Горы стоят на своих местах

 

 

Спустя две недели после женитьбы я уже отправился в очередное путешествие. Боюсь, что Анг Ламу была не очень довольна, но такова уж судьба шерпских жён.

Первый поход продлился недолго. Он не был даже связан с восхождением. В годы войны в Индии собралось много американцев, и во время отпуска они часто приезжали в Дарджилинг. Один из них, подполковник Тейлор, прибыл в Дарджилинг с разрешением на въезд в Тибет; он нанял меня, чтобы я помог организовать поездку и сопровождал его. Мы взяли двух лошадей для себя и несколько мулов для багажа и двинулись — сначала по долинам Сиккима, затем через высокие, овеваемые ветрами перевалы. Нам нужно было недалеко, всего только до Гьянтсе, одного из ближайших к границе городов, но до тех пор я бывал в Тибете лишь в Ронгбуке и на Эвересте, потому мне было не менее интересно, чем Тейлору. Он держался очень приветливо и не раз повторял, что научит меня водить «джип», если я приеду в Америку. С тех самых пор я брежу «джипом», и, если у меня когда-нибудь окажется столько денег, я обязательно куплю себе такую машину: она лучше всего подходит для крутых дорог в районе Дарджилинга.

Подполковник Тейлор был не только приветлив, но и щедр. Позднее, когда кончилась война, он прислал мне перед отъездом на родину двести рупий в качестве подарка. Однако за ним ещё остаются уроки вождения автомобиля, и если я попаду в Америку, то предъявлю ему счёт!

Наше путешествие продлилось всего два месяца. Подобно подполковнику Тейлору, большинство американцев, с которыми мне пришлось иметь дело, предпочитало верховую езду пешему хождению; таким образом, приобретя опыт в обращении с лошадьми, я нашёл новый способ зарабатывать на жизнь. Вернувшись в Дарджилинг, я купил на свои читралские сбережения две лошади и стал отдавать их напрокат. Некоторое время все шло хорошо. Другие шерпы целыми днями носили грузы по горам, а мне было достаточно отдать лошадей напрокат, после чего я мог сидеть дома всю вторую половину дня.

Правда, я редко так поступал, потому что мне не сиделось дома, хотелось чем-нибудь заняться. И вот я стал одновременно работать проводником для туристов, как делал это до войны. Помню, однажды я привёл на восходе на Тигровый холм семь американских леди, чтобы показать им Эверест. На высотке были в этот момент и другие проводники и туристы, причём проводники делали одну вещь, которую, стыдно сказать, позволяли себе часто: они показывали своим туристам не ту гору. Дело в том, что Эверест не производит особенного впечатления с Тигрового холма. Он лежит далеко, да к тому же отчасти заслонён вершинами Лхотсе и Макалу, которые кажутся больше, особенно Макалу. Туристы обычно и принимают Макалу за Эверест, а многие проводники поддакивают: «Да, это Эверест» — им все равно, а объяснять лень.

Мне подобные штуки не по душе. Я рассказал своим семерым леди, где Эверест, и объяснил, почему вершина кажется меньше других. Они были так довольны моей честностью, что позже брали у меня напрокат лошадей и рекомендовали меня своим друзьям.

Дарджилинг тем и хорош, между прочим, что туда постоянно приезжает много различных людей. Как-то утром, идя по Човраста, главной улице города, я вдруг увидел миссис Смитон, которую не встречал со времени Тиридж Мира. С ней был незнакомый мне мужчина, и я ждал, что она представит его мне. Когда же он заговорил, я обнаружил, к своему удивлению, что это её муж. Позднее он рассказал, что во время войны был ранен пулей в нос, чем и объяснялась перемена в его облике. Но характер обоих супругов не изменился, они были все такие же приветливые и дружелюбные. Смитоны пригласили меня сопровождать их в течение недели на Калимпонг, и наше знакомство возобновилось очень приятным образом.

Как и прежде, я водил туристов в небольшие походы к близлежащим поселениям — Пхалут, Тонглу, Сандакпху. Иногда эти походы оказывались поучительными не только для них. Так, мне вспоминается одна английская чета, которую я водил на Тигровый холм. Им захотелось посмотреть побольше, мы взяли лошадей и направились в Тонглу. Господина я помню очень смутно, но госпожа была красива, особенно я обратил внимание на её чудесную кожу и красивые белые зубы. Вечером первого дня мы остановились на ночёвку в гостинице, а утром я, как обычно, принёс им воду для умывания и чай. Когда я подошёл к кровати госпожи, она поднялась и села. Я подумал: «Господи, я не в ту комнату зашёл!» Передо мной была не молодая и красивая женщина, а морщинистая беззубая старуха. Я поставил кувшин и чайник и хотел бежать. Но тут заметил на столике у кровати баночки с кремом и пудрой и две красивые челюсти в стакане воды. Я подумал: «А может быть?..» — но все-таки удрал. А когда она вышла немного спустя, то была так же молода и хороша собой, как накануне.

Весной 1946 года состоялась, наконец, моя первая за много лет настоящая экспедиция. Её целью был Бандар Пунч, «Обезьяний хвост», в Гархвале. Получив приглашение от моих старых друзей, мистера Гибсона и мистера Мартина, я обрадовался, как мальчишка. «Ты снова пойдёшь в горы!» — только и мог думать я, и все внутри у меня пело.

Итак, я отправился в Гархвал. Мы выступили в поход. Вместе с нами шли: мистер Р. Холдсуорт, также учитель Дун Скул, участник экспедиции 1932 года на Камет, майор британской артиллерии Мунро и лейтенант индийской армии Н. Д. Джаял, с которым мне предстояло впоследствии познакомиться ещё ближе. Однако нам и на этот раз не повезло на Бандар Пунче. Погода стояла плохая, все время валил густой снег. Тем не менее мы поднялись почти до 5500 метров, на триста метров выше, чем в 1937 году. Я чувствовал себя превосходно, снова очутившись в любимых горах.

— Мы ещё вернёмся. Придёт день, когда мы поймаем эту обезьяну за хвост, — сказал на прощанье Гибсон.

— Только не следует больше называть эту гору Обезьяний хвост, — ответил я, смеясь. — Отныне она должна называться Дун-Скул-гора.

 

Странное дело с Канченджунгой. Вот она, третья вершина в мире, возвышается чуть ли не над самым Дарджилингом, где я провёл полжизни, постоянно видя её. И все же я не бывал на ней. Я много раз ходил на Эверест, уезжал в Гархвал, в далёкие горы Кашмира и Читрала и ни разу не ходил на Канченджунгу. Ни один шерпа моего поколения не поднимался на Канченджунгу.

Поединок человека с Канченджунгой начался давно. В 1905 году небольшой швейцарский отряд пытался найти путь к вершине и пропал без вести. Двадцать четыре года спустя молодой американец Фэрмер задумал один взойти на вершину, подобно Уилсону на Эвересте, но тоже погиб. В том же 1929 году и в течение двух последующих лет на Канченджунгу ходили три большие экспедиции: две немецкие и одна швейцарская с участием нескольких англичан и австрийцев. Смешанная экспедиция предприняла в 1930 году попытку с непальской стороны. Однако едва началось восхождение, как обрушилась, вероятно, величайшая из лавин, когда-либо виденных человеком. Казалось, весь склон горы сдвинулся с места, и, хотя погиб лишь один шерпа, отряд был настолько близок к гибели, что альпинисты решили идти на другую гору. Обе немецкие экспедиции 1929 и 1931 годов шли с другой стороны, через Сикким и вверх по леднику Зему. Оба раза неделями и месяцами делались попытки пробиться вверх по большому ледяному гребню, известному под названием Северо-Восточного гребня. В конце концов второй экспедиции удалось достичь его наивысшей точки — 7900 метров, но путь к вершине так и не был найден. Двое участников — один немецкий альпинист и шерпа Чеден — погибли, упав с высоты тысячи с лишним метров.

С тех пор никто не пытался взять Канченджунгу, несмотря на то, что к ней так легко пройти из Дарджилинга. Дело в том, что она ближе других больших вершин расположена к равнине и Индийскому океану, из-за чего погода на ней крайне неустойчива. Летний муссон дует здесь особенно долго и сильно, нагоняя такие плотные облака, что из Дарджилинга месяцами не видно вершины. И в остальное время года соприкосновение поднимающегося снизу тёплого воздуха с холодным снегом рождает частые бури и мощные лавины.

