Дзэн и Искусство быть очень-очень злым

«Конфуций стал мудрецом потому, что стремился к учению с пятнадцатилетнего возраста, а не потому, что учился на старости лет». Это напоминает буддистское изречение: «Есть намерение, будет и прозрение».

Хагакурэ

В те дни Толстый Фрэнк ходил довольно далеко от дома, следуя своими собственными маршрутами возле лучших свалок мусора в городе, плетясь на рассвете по зажиточным кварталам в кожаной куртке с порванной подкладкой, которая стала одним большим карманом, куда удобно было прятать находки. Однажды он вернулся с полным собранием трудов Мисима, перевязанных нитью, внешние страницы были сырыми и сморщенными от ранней утренней росы. В другой раз он нашел машину пачинко, которую необходимо было только включить, чтобы она заработала; книги остались у нас, но машина была слишком большой, чтобы перетащить ее. Неизменной оставалась его коллекция зажигалок, которая перевалила уже за сотню, главным образом это были некие пластмассовые гротески, которые одобрил Крис, они были красно-коричневыми и все в шишечках, словно причудливый секс-аксессуар. Ни одна из металлических зажигалок не была золотой, хотя у него действительно были несколько зажигалок с гравировками Zippo, но отнюдь ничего стоящего, я отчаялся, что он когда-нибудь найдет что-нибудь по-настоящему ценное. Каждые несколько месяцев мы слышали новые истории про домохозяек, которые находили целое состояние, сотни тысяч йен, в конвертах из оберточной бумаги, оставленных на крышках мусорных баков, предназначенных для некоторых чиновников, в непрерывной череде взяточничества, что было неотъемлемой частью общественной жизни Японии. Возможно, Фрэнку когда-нибудь все-таки должно было повезти, и он решил бы все наши финансовые проблемы.

Крис нашел для себя новую нишу как для «характерной» модели. Он ответил на объявление в «Токио Жоурнал» и посетил модельное агентство, которое нуждалось только в «западных характерных моделях», то есть причудливых и по-особенному выглядящимх. При собеседовании молодым людям с прекрасными фигурами и внешностью кинозвезд было отказано, потому, как они являлись «слишком обычными», но они приняли Криса с распростертыми объятьями. С его бородой, круглыми очками и лысой головой Крис был прекрасным выбором для роли доктора в рекламе витаминов или инженера автомобильной промышленности. Тогда он получил прибыльную работу — роль Иезуитского миссионера в японском документальном драматическом сериале. В одной из сцен все его новообращенные были измучены местным военноначальником самураем. Режиссер сказал тогда Крису действовать «соответствующе потрясенно» в то время, когда он узнает об этой новости.

Фрэнк избрал собственный путь совершенствования в боевых искусствах. Он обратился к источникам и проштудировал автобиографию Канчо в поисках полезных советов. Канчо утверждал, что одно из его главных озарений пришло к нему в момент наблюдения за тем, как золотые рыбки плыли, когда навстречу им шла стая других рыб. Золотые рыбки никогда не отступали, вместо этого они полагались на свои способности двигаться из стороны в сторону, при этом постоянно сохраняя инерцию вперед. Именно поэтому в айкидо нет шагов назад. Он также высказал свое мнение, что золотые рыбки начинают каждое движение с поворота головы в направлении, куда плыть. «Если вам нужна скорость и равновесие, используйте голову для начала поворота», — говорил Канчо.

Он также тренировался с большими собаками. Собаки были обучены атаковать его, в то время как он быстро уходил от их нападений, уворачиваясь от направленной атаки и шлепая их — насколько сильно, история не зафиксировала. (Надеюсь, что не очень. Одно дело избить человека в погоне за конечное боевое превосходство, но немного стыдно еще и избивать собак.)

Фрэнк поговаривал о том, чтобы завести собаку. Несмело, без особой убежденности. Он знал, что вступил на зыбкую почву. «Даже маленькая собака — вне обсуждения», — сказал Крис. Он был прав. Где жила бы эта собака? Под раковиной, с тараканами?

Тогда он сделал продолговатый аквариум с небольшой трещиной, залепленной черной изолентой. «А как насчет рыбы, ребята?» Пришло время применить кингё но митори гейко (наблюдение за золотыми рыбками) на практике.

У Толстого Фрэнка было какое-то неуклюжее дружественное добродушие. Я никогда не видел его сердитым, хотя Крис предупреждал меня, что это выглядело ужасным, когда случалось, приводя как пример «сражение на бензоколонке», где Толстый Фрэнк в одиночку защищал своих родственников от грубых и раздраженных дорожных рабочих на иранской бензозаправочной станции. Вооруженные железными прутьями и лопатами дорожные рабочие оцепенели в ошеломлении, когда Толстый Фрэнк оторвал чью-то руку. «Оторвал?» — спросил я Криса, который был в Иране в то же время, но при драке не присутствовал. «Можно и так сказать, — сказал он. — Она была так искорежена, что плечо было в другой подмышке.» Фрэнк был более скромен, рассказывая о своей злости, описывая драку в общих фразах, без подробностей насилия: «Когда этот парень размахивал своим прутом, я знал, что должен подпрыгнуть выше, чем когда-либо прежде, что я и сделал.» Мысль о стокилограммовом Толстом Фрэнке, подпрыгивающем высоко вверх, была действительно ужасной, если задуматься.

У нас был аквариум, который стоял на кухонном столе, для чего пришлось передвинуть все бумаги Криса на стул, поэтому теперь нам всего лишь требовалась рыба. Бэн решил эту проблему на местной ярмарке. Используя свой колоссальный рост, он смог перегнуться через стойку ларька, где за попадание пробкой из духового ружья по мишени давали в качестве приза золотую рыбку. Он держал ружье в вытянутых руках, всего лишь в десятке-другом сантиметров от цели и набрал отличное количество попаданий. На нормальном расстоянии духовые ружья настолько нестабильны и неэффективны, что попадание зависело от удачливости. В качестве приза была получена золотая рыбка нездорового вида, которую мы тут же нарекли «маленьким канчо». Бэн выиграл еще двух представителей поздоровее в противники для Канчо, пока его не прогнали из стрелкового киоска.

Дома в Фуджи Хайтс наблюдение за золотыми рыбками превратилось в принудительное времяпрепровождение. Канчо, в смысле настоящий Канчо, был прав: золотые рыбки не плавают задом — но они плавают туда-сюда чертовски много. Иногда они касаются плавниками, но не выносят столкновений. Они плавают так, словно вот-вот столкнутся, но этого никогда не происходит. Люди же, с другой стороны, часто хотят «показать», что не хотят столкновения, оставляя больше чем необходимо места для того, кто движется в их направлении. Чрезмерная реакция настолько же плоха, насколько и недостаточная — она нарушает естественную природу конфликта, разрывая вашу связь с противником, внося «мысль» туда, где вы должны руководствоваться инстинктом.

Тессю утверждал, что достиг полного просветления, когда его «не-разум» или инстинкт, а не интеллект, занял ведущую роль в его искусстве владения мечом и в жизни. Отличный урок преподал ему не воин, а успешный делец, сказавший ему: «Купцы никогда не должны страшиться или заботиться о победе или поражении, прибыли или убытке. Если человек думает только о том, как заработать деньги, его сердце бьется в предвкушении; если он боится получить взбучку, он сожмется и съежится. Пока беспокоишься о подобном, ничего не получится достигнуть. Лучшее средство для человека держать свое сердце чистым, встречать лицом предстоящую работу и действовать неустрашимо.»

Даррен обеспечил нас современной интерпретацией на эту тему: «Я в целом действую в уверенности, что меня ударят и потом удивляюсь, когда это не происходит. Быть слишком озабоченным тем, что тебя могут ударить — ошибочное состояние разума.»

Иногда то, что было сказано, доходило позднее, чем было услышано, причем в ситуациях, не связанных с высказыванием. В других случаях событие и некоторые слова совпадали и урок был принят.

