Путь на Эверест проходил все там же, и в начале апреля мы разбили базовый лагерь выше монастыря Ронгбук. Здесь я вторично встретил отца: он опять услышал про экспедицию и пришёл через перевал Нангпа Ла проведать меня. Это была наша последняя встреча: он умер в Соло Кхумбу в 1949 году, прежде чем я попал туда. Он всегда был мне хорошим отцом, и я благословляю его память.
С ледника мы не сразу пошли на Северное седло, а, как и в 1935 году, попробовали сначала найти лучший путь. Тильман, я и двое шерпов (Черинг и Джингмей) поднялись к перевалу Лхо Ла, около которого побывал в своё время Меллори. Великий миг! Наконец-то я с одной стороны Эвереста видел другую. Где-то там, на юго-западе, находится Тами, мой родной дом… Далеко-далеко внизу, на склоне около ледника Кхумбу паслись яки, рядом с ними виднелась фигура человека. Я спрашивал себя, кто бы это мог быть.
Тильман надеялся пройти через перевал на другую сторону и разведать её, однако мы убедились, что склон страшно крут и весь покрыт льдом. Спуститься, возможно, и удалось бы, но подняться потом опять — ни за что. Было очень пасмурно, и мы не могли отчётливо видеть большой снежник, которому Меллори дал уэльское имя Western Cwm (другое название — Западный цирк). Поэтому нельзя было судить об условиях для восхождения с той стороны, и я, понятно, не подозревал тогда, что пятнадцать лет спустя там пройдёт путь к вершине.
Возвратившись в базовый лагерь, мы выступили к Северному седлу. На этот раз мы попали туда с двух сторон: старым путём, со стороны правой ветви Ронгбукского ледника, и новым, от главного Ронгбукского ледника. Мы убедились, однако, что второй путь очень крут и ещё ненадёжнее старого. По ледяным склонам ниже седла, как я уже говорил, часто проходят лавины, и вот я впервые сам попал в одну из них. Мы поднимались в этот момент вшестером, связками по трое: впереди капитан Оливер, я и шерпа Вангди Норбу, за нами Тильман и двое других шерпов. Место было крутое, снег глубокий, по самую грудь, и мы продвигались медленно, с большим трудом. Вдруг со всех сторон послышался треск, и снег тоже начал двигаться. В следующий миг мы заскользили все под гору вместе со снегом. Я упал и закувыркался вниз, потом зарылся головой в снег и очутился в темноте. Разумеется, я помнил, что произошло на этом самом месте в 1922 году, и подумал: «Это то же самое. Это конец». Тем не менее я продолжал бороться, протолкнул вверх ледоруб и попытался зацепиться им. К счастью, лавина остановилась, причём я оказался не очень глубоко. Мой ледоруб зацепился за твёрдый снег, я стал подтягиваться. И вот я уже опять выбрался на свет — живой!
Нам повезло. Снег прекратил скольжение, и все легко выбрались на поверхность. А тремя метрами ниже тянулась большая расщелина; попади мы в неё, ни один бы не выбрался. Теперь же пропал лишь один предмет — вязаный шлем капитана Оливера.
Мы разбили лагерь IV на Северном седле. В третий раз я оказался здесь. Но теперь мне наконец-то предстояло пойти ещё дальше. Для дальнейшего восхождения мы разделились на две группы. Я вошёл в первую, возглавляемую Смайсом и Шиптоном, вместе с ещё шестью шерпами — Ринцингом, Лобсангом, Вангди Норбу, Лакпа Тенцингом, Да Черингом и Олло Ботиа. Следуя, по примеру предшествующих экспедиций, вдоль северо-восточного гребня, мы подняли грузы на высоту 7800 метров и разбили лагерь V. Впервые я оказался на такой высоте, однако она ничуть не влияла на меня. Но погода стояла неблагоприятная и скалы покрывал глубокий снег, так что нам приходилось прямо-таки пробиваться сквозь него. Англичане хмурились и стали поговаривать о том, что до вершины добраться надежды мало.