Канченджунгу окружает много меньших вершин: Кабру, Джанну, Симву, Джонсонг, Канг, Коктанг, Пандим. На большинство этих гор поднимались альпинисты, и им удалось взять несколько вершин. Правда, благодаря меньшей высоте там не такие сложные условия. Но как бы то ни было, я не думаю, чтобы альпинисты совсем отказались от попыток взять третью вершину мира. За последние несколько лет на неё ходило много разведывательных групп в поисках новых, лучших путей, и я не удивлюсь, если в скором времени будет снова снаряжена большая экспедиция для взятия Канченджунги[5].

Сам я, повторяю, никогда не был на ней. Зато не один раз побывал поблизости. Впервые — в 1935 году, когда участвовал в заброске грузов для базового лагеря на Кабру. А затем уже в 1946 году, по возвращении из Гархвала, причём дважды на протяжении нескольких месяцев.

Первый из этих походов я совершил с майором индийской армии Ридом. Мы вышли не на штурм вершин, а для исследования больших ледников Зему и Ялунг и восхождения к высокогорным перевалам этого района. Кроме того, нам поручили попробовать найти тела погибших альпинистов: годом раньше здесь проходили две экспедиции, и в обоих случаях были человеческие жертвы — лишнее доказательство опасности района. Одной из экспедиций руководил капитан Лэнгтон Смит; вместе с тремя шерпами он вышел на взятие вершины «Сахарная голова», но исчез во время бурана. Из состава другой экспедиции пропал К. Рой, директор бенгальского лампового завода. Перед нашим выездом из Дарджилинга его вдова, американка, просила нас попытаться отыскать останки погибшего и доставить ей.

Мы обследовали район очень внимательно и действительно нашли вскоре тело одного из носильщиков капитана Смита. Он лежал около большой скалы, неподалёку от озера Гринлейк. Рядом с ним сохранились остатки костра, а под телом валялся чайник. Чуть подальше мы подобрали в камнях пакеты с фотолентой, которая явно принадлежала капитану Смиту, однако не обнаружили ни его самого, ни других носильщиков. В этом районе много озёр — я думаю, что они хотели перейти через такое озеро по тонкому слою заснеженного льда и утонули.

Несколько позднее, возвращаясь с ледников, мы наткнулись на тело мистера Роя, тоже недалеко от Гринлейк. Кто-то пытался кремировать труп, но безуспешно. Мы похоронили останки. Памятуя просьбу миссис Рой, мы взяли с собой кусочек обуглившейся кости и ручные часы её мужа и доставили в Дарджилинг.

В этом походе мы занимались розысками тел погибших только попутно. Но едва я вернулся, как ко мне обратился капитан Торнлей из седьмого пехотного полка гуркхов. Он выходил специально на поиски капитана Смита; и вскоре я уже опять шёл к Зему. С нами было ещё шестеро шерпов. По прибытии на место мы разбились на несколько групп; начались многодневные поиски. Но на этот раз мы вообще ничего не нашли. Во всяком случае никаких следов капитана Смита. Зато мы нашли следы йети.

 

Расскажу теперь все, что знаю о йети, «ужасном снежном человеке». А знаю я не больше, если не меньше, чем другие люди, долго жившие в Гималаях. Впервые я увидел сам следы йети на леднике Зему в 1946 году; после этого они попались мне только один раз, у подножья Эвереста, когда я был там со швейцарцами в 1952 году. Я уже упоминал, что мальчиком в Соло Кхумбу часто находил на горных склонах и ледниках звериный помёт и был уверен, что он принадлежит йети. Сверх того я, конечно, слышал много рассказов от отца и других.

Вот что рассказывал мне отец.

Впервые он встретился с этим странным животным на леднике Барун, около горы Макалу, недалеко от Тса-чу, где я родился. Он столкнулся с ним неожиданно и так близко, что видел его совершенно отчётливо. Йети напоминал большую обезьяну с той разницей, что у него были очень глубоко лежащие глаза, а голова заострялась к макушке. Тело животного покрывала сероватая шерсть, причём росла она очень примечательным образом: выше пояса — вверх, ниже пояса — вниз. Это была самка с отвислыми грудями, ростом около метра двадцати сантиметров. Она передвигалась на задних конечностях, придерживая груди передними. Отец, конечно, испугался. Но и йети тоже. Зверь вдруг круто повернул и стал карабкаться вверх по крутому склону, издавая резкий свист, затем скрылся. После этого отец долго ждал беды, потому что многие утверждают, будто увидевший йети должен вскоре умереть. Отцу, однако, повезло, он не умер. Но, по его словам, он болел после этого случая почти целый год.

Впоследствии ему пришлось встретить йети ещё раз. Это было в 1935 году, когда он пришёл через Нангпа Ла в Ронгбук навестить меня во время моей первой экспедиции на Эверест. Как-то он один остался ночевать в лагере I на леднике; все остальные были либо в базовом лагере внизу, либо в верхних лагерях. Утром, на рассвете, он услышал пронзительный свист. Выглянув из палатки, отец увидел довольно близко животное, которое шло по леднику с юга на север. Отец, конечно, сильно перепугался. Он не хотел смотреть на йети, но не решался и спрятаться в палатке, потому что боялся, что тогда зверь подойдёт ближе, а то и войдёт в палатку. В конце концов он решил остаться на месте и простоял так, пока йети не спустился по леднику и скрылся из виду. После этого отец поспешил ко мне в лагерь II. Мы встретились, он обнял меня и сказал: «Я проделал такой путь, чтобы повидать сына, а вместо этого увидел йети». Но на этот раз он видел йети не так близко и не болел потом.

По всем Гималаям среди горцев ходят истории об йети. Трудно сказать, чтб правда, а что рождено воображением и суеверием. В Соло Кхумбу рассказывают, что много лет назад целая компания йети поселилась недалеко от деревни Таргна. Местные шерпы строили дома и возделывали свои поля, а по ночам, или когда люди уходили, появлялись йети и все разрушали и портили, так что потом приходилось начинать сначала. Примечательно при этом, что йети делали это не ради разрушения. Испортив все, они потом пытались по-своему соорудить дома или устроить поля. Но, конечно, у них ничего не получалось, и жители деревни были просто в отчаянии. Застать животных им никак не удавалось; тогда они придумали хитрость. Как-то раз шерпы направились в одно место, где часто собирались йети — об этом они узнали по помету, — и поставили там много чаш с чангом, крепким шерпским пивом, а кругом положили кукри, кривые непальские ножи. Ночью йети, как и было задумано, обнаружили чанг и выпили его. А захмелев, собрали кукри и принялись драться. Утром их нашли почти всех мертвыми, и с тех пор жители Таргна могли спокойно заниматься своими делами. Так рассказывают люди.

Шерпы считают, что существуют йети двух родов: метрей, людоед, и чутрей, который поедает только животных. Из них чутрей якобы крупнее, напоминает большого бурого медведя, только у него, как у всех йети, ноги, мол, вывернуты задом наперёд. Некоторые европейцы и учёные так и считают, что йети не что иное, как вид медведя. Известный учёный Джулиан Гексли приехал как-то в Дарджилинг, и там я услышал от него такое предположение. Другие же считают йети похожим на большую обезьяну, таким описывал его и мой отец.

Лишь немногие утверждают, что видели йети своими глазами. Местные горцы боятся встречи с ним, потому что здесь распространено поверье, будто после такой встречи в человека вселяется бес. Как я уже говорил, сам я не видел йети — ни пьяного, ни трезвого, ни ходящего задом наперёд. Я не суеверен. Я не верю ни во что сверхъестественное, не верю и во многие слышанные нелепые истории. Однако я не думаю, чтобы мой отец был лжецом и сочинил все на ходу. Бесспорно также, что следы, которые я видел на лёднике Зему в 1946 и около Эвереста в 1952 году, не были следами какого-либо известного мне животного, Хотя я и не могу доказать этого, я уверен, что йети существует. Думаю, что это зверь, а не человеческое существо, что он выходит из своего логова только по ночам и кормится растениями и мелкими животными, обитающими на высокогорных лугах; скорее всего это обезьяна ещё не известного вида.