Самое большое отличие от уроков западного типа было в целевом занятии, где вы занимаетесь чем-то одним сверх меры. Сейчас мне кажется, что именно целевые занятия действительно изменили нас. Они использовали боль и освобождение от нее, чтобы выгравировать предмет изучения глубоко в нашем мозгу, так чтобы вы никогда не смогли его действительно позабыть. Боль улучшает запоминаемость материала, позволяя вам снова пережить его в деталях. В западной системе урок всего лишь информация; в Японии — это опыт.

 

— Было больше 400, — сказал Маленький Ник.

— Может быть, — сказал Бешеный Пес (в конце концов, чем больше их было, тем лучше для всех), — но я сделал 350.

— Было 328, — сказал Уилл, стараясь разглядеть сзади за своим плечом голое мясо посреди спины.

— Неа! Было больше, — послышались голоса. Должно было быть больше того.

Мы только что закончили занятие с Чино-сенсеем «600 падений назад». Когда Крис, Толстый Фрэнк и я начали заниматься айкидо, мы не могли сделать и одного.

Падения назад были просто падениями назад на попу и затем на спину. Как только твой зад касается пола, ты подбрасываешь ноги вверх и это уменьшает силу удара. Но некоторая часть инерции должна быть сохранена для того, чтобы с ее помощью можно было подняться одним равномерным движением. Подъем требует подтянуть ноги к ягодицам в тот момент, когда ты пружинишь в стоячее положение. Размахивание руками делает отпружинивание проще. Быстрые падения назад очень утомительны.

За последние несколько месяцев я дошел до сотни падений и думал, что это мой абсолютный предел.

Чино стал считать и мы начали выполнять: «ичи, ни, сан, ши, го, року, шичи, хачи, кю, дзю». Он дошел до десяти и продолжил считать сначала. Я тайком покосился на часы. Еще сорок минут.

Через десять минут люди начали уставать. Полицейские стали ободрительно покрикивать друг на друга: «Ёши», «Файто.»^*

У Сакума, как я видел, появилось кровавое пятно на спине его доги. Эта часть и зад больше всего стирались в кровь от постоянных падений на спину.

«Файто.»

Прямой перевод общепринятого слова ободрения «гамбатте» — продолжай драться. Англоязычная альтернатива стала предпочтительнее в японском спорте, чем оригинальный вариант гамбатте. Но в заимствованном виде слово произносилось «файто», что звучало весьма забавно для англоговорящих. Было явно, что иностранцы прикалывались над своими японскими коллегами, когда присоединились к крикам файто. Но в этот раз никто не насмехался.

Чино великолепно задавал ритм работы группы. Этим отличались все японцы и когда ритм группы устанавливался, выносливость каждого возрастала в 7-8 раз. Ни один западный учитель не мог установить групповой ритм. Пол был действительно хорош в прямо противоположном — постоянно ломая всякий естественный ритм, который мог проявить себя.

Я был уверен, что одной причиной, по которой японские сенсей любили древние тренировочные программы вроде двух сотен отжиманий или часа хаджиме, была возможность подчинить группу ритму. Где-то глубоко в подсознании я приравнивал совершенство владения айкидо к способности использовать ритм для собственного превосходства: выстраивай свою защиту вокруг ритма атаки противника или заставь атакующего танцевать под твой ритм.

Через двадцать минут я сбился со счета. Мой зад, прямо на копчике, явно болел. Мы работали ни быстро ни медленно. Чино установил убийственный ритм. Большинство сеншусеев успевали. Посреди спины Сакумы расплылось огромное красное солнце. Насколько я видел, Уилл тоже обильно истекал кровью.

Я следил за Чино словно зачарованный и вдруг неожиданно заметил — он жульничал! Когда он опускался вниз, он расставлял ноги. Это означало, что при изначальном приседании его зад практически касался пола, таким образом снимая всяческое напряжение от столкновения с полом и стирания кожи в кровь. Но когда он вставал, его ноги оказывались вместе, потому я и пропустил этот фокус ранее.

Я тут же стал копировать его форму выполнения. Tак было гораздо легче. Но когда на подъеме я схлопнул ноги вместе, то случайно зажал ногами яички. Весьма неприятно!

Я вернулся к «правильному» способу, заключив, что слухи о нехватке принадлежностей у Чино ниже пояса были верными. Либо это так, либо он довел до совершенства древний навык сумоистов — управляемое втягивание яичек внутрь тела.

Оставалось пятнадцать минут и мои ноги приняли желеобразное состояние, вскоре я был готов просто рухнуть на пол. И только ритм поддерживал мое движение и еще вид Сакумы, лицо которого обливалось потом, его тело отпружинивало от мата при ударе, в прелюдии неистового толчка к подъему.

Все полицейские и иностранные сеншусеи стонали и мычали; на матах была кровь и пот, текший с лиц. Затем случилось что-то особенное. За пять минут до окончания что-то щелкнуло у меня внутри. Впервые я почувствовал, что мой разум все больше концентрируется на чем-то внутреннем, наводя фокус на маленькую точку с увеличивающейся точностью, вместо того, чтобы рассредоточиваться, распыляться и суетиться как обычно. Новая дверь в моем мозге насильственно открылась и я знал, что могу продолжать и продолжать дальше.

Стрелка часов коснулась назначенной отметки, но Чино не остановился. Напряжение стало ощутимым. Насколько он затянет тренировку? После каждого падения Сакума теперь с трудом вставал на ноги с жалким безумством. Тонкая струйка крови протекала по его стопам вниз между двумя матами передо мной.

Тренировка затягивалась на две минуты, три минуты, и наконец Чино дал приказ остановиться. Произошла своеобразная вибрация — словно некое устройство заканчивало работу, когда все остановились. Он сказал нам расслабиться. Тут же мои ноги подломились. Мы сползли с мата, сели на колени и в облегчении поклонились Чино.

В раздевалке штаны от доги Дэнни подверглись тщательной инспекции. Задняя часть была до неприличия окровавлена.

«Ты чем-то занимался с Агой, о чем мы не знаем?» — спросил Бешеный Пес. Раздевалочный юмор — часть «полного пакета» курса.

На одном занятии Чино заставил нас невероятно пахать в течение часа двадцати минут. Потом он приказал всем лечь и смотреть на потолок. Это было полное блаженство. Словно мечта сбылась — возможность наконец-то отдохнуть на занятии. Адам позже сказал: «Я так сильно потел, что даже когда мы легли на пол, мои глаза наполнились водой — словно я смотрю из аквариума.» Десять минут рая. Кто-то пошевелился, и Чино приказал всем лежать неподвижно. Когда все закончилось, он просто сказал: «Когда вы работаете — работайте. Когда отдыхаете — отдыхайте.»

 

Перерыв в тренировке произошел, когда мы поехали в ежегодное паломничество в Ивама, посетить храм Уесиба, додзё айкидо и ферму. Рядом с фермой была гора. Я читал о ней в записях Канчо. Именно на ступенчатом пути вверх по горе в Ивама молодые учи-деши сражались на мечах среди ночи. С белыми полотенцами хачи-маки на головах в качестве единственного видимого знака они рубили и кололи в опасной ступенчатой темноте.

— «Ступеньки на горе» звучат немного смешно, — сказал Бэн, когда я рассказал ему историю.

— Это, наверное, японские кротовые кучи, — сказал Уилл, — Яма по-японски может означать все что угодно: от маленькой кочки до горы Фуджи.

— Нет, это настоящая гора, — сказал я, хотя и не имел тому подтверждения.

Я воображал себе, что это будет гораздо больше похоже на деревню, но чем больше поезд в Ивама углублялся в загородные окраины севера Токио, тем больше я понимал, что более деревенской местности не будет. Вне зависимости от того, как далеко мы отъезжали от Токио, казалось, загородная часть оставалась без изменений. Серые здания с выцветшими красными знаками, пыльные серо-зеленые деревья, маленькие дороги, заполненные машинами, огромное количество проводов над головой. Куда бы ты не направился — подавляющее впечатление было от проводов над головой.

Я сидел с Бэном и Уиллом в поезде, и Бэн обратился к извечной теме: что весь курс был просто промыванием мозгов.

— Ну ты же знал это с самого начала, — парировал я.

— Я знаю, но это отличается от того, что я представлял.

— Чем?

— Тем, что оно работает. Я не думал, что что-нибудь получится, но ведь оно работает. Мне кажется, я превращаюсь в агрессивную сволочь.

