Пока на верхнем этаже сотрудники НРУ медленно отклеивали пластырь, фиксировавший на груди Ка диктофон, выдирая ему волоски, Ка с каким-то внутренним чувством удовлетворения перенял их насмешливый и профессиональный настрой и заговорил о Ладживерте пренебрежительно; При этом он совсем ничего не сказал о враждебности, которую тот к нему испытывал.
Он сказал водителю военного грузовика что нужно ехать в отель и ждать его там, а сам прошел весь гарнизон из конца в конец с двумя солдатами-охранниками рядом. На широкой заснеженной площади, которую образовывали офицерские общежития, под тополями, мальчишки шумно играли в снежки. В стороне худенькая девочка, одетая в пальто, напомнившее Ка черно-красное шерстяное пальто, которое ему купили, когда он учился в третьем классе начальной школы, а чуть подальше две ее подружки, катившие огромный снежный шар, лепили снеговика. Погода была ясной, и солнце впервые хоть немного начало греть окрестности после утомительной бури.
В отеле он сразу же нашел Ипек. Она была на кухне, и на ней был жилет и передник, который долгие годы в Турции носили все девушки из лицеев. Ка, счастливый, посмотрел на нее, захотел обнять, но они были не одни: он кратко изложил все произошедшее с утра и рассказал, что и для них, и для Кадифе дела складываются хорошо. Он сказал, что газету распространили, но он не боится, что его убьют! Они хотели еще поговорить, но вошла Захиде и сказала о двух солдатах-охранниках у дверей. Ипек сказала, чтобы их пустили внутрь и дали им чая. Они тут же договорились с Ка встретиться наверху, в комнате.
Как только Ка поднялся в комнату, он повесил пальто и начал ждать Ипек, глядя в потолок. Хотя он очень хорошо знал, что она придет, не церемонясь, потому что им надо о многом поговорить, он очень быстро позволил черным мыслям увлечь себя. Сначала он представил, что Ипек не смогла прийти, так как встретилась со своим отцом; потом со страхом начал думать, что она не хочет прийти. Он вновь ощутил ту самую боль, которая распространялась от его живота по всему телу, словно яд. Если это то же самое, что другие называют любовной болью, то в этом не было ничего, что делало бы счастливым. Он заметил, что по мере того, как его любовь к Ипек усиливалась, эти приступы недоверия и пессимизма стали появляться гораздо чаще. Он подумал, что то, что все называли любовью, было этим чувством недоверия, страхом быть обманутым и разочароваться, но судя по тому, что все говорили об этом не как о поражении и нужде, а как о чем-то положительном и даже иногда как о чем-то таком, чем можно было бы гордиться, его собственное положение, должно быть, бьшо немного другим. Что еще хуже, насколько он поддавался параноидальным мыслям, по мере того как ждал (Ипек не приходит, Ипек на самом деле вообще не хочет приходить, Ипек приходит ради каких-то интриг или ради какой-то тайной цели, все – Кадифе, Тургут-бей и Ипек – разговаривают между собой и считают Ка врагом, которого надо удалить из их круга), настолько же и думал, что эти мысли являются параноидальными и больными. В то же время он позволял себе поддаться этим навязчивым мыслям, например, он думал, чувствуя боль в животе, что сейчас у Ипек есть еще другой возлюбленный, с болью представлял это себе, а другой частью своего разума знал, что то, о чем он думает, – нездоровые мысли. Иногда, для того чтобы боль прекратилась и чтобы плохие сцены (например, Ипек могла сейчас отказаться видеть Ка и поехать с ним во Франкфурт) перед его глазами исчезли, он изо всех сил заставлял работать ту часть своего рассудка, где бьшо больше всего логики и где любовь не нарушила равновесие (конечно же, она меня любит, если бы не любила, то зачем ей быть такой страстной), и избавлялся от недоверия и пугающих мыслей, но через какое-то время вновь отравлял себя новым беспокойством.