В 1954 году в район Эвереста выезжала на поиски йети специальная англо-индийская экспедиция. Я охотно сопровождал бы их, но, увы, не мог. Подобно многим другим, они нашли следы и другие признаки, но только не самих йети, и, хотя итог был обескураживающим, я думаю, что это даже к лучшему. Люди пробрались в самые отдалённые уголки земли, научились изготовлять всевозможные вещи, сделали столько открытий, и, мне кажется, это даже неплохо, что осталось хоть немного такого, чего мы ещё не знаем[6].

 

ПОРАЖЕНИЯ И ПОБЕДЫ

 

 

В первые послевоенные годы в Дарджилинге жилось тяжело. Экспедиции приезжали редко, больших восхождений и вовсе не устраивали. А с провозглашением независимости Индии все смешалось. Американские военные и чиновники уехали, других туристов не было; за американцами последовали и многие англичане. Чайные плантации приходили в запустение. С работой стало плохо, нужда и безработица усилились.

В довершение ко всему у нас в семье появились ещё и свои трудности: моя тёща болела и была прикована к постели уже два года, а так как муж её умер, то ухаживать за ней приходилось нам. Я подолгу ходил без работы. Читралским сбережениям пришёл конец, и Анг Ламу одна кормила всю семью. Некоторое время она работала в качестве айя, няни, в разных семьях, потом сестрой у Смит Бразерс, американских зубных врачей, которые много лет практиковали в Дарджилинге. Я говорил ей тогда и повторял не раз позже, что никогда не забуду, что она сделала для всех нас в те трудные дни.

Как я уже говорил, Анг Ламу родилась в Дарджилинге. В детстве она побывала в Соло Кхумбу, но почти ничего не помнила и очень мало знала о примитивной жизни на моей родине. Впрочем, её семья, как и все шерпы, тоже жила бедно. С восьми лет она узнала тяжёлый труд: сначала носила поклажу по городу, потом работала прислугой в состоятельных семьях. Прислугой она была и тогда, когда я познакомился с ней и мы торговались из-за молока. Но в 1938 году в жизни Анг Ламу произошла большая перемена. Английская семья Уоллес, в которой она тогда работала, возвратилась в Лондон и взяла её с собой няней двоих своих детей. Несколько месяцев Анг Ламу прожила в центре Лондона, в гостинице возле Гайд-парка, познакомилась с жизнью на Западе. Однако путешествие оказалось не очень удачным: впервые попав на пароход, Анг Ламу почти всю дорогу проболела, а пожив некоторое время в Лондоне, снова почувствовала себя плохо, и ей пришлось лечь в больницу. Выйдя из больницы, она узнала, что миссис Уоллес опять уезжает из Англии; таким образом, Анг Ламу осталась без места и вынуждена была в одиночку проделать весь обратный путь в Индию. Это случилось перед самой войной, отношения между Англией и Германией сильно осложнились, и можно было ждать самого худшего. В 1953 году, когда мы поехали в Англию уже вместе, Анг Ламу рассказывала, что из предыдущего путешествия ей лучше всего запомнилось, как её учили в больнице пользоваться противогазом.

Анг Ламу скрытная женщина. И сейчас мало кому известно, что она побывала в Англии до 1953 года и хорошо понимает по-английски. Хозяева, у которых она работала, знают её обычно под именем Нимы, а не Анг Ламу или миссис Тенцинг. Совсем недавно, в связи со штурмом Эвереста, произошёл забавный случай из-за её скрытности. Пока я был в экспедиции с англичанами, она работала айя у жены одного английского офицера, поселившегося в Дарджилинге в гостинице. В газетах часто печатали мою фотографию; Анг Ламу интересовалась, что обо мне пишут, но сама прочесть не умела и вынуждена была просить других. Как-то раз она обратилась к одной английской даме в гостинице, а та, в свою очередь, захотела узнать, почему это её так интересует. «Ты знаешь этого Тенцинга, Нима? — спросила она. — Это твой знакомый?» Но моя жена осталась верна себе и ответила: «Просто это один шерпа из Тоонг Соонг Бусти, оттуда, где я живу». На том тогда все и кончилось. А несколько месяцев спустя, после взятия Эвереста, в Калькутте давали приём в нашу честь, причём среди приглашённых оказалась та самая англичанка. Гости подходили здороваться с нами, настал и её черед. Я увидел, что женщина смотрит совсем не на меня, а на Анг Ламу, которая стояла рядом со мной. Потом она вдруг замерла и произнесла с таким видом, будто сейчас упадёт в обморок: «Господи, да это же Нима!»

Так и шла наша жизнь: весёлое и печальное вперемешку, то вверх, то вниз, как в горах. Счастлив тот мужчина, который находит в своей жене помощницу, готовую делить с ним хорошее и плохое, какую я нашёл в Анг Ламу.

 

Однако сразу после войны казалось, что все идёт только под гору. Семья держалась на Анг Ламу, мне же лишь от случая к случаю перепадала плохонькая работёнка. А на севере высилась над долинами Канченджунга: огромная, белая, красивая и неожиданно ненавистная, потому что она словно издевалась надо мной. Что случилось со мной или с миром, почему я не могу пойти в любимые горы, жить жизнью, для которой рождён?

Я не ходил больше на Тигровый холм. Туристов не было, да я и все равно бы не пошёл туда. Если уж Эверест стоит на месте, то лучше хоть не видеть его. Я не хотел его видеть, даже думать о нем не хотел… И все-таки все время думал.

А весной 1947 года произошёл нелепый случай. Началось с того, что в Дарджилинг приехал мистер Эрл Денман.

Мистер Денман родился в Канаде, вырос в Англии и жил теперь в одном из британских владений в Африке. Там он немало путешествовал, ходил по горам в диких местах; короче, это был такой человек, который не нуждался в няньках. Но все, что он совершил ранее или собирался совершить, вдруг потеряло для него всякую цену: у него родился великий замысел, родилась великая мечта. Он хотел взять Эверест, и притом в одиночку! Впрочем, не совсем в одиночку, конечно, но во всяком случае без настоящей экспедиции. Денман искал спутников, и таким образом я и встретил его. Однажды ко мне зашёл Карма Паул, старый сирдар, и сказал: «К нам в город приехал один господин, он задумал дело, которое может тебя заинтересовать». — «Что-нибудь насчёт гор?» — спросил я. «Да, насчёт гор». И вот уже я вместе с другим шерпой, Анг Давой, в маленькой конторе Карма Паула веду переговоры с мистером Денманом.

С самого начала мне стало ясно, что я ещё никогда не видел ничего подобного. Денман был один. У него было очень мало денег и плохое снаряжение. Он не имел даже разрешения на въезд в Тибет. Зато решимости у него было хоть отбавляй и говорил он крайне серьёзно и убеждённо; переводил Карма Паул. Денман особенно настаивал на моем участии. Ведь я был «тигр», поднимался на Эверест выше восьми тысяч метров, говорил по-тибетски и немного по-английски, наконец меня рекомендовали ему как лучшего проводника среди шерпов. Все это звучало очень лестно, но в то же время нелепо, и мы с Анг Дава ответили, что нам надо подумать.

О чем тут было думать, даже не знаю, потому что вся эта затея выглядела чистейшим безумием. Во-первых, нам вряд ли удастся вообще попасть в Тибет. Во-вторых, если даже попадём, то нас скорее всего поймают, а тогда нам, проводникам, как и Денману, грозят серьёзные неприятности. В-третьих, я ни на минуту не верил, что наш маленький отряд, даже добравшись до горы, сможет взять вершину. В-четвёртых, уже сама попытка будет чрезвычайно опасной. В-пятых, у Денмана не было денег ни для того, чтобы хорошо заплатить нам, ни чтобы гарантировать приличное возмещение нашим семьям, если с нами что-нибудь случится. И так далее и тому подобное. Любой нормальный человек сказал бы «нет». Но я не мог отказаться. Меня неудержимо тянуло в горы, зов Эвереста действовал на меня сильнее всего на свете. Мы с Анг Дава посовещались несколько минут и решились. «Хорошо, — сказал я Денману, — мы попробуем».

Выяснилось, что он не только не имел разрешения на въезд в Тибет, но даже подписал бумагу, в которой обязался не приближаться к его границам. Поэтому необходимо было соблюдать строгую тайну, и мы, вместо того чтобы выступить из Дарджилинга, условились встретиться в определённом месте за городом и выйти оттуда. Затем двинулись по обычному маршруту экспедиций, через Сикким. Но этим и ограничивалось наше сходство с настоящей экспедицией, потому что если там все тщательно распланировано и организовано, то мы жили ото дня ко дню и никогда не знали, что принесёт нам завтра. Иногда мы передвигались одни, иногда вместе с караванами, и тогда удавалось нанять вьючных животных для перевозки нашего груза. Наконец мы вышли из долин и лесов Сиккима к высоким гималайским перевалам, по которым проходит граница Тибета.

