже дичина, счас мы иё, голубу, прихватим перед исходом переката.

От одного конца сети идёт длинный шнур, поверх её балберки из бересты, снизу — окатыши свинцовых грузил. К другому концу сети Игнатий привязал сухую палку в руку толщиной. Перешёл вбродок на большой валун, там вырывалась из теснины струя реки и проносилась мимо глубоченной ямы.

Он замахнулся, кинул палку поперёк течения. Тонкая сеть расправилась паутинкой в воздухе и булькнула. Балбёрки заплясали в гребешках волн. Рыбак сноровисто отпускал с локтя петли шнура и, когда он кончился, сеть развернуло течением на плёс.

В том месте сразу же вскипела вода от рыбьих хвостов, шнур задёргался, а Парфёнов, сматывая его на руку, радостно крикнул Егору:

— Есть! попалась рыбёха! счас мы и выберем.

Балбёрки дёргались от рывков добычи, Егор не стерпел, тоже побрел к валуну. В сети запутались ленки, крупные хариусы и небольшой таймешонок. Повыкидав на берег рыбу, Игнатий снова расправил сеть, закинул её.

— Собери рыбёху и иди ставь котелок, — бормотнул молодому напарнику, — я счас заявлюсь. Ух, и попируем же!

Мокрый шнур опять задёргался в его руках. Егор собрал рыбу, ушёл к костру. Наскоро почистил чешую на плоском камне у воды, выпотрошил и промыл тёмных хариусов, хищно оскаленных леночков, толстошкурого таймешонка.

Котелок с доброе ведро скоро закипел. Егор пустил остро пахнущих сыростью рыбин в воду, она затопилась и покрылась белёсой пенкой. Ещё вздрагивали лопушистые хвосты, а со дна уже пошли гулять мелкие пузырьки, вынося кверху жирок навара.

Егор добавил соли, горсть сушёной картошки и сдобрил варево щёпотью перца. Когда Парфенов вернулся и развесил на жердях обвянуть сеть уха во всю бурлила, выплёскивая на жар костра душистую пенку, шевелила сбившуюся в тесноте рыбу.

Игнатий подошёл, снял котелок, с нетерпением зачерпнул деревянной ложкой набрякшую ароматом еду, обжигаясь, хлебнул и защурил от блаженства глаза.

— Бери ложку, Егор, а то один вылакаю. Сладость непомерная!

Ели щербу с сухарями, на чистой тряпице исходила парком белоглазая рыба, растопырив плавники. Игнатий в забытьи смаковал её, высасывая и разбирая по косточкам головы. Пиршество закончилось дегтярной густоты чаем и беспробудным сном в пологе.

Егор ночью просыпался, подкладывал дров в костёр и опять закрывал глаза, проваливаясь в исцеляющую дрёму. Руки и тело отдавали томной болью, свежий воздух, настоянный на запахах тайги и реки, хмельно остужал голову, вливая силы.

Наутро ещё сварили щербицы, наелись до отвала, передохнули за чаем и быстро собрались. Парфёнов оттолкнувшись от берега, распахнул широко руки, загорланил песню, поводя вокруг шалыми глазами:

Из-з-за о-острова-а на стре-е-же-ень,

На прото-о-о-ор р-речной волны-ы-ы,

Вы-ыплыва-а-ают р-расписны-ыя,

Сте-еньки-и Ра-а-азина челны-ы...

Егор весело подхватил со своего плота. От избытка чувств взлаяла и завыла Верка, вслед за непутёвыми хозяевами. Усталая от порогов, перебаламученная вода мерно покатила их вниз.

Поросшие густыми ельниками устья неведомых речек, распадки по ним уходили в безлюдье и дикие места, туда валом шла на нерест рыба, в брачных песнях продолжали свой род глухари, вставали на шаткие ножки явившиеся на свет шоколадного меха тугуты-оленята у осторожных сокжоев, свои владения блюли медведи, прорастали сквозь старый тлен диковинные травы, чтобы расцвести в короткое лето, дать семя и увянуть навеки.

Временами подступали к реке чистые леса гладкоствольных сосен на пологих склонах, огромные тополя и чизении, смешанные с берёзой и еловой гущью, заполняя широкие острова. Ни следа человека, ни даже намёка, что он есть на этой земле.