— Не беспокойся, — сказал Уилл, — ты все еще слизняк.

Это была обязательная поездка для иностранных сеншусеев, но потому что она совпадала с днем зарплаты полицейских, им было разрешено не ехать. По какой-то причине полицейские должны были лично являться для получения зарплаты и этот происходящий один раз в месяц выходной был причиной обиды среди иностранцев.

Когда мы добрались до станции, нам пришлось бежать с платформы на ферму, которая теперь превратилась в центр айкидо. Ферма была скоплением низких деревянных домиков, окруженных кедрами и соснами, производящими чудесный смолистый запах. Под додзё был выделен своеобразный длинный домик с навесами и примыкающими строениями с небольшими окошками — кухнями и общежитиями, как я догадался. Сеншусеи были единственными людьми в костюмах.

Через полчаса Рэм прибыл на своем мотоцикле, неподходяще одетый в костюм и сапоги для мотоцикла.

Даррен был ассистирующим учителем, несшим ответственность за визит и он был неприятно раздражен:

— Где, черт возьми, ты был?

— Ехал на мотоцикле, — ухмыльнулся Рэм.

— Ты должен был приехать на поезде.

— Знаю, — Рэм продолжал улыбаться.

— Перестань, блять, ухмыляться.

Рэм выглядел сконфуженным, хотя я сомневаюсь, что он знал слово «ухмыляться».

Рэм однажды опоздал на тренировку. В наказание его заставили сидеть в сейдза в течение часа. Если ты опаздывал три раза, то вылетал с курса. Но Рэм никогда не искал оправданий для учителей. Он оставлял свои оправдания для нас.

— Я думал сегодня нет тренировки, потому и не проснулся. А потом, о боже, уже восемь часов. Я схватился за мотоцикл. 180, 190 — поехал.

— А как костюм? — спросил я. Я одолжил ему костюм, так как у Рэма не было собственного.

— Посмотри на это, — сказал он. — Пуговица отваливается. Но не беспокойся, я ее пришью и отдам костюм в чистку. Он будет как новый.

В результате я обнаружил, что благодарю его за то, что он занял у меня костюм.

— Сколько еще до обеда? — спросил Маленький Ник.

— Около двух часов, — оскалился Шип.

Сесть было негде, поэтому нам пришлось провести два часа стоя в толпе с другими паломниками, наблюдая синтоистскую церемонию перед пагодоподобным храмом.

Священники в белых мантиях говорили нараспев и пели, подчиняясь ровной гармонии традиционной японской музыки. Они размахивали и кланялись и клали ростки кедра на маленький алтарь. Каждый росток неизбежно влек за собой больше речитатива. Когда я думал, что все закончилось, они стали забирать ростки по одному с алтаря. Я с ужасом понял, что мы должны будем стоять дальше, пока вся предыдущая церемония не пройдет в обратном порядке.

Стало полегче, когда сын Уесиба и приемник в руководстве ивамовским течением, Киссомару, выполнял айкидо без реальных атак и бросков.

«Это фальшивка», — разочарованно сказал Маленький Ник, и он был прав.

Через полтора часа, у одного из синтоистских священников от сидения в сейдза свело ногу. Ему пришлось встать и встряхнуть ее. Это был первый раз, когда я увидел страдания японца от сейдза. «Сердце радуется, когда видишь такое, не правда ли?» — сказал Уилл.

Полка в храме была завалена подношениями в виде фруктов и овощей. Посреди церемонии большая дыня скатилась и ударилась об пол. «Ой! — сказал Адам. — Храм же промокнет!»

И даже когда церемония, казалось, подходила к концу, всегда находилась еще одна песня, еще один росток кедра для возложения на алтарь, который, я знал, означал, что потребуется время на то, чтобы его убрать. По сути, вся церемония была метафорой курса сеншусей за время моего пребывания в Японии: как только ты подумаешь, что уже не может быть хуже, так оно происходит. И вдруг, неожиданно, все сначала.

Но если честно, ничто не длится вечно — даже синтоистские церемонии. К середине дня мы сидели в приятной тени деревьев на заднем дворе фермы, поедая обед в коробках, куда входили креветки, которых Рэм не мог есть по религиозным причинам.

После обеда я направился на поиски горы. К счастью, были указатели к ней и я шел вдоль дорог, через бамбуковые рощи, пока не добрался до подножия холма.

По виду это было действительно ближе к кротовой куче, чем к горе. Я побежал легкой трусцой, мои непромокаемые сапоги шумно терлись друг о друга, глубоко в кармане позвякивала мелочь.

 

Взбираясь по наиболее очевидному пути, я чувствовал себя весьма неустойчиво. Я останавливался, чтобы найти подходящие места для прохода, вместо привычного галопа вверх по любому старому склону. Даже в этих местах мимо меня проходили: семьи в красном полиэтилене, дети с микки-маусовыми рюкзаками, мужчины среднего возраста в очках с металлической оправой и фотоаппаратами с большими линзами, симпатичная пара, не вписывающаяся в грубую местность и ищущая, как я подозревал, покрытую листвой и уединенную лужайку для собственного увеселения.

После получаса мои легкие, сердце и какие там еще есть вовлеченные в работу органы, «включились» и стали слаженно работать. Я поймал ритм, подходящий для этого холма. Я вспомнил мой старый, быстрый способ подъема. Неожиданно я подумал, что это айкидо нарушило мою устойчивость. Быстрая, сложная ходьба требует естественного джазового ритма. Нет времени на размышления, или точнее, нет времени на путешествие мысли от ног к голове и обратно — за это время пласт дерна раскрошится, камешек соскользнет, корешок оборвется. Ноги должны думать, их нужно заставлять думать, выводя их из удобного равновесия. Тогда одна нога восстанавливает баланс, немного выталкивая другую из равновесия, и таким образом продолжается движение. Если вы дотошно ищете твердой опоры, как пенсионер на обледенелой дорожке, то каждый раз вы будете сталкиваться с разочарованием и либо не продвинетесь совсем, либо совсем мало. Вы должны привлечь динамику восхождения. Лучшая аналогия — бег по дощатому настилу на болотистой поверхности: двигайся, двигайся, двигайся или утони.

Упражнения в айкидо, которые были прелюдией айкидо, сырое, чистое айкидо, которое не знает правил кроме естественных природных законов человеческого движения, эти упражнения, тренируемые adinfinitum, повторяемые до момента утомления и дальше, подготовили мой разум для поиска стабильности, твердой почвы, ровной поверхности для отдыха ног. Такой поверхности нет на холмах.

Чтобы научиться принципам свободного бега, возможно, вам нужна безопасная почва. Безопасной почвой в айкидо были бесконечно практикуемые формы. Я заинтересовался. Это был урок горы Канчо, вытягивай себя бережно за пределы возможности. Недалеко от глупости находится дикая и ужасная зона чистого риска (я там был, когда занимался скалолазанием; испытывая судьбу до предела и потом еще дальше), но ближе ты забываешь об осторожности и «втягиваешься в веселье».

На вершине, где расположен буддийский храм, я искал знаменитые ступеньки. Нашел я их на другой стороне холма. Они вели вниз к автомобильной стоянке. Их были сотни, очень крутые и планка каждой ступеньки была узкой. Деревья держали ступеньки все время в тени, делая их влажными и тенистыми. Ступеньки неким образом следовали контуру холма, сейчас крутые и более мелкие, но всегда острые на конце, едва достаточных размеров, чтобы поставить одну ногу.

Я представил Уесиба и Канчо и остальных студентов, несущихся к ступенькам с белыми повязками на головах и размахивающих мечами. Для этого нужно быть абсолютно сумасшедшими. Сумасшедшими или совершенно одержимыми делом.

Я таращился вниз на ступеньки и потом вокруг на исчерченный высоковольтными проводами ландшафт. Несмотря на окружающие меня деревья, местность внизу выглядела замусоренной, как парк на исходе лета. На вершине горы больше не было никаких зацепок. От спуска по маленьким ступенькам волосы вставали дыбом. Я заставил себя пуститься на максимальной скорости, которую позволяли ноги, чтобы не запутаться. Я побежал еще быстрее, чтобы не было времени думать. Потом я начал совершать лунные прыжки, перескакивая через несколько ступенек за раз. Я поскользнулся дважды, но у меня оказалось достаточно ускорения, чтобы сохранить устойчивое положение. У подножья я встретил Бэна.