Здесь я предложил Денману уклониться от обычного маршрута, чтобы избежать встречи с патрулями. Нам удалось перебраться через границу по редко используемому перевалу. Оттуда мы направились на запад через большое плато в сторону Ронгбука. Конечно, дело не ладилось. Что ни день, случалась какая-нибудь новая беда. Мы редко наедались досыта. В одном месте навьюченные яки сорвались с крутого склона, и мы чуть не погибли вместе с грузом. Затем, как мы и опасались, нас перехватили солдаты и приказали вернуться обратно. Однако нам удалось заговорить им зубы и избежать ареста; мы сделали вид, будто возвращаемся, а сами пошли в обход и продолжали путь. После этого мы обходили все города и деревни и прибыли, наконец, к Ронгбукскому монастырю, где нас приняли без вопросов и подозрений.

И вот перед нами Эверест — белый, огромный, окутанный снежной дымкой, каким я помнил его все эти девять лет. Старое возбуждение овладело мной с такой же силой, как прежде. Я снова там, куда всегда так стремился! Однако я ещё не распрощался со своим разумом и, глядя на гигантскую гору, отчётливее, чем когда-либо, сознавал безнадёжность нашего предприятия. Вспомнился Морис Уилсон, его трагическая гибель в 1934 году… Я сказал себе: «Нет, мы не допустим ничего подобного. Никому не придётся находить наши замёрзшие тела в маленькой палатке».

И все-таки мы пошли вверх по леднику, мимо старых нижних лагерей в сторону снежных склонов под Северным седлом. Нас было только трое, и приходилось очень тяжело. Дул сильный ветер, стоял мороз. Мне казалось, что никогда ещё здесь не было так холодно, пока я не сообразил, что виновато плохое снаряжение. Одежда пропускала ветер. Не хватало продовольствия, а самого главного, чая, уже не оставалось совсем. Обе наши палатки защищали немногим лучше листа бумаги, и вскоре Денману пришлось перейти к нам с Анг Дава. Втроём было все-таки теплее.

Зато мы двигались быстро. Для больших экспедиций между разбивками лагерей проходит два-три дня, потому что приходится забрасывать грузы в несколько приёмов. Мы же каждый день разбивали новый лагерь, перенося все имущество за один раз, и вскоре очутились у подножья снежных склонов ниже Северного седла. Я чувствовал, однако, что мы дальше не пойдём. Денман был менее привычен к холоду, чем Анг Дава и я, и очень страдал. По ночам он не мог спать. Порой казалось, что он и идти-то не сможет. Из нашего последнего лагеря, четвёртого, мы сделали отчаянную попытку взобраться вверх по крутому склону к Северному седлу, но холод пронизывал до костей, а ветер сбивал с ног. И вот мы уже опять сидим в палатке, измученные и побеждённые.

Даже Денман понимал, что мы побеждены. Он был храбрый человек, решительный, настоящий фанатик, одержимый идеей. Но он не был сумасшедшим. Он не собирался губить себя, подобно Уилсону, и предпочёл вернуться. За это я благодарен больше, чем за что-либо другое в моей жизни: если бы Денман настаивал на продолжении штурма, мы с Анг Дава оказались бы в ужасном положении.

Отступали мы ещё быстрее, чем наступали. Потёрпев поражение, Денман, казалось, стремился возможно скорее уйти с Эвереста, словно любовь к горе внезапно сменилась ненавистью. Мы чуть не бегом примчались к монастырю и продолжали с той же скоростью путь по диким плато Тибета, будто гора преследовала нас, как врага. Теперь у нас было ещё меньше продовольствия. Наша одежда превратилась в лохмотья, а Денман до того разбил ботинки, что несколько дней ему пришлось идти босиком. И все же мы шли. К счастью, нам не попался ни один патруль. Не успел я и оглянуться, как мы вернулись из Тибета в Сикким, а ещё через несколько дней, в конце апреля, вошли в Дарджилинг. Весь поход к Эвересту, вверх по горе и обратно, занял всего пять недель!

Так кончился этот молниеносный, безумный, нелепый поход. Несколько дней спустя Денман был уже на пути обратно в Африку, и мне казалось, что я вовсе и не ходил на Эверест, что все приснилось. Однако вскоре я стал получать от Денмана письма, в которых он обещал вернуться на следующий год; весной 1948 года он и в самом деле появился в Дарджилинге. На этот раз со снаряжением дело обстояло лучше, но разрешения на въезд в Тибет Денман опять не получил. За прошедший год было много разговоров о нашем нелегальном походе, меня осуждали за то, что я согласился быть проводником, и я знал, что, если это повторится, мне грозят большие неприятности. Поэтому я вынужден был отказать Денману, ответить, что без разрешения на въезд я не смогу сопровождать его.

Другого надёжного проводника найти не удалось, и пришлось Денману возвращаться в Африку. Везти снаряжение обратно ему было уже не по карману, и он подарил его мне. С тех пор мы больше не встречались, но иногда переписываемся, оставаясь хорошими друзьями. При всех своих странностях Денман мужественный человек, человек мечты, и я сожалею, что ему не удалось осуществить её. В 1953 году, стоя на вершине Эвереста, я был в вязаном шлеме, который оставил мне Денман, так что хоть малая частица его достигла цели.

 

Однако вернёмся к 1947 году. В течение многих месяцев до приезда Денмана я ходил без работы, но едва вернулся с ним в Дарджилинг, как все внезапно переменилось, и в первый же день я получил новую работу.

Притом это была настоящая экспедиция. Правда, не очень большая и не на Эверест, но хорошо финансированная и организованная, так что она показалась мне почти чудом после пережитого с Денманом. Восхождение должно было происходить в Гархвале, но один из членов отряда, знаменитый швейцарский альпинист Андре Рох, приехал в Дарджилинг заранее, чтобы набрать шерпов. Не успел я опомниться, как уже подписал соглашение. Вместе с Рохом и другими шерпами я отправился на место старта экспедиции в Гархвал, где встретил её прочих участников. Здесь были Альфред Суттер, состоятельный делец и опытный альпинист и охотник, Рене Диттерт, с которым я позднее ходил на Эверест, миссис Аннелис Лонер, молодая альпинистка, и Алекс Гравен, один из наиболее известных проводников в Альпах. Все они были швейцарцы; я впервые встретился с этим народом, с которым позднее так тесно сдружился.

Мы собирались штурмовать не одну какую-то большую вершину, а несколько второстепенных, хотя их, наверное, не назвали бы так где-либо в другом месте, не в Гималаях. Все они превышали 6000 метров и не были ещё никем взяты. Мы начали со снежной вершины Кедернат. После долгого перехода по пересечённой местности подошли к подножью горы и стали разбивать лагеря. Мы поднимались все выше и выше, высматривая наилучший путь к вершине, пока не уверились, что нашли нужное; затем приготовились к штурму. Я не попал в штурмовую группу, потому что мне поручили помогать госпоже Лонер, а она, хотя и была хорошим альпинистом для жёнщины, в решающем броске не участвовала. Верный своим обязанностям, я остался в верхнем лагере. Конечно, я был разочарован, но зато более приятного общества не мог и пожелать. Утром в день завершающего штурма мы помахали вслед уходящим и стали ждать их возвращения.

И они вернулись, но не так, как мы надеялись. Уже издали, видя их на снежном склоне над нами, я почуял беду. Подойдя, они сообщили, что произошло большое несчастье. Высоко на горе, поблизости от вершины, восходители шли связками по двое, как вдруг на узком крутом снежном гребне одна двойка поскользнулась. Это были Суттер и Вангди Норбу, старший над шерпами. Не сумев удержаться, они покатились кубарем под гору и остановились только в трехстах метрах ниже. Остальные были глубоко потрясены. Глядя вниз, они не могли понять с такого расстояния, жив ли кто-нибудь из упавших. Прямо спуститься было, конечно, невозможно, пришлось возвращаться по гребню и идти в обход; на это ушло несколько часов. К их удивлению и облегчению, Суттёр отделался лёгкими ушибами. Он смог даже вернуться с ними, царапины и ушибы позволяли ему идти самому. Зато с Вангди Норбу дело обстояло хуже. Он сломал ногу, а вторая была сильно повреждена кошками Суттера. После тяжёлого восхождения и последующего спуска восходители слишком устали, чтобы нести его в лагерь. Единственное, что они могли сделать — поставить аварийную палатку, устроить возможно более удобное ложе и пойти самим в лагерь.