Услышав шаги в коридоре, он подумал, что это не Ипек, а кто-то, кто идет сказать, что Ипек не может прийти. Увидев в дверях Ипек, он посмотрел на нее и радостно, и враждебно. Он ждал ровно двенадцать минут и устал от ожидания. Он с радостью увидел, что Ипек сделала макияж и накрасила губы помадой.
– Я поговорила с отцом, сказала ему, что еду в Германию, – сказала Ипек.
Ка до такой степени успел поддаться черным мыслям, что сначала почувствовал досаду; он не смог осознать то, что сказала Ипек. А это породило у Ипек сомнения, что известие, которое она сообщила, не было встречено с радостью; и к тому же это разочарование дало повод для Ипек отступить. Но с другой стороны, она знала, что Ка в нее сильно влюблен, что сейчас он к ней привязан, как беспомощный пятилетний ребенок, который никогда не сможет расстаться со своей мамой. Она знала, что одна из причин того, что Ка хочет увезти ее в Германию, в том, что во Франкфурте есть дом, в котором он уже чувствует себя счастливым, и что к тому же в еще большей степени он надеется целиком и полностью обладать Ипек там, вдалеке от всех.
– Милый, что с тобой?
В последующие годы, мучаясь от любовной боли, Ка сотни раз вспомнит ту мягкость и нежность, с которой Ипек задала этот вопрос. Он рассказал Ипек о своем беспокойстве, о страхе быть брошенным, о самых ужасных сценах, которые представлял себе.
– Раз ты так преждевременно боишься любовной боли, значит, какая-то женщина заставила тебя очень сильно страдать.
– Мне было немного больно, но меня уже сейчас пугает боль, которую я могу испытать из-за тебя.
– Я не причиню тебе никакой боли, – сказала Ипек. – Я влюблена в тебя, я поеду с тобой в Германию, все будет очень хорошо.
Она изо всех сил обняла Ка, и они стали любить друг друга, что придало Ка невероятное ощущение покоя. Ка нравилось быть с ней грубым, прижиматься к ней изо всех сил, он получал удовольствие от белизны ее тонкой кожи, но оба заметили, что обладают друг другом не так сильно и страстно, как вчера ночью.
Все помыслы Ка были заняты посредничеством. Он впервые в жизни верил, что сможет быть счастлив, если поведет себя умно и выберется целым и невредимым со своей возлюбленной из Карса, и это счастье будет постоянным. Почувствовав, что, когда он смотрел в окно и курил, а разум его был занят расчетами, подступает новое стихотворение, он изумился. Пока Ипек наблюдала за ним с любовью и изумлением, он быстро записал стихотворение так, как оно пришло ему в голову. Это стихотворение под названием «Любовь», Ка впоследствии прочитает шесть раз на чтениях, которые он устраивал в Германии. Те, кто слышал его, говорили мне, что то, о чем рассказывается в этом стихотворении, проистекало больше не от любви и страсти, а от напряженности между покоем и одиночеством или между доверием и страхом; проистекало и от особого интереса, который автор испытывал к какой-то женщине (только один человек позднее спросил меня о том, кто была эта женщина), и в той же степени из темных мест, которые Ка не понял в своей жизни. Большая часть записей, которые сделал Ка об этом стихотворении, говорили о воспоминаниях, связанных с Ипек, о тоске по ней, о мелких второстепенных намеках в ее одежде и движениях. Одна из причин того, что Ипек произвела такое впечатление на меня, когда я встретился с ней впервые, в том, что я читал эти записки множество раз.