В лагере V мы передохнули, затем приготовились идти дальше, чтобы разбить лагерь VI. Однако двое шерпов, которым поручили забросить палатки и топливо, не смогли дойти с Северного седла до лагеря V, а это осложняло дело. Без названных вещей нельзя было следовать дальше. Мы стали совещаться. Шерпы заявили, что если их пошлют вниз, они там и останутся, но я вызвался спуститься и доставить грузы. Мне пришлось идти одному. Палатки и топливо лёжали на снегу на полпути от седла, где их оставили носильщики-шерпы, прежде чем повернуть обратно. Взвалив груз на спину, я двинулся вверх. И тут я чуть не сорвался — так близок к этому я никогда не был в горах. В отличие от послевоенных экспедиций мы в то время не пользовались кошками на крутых снежных и ледяных склонах. И вот я внезапно поскользнулся. Место было очень опасное, мне едва удалось зацепиться ледорубом и удержаться от дальнейшего падения. В противном случае я скатился бы на ледник Ронгбук, полутора километрами ниже. К счастью, все обошлось благополучно, я зашагал дальше и пришёл в лагерь V перед самыми сумерками. Смайс и Шиптон поздравили меня. Позже, когда экспедиция кончилась, я получил особое вознаграждение — двадцать рупий.
На следующий день мы продолжали восхождение и разбили лагерь VI на высоте 8290 метров. Так высоко мне не приходилось бывать ни до, ни после, вплоть до 1952 года, когда я поднимался со швейцарской экспедицией с другой стороны Эвереста. Смайс и Шиптон остались в лагере, а мы, шерпы, в тот же день вернулись в лагерь V. Здесь мы встретили вторую группу — Тильмана, Ллойда и их носильщиков; они выступили дальше в лагерь VI, а мы спустились к седлу. Здесь мы стали ждать. Однако долго ждать нам не пришлось, потому что скоро начали спускаться и остальные. Обе группы альпинистов попытались штурмовать вершину из лагеря VI, но, как они и опасались, надежд на успех не было. Причём не из-за холода и даже не из-за ветра, а из-за снега: там, где в 1924 и 1933 годах торчали голые скалы, теперь лежали глубокие сугробы. И это было бы не беда, будь снег твёрдым, но нет, с каждым шагом они проваливались по грудь, а с неба сыпались все новые хлопья. Муссон подул раньше обычного и положил конец всем мечтам об успешном восхождении.
В этой экспедиции я впервые увидел кислородные приборы. Тильман относился к ним отрицательно, он считал, что Эверест можно и должно взять без кислорода. Большинство восходителей разделяло его мнение. Но Ллойд выше Северного седла шёл все время с кислородным прибором, всесторонне испытывая его. «Что это за странная штука?» — удивлялся я, а другие шерпы смеялись и называли его «английский воздух». Прибор был громоздкий и очень тяжелый — совсем не то, что мы брали с собой на Эверест много лет спустя, — и явно не оправдывал усилий на его переноску. Один из кислородных баллонов получил совершенно неожиданное применение в монастыре Ронгбук. Когда я снова пришёл туда в 1947 году, он висел на верёвке на главном дворе. Каждый вечер, когда наставал час монахам и монахиням расходиться по своим кельям, в него били, как в гонг.
Из-за плохой погоды мы решили спуститься совсем, но и это оказалось нелёгким делом. Снегопад не прекращался, приходилось опасаться новых лавин. К тому же случилась неожиданная беда. Утром в лагере IV на Северном седле, разнося по палаткам чай альпинистам и носильщикам, я обнаружил, что Пасанг Ботиа лежит без сознания. Я принялся трясти его — никакого впечатления; похоже было, что его разбил паралич. Начальником лагеря был Эрик Шиптон. Он осмотрел Пасанга, но тоже ничего не смог сделать. В это время Тильман все ещё находился в одном из верхних лагерей; придя оттуда, он с большим трудом спустил Пасанга вниз по крутым склонам на ледник. Причину заболевания Пасанга так никогда и не удалось выяснить; он остался частично парализованным даже после окончания экспедиции. Правда, это было единственное несчастье за все путешествие, если не считать того, что мы не взяли вершины.
Как я уже говорил, звание Тигра, хотя и употреблялось раньше в отношении шерпов, совершивших наиболее высокие восхождения, официально было введено только Тильманом. Началось это как раз с нашей экспедиции. Все шерпы, поднявшиеся в 1938 году до лагеря VI, получили медали; в наши личные книжки записали, что нам присвоено почётное звание. С тех пор Гималайский клуб, ведущая альпинистская организация в Индии, вручает медали Тигра всем шерпам, которые совершили выдающиеся восхождения. Я был, разумеется, счастлив и горд, что принадлежу к числу первых Тигров, и, вернувшись в Дарджилинг, подумал: «На этот раз мы забрались высоко. А на следующий, в 1939 или 1940 году, мы, быть может, достигнем цели».