Вернулись они в лагерь уже вечером. В темноте ничего нельзя было предпринять. Но на рассвете вышла спасательная группа, и на этот раз я, конечно, шёл с ними. Я считал, что на меня ложится главная ответственность, потому что остальные сильно утомились накануне, а я хорошо отдохнул и был полон сил. К тому же Вангди Норбу был моим давнишним другом и товарищем по восхождениям, он получил звание Тигра на Эвересте ещё в 1938 году. Я чувствовал себя обязанным любой ценой спасти его и доставить вниз.

К счастью, погода держалась хорошая, и за несколько часов мы добрались до палатки, маленького коричневого пятнышка на белом горном склоне. Мы откинули полу; не помню точно, что мы ожидали увидеть, но во всяком случае не то, что предстало нашим глазам. Вангди Норбу лежал на месте, живой, но, помимо повреждённых ног, у него был кровавый надрез на горле. Позднее он рассказал нам, что произошло. Накануне, когда все остальные уходили, он был ещё совершенно ошеломлён падением и не расслышал их обещания вернуться завтра. Вангди решил, что его бросили одного. Замерзать. Умирать. В полном отчаянии, испытывая страшные мучения, он схватил нож и попытался зарезаться. Два обстоятельства спасли его. Во-первых, он был слишком слаб, чтобы резать сильно и покончить с собой разом, во-вторых, уже истекая кровью, вдруг подумал о семье и решил жить ради неё. Поэтому остаток ночи он пролежал совершенно неподвижно. Кровь засохла и перестала течь. Таким образом, на следующий день он был жив, хотя страшно ослаб и очень страдал.

Мы снесли Вангди Норбу в лагерь на собственных спинах и самодельных носилках, потом постепенно доставили в нижние лагеря и на равнину. Затем, с помощью местных носильщиков, отправили его в Муссоури, станцию в Гархвале, откуда начинали свой путь. Пролежав некоторое время в больнице, он немного оправился и смог уехать домой, но так никогда и не поправился совершенно. Позднее, когда я встретил его в Дарджилинге, то убедился, что пережитое наложило сильный отпечаток не только на его тело, но и на душу. Старый «Тигр» Вангди никогда больше не ходил в горы и умер в своём доме несколько лет спустя.

Хотя мы не могли тогда предусмотреть такого конца, несчастье с Вангди сильно опечалило нас. Однако прекращение экспедиции все равно не помогло бы ему, и мы вернулись к нашим горам. Как уже говорилось, Вангди был старшим над шерпами; теперь предстояло назначить другого, и назначили меня. Это была высокая честь. Каждый шерпа стремится стать сирдаром, это большое достижение в его жизни. Я был очень доволен. Но также и опечален, потому что достиг этого ценой несчастья друга.

Мы снова вернулись в верхний лагерь и приготовились к штурму. Как обычно после аварии, шерпы нервничали и отказывались идти на большие высоты. Теперь мне представился желанный случай, которого я никак не хотел упустить. В состав штурмовой группы вошли четыре швейцарца — Рох, Диттерт, Суттер, Гравен — и я. Мы вышли из верхнего лагеря, поднялись по длинному снежному склону, затем по гребню, где произошла беда с Вангди, и ступили, наконец, на плоскую белую площадку — вершину Кедерната. Высота её 6600 метров — ниже Северного седла на Эвересте, которое служит всего лишь базой для восхождений. Но мы радовались и гордились победой. А для меня это было особенно великое мгновение. Ведь, несмотря на многолетний опыт высокогорных восхождений, я ещё никогда не ступал на вершину большой горы. «Задание выполнено», как говорят лётчики. Это было чудесное ощущение.

Однако Кедернатом дело не ограничилось. Оттуда мы перешли на несколько более высокого соседа, Сатопант, и там тоже совершили успешный штурм, хотя должен, к сожалению, признаться, что я сам в нем не участвовал, так как заболел животом и оставался в верхнем лагере. Затем мы направились в сторону тибетской границы, где все, включая госпожу Лонер, взяли вершину поменьше, Балбала. Наконец мы взошли на Калинди, которая совсем не похожа на большинство Гималайских гор, так как почти свободна от снега, наподобие увиденных мною позже швейцарских вершин. Четыре девственные вершины — четыре первовосхождения. Рекорд, который вряд ли побит какой-либо другой экспедицией.

Между восхождениями мы успели осмотреть многое в Северном Гархвале, включая священные города Бадринат и Ганготри и ряд меньших поселений, которых я не видал раньше. Питались мы хорошо: господин Суттер был не только альпинист, но и прекрасный охотник, и мы редко оставались без свежего мяса. Совсем не то, что моё путешествие в Гархвал годом раньше, когда экспедиция «Дун-Скул» почти все время ходила с пустыми желудками.

После несчастья с Вангди Норбу у нас не было никаких неприятностей почти до самого конца; да и то, что случилось, не имело отношения к горам. Летом 1947 года как раз кончилось правление англичан; Индия и Пакистан стали двумя самостоятельными государствами, и повсюду происходили кровавые столкновения между индуистами и мусульманами. Когда мы спустились с гор в Муссоури, город находился на военном положении, везде стояли войска. Большинство магазинов и учреждений закрылось, был введён комендантский час. Пути сообщения фактически не работали, и одно время казалось, что мы застряли безнадёжно. В конце концов местные власти помогли швейцарцам уехать в Дели в армейской теплушке, а нам, десятерым шерпам, пришлось задержаться ещё на две недели. Мне вспомнились трудности, с которыми я выбирался из Читрала в войну, только на этот раз было ещё сложнее, потому что мы скоро прожили свой заработок и очутились на мели.

Впрочем, кое-что у нас ещё оставалось. У меня было пятнадцать рупий, с ними я пошёл на полицейскую станцию и попросил разрешения поговорить с начальником. Разумеется, мне ответили отказом, но тут я достал мои пятнадцать рупий, и один из полицейских сразу же сказал, что, может быть, удастся что-нибудь сделать. Войдя к начальнику, я прежде всего сообщил, что мы члены экспедиции. Он хотел тут же бросить меня за решётку — решил, что я имею в виду что-то политическое. Когда же я объяснил все, он успокоился и раздобыл, наконец, грузовик, который доставил нас в Дехра Дун. А там начались новые осложнения, только на этот раз не из-за политики, а из-за муссона. Дождь размыл все дороги, и мы снова застряли. Однако теперь наши дела обстояли лучше, потому что в Дехра Дуне находилась Дун Скул и нас взял на своё попечение мой старый друг мистёр Гибсон. Как только дороги наладились, он помог нам выехать, и мы наконец-то вернулись в Дарджилинг, правда, в пути было ещё немало неприятностей с полицией и железнодорожными чиновниками. Я всегда недолюбливал полицейских и железнодорожных контролёров; думаю, что в этом я не одинок.

Так кончилась ещё одна экспедиция. Случай с Вангди Норбу был очень тяжёлым. Возвращение оказалось трудным. Зато все остальное сложилось благоприятно, лучшего нельзя было и требовать от горной экспедиции; мы не только совершили успешные восхождения, но и испытали при этом большое удовольствие. Швейцарцы пришлись мне очень по душе. Несмотря на языковые трудности, я чувствовал к ним особую близость и думал о них не как о господах и работодателях, а как о друзьях. Такие взаимоотношения сохранились у меня со швейцарцами и в дальнейшем.

Наша экспедиция положила начало не только дружбе, но и одной романтической истории, которая шесть лет спустя заставила меня испытать минутное замешательство. Когда я попал в Швейцарию в 1953 году после взятия Эвереста, друзья очень тепло встретили меня на аэродроме.

— Comment Ca va? Wie gehts? — спросил я на своём самом лучшем франко-немецком языке. — Как поживаете, господин Рох, господин Диттерт, господин Гравен, господин Суттер, госпожа Лон… — Здесь я замялся. Возможно, даже покраснел. — Я хотел сказать, госпожа Суттер, — поправился я.

Потому что теперь они были женаты.