— Это там наверху они сражались? — спросил он.

— Да, — ответил я.

— Стоит подняться?

— У тебя слишком большие ноги, — сказал я. — Эта гора для размераов меньше 40.

 

К концу 1930-х Канчо оказался в центре колониальных амбиций Японии. Привязанный к военной комиссии, но все же будучи гражданским (в Японии в то время было такое звание — гражданский полковник), он прибыл в Шанхай для присмотра за скрытыми бизнес интересами.

Перед отъездом он пошел к своему учителю Морихеи Уесиба, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Уесиба сказал ему: «Шиода, не позволь никому победить тебя. То, чему я тебя научил, — примени теперь на практике». Для Канчо это было равнозначно получению «00» разряда — лицензии на убийство. «Ничто не сделало бы меня счастливее — до сих пор Сенсей всегда был неизменно груб со мной. Впервые он признал меня.»

Будучи в Шанхае, Канчо описал его как место, где «убийства были обыкновенным делом и частью повседневной жизни». Как угнетатели, японцы не были особенно популярны, и Канчо наверняка это почувствовал. Однажды вечером он вступил в ссору с уличным сутенером во французском квартале. Он вышел выпить со своим кохай, младшим коллегой, который тоже занимался боевыми искусствами. Причины ссоры Канчо не объясняет, но перебранка обострялась и вскоре ребята со стороны сутенера погнались за Канчо и его другом в бар.

«Я понял, что начать драку в таком месте означало, что мы не сможем уйти живыми, если не победим. Впервые в жизни стоял вопрос: драться или умереть.»

Оказавшись в ловушке, Канчо держал дверь бара закрытой, в то время как были слышны спешащие по ступенькам шаги.

«Крепко держа в руке пивную бутылку, я пытался уравновесить дыхание. Когда первый противник приблизился к двери, чтобы открыть ее, я распахнул дверь первым, дернув ее на себя, он упал вперед, потеряв равновесие. Я со всей силы ударил его по голове бутылкой. Затем я воткнул разбитую бутылку ему в лицо и повернул ее. Тут же следующий мужчина зашел и нацелился меня пнуть. Я сдвинулся в сторону и отбил его ногу открытой ладонью. Такое отражение удара требует идеального расчета времени, что и произошло. Он свалился на пол, хрипя в агонии. Позже я узнал, что его нога была сломана.

Двое были уже под контролем и в тот момент появилось странное ощущение. Голос в моей голове повторял: „Ты сильный. Никто не может победить тебя.” Я приобрел своего рода полную уверенность и странное спокойствие снизошло на меня.

Еще оставалось два противника. Мой кохай, специалист по дзюдо, взял на себя одного, а я другого. Я был настолько спокоен, что стал чувствовать намерение атакующего. Было так, словно я не мог проиграть, зная, почти предчувствуя, что он будет делать. Он направил удар мне прямо в лицо. Я сдвинулся внутрь, ближе к его корпусу, чтобы уйти от удара и в вариации шихонаге [базовой техники айкидо] зафиксировал его локти и плечи в неподвижном положении. Я жестко швырнул его и услышал звук раздрабливающихся костей.

Последнего преследователя бросал мой младший товарищ, но после каждого броска противник продолжал вставать и нападать. Я шагнул вперед и в сильном прыжке ударил его прямо в грудную клетку. Именно этот удар оказался особенно эффективным, поскольку в полной гармонии с ударом я направил свой центр сильно вперед. От одного этого удара он упал как подкошенный и уже не поднялся.

Обозревая место происшествия, я с трудом мог поверить в то, что произошло. Тело и разум действовали в полном соответствии с техникой, и посредством взрывной «кокю рокю»^* [концентрированной силы, требующей правильного дыхания] я увидел истину айкидо. В тот момент я подумал: „Я сделал айкидо своим”.

Это воистину было моим озарением в айкидо.

 

Когда мы вернулись в додзё, через несколько дней после посещения горы Канчо, для нас был припасен другой религиозный опыт. Так или иначе, я знал заранее, что нас ожидает, когда «Терминатор» заходил целеустремленно, кланялся святыне, поворачивался и кланялся нам, уже сидящим на коленях в ожидании. Я стал сверхчувствительным к звуку шагов каждого учителя, читая хорошее или плохое настроение в самом ритме их поступи. Было важно, чтобы учитель не был сердит, таким образом, я искал знаки, которые бы заверили меня, что это так — предсказуемый психоз для тех, кто страдает от капризов сильных мира.

В предыдущем году Ник, английский сэншусей с одышкой^*, покинувший курс, стал настолько одержимым тем, кто из учителей будет вести занятие, что он расспрашивал всех помощников перед уроком. В соответствии с японским обычаем не делиться информацией, они ему не отвечали, поэтому он начинал строить свои собственные догадки, основанные на том, чья очередь по идее должна бы быть. Тогда он успокаивался, убежденный тем, что выбрался. Я знал, что чувство предугадывания было особенно сильным для меня, когда Мастард вел занятия.

Случай с одышкой Ника и издевательство над ним учителя служило своеобразным предупреждением для сеншусеев. Я спросил об этом Шипа, который был в одной группе с Ником.

— У Ника было все в порядке, пока у него не сорвало крышу.

— В смысле?

— У него сорвало крышу. Он перестал тренироваться, но при этом все еще стоял на ногах. Именно это и привело учителя в бешенство. Он не потерял сознание или что-то в этом роде, а значит он мог продолжать тренировку.

Я сделал мысленную пометку, что надо хлопнуться в обморок, прежде чем сдаваться.

— Так, — сказал Терминатор, — сейчас будет куро-обикай — сидение в сейдза в течение часа.

Мы сидели в два ряда напротив своих партнеров, опробывая жуткую позицию на коленях. Предстояла длительная каторга, потому важно, что в каком положении ты начинаешь сейдза определяет, насколько болезненной она будет.

Правильная сейдза — не просто сидение на коленях. Ты должен находиться в неподвижном и безэмоциональном состоянии. Для иностранцев, которые никогда не проводили времени на коленях до начала занятий айкидо, это всегда испытание. Именно невозможность пошевелиться и высвободить напряжение колен и ступней делает это упражнение таким тяжелым.

Мы все знали, что такая тренировка должна произойти, мы просто не знали когда. Это было одно из знаменитых «убийственных» занятий, о которых все говорили, когда хотели произвести впечатление на начинающих заниматься айкидо. Мы уже успели обсудить боль сейдза и теперь должны были прочувствовать ее.

Было бы просто замечательно просто посидеть в тишине, но у Роланда были иные мысли на сей счет. Каждый из нас по очереди должен был сказать речь о том, что означает курс сеншусей для нас.

Я посмотрел на Рэма и он ухмыльнулся. Я ухмыльнулся в ответ. Наверное, мы были единственными лыбящимися среди всех. Это была бравада.

Бешеный Пес начал речь. Он говорил траурным голосом о том, как он проделал длинный путь из Канады, чтобы учиться айкидо в Японии. «Я действительно считаю, что нам очень повезло с возможностью тренироваться здесь с лучшими сенсеями.» После этого он перечислил всех учителей поименно, что заняло еще сколько-то времени. Он продолжил фразой: «это стало самым сложным делом, которое я когда-либо выполнял».

Следующим был Уилл. К тому времени мои ноги стали неметь. Все говорили, что нужно позволить им онеметь и что самое главное в сейдза — это неподвижность. как только ты пошевелишься, кровь начнет циркулировать и придет боль.

Я ожидал, что речь Уилла будет хоть немного остроумной, но это было не так. Несмотря на его острый язык, Уилл также как и остальные погрузился в грустное самокопание. Было похоже, что мы все оказались в периоде культурной революции, когда все занимались самокритикой.

«Это был шанс достичь хорошего уровня в айкидо, — сказал Уилл, добавив, — это стало самым сложным делом, которое я когда-либо выполнял».