Ипек быстро оделась и сказала, что пришлет свою сестру, и сразу после того, как она вышла, пришла Кадифе. Ка, чтобы успокоить беспокойство Кадифе, широко раскрьюшей свои огромные глаза, рассказал, что беспокоиться не о чем, что с Ладживертом обращаются хорошо. Он отметил, что очень много всего сказал, чтобы убедить Ладживерта на это соглашение, и верит, что он очень смелый человек, и с неожиданным воодушевлением стал развивать детали той лжи, которую придумал заранее: сначала он сказал, что гораздо сложнее было убедить Ладживерта в том, что Кадифе согласилась на эту сделку. Он рассказал, что Ладживерт сказал, что договор, который он заключил с ним, является проявлением неуважения по отношению к Кадифе, что Ладживерт сказал, что нужно сначала поговорить с Кадифе, и, чтобы придать всему этому подлинность и глубину, когда Кадифе от изумления подняла брови, сказал, что думает, что Ладживерт сказал это неискренне. В этом месте он добавил, что Ладживерт долго спорил с ним из-за чести Кадифе, хотя это все и будет понарошку, что это (то есть уважение, которое он продемонстрировал к решению женщины) будет положительным для Ладживерта, хотя он и делал это с таким видом, будто хочет это соглашение отложить подальше. Ка был сейчас доволен тем, что с наслаждением сочинял эту ложь этим несчастным людям, занимавшимся глупейшими политическими ссорами в этом дурацком городке Карсе, где он пусть и поздно, но узнал, что единственной истиной в жизни является счастье. Но с другой стороны, он горевал, поскольку чувствовал, что Кадифе, которую он считал намного смелее и самоотверженнее себя, глотает эту ложь, и чувствовал, что в конце концов будет несчастен. Поэтому он прервал свой рассказ с последней безвредной ложью: он добавил, что Ладживерт шепотом передал Кадифе привет, и, повторив ей еще раз условия соглашения, спросил ее мнения.
– Я сниму платок, как я решила, – сказала Кадифе.
Ка, чувствуя, что, если он совсем не затронет эту тему, совершит ошибку, сказал, что Ладживерт счел разумным, чтобы Кадифе надела парик или прибегла к другим подобным способам, но, увидев, что Кадифе рассердилась, замолчал. Согласно договоренности, сначала отпустят Ладживерта, он спрячется в надежном месте, а потом Кадифе любым способом снимет платок. Могла бы Кадифе прямо сейчас написать бумагу о том, что она это знает, и подписать ее? Ка протянул ей бумагу, которую взял у Ладживерта, чтобы она внимательно ее прочитала и взяла себе за образец. Увидев, что Кадифе расчувствовалась только от вида почерка Ладживерта, он почувствовал к ней нежность. Кадифе, читая письмо, в один момент попыталась незаметно для Ка вдохнуть запах бумаги. Ка чувствовал, что она колеблется, и поэтому сказал, что использует бумагу, чтобы убедить Суная и его окружение отпустить Ладживерта. Возможно, военные и власть были разгневаны на Кадифе из-за вопроса с платком, но, как и весь Карс, поверили бы в ее смелость и ее слову. Когда Кадифе увлеченно начала писать на чистом листке бумаге, протянутом Ка, он какое-то время смотрел на нее. С позапрошлой ночи, когда они шли вместе по району мясных лавок и говорили о предсказаниях по звездам, Кадифе повзрослела.
Положив бумагу, взятую у Кадифе, в карман, Ка сказал, что, если он убедит Суная, проблемой будет найти место, где Ладживерт сможет надежно спрятаться, когда его отпустят. Кадифе готова помочь, чтобы спрятать Ладживерта?
Кадифе с важным видом утвердительно кивнула головой.
– Не беспокойся, – сказал Ка. – В конце концов мы все будем счастливы.
– Совершать то, что является правильным, не всегда делает человека счастливым! – ответила Кадифе.
– Правда – это то, что может сделать нас счастливыми, – сказал Ка. Он представлял себе, что в скором времени Кадифе приедет во Франкфурт и увидит, как они счастливы с ее сестрой. Ипек купит для Кадифе в «Кауфхофе» шикарный плащ, они вместе пойдут в кино, а потом в одной из закусочных на Кайзерштрассе будут есть сосиски и пить пиво.