Суровая в своей неброской и величественной красоте природа остерегала могучей силой.

Глухомань, жившая своими законами многие века, недоступная, привыкшая к сменам тепла, холода, гроз и метелей, открывалась в позолоте солнца, хотелось остановиться и пройти за кривуны, перелезть через хребты, окинуть любопытным взором никем не виданную ширь спящей земли.

А птицы всё беспрестанно летели на Север, их необоримо тянуло туда, к родным местам.

Полдничали уже далеко от мудрёных порогов на обширном, заросшем ерником и поднебесными елями острове. Все перекаты, что они теперь проходили, казались Егору игрушечными и смирными.

Игнатий подточил пилу, пока варилось мясо, они свалили ель в обхват толщиной. Отпилили от комля чурку, из неё приискатель выколол две широкие плахи.

— Дале река тише пойдёт, нечё без дела сидеть на плёсах. Стану мастерить лотки для промывки. — Он забрал плахи к себе на паром и теперь от переката до переката, на спокойной воде, впереди Егора слышалось тюканье топора, эхом откликавшееся от прибрежного леса.

К вечеру заготовки лотков были вытесаны. Увлечённый работой, Игнатий продолжал выстругивать их у костра охотничьим ножом, делал всё тоньше и легче, наружную часть отшлифовал, а внутри пустил шершавинку из волокон дерева.

Чтобы они не намокали в воде, обжёг на огне до черноты и обмазал по горячему медвежьим салом. Сало впиталось в поры дерева, застыло там — воде уже не пробраться.

Утром поднялись поздно, солнце вовсю наяривало в чистом небе. Егор продрал глаза, умылся в реке и застыл от удивления. За одну ночь всё стало зелёным. Бахромистая хвоя лиственниц вылупилась разом из почек, облила сопки нежным весенним цветом.

Вода спадала, оставляя на берегу кайму принесённого мусора — щепок, старой хвои и веток. Буянил у переката таймень, не насытившись на рассвете, пускал буруны у тихого плёса. Река паровала в тепле, мягко журчала и струилась по камням.

Переполненная звуками и шелестом тайга пушилась и расцветала, вымётывая зелёную траву и обряжая берёзки нежными листочками.

Суетливо перелетали птахи, пиликали и свистели на все голоса, погруженные в заботы подступающего лета. Парфёнов аппетитно грыз сухарь, отрешённо глядел на перекат, сыто приговаривал:

— Эко выворачивает... эко, лешак, выкаблучивается, тайменюка-то, нечистая сила! Вот зверина, так зверина. Река вся ходуном идёт. Ну, погоди ты у меня... Спробую твою дурь угомонить, — он порылся во вьюке и достал моток шёлковой верёвки.

На одном конце её привязал длинный проволочный поводок с обшитой шкурой бурундука винной пробкой. Трёхпалый кованый якорёк взблеснул на солнце.

Игнатий обошёл стороной перекат, снял штаны и забрёл в ледяную воду. Забросил на стрежень снасть, долго спускал петли шнура, пока он не кончился. Когда начал подматывать, торопливо поплыл через глубокое плесо бурундук.

Он плыл к обрывистому подмытому берегу, где кружились над ямой шапки взбитой пены. Серп рыбьего хвоста ударил внезапно и утопил в воронке снасть. Игнатий мгновенье повременил, а затем резко дёрнул шнур. Лошадиный рывок взнузданного тайменя слился с радостным воплем рыбака:

— Попался, голубь! Егор, иди помогай, он меня счас утянет к чертям водяным! Скорей!

Рыба ходила в глуби бешеными кругами, резала тонким шнуром руку. Игнатий перекинул его через плечо и, как бурлак, согнувшись до земли, пошёл от реки. Егор тоже вцепился в звонкую тетиву, стал торопливо выбирать режущую воду снасть.

Таймень с мели хотел ещё рвануться в глубину, но тетива выправила прыжок, и он вылетел на мокрую гальку, пугая размерами, хлопая зубастым ртом, извиваясь грузным телом. Егор кинулся на него верхом, сунул пальцы под жабры.