Речь Аги была хитроумным сочетанием клише в айкидо. Но я не мог его винить. Я б напряг самые творческие умы, чтобы подумать, как сказать что-то оригинальное и искреннее, когда единственное, чего тебе хочется, так это заорать: «Какого хрена я сижу на коленях?!»

Во время моей речи, жалкого излияния о том, как курс оказался психологически более требовательным, чем физически, Ага начал скручиваться вперед и стонать. Я удивился. Ага до тех пор все время выдерживал горделивую позу человека, для которого слово боль не имело значения. А потом я вспомнил его нервный срыв во время тренировки на удары предплечьем. Я начал гадать, выйдут ли его глаза снова из-под контроля.

Он простонал немного громче.

«Ага! Сиди ровно!» — скомандовал Шип.

Ага сел прямо и потом снова рухнул вперед, его лицо стало ярко красным.

«Держи боль внутри, парень, — сказал Роланд ласково. — Не позволяй боли проявляться на лице.» Я был уверен, Роланд пытался выдержать интонацию в религиозном, а не авторитарном ключе.

Речь Рэма мне запомнилась лучше всего просто потому, что она была такой короткой. И еще она милосердно была свободна от какой-либо пропаганды — слов и фраз, типичных для додзё, затем подобранных и опубликованных журналами по будо, затем вернувшихся снова в додзё, потеряв всяческое подобие связи с реальностью.

«Это не самое тяжелое, но это очень трудно, — сказал Рэм. — Потому что никто не говорит тебе просыпаться рано утром и приходить сюда каждый день. Это самая сложное дело. Это выбор.»

Ага тяжело корчился слева от меня. Адам повизгивал и закатывал глаза. Все пришло в смятение.

Я поискал, на чем бы сконцентрировать свое внимание. На некоторое время мои глаза замерли на лице Рэма, но потом я обнаружил, что снова блуждаю глазами вокруг. Тут я начал корчить рожи, гримасы, с трудом контролируемые, чтобы не показать полностью мои страдания. Но я знал, будь я один, то не стал бы корчить рож. Все настолько много внимания обращали на это, что было важно не держаться слишком мужественно. я имею в виду, что у меня все еще оставался некий резерв, но небольшой. Если бы я соблюдал полный контроль, я бы вообще не пошевелился.

К концу мой слух стал ослабевать, или точнее моя концентрация рассеялась. Я слышал, как забасил Маленький Ник и я едва ли понял хотя бы одно слово. У него в принципе был мягкий, чудесный голос, который было сложно расслышать поверх шума и гама додзё. Но я был не в настроении его слушать.

Проведя так много времени с этой группой парней, я понял, что у каждого была речь, которую они повторяли так часто, как только могли. В ней были заключены их заботы, надежды, опасения и беспокойства. Это раскрывало их внутреннюю личность. Эта речь походила на утверждение их миссии. Адам включил в свою речь упоминание о преступном отце и сестре, и склонной к наркотикам матери. Он даже мимолетно упомянул кое-что в течение урока сэйдза: «Это то, что я хочу закончить поскорее. Я думаю, что сейчас был бы в тюрьме, если не обучался бы на курсе.»

Среди нас, извивающихся на полу, с напряженными лицами, Роланд, как всегда безразличный, сказал свою речь.

Было все еще трудно поверить, что он был такого же возраста, как и я, он казался намного старше. Возраст и власть взаимозаменяемы. Я задавался вопросом, меняется ли возраст Роланда, когда он возвращается домой к жене и ребенку. Сбрасывает ли он резиновую маску, как злодеи в Скуби Ду, крича: «Дорогая, мне снова двадцать девять!»? Или ему было пятьдесят постоянно?

Роланд сказал нам: «Однажды я стоял в камаэ и Канчо подошел и коснулся моей поясницы. Одна та поправка научила меня большему о правильной стойке, чем часы и часы тренировок.»

На мгновение ерзанье прекратилось, люди размышляли о мастерском касании Канчо-сенсея. Затем Ага поломался и стал орать и стучать головой об пол. Впервые я подумал, может, ему и правда настолько плохо и он вовсе не прикидывается. Роланд невозмутимо продолжил свою речь.

«Что делает сеншусея тем, чем он является? В чем заключается дух сеншусей? Однажды, несколько лет назад, я наблюдал за тем, как учитель поправлял студента-сеншусея. Этот студент не мог сделать того, что от него требовал учитель. Он продолжал попытки и не мог сделать, а учитель продолжал поправлять его снова и снова.

И я мог видеть, что студент все больше и больше расстраивался и начинал злиться, злиться на самого себя и на учителя. Я думал, что он, в конце концов, он (здесь Роланд остановился, подбирая нужное слово) ударит учителя. Но он все продолжал попытки, он держал злость под контролем. Именно таким я вижу дух сеншусей. Чистая злость, контролируемая злость, ждущая момента, когда ее смогут использовать. Найдите злость, ребята. Найдите в себе злость!»

На несколько коротких мгновений мы все были вдохновлены злостью и перестали стонать. Но потом Ага сломался снова и мы все стали постыдно шумными.

Как говорил Крис, очень сложно судить о чужой боли, особенно если ты сам проходишь через внешне подобный опыт. Но в конце-то концов, я говорил себе, мы всего лишь сидим на коленях. Мы не подвешены на крюки за гениталии в гестаповском подвале.

Смутно, я мог уже оценить, что существуют два уровня боли. Боль-1 — была непосредственным ощущением. Это был уровень объективного наблюдения: «Меня ужалила пчела. Вот боль вверху моего левого предплечья». Боль-2 — это субъективная реакция: «Ааа! Оно болит! Оно конкретно болит!»

Маленькие дети переживают только боль-2. Оно болит, и болит, и болит, а потом боль заканчивается, и они перестают плакать.

Основная характеристика боли, и почти неотличимая от нее — это желание, чтобы она ушла. Мазохист не хочет, чтобы она уходила. Это служит нейтрализации сути опыта боли-2, поскольку боль-2 представляет собой сторону «ой, больно!», когда кажется, что боль находится везде и не может быть локализована, словно атакуя непосредственно ваш мозг и неотличима от желания от нее избавиться. По сути боль-2 представляет собой «пожалуйста, прекратите сейчас же».

С возрастом увеличивается сфера действия боли-1. Мы можем ощущать хроническую боль, например, ту, которая не уходит. Мы либо становимся несчастными, либо отгораживаемся от нее, делаем ее более вещественной («вот она боль»), и затем учимся почти игнорировать ее. Почти.

Медленно я начинал видеть, что курс сеншусей во многом был о том, как справляться с болью, потерять опыт боли-2 и взять боль-1 под контроль. Если ты тренируешься до потери сознания, то ты потерял 2 составляющую боли. Если ты останавливаешься, когда «оно болит», то ты, возможно, держишь себя в безопасной зоне, но не управляешь собственным телом, а оно управляет тобой. Может случиться, когда твоя жизнь будет зависеть от того, кто управляет кем.

«Терминатор» посмотрел на часы. Мы просидели 55 минут в сейдза. Он нас больше не задерживал: «Я-мэ!»

Поначалу никто не мог идти. Существовало два мнения по поводу лучшего способа борьбы с онемением ног. Одна говорила, что нужно оставаться в сидячем положении как можно дольше, вытягивая и массируя ноги, прежде чем встать. Так говорили сторонники постепенного подхода. В соответствии с другим мнением нужно было попрыгать вверх, жестко впечатывая ступни в пол для стимулирования циркуляции крови. Шок, конечно, был больше, но сторонники прыжков предлагали более быструю реабилитацию. Стефан предупредил не прыгать слишком быстро: «Иногда, когда у вас не хватает ощущения в ногах, ваши пальцы подгибаются и вы можете сломать ногу.» Он показал нам, подворачивая ногу в лодыжке, как это может быть. После этого я стал более осторожным с прыжками на онемевших ногах.

Когда изнурительное занятие сейдза было закончено, беседа в чайной комнате затронула тему религии.

Все кроме Бэна и меня испытали некоторую форму галлюцинаций в течение продолжительного сидения на коленях. Бешеный Пес и Малыш Ник пережили самые яркие ощущения.