Ка надел пальто, вышел следом за Кадифе и сел в военную машину. Два солдата-охранника сидели прямо за его спиной. Ка спросил себя, является ли слишком большой трусостью думать, что если он будет ходить один, то подвергнется нападению. Улицы Карса, на которые он смотрел с водительского места в грузовике, вовсе не были пугающими. Он увидел женщин, вышедших на рынок с сетками для продуктов в руках; глядя на детей, играющих в снежки, на стариков, которые, чтобы не поскользнуться, шли, держась друг за друга, он представил, как они с Ипек будут смотреть фильм в кинотеатре во Франкфурте, держась за руки.
Сунай был со своим другом, организатором переворота, полковником Османом Нури Чолаком. Ка разговаривал с ними с оптимизмом, который придавали ему его мечты о счастье: он сказал, что все устроил, что Кадифе согласна играть и снять платок, что Ладживерт жаждет, чтобы его освободили. Он почувствовал, что между Сунаем и полковником есть понимание, свойственное разумным людям, которые в молодости читали одни и те же книги. Он осторожно, но вовсе не смущаясь, сказал, что рассматриваемый вопрос является крайне щепетильным. "Сначала я тешил гордость Кадифе, а потом Ладживерта", – сказал он. Ка отдал бумаги, которые взял у них, Сунаю. Пока Сунай читал их, Ка почувствовал, что тот уже пьян, хотя еще не наступило обеденное время. В какой-то момент, приблизив лицо к лицу Суная, он уверился в этом, ощутив запах ракы.
– Этот тип хочет, чтобы его отпустили до того, как Кадифе выйдет на сцену и снимет платок, – сказал Сунай. – Очень сообразительный.
– Кадифе хочет того же, – сказал Ка. – Я очень старался, но договорится смог только об этом.
– Зачем нам, как представителям власти, верить им? – спросил полковник Осман Нури Чолак.
– Они тоже утратили веру в государство, – сказал Ка. – Если это недоверие продолжится, ничего не выйдет.
– Разве Ладживерту совсем не приходит в голову, что его могут повесить в назидание, и то, что потом этот случай может иметь для нас плохие последствия, из-за переворота, устроенного этим пьяным актером и обиженным полковником? – спросил полковник.
– Он очень хорошо умеет вести себя так, будто не боится смерти. Поэтому я не могу понять, о чем он думает на самом деле. Он также намекнул, что хочет стать человеком-символом, великомучеником, если его повесят.
– Допустим, что прежде мы отпустим Ладживерта, – сказал Сунай. – Можем ли мы быть уверены, что Кадифе сдержит свое слово и будет играть в пьесе?
– Мы можем верить слову Кадифе по крайней мере больше, чем слову Ладживерта, потому что она – дочьТургут-бея, который погубил свою жизнь, некогда подчинив ее гордости и приверженности борьбе. Но если ей сейчас сказать, что Ладживерта отпустили, то она сама вряд ли будет знать, выйдет она вечером на сцену или нет. У нее есть свойство поддаваться внезапному гневу и внезапным решениям.
– Что ты предлагаешь?
– Я знаю, что вы совершили этот переворот не только ради политики, но также и ради красоты и искусства, – сказал Ка. – Из всей жизни Сунай-бея я делаю вывод, что он творил политику ради искусства. А сейчас, если вы хотите совершить заурядные политические действия, то вам не нужно отпускать Ладживерта и подвергать себя опасности. Но вы, конечно же, чувствуете, что снятие платка Кадифе перед всем Карсом будет и искусством, и очень важным политическим моментом.
– Если она снимет платок, мы отпустим Ладживерта, – сказал Осман Нури Чолак. – А для вечерней пьесы соберем весь город.