 

В СВЯЩЕННУЮ СТРАНУ

 

 

1948 год не похож ни на один другой год в моей жизни. Я не ходил в этом году в горы, не участвовал в восхождениях, зато провёл десять месяцев в Тибете, побывал в Лхасе и ещё дальше. Жителям Запада Тибет известен как Запретная страна, для буддистов же это священная страна, страна паломничества. Путешествие в Тибет, как и битва за Эверест, навсегда останется у меня в памяти.

Когда я вернулся из Гархвала, мои дела обстояли не лучше, чем раньше. Весь заработок ушёл на то, чтобы добраться до Дарджилинга. С работой было очень туго. Экспедиций больше не намечалось; близилась осень, а за ней зима. Анг Ламу продолжала работать айя, но девочки Пем Пем и Нима росли, их нужно было кормить и одевать, а у нас редко хватало продуктов и одежды. «Что же делать? — думал я с горечью. — Съесть мою медаль?» Тёще становилось все хуже и хуже, и в конце концов она умерла в возрасте семидесяти шести лет. Перед самой кончиной она протянула руку и благословила меня, сказав, что я был добр к ней и бог вознаградит меня, поможет исправить дела. Её слова оправдались. Вскоре после смерти тёщи наша жизнь стала понемногу налаживаться, и уже никогда больше нам не приходилось так трудно.

Весной 1949 года я услышал, что в Дарджилинг приехал интересный человек — профессор Джузеппе Туччи, итальянец, известный знаток восточного искусства и литературы. Он уже семь раз побывал в Тибете и теперь собрался совершить новое путешествие туда. Профессор Туччи обратился к Карма Паулу за помощниками и носильщиками. Я поспешил к сирдару, но необходимые люди уже были набраны, и экспедиция выступила в Гангток в Сиккиме. Я так расстроился, что даже пал духом. Однако несколько дней спустя я узнал приятную новость. Профессор Туччи прислал сказать, что недоволен своими людьми: ему в первую очередь требовался человек, умеющий хотя бы немного объясняться на тибетском языке, хиндустани, непальском и английском. Как раз эти языки я и знал, помимо родного. И вот однажды утром Карма Паул вызвал меня в свою контору; в тот же день я отправился в Гангток.

Профессор Туччи был своеобразный человек, один из самых удивительных людей, каких я когда-либо встречал. Он относился к своему делу с величайшей серьёзностью, даже преданностью. Но в противоположность альпинистам, которые обычно отличаются уравновешенностью, Туччи был крайне вспыльчив, горяч и чуть что — выходил из себя. Едва добравшись до Гангтока, я убедился, что не он был недоволен нанятыми шерпами, а они боялись его, говорили, что он слишком строгий начальник, и решили уйти домой. Туччи принялся расспрашивать меня, и я сразу понял, что смущало шерпов. Он обрушил на меня целый град вопросов на разных языках — бам-бам-бам, как пулемет, и вдруг говорит:

— Ол райт, вы приняты на работу.

Остальные шерпы считали меня безумцем, когда я согласился, да и сам я одно время думал то же самое. Но постепенно профессор Туччи стал мне нравиться ничуть не меньше, чем другие люди, которых я знал.

Закончив приготовления, мы выступили из Гангтока на север. Помимо профессора и меня самого, в отряд входили ещё один шерпа — повар, трое итальянских ассистентов профессора, монгольский лама, направлявшийся из Дарджилинга в Лхасу, и, как обычно, местные носильщики, которые работали у нас по нескольку дней, после чего сменялись другими. Мы располагали сотней мулов (больше, чем в любой известной мне экспедиции), которых предоставили нам сиккимекие власти, да ещё верховыми лошадьми. Во вьюках были уложены, кроме обычного продовольствия и снаряжения, многочисленные ящики и корзины для упаковки коллекций профессора, а также ружья и различные товары, которые он собирался раздать в качестве подарков в Тибете. С самого начала на мою долю выпал присмотр за багажом. «Я не хочу, чтобы меня отвлекали», — заявил профессор. Он даже выдал мне ключи от своих чемоданов и кучу денег, чтобы я оплачивал все расходы. Пусть с ним было трудно работать, но такое доверие мне было лестно и приятно.

И вот мы двинулись по сиккимским предгорьям. Впервые я проделал весь этот путь верхом. С непривычки задняя часть моего тела болела сильнее, чем когда-либо болели ноги во время восхождений. Иногда дневные переходы оказывались длинными, иногда короткими. Невозможно было предугадать, когда Туччи тронется в путь, когда остановится, а когда свернет в сторону, чтобы заехать в какой-нибудь город или монастырь, надеясь отыскать там что-нибудь интересное. Он был действительно большой учёный и знал о стране больше, чем населяющие её люди. Мне так и не удалось установить, сколько языков он знает. Часто Туччи начинал разговор со мной на одном языке, затем переходил на другой, а заканчивал уже на третьем. Единственные языки, на которых мы не могли с ним объясняться, были… наши родные — итальянский и шерпский.

Я узнал от профессора множество вещей, неизвестных мне ранее. Это было в одно и то же время путешествие и школа. Монастырь оказывался уже не просто каменным зданием, в котором живут монахи, а хранилищем многочисленных рукописей и старинных изделий искусства. Все, что мы видели, имело свой смысл, свою историю. Войдя в горы, наш отряд проследовал мимо Канченджунги, и даже об этой вершине, которая была мне так хорошо знакома, я узнал много нового. Например, о её названии, над которым я до сих пор совершенно не задумывался, как это бывает с привычными вещами. Оказалось, что оно состоит из четырех тибетских слов: «кан» — снег, «чен» — великий, «джуд» — клад, или сокровище, «нга» — пять. Так что правильно писать надо Кан-чен-джуд-нга, что означает «Великий снег с пятью сокровищами» (имеются в виду пять вершин горы). «Сокровища» тоже имеют свои особые имена, называясь, согласно преданию: «тса» — соль, «сер дханг не» — золото и бирюза, «дхам-чой дханг нор» — свящённые книги и богатство, «мтсон» — оружие и «ло-тхог дханг мен» — зерно и лекарство. С тех пор я навсегда запомнил, что наши горы не просто лёд и снег, что они овеяны легендами.

Оставив позади Канченджунгу, мы пересекли границу и вошли в Тибет. В первом же тибетском городе, Ятунге, случилась неприятность. Трое итальянских спутников Туччи, по-видимому, не имели надлежащих документов на въезд в страну, а поскольку они не считали для себя допустимым улизнуть и скрыться, подобно Эрлу Денману, пришлось им поворачивать назад. К остальным членам экспедиции тибетцы отнеслись гостеприимнее. Как и сиккимцы, они предоставили нам вьючных животных для багажа. Скоро мы уже продолжали путь. Профессору Туччи все вокруг было знакомо, так как он неоднократно проезжал этим путём. Я же хотя и побывал в Тибете шесть раз, но всегда в районе Эвереста и Ронгбука, и все, что находилось дальше на север, было для меня ново. Моё сердце усиленно билось. Я волновался так, словно приближался к подножью Чомолунгмы. Наконец-то мне предстоит увидеть Лхасу!

 

Ом мани падмэ хум… Ом мани падмэ хум…

Англичане рассказывали мне, что для них это звучит как многократное повторение «money-penny-hum» («деньги-пенни-звон»). Ом мани падмэ хум… Эти слова — таинственная, священная молитва буддистов. Дословно они означают «драгоценный камень в цветке лотоса», но имеют также много сокровенных и символических смыслов, известных лишь самым учёным ламам. Эту молитву можно услышать повсюду, где есть буддисты, но особенно часто в Тибете. Вращаются молитвенные колёса, развеваются молитвенные флажки…

Ом мани падмэ хум.. Ом мани падмэ хум…

Тибет — священная страна, а Лхаса — святыня этой священной страны. Каждый буддист мечтает попасть туда хоть раз в жизни, как христианин мечтает о Иерусалиме или мусульманин о Мекке. Мои родители тоже давно мечтали об этом, но не смогли осуществить свою мечту. Поэтому я чувствовал, что побываю в Лхасе также и от их имени, от имени всех, кто мне дорог. Я купил якового масла, чтобы зажечь лампадки в храмах и монастырях. Я вращал молитвенные колёса, заполненные молитвенными надписями.. Подумав, что, может быть, именно благословение тёщи помогло мне попасть в Лхасу, я особо помолился за неё. В моем народе говорят, что если ты не побывал в Лхасе, твоя жизнь на земле ничего не стоит. Теперь у меня было такое чувство, словно вместе со мной пришли в Лхасу все мои родные и близкие.