«Это было похоже на белый свет, словно в «Близких Контактах», и внезапно я перестал видеть голову Бешеного Пса, как будто она была внутри меня…»

«А у меня, — сказал Бешеный Пес, — это было похоже на негатив, все что было светлым, потемнело, а все темное стало светлым.»

«Я уставился на твое лицо, — сказал Рэм мне, — и оно выглядело очень-очень маленьким. Это было похоже на то, как если бы я смотрел в телескоп наоборот.»

Каждый рассказывал о своих видениях и о моментах, внушающих благоговение. Если бы мы не должны были отправляться на работу, то, уверен, что все тотчас же окунулись бы с головой в религию.

Я сохранял спокойствие, но Бэн был непоколебимо скептичен: «Все это чушь», — сказал он.

Но было странным то, как быстро люди вешали ярлыки «духовности» на свои видения и относились к ним с умиротворенным уважением. В этой квазидуховности были ясно видны полузабытые обрывочные воспоминания о религиозных посвящениях, смешанные с пересмотрами «Кунг-фу» Дэвида Каррадайна. Каждый хотел, чтобы произошло что-то особенное, и был уверен, что это случалось.

Мы сбежали с ярмарки видений и отправились на соседнее кладбище паркового типа чтобы позавтракать. Это было моим любимым местом, здесь был влажный воздух и тень, это было убежище вдали от шумной улицы. Время от времени редкий служащий на пути домой останавливались у святыни кладбища, хлопал в ладоши и звонил в немелодичный колокол, который висел на толстой веревке. Голова склонялась на мгновение и я задавался вопросом, какие просьбы он излагал, чего желал — новый автомобиль? Прибавку к зарплате? Простое желание стать лучше как человек?

«Озарения, — говорил мне священник Дзэн, в мой первый визит в Японию, — есть два вида в зависимости от вашего типажа. Один тип человека испытывает много малых озарений. Другой тип испытывает одно большое озарение.» «Что если у вас не случается никаких вообще озарений? — спросил я. — Такой человек не задумывается, чтобы задавать такой вопрос, — ответил он.»

Наша еда была разложена на мшистых камнях перед нами. Кладбище было пусто некоторое время. Облака москитов гудели в тени и на солнечном свету. Подобные кладбища — хорошие места для завтрака, намного лучше каменных кладбищ, которые я всегда находил угнетающими и жуткими.

Множество муравьев спешило поперек серых могильных камней, убирая на своем пути крошки, которые мы обронили. Бэн массировал все еще воспаленные колени. Ни один из нас не нарушал тишину долгое время. В конечном счете, тишина стала ощутимой, но, наконец, она была нарушена другим служащим в белой рубашке, тащившим нетерпеливо веревку колокола, заставляя его звонить с глухим звуком.

Вызов

«Я против моего брата. Я и мой брат против моего соседа. Моя деревня против твоей деревни. Мой город против твоего города. Моя страна против твоей страны.»

Пересказ персидской поговорки Толстым Фрэнком

«Если, столкнувшись с неприятностями, человек смажет мочку уха слюной и глубоко выдохнет через нос, он легко справится с ними. Это средство следует держать в тайне от других. Более того, если человеку в голову прилила кровь и он смажет слюной верхнюю часть уха, скоро к нему вернется спокойное расположение духа.»

Хагакурэ

«Чашку чая?» — спросил я непринужденно.

«Да, пожалуйста.»

Я сейчас же передал ему чашку чая. Он не оторвал глаз от книги, которую читал.

«Вызов», — сказал он как только взял чашку.

«ВЫ ОБА! — закричал Крис. — Я же сказал вам, что игра в „вызов“ запрещена в этом доме!»

Это было нехорошо. Мы не могли остановиться. «Вызов» — захватывающая и чертовски простая иранская игра. Каждый раз, получая что-либо из рук другого игрока, вы должны сказать «вызов». Я даю вам ключи от автомобиля — вы должны сказать мне «вызов» когда берете их. Вы вручаете мне газету — я говорю «вызов», когда я беру ее. Между хорошими игроками, то есть одержимыми соперниками, игра может длиться годами. Отец Толстого Фрэнка играл в несколько подобных игр с разными людьми. Одна из игр продолжалась в течение семи лет. Семь лет не забывать какое-либо волшебное слово, или семь лет помнить о том, что никогда не брать что-либо от другого игрока? Это все вызывало некоторые последствия — атмосферу напряженности и подозрения, только этого нам не хватало в Фуджи Хайтс.

— Через месяц–два это может стать довольно тяжелым, — сказал Фрэнк. — Ты, вероятно, начнешь избегать меня.

— Как?

— Ты найдешь способ.

Он улыбнулся безмятежной знающей улыбкой. Черт бы его побрал! Я не хотел быть побежденным в какой-то недоделанной иранской домашней игре.

— Возьми сигару.

— Вызов.

Мы играли в течение недели.

 

Младший Шиода вел занятие — Шиода Жестокий, Шиода Мелкий, Шиода Ненавистный. Он учил нас всего пару раз и уже все его боялись и не любили. Мы знали, что Чида Великий не ладил с ним, и с приближающейся смертью Канчо-сенсея все занимали стороны в финальной «борьбе за наследство». А теперь его сын собирался провести у нас первое занятие хаджиме.

Хаджиме просто означает «начинайте» на японском, но для сеншусея это слово имеет особенно жуткий оттенок. Тренировка хаджиме представляла собой выполнение техники с максимальной скоростью снова, снова и снова.

Все техники в айкидо выполняются в парах. Когда первая пара заканчивает выполнение, учитель командует «хаджиме» и все должны начинать снова. Это означает, что самые медленные все больше и больше отстают и не могут извлечь пользу из установленного ритма. Если вы заканчиваете первым, то вам иногда удается получить микросекунду отдыха между тем, как вы закончили, и когда учитель это заметил. Именно из-за этого и возникала мотивация закончить первым.

Мы все слышали об ужасах тренировок хаджиме — людей рвало, они теряли сознание, изнемогали от перегрева, в общем все то, что предыдущее поколение говорит вам, чтобы напугать.

«Хаджиме», «Хаджиме», «Хаджиме». Двенадцать пар мужчин в додзё, бьющих, хватающих, кружащих и выполняющих завершающий технику удар в голову — не стоит даже упоминать о непрекращающихся криках.

Технику, которую Шиода специально подобрал для этой тренировки хаджиме была «кататэ мочи шихонаге» — наиболее известная нейтрализующая техника в айкидо. Именно ее Крис воспроизводил по книге в Фуджи Хайтс еще до того как мы начали заниматься. У Уэсибы был студент, который практиковался только в шихонаге. Уесиба сказал «Все айкидо заключено в шихонаге», что, мне кажется, означает, что все принципы движения тела в айкидо показаны в этой технике.

Базовая форма обманчиво проста. Когда ваше запястье захватывают, вы вместо того, чтобы освободиться, закрепляете захват в то время как сами ныряете под его руку и поворачиваетесь так, что его рука изгибается ему за плечо. После этого вы можете либо выполнить бросок, либо уложить его на землю. Мы делали самую базовую форму, когда в конце вы кладете партнера на спину.

Шиода спешно продемонстрировал технику на своем помощнике, приведя его на землю с мощным глухим стуком. Помощник выполнил высокое падение с хлопком вытянутой рукой о татами.

Если шихонаге выполняется достаточно быстро, то можно вырубить атакующего, сильно ударив его головой об пол. В додзё обучают специальному высокому падению, чтобы можно было скомпенсировать большую часть повреждения техникой. Конечно, Шиода не показал нам важные моменты высокого падения, он нам просто сказал нам приступить к практике.

Практика после одной демонстрации — это старая методика обучения боевым искусствам. Честолюбивый ученик должен был уметь быстро уловить секрет техники, потому что повторения ожидать не приходилось. Уэсиба использовал этот метод: когда он бродил по додзё, он не критиковал студентов, а просто поздравлял их с тем, что у них так хорошо получалось. Шиода младший опустил поздравительную часть. После показа техники он бродил вокруг, насмехаясь над нашими попытками.