Я не знал тогда, что происходит в мире, не знал, что случится вскорости. Прошло четырнадцать долгих лет, прежде чем я получил возможность снова попытать счастья на Чомолунгме.
ВОЕННЫЕ ГОДЫ
Мне кажется, что жизнь шерпы-носильщика напоминает кое в чем жизнь моряка. Когда дела идут хорошо, он большую часть года проводит вне дома и редко видит свою семью. Правда, жене шерпы лучше, чем жене моряка: зная, где находится муж, она может не бояться соперничества других женщин.
Во второй половине 1938 года я отправился в Гархвал опять для того, чтобы сопровождать майора Осместона в топографической экспедиции. На этот раз мы производили съёмки в районе Альмора, там, где северная часть Индии соприкасается с Тибетом и Западным Непалом. В этом диком краю редко бывали чужеземцы. Местами мы могли смотреть через границу Тибета и видеть гору Кайлас. Хотя высота Кайласа всего около 6700 метров, индуисты и буддисты считают её самой священной из всех гималайских вершин. Возле неё находится большое озеро Манасаровар, также священное, и знаменитый монастырь; во все времена сюда приходили паломники из самых отдаленных частей Азии. Мне тоже хотелось побывать там, однако ближе Альморы я так и не попал.
Майор Осместон был хорошим альпинистом, но ему поручили не штурмовать вершины, а измерять и наносить их на карту. Поэтому мы и на этот раз не совершили серьёзных восхождений. Тем не менее пришлось основательно поработать. С нами шли четырнадцать работников топографического ведомства и множество носильщиков, и мы провели в горах больше двух месяцев.
Затем я возвратился в Дарджилинг и провёл зиму вместе с Дава Пхути. В этом году у нас родился второй ребёнок, девочка; мы назвали её Пем Пем. К тому времени сынишке Нима Дордже исполнилось три года. Как я уже сказал, он был очень красивый. Глядя на него, я говорил себе: «Когда ты будешь слишком стар для восхождений, он займёт твоё место. И станет первым среди всех Тигров».
Настал 1939 год, и весной я, как всегда, вышел с новой экспедицией. Одна канадская дама, миссис Берил Смитон, приехала в Дарджилинг нанять шерпов через Гималайский клуб, причём её привлекали не близлежащие вершины, а Тиридж Мир, в другом конце Индии. Тиридж Мир находится, собственно, уже не в Гималаях. Он расположен за рекой Индус в Гиндукуше, у границы Афганистана. Тогда этот край казался мне таким же далёким, как Америка или Европа. Все же я решился вместе с ещё несколькими шерпами. Теперь я знаю, что в противном случае моя жизнь в течение последующих шести лет сложилась бы совершенно иначе.
Сначала мы совершили длинное путешествие, чтобы попасть в Лахор в Пенджабе, где встретили мужа миссис Смитон, капитана Смитона, и их друга, майора Оджила[4]. Затем проехали ещё почти столько и попали на крайний северо-запад Индии, в Читрал, — эта область теперь входит в Пакистан. В центральном городе области состоялись наши последние приготовления, после чего мы выступили на Тиридж Мир — большую красивую гору высотой около 7700 метров. Однако отряд был очень мал, снаряжения не хватало, и штурм оказался не по силам. Мороз и ветер заставили нас отступить. Все же мы поднялись до 6900 метров. Миссис Смитон не отставала ни на шаг — неплохое восхождение для женщины!
Вершина была почти целиком покрыта снегом и льдом, голые участки попадались редко, подъем не представлял особой трудности. С лучшим снаряжением нам удалось бы дойти до цели. Но мы совершали восхождение ради удовольствия, поэтому никто особенно не расстраивался. Позднее я с интересом узнал, что Тиридж Мир был впервые взят в 1950 году норвежской экспедицией.
На Тиридж Мире я исполнял обязанности начальника над шерпами и местными носильщиками. Ответственность большая, но официально я ещё не стал начальником. Только в 1947 году меня утвердили сирдаром, которому подчинены все носильщики экспедиции.
