Жюльеном. И вдруг увидел руку в расшитом обшлаге, которая протянулась к
вазочке рядом с его рукой. Это шитье, видимо, привлекло его внимание: он
Обернулся посмотреть на человека, которому принадлежала эта рука. В тот же
Миг его благородные и такие простодушные глаза сверкнули чуть заметным
Презрением.
- Вы видите этого человека? - тихо сказал он Жюльену. - Это князь
Арачели, посол***. Сегодня утром он требовал моей выдачи: он обращался с
Этим к вашему министру иностранных дел, господину де Нервалю. Вот он,
Поглядите, там играет в вист. Господин де Нерваль весьма склонен выдать
Меня, потому что в тысяча восемьсот шестнадцатом году мы передали вам двух
Или трех заговорщиков. Если меня выдадут моему королю, он меня повесит в
Двадцать четыре часа. И арестовать меня явится один из этих прелестных
Господ с усиками.
- Подлецы! - воскликнул Жюльен почти громко.
Матильда не упустила ни одного слова из этого разговора. Вся скука ее
Исчезла.
- Не такие уж подлецы, - возразил граф Альтамира. - Я заговорил о себе,
Просто чтобы дать вам наглядное представление. Посмотрите на князя Арачели,
Он каждые пять минут поглядывает на свой орден Золотого Руна. Он в себя не
Может прийти от радости, видя у себя на груди эту безделушку. Этот жалкий
Субъект просто какой-то анахронизм. Лет сто тому назад орден Золотого Руна
Представлял собой высочайшую почесть, но ему в то время не позволили бы о
Нем и мечтать. А сегодня, здесь, среди всех этих знатных особ, надо быть
Арачели, чтобы так им восхищаться. Он способен целый город перевешать ради
Этого ордена.
- Не такой ли ценой он и добыл его? - с горечью спросил Жюльен.
- Да нет, не совсем так, - холодно отвечал Альтамира. - Ну может быть,
Он приказал у себя на родине бросить в реку десятка три богатых помещиков,
Слывших либералами.
- Вот изверг! - снова воскликнул Жюльен.
Мадемуазель де Ла-Моль, склонив голову и слушая с величайшим интересом,
Стояла так близко от него, что ее чудные волосы чуть не касались его плеча.
- Вы еще очень молоды! - отвечал Альтамира. - Я говорил вам, что у меня
в Провансе есть замужняя сестра. Она и сейчас недурна собой: добрая, милая,
Прекрасная мать семейства, преданная своему долгу, набожная и совсем не
Ханжа.
"К чему это он клонит? - подумала м-ль де ЛаМоль.
- Она живет счастливо, - продолжал граф Альтамира, - и жила так же
Недурно и в тысяча восемьсот пятнадцатом году. Я тогда скрывался у нее, в ее
Имении около Антиб. Так вот, когда она узнала, что маршал Ней казнен, она
Заплясала от радости.
- Да что вы! - вырвалось у потрясенного Жюльена.
- Таков дух приверженности к своей партии, - возразил Альтамира. -
Никаких подлинных страстей в девятнадцатом веке нет. Потому-то так и скучают
Во Франции. Совершают ужаснейшие жестокости, и при этом без всякой
Жестокости.
- Тем хуже! - сказал Жюльен-Уж если совершать преступления, то надо их
совершать с радостью: а без этого что в них хорошего; если их хоть
Чем-нибудь можно оправдать, так только этим.
Мадемуазель де Ла-Моль, совершенно забыв о том, подобает ли это ее
Достоинству, протиснулась вперед и стала почти между Жюльеном и Альтамирой.
Ее брат, которого она держала под руку, привыкнув повиноваться ей, смотрел
Куда-то в сторону и, дабы соблюсти приличия, делал вид, что их задержала
Толпа.
- Вы правы, - сказал Альтамира. - Все делается без всякого
Удовольствия, и никто не вспоминает ни о чем, даже о преступлениях. Вот
Здесь, на этом балу, я могу показать вам уж наверно человек десять, которые
На том свете будут осуждены на муки вечные, как убийцы. Они об этом забыли,
и свет тоже забыл [26].
Многие из них готовы проливать слезы, если их собачка сломает себе
Лапу. На кладбище Пер-Лашез, когда их могилу, как вы прелестно выражаетесь в
Париже, засыпают цветами, нам говорят, что в их груди соединились все
Доблести благородных рыцарей, и рассказывают о великих деяниях их предков,