Перед началом курса я прошел инструктаж Стива, дружелюбного австралийца, который начинал тот же полицейский курс, что и Пол. После шести недель он бросил курс с опухшими, всеми в синяках, руками и травмами от неправильно выполненного высокого из шихонаге. Я уговорил его научить меня правильному падению и был благодарен ему за то, что обучился до этого занятия с бесконечно повторяющейся техникой.

В то же время я не знал, что единственная недавняя смерть в додзё случилась во время тренировки шихонаге.

Во время занятий на обычном занятии японский студент, женатый человек сорока лет, сообщил учителю о своей головной боли. Учитель сказал ему продолжать тренировку. В конце занятия студент остался на мате. Его партнер выглядел пристыженным и ни один из суровых комментариев со стороны учителя не мог поднять ленивого ученика с мата. Он умер от кровоизлияния в мозг, полученного при ударе затылком о мат во время приведения его к полу.

Реакция его жены по западным стандартам была весьма необычной. Она не выразила ни единой жалобы, только радость от того, что он умер в додзё, «месте, которое он так сильно любил».

После того как мы оттренировали шихонаге в течение какого-то времени, Шиода объявил, что последние двадцать минут мы будем выполнять технику в стиле хаджиме.

Мы начали работать с рвением. Бешеный Пес, как я заметил краем глаза, получал побои от Маленького Ника и его глаза выпучились от бравады Бешеного Пса. Они не только выполняли технику быстро, но еще и старались выполнить ее хорошо. Ничего подобного не пришло в голову Рэму и мне во время нашей работы. Запутавшись в летающих конечностях и резких шлепках на мат, мы торопились, не волнуясь, насколько наша техника эффективна.

Я начал уставать. Небрежно уставать. Это такая усталость, когда ты начинаешь чрезвычайно снижать темп, но веришь, что работаешь так же быстро, как и раньше. В прошлом у меня это проявлялось во время бега — ты незаметно замедляешься до неуклюжей хромоты, но по ощущениям ты все еще прикладываешь усилия. Часы неожиданно приобрели подавляющую важность. Но с моего места, где я находился, из-за близорукости циферблат превратился в расплывчатое пятно. Я не хотел щуриться, дабы не злить учителя. Так что мы продолжали пахать, перетаскивая свои конечности словно старые бревна, тяжело дыша и все в поту.

Затем прозвучала команда остановиться. Мы все по стойке смирно в камаэ: руки перед собой в защитном положении, немного переведя вес на переднюю ногу. Это было начальным и конечным положением для всех техник.

Но эта камаэ отличалась от обычной. Люди дрожали и тряслись в физическом истощении. Пот капал в огромные лужи на полу. Бешеный Пес казалось всхлипывал.

Мы совершили поклон, прошли по стандартному кругу с «оос» и похромали к месту, где хранились метлы. За пределами слышимости преподавателей я дружески похлопал Бешеного Пса по плечу. Мы были вежливы из-за его слез. Не означало ли это, что он был близок к пределу своих возможностей? «Я лишь сделал все, что должен был сделать», — сказал Бешеный Пес, когда просохли его глаза. «Не было ничего больше и мы должны были продолжать. Это чертовски жестоко.»

Бешеный Пес занимался айкидо в течение пяти лет, но он был грузен. За первые три месяца курса гражданской полиции он похудел с 92 до 76 килограмм.

После тренировки хаджиме или вообще после занятий этим летом, мы выпивали по 2–3 литра жидкости. Сеншусеи любили покупать порошковый «Покари Свэт» — это подходящее имя носил японский спортивный напиток — и смешивали его с водой из-под крана в двухлитровой бутылке. После очередной тренировки вся жидкость успевала выйти с потом и приходилось снова выпивать следующие три литра. В летней жаре люди выпивали и снова теряли с потом около шести литров в день. Уровень мочи сохранялся в норме — все выходило в виде пота.

Когда я был в паре с Сато на тренировке хаджиме, которого я никогда не видел потеющим и чья техника была динамичной и сильной, я сильно переживал, что скоро будет моя очередь потерять сознание. Он продолжал работать без остановки, как машина или неутомимая белка в колесе, а я становился слабее и слабее. Мои удары не дотягивали до жалкой пародии на жестокость. Мои легкие разрывались в поисках кислорода.

А затем я увидел это на кончике его носа. Капелька пота. Сато потел. Я торжествовал. Откуда-то взялось второе дыхание. Моя техника выправилась. Теперь я чувствовал, что Сато тоже уставал, меньше чем я, но он прилагал усилия как всякий нормальный человек. В конце занятия Сато выдал мне свой обычный отрывистый поклон. Потом он улыбнулся, вытирая пот с кончика носа.

 

Мелочные, продолжительные споры стали возникать в Фуджи Хайтс. Я взялся за хранение бутылки виски в аквариуме Канчо, стараясь использовать часть пространства квартиры, которое и без того было занято. Фрэнк считал это антисанитарийным, но я относил это на счет исламского предвзятого отношения к алкоголю. Крис оставался надменно выше этого спора, но все еще был категорически против нехватки уважения, которое сэншусэй выказывали к обычным ученикам. «Вы чертовски грубы, — говорил Крис. — И это не значит, что ваше айкидо будет хорошим в любом случае.»

Возможно, он надеялся на гневное отрицание. Когда приходил Бен, обычно чтобы постричь нас своей машинкой для стрижки, я заполучал союзника. Тогда мы могли сказать: «Парни, вы просто не понимаете. Только люди на курсе могут понять.»

Мы были особенными, черт возьми, и мы не собирались позволять кому-то забывать об этом. Для разделения на индивидуальности, мы в Фуджи Хайтс разделились на три различные семейные роли. Крис был мамой, заботясь о травмах и готовя прекрасную и здоровую пищу. Толстый Фрэнк был папой, отчитывая меня за то что я не помогаю Крису мыть посуду, чего, однако, и сам не делал. Я был подростком: рассеянным, ленивым, эгоистичным, чрезвычайно недооцененный и, как подросток, я понимал, что пора было завести себе подругу.

Не то чтобы у меня было много энергии для изощренных сексуальных уловок или даже для более простых уловок, так или иначе непрерывные тренировки загубили мою сексуальную активность до минимума, необходимого для выживания.

Викторианский упор на спорт, держащий ум молодого человека вдали от секса, был доказанной стратегией. В течение многих месяцев я едва думал о женщинах. Возможно, на меня влияла теплая погода, но все больше и больше теперь я видел преимущество борьбы с девочкой, а не с потным израильским парашютистом или японским гражданским полицейским.

Теоретически не было никакой нехватки женщин. Элементарное благоразумие держало меня подальше от девочек в средней школе, которых я обучал. Нерегулярно вечерами я также подрабатывал в одной из многих ветхих речевых школ в Токио. Непрерывный поток офисных цветков, привлекательных конторских служащих женщин, были как на ладони на моих занятиях. Я наблюдал за другими преподавателями, выбирающих себе пару в своих студентах с чрезвычайной непринужденностью. В одной из школ преподаватели шатались по лестницам, ожидая самых привлекательных студентов, чтобы покинуть это заведение. Возможно, это внесло свой вклад в недавнее банкротство школы. Привлекательные мужчины, выглядящие молодо и белокуро, пользовались самым большим спросом. В одном из университетов сексуальная двадцатидвухлетняя девица вручила свой телефонный номер преподавателю, которого я знал, с прямым предложением: «Вы, я, поиграем. ОК?»

Я не был одним из тех удачливых мужчин, которых японское женское население преследовало с явной жаждой. Я не казался единственным для тех, кому нравился, как, например, сумасшедшей, которая, когда я отказал ей, грозилась догнать меня на своем BMW 7 серии. В лучшем случае я был вялым Ромео, которому не хватало бесстрашных глаз продавца и брутального безразличия к отказу, что, как уверял меня Патрик, было необходимым для сексуального успеха.

Патрику было тридцать и он был женат на японке двадцати двух лет. Они жили в квартире с уборной, которая была посвящена пивным банкам. Если быть точным, там было одна тысяча сорок семь банок. Он медленно превращал это в святыню, посвященную всему тому пиву, которое он выпил. Три стены были заставлены банками, выставленными от пола до потолка, и теперь он заставлял четвертую. Я задавался вопросом, что он будет делать, когда место у последней стены в туалете кончится.