Восхождение происходило в июне и начале июля; потом другие шерпы вернулись в Дарджилинг, я же остался в Читрале. По пути к Тиридж Миру я встретил некоего майора Уайта. Он помогал Смитонам организовать экспедицию и отнёсся ко мне очень хорошо, по-дружески. Шотландец по национальности, он служил в одном из наиболее известных полков индийской армии — «Читралские разведчики». Майор Уайт предложил мне остаться поработать с ним. Я согласился. Поначалу я не думал оставаться долго, собирался домой, к жене и малышам. Но работа пришлась мне по душе, месяц проходил за месяцем, и незаметно подошёл конец года.
В это время я получил плохие вести из Дарджилинга. Мой сын Нима Дордже заболел кровавым поносом от плохой воды и умер — всего четырех лет. «Мне надо ехать домой», — сказал я майору Уайту и отправился в начале 1940 года. Нима Дордже не стало, однако семья от этого не уменьшилась, потому что родился ещё один ребёнок, наша вторая дочь, и её мы тоже назвали Нима. Я задержался в Дарджилинге недолго. Мне очень нравилось в Читрале, к тому же в Европе шла война и было ясно, что в ближайшие годы можно не ждать больших экспедиций. Поэтому я взял с собой жену, обоих детей и поехал опять в Читрал. Прошло пять лет, прежде чем я снова увидел Дарджилинг.
Майор Уайт принял нас очень сердечно. Несколько месяцев я работал его личным ординарцем и помощником, затем перешёл в офицерскую столовую полка. Там я смог узнать много нового про западных людей, их обычаи, пищу и стал неплохим поваром. В конце концов меня назначили заведовать столовой. После я не раз думал: «Если тебе придётся бросить восхождения, сможешь поступить управляющим в гостиницу!»
Мы не оставались все время на одном и том же месте. Полк постоянно перемещался по Северо-Западной пограничной области, и я следовал за ним. Майор Уайт заботился обо мне, как о родном сыне: давал мне хорошую одежду, дарил подарки, но главное, брал с собой в походы в свободное от службы время. Мы не занимались восхождениями, зато отправлялись зимой в Кашмир, где я научился ходить на лыжах. Я очень полюбил лыжи, к тому же майор Уайт сказал, что это сможет пригодиться в горах. Однажды я упал очень неловко, сломал два ребра и вывихнул коленные суставы. Однако это не отвратило меня от лыж. Едва я поправился, как снова стал на лыжи. Горы, где мы катались, вовсе не похожи на те, по которым ходят альпинисты. Это даже не настоящие горы — просто холмы. Тем не менее я никогда ещё не мчался так быстро в моей жизни даже по железной дороге. Имённо это мне так и понравилось. Во время восхождений передвигаешься очень медленно, а на лыжах несёшься, как вихрь.
В Читрале не было других шерпов. За все годы, что я прожил там с семьёй, мы не встретили ни одного шерпы или непальца. Иногда мне становилось тоскливо. Правда, я узнавал много нового. Я встречал англичан, индийцев, турок и афганцев, индуистов и мусульман, христиан и евреев. Я научился говорить на хиндустани, пасту, на читралском наречии, продолжал совершенствоваться в английском. Я привык иметь дело с разными людьми и решать разнообразные проблемы. И чем дальше, тем реже вспоминал я о Дарджилинге. Я редко думал даже о Чомолунгме — ведь до неё было так далеко. Однажды майор Уайт прочёл мне письмо, в котором официально сообщалось о присвоении мне звания Тигра за работу на Эвересте в 1938 году. Медаль я получил только в 1945 году, когда вернулся в Дарджилинг.
Все это время шла война, размах её непрерывно расширялся. Когда-то я думал, что на свете есть только одна страна, населённая чилина-нга, — Англия, но теперь я знал, что их очень много, и в Европе и в других частях света. Я слышал о них по радио и надеялся, что когда-нибудь отправлюсь в путешествие и увижу их. Иногда мне казалось, что самым правильным было бы, пожалуй, пойти в армию. Но потом я возражал себе, что и так работаю для армии, а если надену форму, то вернее всего придётся делать ту же работу, только платить мне станут меньше, а строгостей будет больше.