Таймень взбрыкивал, разгребая хвостом большущие камни, зло пялился на людей маленькими глазками, ощеряя губатый ротище. Игнатий палкой выковырнул у него изо рта тройник, смотал трясущимися руками шёлковую бечевку и весело заговорил:

— Будешь знать, как не давать людям спать, ясно дело, расшумелся, распрыгался. Ить добром говорилось — угомоню! А ты гордился, не верил. Вот так-то... отгулялся, брат, на вольных харчах отжировал, пора и честь знать.

Счас мы тебя подсолим, подвялим малость, а потом закоптим над костром. Слаще твоего балыка, брат, нету во всём свете ничего-о. Ты уж извиняй нас, любим пожрать, когда есть что. Егор, тащи этого бугая к паромам. Надо было бы ево запрячь, живо умчит до Якутска.

Егор поднял тяжёлую рыбину и понёс на спине, чуя стихающий трепет её тела. Парфёнов довольный шёл рядом.

— Вот это рыбалка так рыбалка! Да в нём мяса больше чем в хорошем баране, — задышливо проговорил Егор, выбираясь на крутяк берега, — научи меня пользоваться снастью, Игнат?

— Обучу, брат, обучу... Я тебя всему обучу, до чего сам дошёл и добрые люди надоумили. Грешно будет помереть и унесть всю науку с собой.

Обучу, как рыбу ловить и зверя скрадывать. Обучу, как золото искать, как определить по разбегу сопок и ключей основную струю россыпи, увидать иё под многими аршинами земли.

Даже растущие деревья, кусты и скалы на это указывают, только надо всё это видеть, знать твёрдо и поставить шурф на самом фартовом месте. Чую в тебе старательскую закваску, поэтому и обучу. Когда-нибудь помянёшь меня добрым словом.

Сметка в тебе имеется, после моей школы дале развивай башку, думай, примечай, не скупись поработать до горячего пота. Эка радость, ежель почуешь себя грознее самой природы и станешь увёртливым от смерти. Ясно дело, своим умом долго ко всему идти, надо быть любопытным до страсти.

Река всё шире разливалась от бесчисленных ручьёв, малых и больших речек, впадающих в неё со всех сторон. Потекла она ровнее и вольно, закрывая камни на дне зеленоватой толщей воды.

Парфёнов стал нетерпелив, всё вглядывался куда-то вниз по течению, на тихих плёсах работал шестом, толкая тяжёлый плот, ускоряя его бег.

Наконец-то увидел желаемое. В устье большого ключа стоял разлапистый эвенский чум. Вразброд паслись олени, взвякивали жестяными боталами. Около маток бегали сизо-коричневые тугутки.

Пришельцев загодя встретили голосистые собаки, Верка не удержалась от соблазна и прыгнула в воду с плота, соскучившись по своему лохматому племени.

Мокрая, заискивающе вертела перед ними хвостом, падая на спину и махая покорными лапками. Рослые рыжие лайки, напыжившись, степенно походили вокруг незнакомки и смирились с её негаданным вторжением. Верка взлаивала, прыгала и кружилась, вызывая собак на игру.

Плоты ткнулись разлохмаченными о камни торцами в галечный берег. Из чума вылез низкорослый эвенк, не спеша пошёл к гостям, покуривая самодельную трубку. Одет он был в меховые штаны, камусную парку, расшитую цветным бисером, и лёгкие унты, отороченные поверху горностаевыми хвостами.

Следом за ним сыпанула из жилища куча чумазых голопузых ребятишек, у костра суетилась женщина с заплетёнными косами. За строем лиственниц гас закат.

— Здорово, Степан, — соскочил на берег Парфёнов.

— Здорово, Игнаска... третий день тебя ждём. Олешка резать ната, спирт кушай нат-та, говорить толго-толго нат-та, — смуглое лицо эвенка млело неподдельной радостью и гостеприимством, — баба мне зимой сына родил. Шибко на Игнаска похозый. Однахо, крепкий парень будет.

Игнатий неопределённо хохотнул, глянул на удивлённого Егора.

— Неужто, Степан?! Вот это радость! — выжидательно глянул на чум.

— Шибко парень будет крепкий. Охотник будет. Мясо из рук рвёт. Пасиба тебе, хоросый парень.

— Не вгоняй в краску, Степан, перед дружком. Он ить нечё не ведает о нашем родстве, подумает невесть что, Егоркой его звать, принимай гостей.

— Здорово, Игорка... — добродушно улыбнулся эвенк, — у-у-у сопсем большой парень. Ванька такой расти. Баба моя тебя шибко полюбит. Бабе люча, что кость собаке, не отберёшь...