Патрик был чрезвычайно непринужденным. Он говорил настолько медленно по-английски и столь низким голосом, что я решил поначалу, что это было следствием какого-то дефекта речи. Позже я понял, что на это повлияли все те годы, которые он потратил, преподавая английский в Японии. Его собственный японский был жалок, его жена упрекала его в этом. «Это смущает поначалу, — объяснял он, — быть неспособным говорить с родней жены. Но после двух лет это прекрасно. Трудность просто уходит.»

Патрик был высок и похож на молодого и небритого Роджера Мура, как если Роджер Мур учился бы в художественной школе. Он был наружностью похож на поп-звезд, рассуждающих в первоклассной гостиной о том, что кто-то круче, чем они, считая данный разговор ценным. Он был успешным преподавателем, потому что все обожали его. Он заставлял вас почувствовать себя спокойным и, так как большинство японцев были легковозбудимы, его весьма ценили.

Он был трогательно сентиментален к тому же. «Роб, — говорил он, — ты мой помощник, мой помощник. Мы должны пропустить немного пива вместе. Мы не должны потерять контакт.»

Советом Патрика было поручить кому-то устроить свидание для меня. «У моей жены масса друзей, — сказал он. — И омиай, знакомство-сватовство, является типичным японским путем.» Я был не слишком уверен относительно друзей жены Патрика, поэтому оставил этот вопрос открытым.

Из всех «посторонних» людей, которые не обучались либо не преподавали на курсе, я обнаружил наиболее легкими для себя разговоры с Нонака сэнсей, шестидесятипятилетней учительницей в средней школе. Я стал делить с ней свой завтрак среди картотечных блоков и металлических столов учительской. Она была впечатлена тем, что я практиковал айкидо, но вы должны были быть осторожны с Нонака сэнсей, потому как у нее был весьма богатый опыт по части лести. В конце концов я изучил своего рода шифр, зная что она имела в виду, что нужно принять к сведению, а что было просто умасливанием собеседника. «У меня есть ученица, которая занимается айкидо. Она самая превосходная ученица. Я знаю, что ее занятия не столь энергичны как у сэншусей, но это также айкидо. Многие иностранцы желают изучить японские дисциплины, иногда они добиваются даже большего успеха, чем японцы!»

Я попробовал однажды задать Нонака сэнсей вопрос о войне, но она, отстранившись, лишь сказала «прошлое прошло». Затем она улыбнулась сладко и налила мне другую чашку зеленого чая. Позже я узнал, что ее родной дом бомбили во время войны и что она потеряла двух братьев тогда. Нонака сэнсей больше интересовалась разговорами о настоящем и будущем. Когда я жаловался ей на свои травмы о курса сэншусей она говорила: «Вы должны быть сильным!», после она передавала мне несколько пакетов фруктов, шоколадный пирог и японские закуски, которые должны были помочь мне стать более сильным. Иногда ее великодушие было чересчур. Она знала, что у меня не было подруги, и она пробовала свести меня с молодой японской учительницей в школе. Это было обреченным с самого начала, мисс Ёшида была достаточно приятным существом, но в действительности не была моим типом вообще, точно так же, как и я не был ее типом мужчины. Ее увлечением было изучение английского, моим увлечением это не было; она любила теннис, но я не любил; ее отец был выдающимся дантистом и ее рот был полон того, что казалось золотыми экспериментами. Мисс Ёшида провела со мной множество тягостных завтраков, пока Нонака сэнсей оставляла нас наедине, занимаясь чаем. Мисс Ёшида упрекнула меня за то, что я носил плащ с порванным эполетом и затем предложила его мне зашить. Это зашло слишком далеко. Я сказал Нонака сэнсей настолько вежливо, насколько был способен, что ничего не выйдет. «Конечно, я знаю», — сказала она, ее глаза светились весельем. — «Мисс Ёшида… белый слон!»

Стол г-на Вада стоял рядом с моим и когда у него не было каких-нибудь сигарет типа Вирджиния Слимс, он предлагал мне леденцы. Я никогда не видел, чтобы он кушал в школе, за исключением леденцов, он никогда не ходил в школьную столовую.

Г-н Вада сказал мне, что у него никогда не было подруги.

— Никогда?

— К сожалению, я живу с родителями. Но я хотел бы иметь подругу. У вас есть девушка?

— Да, — солгал я, чувствуя, что это был тот самый ответ, который он хотел услышать.

— Она японка?

— Э. Да.

— Можно ли поинтересоваться, как ее зовут?

— Джунко. — Я назвал довольно распространенное имя.

Он на мгновение задумался.

— Мою кузину зовут Джунко.

— Правда? — спросил я. — Ну, я не думаю, что это ваша кузина.

Его лицо омрачилось в замешательстве.

— Трудно найти подругу в Японии, — сказал он.

Возможно, он был прав. Так или иначе у меня были более серьезные вещи для размышления, например, я все еще не был способен на высокое падение. Я всегда ненавидел кувырки вперед, даже будучи ребенком. Это было одной из причин, почему я не пошел в дзюдо, и вместе со стойкой на руках они входили в число ненавистных мне гимнастических упражнений. Желание перевернуть тело вверх тормашками мне казалось слишком неестественным. Что для меня было естественным, так это желание защитить голову, не подвергая ее опасности посредством выполнения противоречащих гравитации маневров.

Но в айкидо кувырков вперед избежать невозможно. И после того как ты станешь экспертом в кувырках, ты должен дойти до варианта «высокого падения». Это аналогично кувырку вперед за исключением того, что в начале тебе не нужно использовать руки (или руку) для приземления. Ты бросаешь тело вперед, переворачиваешься в воздухе и приземляешься на одну половину спины и плечо. «Это как большой банан, падающий на пол», — сказал Пол, и я представил огромные желтые надувные бананы, которыми английские футбольные фанаты размахивали на трибунах.

Вместо большого банана я чувствовал себя больше похожим на кирпичную башню, переворачивающую себя, с грохотом обрушивающуюся на землю в тучах пыли. Когда спина ударяется о землю, одна рука должна быть вытянута и шлепать по мату для того, чтобы смягчить удар от падения. Эффективность шлепка полностью зависела от его своевременности, а у меня как раз с этим было плохо.

Сальто^* — один из ключевых моментов в айкидо Ёшинкан. Иногда, когда тебя бросают слишком жестко и слишком быстро, нет времени сделать безопасный прямой кувырок. А в некоторых техниках, в бросках за запястье, например, если ты не сделаешь сальто, твое запястье, или предплечье, или ключица будут сломаны.

У Торчка, большого неуклюжего полицейского с тоскливым выражением лица, чьи одеревенелые и упертые движения обеспечивали разнообразные насмешки учителей и коллег-иностранцев, были реальные проблемы с кувырками. Он переворачивался и обрушивался вниз так, что весь пружинный пол додзё начинал вибрировать. Смотреть на это было больно.

Сакума и Бэн тоже переживали трудности, но когда дело касалось высоких падений, я был наибольшим болваном в группе.

Я не мог понять смысл сальто. Я мог выполнить его один раз, но и тот получался несуразно деревянным, слишком быстрым и отдавался дикой болью в теле, когда я ударялся об мат. Я застрял в черной полосе. Из-за того, что мне не нравились высокие, я делал их слишком быстро, что нарушало своевременность шлепка рукой и падения. Из-за того, что я боялся быть в положении вверх тормашками, я старался нырять как можно ближе к мату. Иногда возникало ощущение, словно я пытался нырнуть под мат. Но чем ближе ты к мату, тем сложнее безопасно приземлиться. Казалось совершенно несправедливым то, что правильное решение шло против интуиции, то есть что для безопасности нужно было быть как можно выше над полом. Что касалось меня, то я часто оказывался настолько близко к нему, что мог почувствовать, как мои волосы задевают мат во время переворота. Неприятная мысль — а что если бы моя голова оказалась на несколько сантиметров ниже? Она могла бы застрять и совсем оторваться. Думать об этом мне не нравилось, но это было необходимо. Невозможно было избежать падений, потому что все новые сложные техники требовали высо