Много говорили также о стремлении Индии к независимости и что будет новое государство Пакистан. Большинство жителей Читрала мусульмане, поэтому он вошёл впоследствии в Пакистан. А так как я не индуист, то у меня не было никаких неприятных столкновений с читралцами. В ту пору я очень мало знал о политике и подобных вещах. Я мечтал только о том, чтобы жить тихо, спокойно и делать своё дело как можно лучше.
Тогда это было не трудно. Но я хотел бы, чтобы люди дали мне такую возможность и после взятия Эвереста!
Потом уж я сообразил, что мог бы неплохо подзаработать в Читрале. В этой части страны много драгоценных камней, и они попадались нам на каждом шагу, только я не знал тогда, что они так дорого стоят. Не знали этого и местные жители — они отдавали свои находки в обмен за несколько пачек чаю или другие продукты. Я привёз с собой в Дарджилинг несколько таких камней. Увидев их, местные купцы пришли в страшное, возбуждение и сказали, что камни драгоценные. Друзья уговаривали меня вернуться в Читрал, добыть побольше камней и разбогатеть на их продаже. Однако я отказался. Я ничего не имел против того, чтобы заработать деньги, но чувствовал, что торговец из меня не выйдет.
Наряду с майором Уайтом у меня появился хороший друг в лице врача Н. Д. Джекоба; он заведовал всеми гражданскими лечебными учреждениями в области Читрал. Это был очень занятый и важный человек, но совершенно свободный от той чопорности, которая присуща многим англичанам. Джекоб всегда относился очень приветливо ко мне и моей семье и лечил нас так, словно я махараджа или генерал. Я очень обрадовался, встретив его много лет спустя в Лондоне, и был глубоко тронут, когда узнал, что он проехал восемьсот километров только для того, чтобы повидать меня.
Однако наше общение с доктором Джекобом было не только приятного свойства. Попав в Читрал, моя жена Дава Пхути стала часто болеть — видно, климат не подходил. Как доктор ни старался, ей становилось все хуже. В 1944 году она скончалась. Её смерть была страшным ударом для меня и для наших дочерей Пем Пем и Нимы. Старшей исполнилось всего пять лет, младшей — четыре, и вот они остались без присмотра. Я не знал, что и делать. Одно время я нанял им айя, но с ней у нас что-то не ладилось. И вот в начале 1945 года я решил, что нам надо возвращаться в Дарджилинг.
За эти годы мне удалось скопить около полутора тысяч рупий, так что денежный вопрос меня не беспокоил. Однако война ещё продолжалась, и проехать оказалось трудно. Сначала я раздобыл лошадь с вьючными сумами. Посадил по одной дочери в каждую суму и провёл лошадь на поводу через перевал из Читрала до города Дир. В Дире железная дорога, но и желающих ехать было множество; я никак не мог попасть в поезд. Неудивительно, что с двумя малышами на руках я пришёл в отчаяние. Наконец меня осенило. Майор Уайт отдал мне старый мундир с офицерскими погонами — в этом мундире я выглядел настоящим начальником. Я отправился снова на станцию, дождался воинского состава и прошёл прямо в купе первого класса. Никто не сказал мне ни слова, поезд вскоре тронулся. Так я и проехал почти через всю Индию со своими девочками, не заплатив ни одной анна.
В Силигури, ближе к Дарджилингу, я снял форму, так как скоро должен был оказаться среди людей, которые знали меня, и мне не хотелось попасть в тюрьму за незаконный маскарад. Последнюю часть пути мы проехали на автобусе. После шести лет отсутствия я наконец-то очутился дома. Даже старым друзьям я казался чужим человеком. Они таращили глаза на мою странную одежду и смеялись моему произношению. Некоторое время меня так и звали «Патан» — по имени народа, населяющего северо-запад Индии и Афганистан.
Хотя мне не плохо жилось в Читрале, я был рад вернуться к своему народу. Однако мои дочери нуждались в хорошем уходе, а один я не мог с этим справиться. Друзья посоветовали мне: «Женись на доброй женщине, которая могла бы присмотреть за ними». Я отвечал: «Это хорошая мысль. Но на ком?» И тут мне опять повезло. Я снова встретил Анг Ламу, ту самую молодую женщину, которая когда-то покупала у меня молоко и торговалась из-за цены. И вот оказалось, что она двоюродная сестра Дава Пхути. Мы поженились; она стала новой матерью моим детям, и за это я в течение последовавших лет имел все основания быть ей благодарным.