Я религиозный человек. Я верю в бога, в Будду, дома у меня всегда был молитвенный угол или каморка, согласно буддийскому обычаю. Но я не ортодоксальный буддист. Я не особенно верю в ритуалы и вовсе не суеверен. За свою жизнь я видел слишком много гор, чтобы верить, будто они обители демонов. Не очень-то я верю и в призраков, хотя однажды, много лет тому назад, безуспешно пытался выследить женщину-призрак, которая якобы обитала в Тоонг Соонг Бусти. Далее, и это уже без шуток, я знаю слишком много людей других вер, чтобы считать, что они заблуждаются и правы одни только буддисты. Я не образованный человек, не лама и не начётчик, чтобы заниматься теологическими рассуждениями. Но мне думается, что на земле есть место для многих вероисповеданий, как и для многих рас и наций. Бог — это все равно что большая гора: к нему надо подходить не со страхом, а с любовью.

К сожалению, содержание религии, какой бы истинной она ни казалась, ещё не определяет её внешние формы и проявления; в буддийской церкви (как, очевидно, и во всех других церквах) происходят вещи, имеющие мало общего с поклонением богу. Некоторые из наших лам действительно святые люди. Есть среди них большие учёные, знающие много тайн. А встречаются такие, которым, кажется, и стадо яков не доверишь, не то что человеческие души; такие, которые стали монахами лишь потому, что это позволяет им жить хорошо, почти ничего не делая.

У нас, шерпов, рассказывают историю, которая всегда мне очень нравилась. Не думаю, чтобы она была сплошной выдумкой. В ней говорится о двух ламах, странствовавших из деревни в деревню. В одной деревне они пришли в дом, где хозяйка варила колбаски. Некоторое время они смотрели на неё, напевая и вращая свои молитвенные колёса, но едва женщина вышла, как один из них прыгнул к очагу и выхватил колбаски из котелка. Однако женщина вернулась раньше, чем они успели съесть всё, и тогда тот лама, не зная, что делать, спрятал оставшиеся колбаски под свою остроконечную шапку. Они хотели было уйти но женщина, ничего не заметив, попросила их помолиться за неё, и пришлось им снова начинать свою музыку. Некоторое время все шло хорошо, но тут второй лама увидел, что колбаски свисают на верёвочке из-под шапки товарища. Чтобы предупредить его, он на ходу изменил слова молитвы — все равно женщина не понимала их.

— Ом мани падмэ хум, — распевал он, — колбаски видно. Ом мани, колбаски видно, падмэ хум.

Однако, вместо того чтобы сделать что-нибудь, первый лама запел ещё громче и стал как-то странно подпрыгивать. Второй пришёл в неистовство.

— Ом мани падмэ хум, — твердил он. — Колбаски! Колбаски!

А первый принялся прыгать, словно одержимый тысячью дьяволов.

— Пусть хоть вся свинья видна! — завопил он вдруг. — Мне всю голову сожгло!

Я не склонен давать ламам колбаски, чтобы они прятали их под свои шапки. Совсем недавно, после штурма Эвереста, меня просили пожертвовать деньги в один монастырь близ Дарджилинга, однако, подумав, я отказался. Я предпочёл отдать деньги на постройку приюта для бедных, нежели кучке монахов, которые истратили бы их только на самих себя.

И все же я повторяю, что я верующий человек. Мне хотелось бы думать, что это заключается прежде всего в том, что меня заботит искренность моей веры, а не её внешние проявления и всяческое ханжество. На вершине Эвереста я склонил голову и подумал о боге. И во время путешествия по Тибету я тоже думал о нем, я думал о своих родителях и о своей покойной тёще, вера которой была так сильна, и знал, что путешествую также и от их имени.

Ом мани падмэ хум… Ом мани падмэ хум…

Мы проходили мимо стен мани, так чтобы они всегда были от нас по левую руку. Мы проходили длинные ряды чортенов, хранилищ душ умерших. Мы проходили мимо развевающихся молитвенных флажков и вращающихся молитвенных колёс и древних монастырей на вершинах скал великого плато.

 

Путь из Гангтока занял около двадцати дней. Когда мы двигались, то двигались очень быстро, во всяком случае для этого края, потому что профессор Туччи был нетерпелив и неутомим. Но часто мы останавливались около монастырей в поисках интересных вещей. Прежде всего профессора занимали старые книги, рукописи и предметы искусства. Но он вёл себя не как турист на базаре — он отлично знал, чего хочет, а чего не хочет, и часто ламы поражались тому, что профессору известно об их сокровищах больше, чем им самим. По вечерам он сидел допоздна в палатке, изучая свои приобретения и делая записи, и страшно сердился, если кто-нибудь мешал ему. В полночь или ещё позже он мог вдруг выскочить из палатки и объявить: «Ол райт, я готов. Двигаемся дальше!» И нам приходилось всем подниматься и отправляться в путь.

Наконец настал великий день. Однажды утром мы увидели перед собой не пыльную степь с уединёнными монастырями, а широкую долину между гор и в ней большой город. Мы увидели улицы и площади, храмы и базары, множество людей и животных, а надо всем этим возвышался на краю города большой дворец Потала, где живёт Далай-лама. Мы остановились, я вспомнил свои молитвы. Затем мы въехали в Лхасу.

Профессора Туччи здесь хорошо знали по предыдущим посещениям; нас сердечно приветствовали и предоставили нам просторный дом. Затем последовали приёмы, устраиваемые правительством и частными лицами, причём некоторые проходили верхом на лошадях на открытом месте за городом, — я никогда ещё не видел ничего подобного.

Сначала люди никак не могли раскусить меня. Лицом я очень похож на тибетца, но одеждой и всем поведением отличался от них, и они очень удивились, обнаружив, что я говорю на их языке. Услышав, что я шерпа, они стали расспрашивать меня про горы и восхождения; на одном приёме я беседовал с высокопоставленными чиновниками и показывал им фотографии из экспедиции со швейцарцами в Гархвал. Однако больше всего их интересовал Эверест. О других горах, которые я называл, они никогда и не слышали, зато все знали Чомолунгму.

— Как вы думаете, удастся кому-нибудь взять её? — спросили они.

Я ответил:

— Нет ничего невозможного для человека. Если он будет стараться, то рано или поздно добьётся.

Тогда они сказали:

— А вы не боитесь подниматься на неё? Ведь там обитают боги и демоны?

На это я возразил:

— Я не боюсь смерти. Когда ходишь по улицам, легко может произойти несчастный случай. Так чего же я буду бояться на горе?

Самое замечательное из происшедшего в Лхасе была встреча с Далай-ламой. Мы видели его даже не один, а два раза. В Потала нас проводили по множеству помещений и переходов в личные покои Далай-ламы, и, хотя он тогда был всего лишь пятнадцатилетним мальчиком, держался он очень приветливо и с большим достоинством. Обычно на него не разрешается смотреть, в его присутствии полагается сидеть, наклонив голову. Однако профессор Туччи, в качестве старого друга, не только был освобождён от этого правила, но подолгу беседовал с Далай-ламой, и на мою долю выпало счастье стоять рядом и смотреть и слушать их беседу. В конце каждой встречи Далай-лама благословлял нас. Я выходил из Потала, думая о своих родителях и о матери Анг Ламу, и сердце моё было переполнено.

Раз уж я упомянул титул Далай-ламы, то следует разъяснить кое-что известное о нем лишь очень немногим на Западе. Ни один тибетец не называет так главу своей церкви, они величают его Гьялва Римпоче. Гьялва означает «победивший» или «одолевший», иначе говоря, — божество или Будда. Римпоче значит «драгоценный» или «святой». Иногда это второе имя применяется также в отношении других видных лам, но Гьялва употребляется только для самого высшего — воплощённого божества. Незнакомый с внешним миром тибетец не знает даже, что такое Далай-лама. Для него его вождь имеет лишь один титул — Гьялва Римпоче, драгоценный или священный Будда.