Баба, полнотелая игривая девка с весёлым и кокетливым взглядом, оказалась старшей дочерью Степана. Она вылетела из чума к Игнатию, мешая русские и эвенкийские слова, защебетала кедровкой и поволокла его за собой в жилище.

Вскоре он медведем вылез оттуда на свет, держа в руках пухлощёкого младенца, завернутого в заячье одеяло. У него были слегка раскосые глаза, вполне осмысленно изучающие взрослых.

— Егор?! Ты глянь, чё я на старости лет, горемычный, натворил! Лихую кровь пустил по земле, — дурковато улыбнулся Игнатий и поднял сына высоко над головой, — расти, ясно дело! Добрячего мальца мне удружила Лушка.

Она обеспокоенно вилась вокруг, как оленуха вокруг тугута, ясная материнская радость светилась в быстрых глазах Лушки. Она тянула руки к дитю, боясь, что Игнатий уронит его на землю. Степан попыхивал трубочкой, посмеивался, он снял с жердей маут-аркан и пошёл ловить оленя.

Трубку оставил сыну, трёхлетнему серьёзному карапузу, тот сунул её в рот и привычно затянулся. Свистнула в воздухе ременная петля, белоногий орон забился, испуганно выворачивая белки глаз. Степан достал нож, наставил узкое лезвие в его затылок и резко ударил кулаком по берёзовому черенку.

Животное рухнуло в траву без звука, истомно вытянув заднюю ногу. Эвенк смотал маут, не спеша повесил его на место, вернулся к туше, и замелькали руки опытного охотника.

Олень будто сам вылазил из шкуры, не успел Егор выпить кружку чая, как уже расчленённые ножом части орона были развешаны над дымом костра.

Самые лакомые куски Степан отложил для гостей. Его молчаливая жена притащила из чума большой котёл, повесила его на треножнике над пламенем и залила водой из речки.

Когда вода закипела, бросила мясо, экономно отмерила пару ложек соли из кожаной сумки и тут же сняла котёл с огня. Егор подошёл к Парфёнову, шепнул на ухо:

— Мясо ещё не уварилось. Куда они спешат, пронесёт от него.

— Уварилось, брат, уварилось. Такое мясо спасает от цинги. Соки из него не уходят. А коль пронесёт, у них есть первейшее средство — настой из листьев рододендрона. Но, если понадобится, много не пей, придётся потом палкой выковыривать.

Го-го-го-го, — заржал Игнатий и ушёл к плотам. Вернулся с банчком спирта и свёртком в руках. По-купечески щедро одарил детишек леденцами, хозяйка молча приняла набор разных ножей, Степану протянул мешочек патронов и пачки табака.

Луше досталась цыганская шаль с кистями. Пировали на разостланных шкурах около костра.

Эвенки расспрашивали Игнатия о новостях, живо работали челюстями, обжигаясь, лопали с азартом свежину, взблёскивая остриями чёрных глазёнок, с любопытством разглядывали смешных длинноносых люча с медвежьей шерстью на щеках.

Егору мясо показалось пресным, он сказал об этом Игнатию и услышал, что эвенки подсолили мясо для гостей, а сами привыкли исстари не употреблять соль вовсе.

Звёздное небо мерцало меж веток спящих лиственниц, собаки ворчали и грызлись за кости, беспутная Верка уже взяла команду над покорными кобелями, щёлкала зубами, отнимала лакомство.

Егор позёвывал от сытости, с улыбкой поглядывал, как льнула Лушка к Игнатию, теребила за рукав, прислоняла голову к его плечу, мешая разговору. Мать её сидела нахохлясь, неодобрительно поглядывая на своё чадо, покуривала трубку. Игнатий заговорил о деле.

— Сколько оленей дашь под вьюки, Стёпка?

— Однахо, дюжину олешек дам.

— Мало, ещё пару прибавь. Мне надо больше оленей, — торговался Игнатий, — для двоих много харча везти.

— Два по десять дам. Хватит?

— Уговорились.

— Лушка вас проводит, потом вернётся назад. Сам хотел с тобой кочевать, Лушка не хочет меня брать. Зачем поп ей дурной имя дал? Настоящее имя девки — Нэльки, весна — значит.