В Лхасе мы встретили также двоих интересных чужестранцев, Генриха Харрера и Петера Ауфшнайтера. Они входили в состав немецкой альпинистской экспедиции на Нанга Парбат в 1939 году, но были захвачены в плен в Индии англичанами в начале войны и интернированы. После ряда попыток им удалось бежать. Они совершили труднейший переход через Гималаи и получили разрешение остаться в Лхасе. Обо всем этом Харрер рассказал позднее в своей известной книге «Семь лет в Тибете». Когда я их увидел, они уже пробыли там большую часть этого времени, и, хотя полюбили Тибет и были готовы остаться там, им, естественно, хотелось услышать о внешнем мире. Харрер особенно интересовался альпинистскими новостями; я поделился с ним тем, что знал. Он заметил:

— Вы счастливый человек, Тенцинг. Вы можете ходить куда хотите — в горы, в замечательные экспедиции. А я был военнопленным, да и теперь остаюсь вроде пленника. Мне, наверное, уже больше никогда не придётся совершить восхождение.

Вдруг он улыбнулся:

— А что, если нам с вами пойти в горы — прямо сейчас? Что вы скажете на это?

Мы даже обсудили этот вопрос почти всерьёз, но было, разумеется, слишком много препятствий и затруднений.

Вскоре я оставил Лхасу. А несколько лет спустя я увидел Харрера в Дарджилинге. Когда в Тибет вошли коммунисты, он покинул столицу вместе с Далай-ламой, который собирался бежать в Индию. Однако в пограничном городе Ятунг молодой владыка передумал, и Харреру пришлось продолжать путь одному. За семь лет пребывания в Тибете он сильно привязался к этой стране, и ему больно было думать, что он, возможно, уже не вернётся туда.

Я пробыл в Лхасе с профессором Туччи месяц. Затем мы снова двинулись в путь и проехали за семь месяцев по всему Тибету. Профессор надеялся доехать до китайской границы на востоке и потом двинуться вдоль неё, но это оказалось невозможным, потому что коммунисты уже готовились вступить в страну, а Туччи, хотя и не боялся ничего, избегал осложнений. Поэтому мы путешествовали по другим частям Тибета. Мы посетили больше городов, монастырей и мест паломничества, чем я предполагал найти во всей Центральной Азии. Для меня это было замечательное путешествие: ведь я увидел так много в священной стране буддистов. Притом я был не обычным туристом: мой спутник мог мне объяснять все, что я видел. Думаю, что даже среди очень образованных людей найдешь немного таких, которые на протяжении ряда месяцев имели личным учителем столь знаменитого профессора.

Туччи был страшно нетерпелив в денежных вопросах и не любил заниматься ими; он все больше поручал их мне. Иногда, будучи занят, он посылал меня одного в монастырь с письмом на тибетском языке, где было сказано, чего он хочет; если я находил нужный предмет, то должен был купить его и доставить профессору. Ламы стали меня называть «профессорский ньеба ла», что значит «агент» или «управляющий». Я узнал так много, что мог бы написать путеводитель по монастырям Тибета. Мало-помалу наши ящики и корзины стали заполняться коллекциями профессора. Впрочем, и моими тоже, хотя и не в таком объёме. Дело в том, что я всегда увлекался редкими интересными вещами, а тут представился такой исключительный случай. В моем доме в Дарджилинге множество сувениров: маски, сабли, шейные платки и головные уборы, чаши и молитвенные колеса; все это я привёз из путешествия по Тибету.

Но самые замечательные находки для Туччи и для меня были сделаны уже под конец путешествия. В этот свой восьмой приезд в Тибет профессор особенно упорно разыскивал знаменитую религиозную рукопись, записанную почти две тысячи лет тому назад санскритом на древесной коре. Учёные твёрдо верили в её существование, хотя до сих пор не удавалось найти её. Профессор Туччи считал, что она была написана в Туркестане, куда в то время пришёл буддизм, но, согласно его теории, основанной на длительных изысканиях, много лет назад рукопись привезли в Тибет, в монастырь Гхангар. Итак, мы отправились в Гхангар и приступили к поискам. Это было нелегко, потому что ламы, похоже, ничего не знали о ней, а в монастыре хранились тысячи древних пергаментов и рукописей, которые все надо было рассортировать и тщательно исследовать. День проходил за днём, мы рылись в пыли и паутине, и я уже стал падать духом. Я решил, что либо рукописи здесь нет, либо, если и есть, мы все равно никогда не найдём её. Но Туччи был не из тех, кто сдаётся, и поиски продолжались. Сосредоточившись на своей работе, он не мог думать ни о чем другом, становился чрезвычайно рассеянным, и как-то утром я обнаружил, что он надел рубашку наизнанку.

— Это счастливая примета, — сказал я профессору. — Может быть, сегодня мы, наконец, найдём её.

Так оно и случилось. Нашёл её я — пыльная, изорванная, она была погребена под горами других рукописей. Но профессор описал мне её настолько точно, что я сразу понял, что это и есть предмет наших поисков. Когда я пришёл к нему, он разволновался не меньше, чем обычный человек, найдя месторождение золота или алмазов:

А одновременно я нашёл нечто интересное и для самого себя, только это было не золото, не драгоценности и не рукописи, а собаки… Всю жизнь я любил животных, а здесь у лам увидел двух длинношёрстых лхасских терьеров, которые мне до того понравились, что я захотел взять их с собой. Ламы оказались очень приветливыми и щедрыми и подарили мне терьеров. Одного я назвал Гхангар, по имени монастыря, а второго — Тасанг. Они проделали со мной весь путь до Дарджилинга. Тасанга я отдал потом своему другу Ангтаркаю, но Гхангар остался у меня; вместе с Анг Ламу он занимается хозяйством. Мы нашли ему подругу, и теперь дом полон, щенят, но Гхангар на этом не успокоился, потому что он страшный донжуан, и я подозреваю, что половина всех ублюдков в Тоонг Соонг Бусти — его дети или внуки.

Ламы не хотели брать денег и с профессора Туччи за свою драгоценную рукопись. Они настаивали на том, что знание не продаётся, а отдаётся ищущему его; они только просили профессора снять копию в Италии и выслать потом оригинал обратно. Все же напоследок ему удалось убедить их принять пятьсот рупий в дар монастырю.

К тому времени мы провели в Тибете уже много месяцев. Уложив драгоценную реликвию в самый прочный ящик, профессор Туччи счёл, что путешествие увенчалось успехом. Наконец мы направились на юг и пересекли высокие перевалы, по которым проходит путь в Сикким и Индию. Хотя я, конечно, тогда не мог этого знать, это было моим последним, во всяком случае доныне, путешествием в Тибет, потому что вскоре туда пришли коммунисты, и теперь запретная страна закрыта надёжнее, чем когда-либо. Правда, я мог бы из Соло Кхумбу перейти границу через Нангпа Ла с одним из караванов, которые по-прежнему ходят там. Только боюсь, что мне пришлось бы переодеться, как это раньше делали европейцы, потому что теперь моё имя стало известным и если я отправлюсь в путь под своим именем, то меня, пожалуй, сочтут подозрительной личностью и не пропустят.

Но я рад, что смог проделать это путешествие, когда ещё была такая возможность. На память у меня остался Гхангар, остались красивые и драгоценные предметы. А ещё у меня осталось много воспоминаний о Лхасе, о Потала, о Далай-ламе и его благословении, о святынях, о храмах на пустынных горных склонах, о паломничестве, которое я совершил во имя тех, кто мне дорог, в Священную страну моей веры. Я и сейчас вижу её, когда развеваются молитвенные флажки, слышу, когда раздаётся звон молитвенного колёса.

Ом мани падмэ хум… Ом мани падмэ хум…

 

МОЯ РОДИНА И МОЙ НАРОД

 

 

«Моя родина», — говорю я. Но что я понимаю под этим словом? В каком-то смысле Тибет — моя духовная родина, но я для тибетцев чужеземец. Горы — моя родина, но там не построишь настоящего жилья и не поселишься с семьёй. Когда-то моим родным домом был Соло Кхумбу, теперь же я бываю там лишь от времени до времени. Сегодня мой дом — Дарджилинг, который стал настоящей родиной для многих шерпов.

Но, конечно, не для всех. Большинство шерпов по-прежнему живёт в Соло Кхумбу. Некоторые поселились в Ронгбуке, другие в Калимпонге, небольшое количество рассеяно по всему Непалу и Индии. А Дарджилинг стал центром для тех, кого можно объединить под именем «новые» шерпы, кто расстался со старой родиной, старым бытом, кто участвует в больших экспедициях и приобщился к соврем