Сунай обнял своего старинного друга по армии и поцеловал его. После того как полковник вышел, Сунай, сказав: "Я хочу, чтобы ты все это сказал моей жене!", взял Ка за руку и отвел во внутреннюю комнату. В холодной комнате без вещей, которую пытались согреть электрической печкой, Фунда Эсер с показным торжественным видом читала текст, который держала в руках. Она увидела, что Ка и Сунай смотрят на нее через открытую дверь, но, не обращая на них внимания, продолжила читать. Ка, уставившийся на тени, которые она накрасила вокруг глаз, на жирную и яркую помаду, на открытую одежду, показывавшую верхнюю часть ее большой груди, и на ее искусственные, преувеличенные жесты, совсем не смог обратить внимание на то, что она сказала.
– Трагическая речь женщины-мстительницы, которую изнасиловали в "Испанской трагедии" Кида! – сказал Сунай с гордостью. – Она изменена вставками из пьесы Брехта "Лучший человек Сезуана" и по большей части созданными силой моего воображения. Когда Фунда вечером будет читать ее, Кадифе-ханым краем платка, который она все еще не осмелится снять, будет вытирать слезы в глазах.
– Если Кадифе-ханым готова, то давайте сразу же начнем репетировать, – сказала Фунда Эсер.
Полный желания голос женщины напомнил Ка не только о любви к театру, но и об утверждениях о лесбиянстве, которое повторяли те, кто хотел забрать у Суная роль Ататюрка. Сунай тоном, свойственным скорее не военному и революционеру, а гордому театральному продюсеру, указал, что еще не достигнуто решение по поводу того, что Кадифе "будет исполнять роль", и после этого вошел его посыльный и сказал, что привезли владельца городской газеты «Граница», Сердар-бея. Ка, увидев этого человека перед собой, почувствовал сильное желание, которое часто испытывал в последние годы, живя в Турции, ему вдруг ужасно захотелось ударить его кулаком в лицо. Однако их пригласили за стол, и было видно, что он был тщательно накрыт задолго до этого, на столе стояла ракы и брынза, и они стали говорить о делах мира, выпивая ракы и закусывая, суверенностью, внутренним спокойствием и безжалостностью обличенных властью, считавших естественным управлять судьбами других людей.
В ответ на пожелание Суная Ка повторил Фунде Эсер то, что он до этого говорил об искусстве и политике. Когда журналист захотел написать эти слова, которые с восторгом были восприняты Фундой Эсер, в своей газете, Сунай грубо отругал его. Прежде всего он захотел, чтобы он исправил ту ложь, которая вышла в его газете про Ка. Сердар-бей пообещал подготовить и опубликовать на первой странице очень положительную статью, которая позволит забыть и без того забывчивым жителям Карса неверное впечатление о Ка.
– Но на шапке должна быть пьеса, которую мы сыграем сегодня вечером, – сказала Фунда Эсер.
Сердар-бей сказал, что напишет в своей газете статью так, как они хотят, и, конечно же, опубликует в том формате, в каком они хотят. Но у него было мало сведений относительно классического и современного театра. Он сказал, что если Сунай-бей сейчас сам поможет написать, что будет в пьесе вечером, то есть эту статью, то завтрашняя первая страница выйдет без ошибок. Он вежливо напомнил, что он в течение своей жизни журналиста сообщал многие новости в самом правильном виде, поскольку научился писать об очень многих событиях еще до того, как они произошли. Сдача газеты в печать из-за условий переворота перенесена на четыре часа после полудня, и поэтому на эту работу есть еще четыре часа.
– Я не заставлю тебя долго ждать событий этого вечера, – сказал Сунай. Ка заметил, что не успел он сесть за стол, как опрокинул в себя рюмку ракы. Пока он еще быстрее выпил вторую рюмку, Ка увидел в его глазах боль и страсть.
– Пиши, журналист! – сказал потом Сунай, глядя на Сердара-бея, будто угрожая ему. – Шапка: СМЕРТЬ НА СЦЕНЕ. (Он подумал какое-то время.) Подзаголовок: (Немного подумал.) ИЗВЕСТНЫЙ АКТЕР СУНАЙ ЗАИМ ВЫЛ УБИТ ВЫСТРЕЛОМ ВО ВРЕМЯ ВЧЕРАШНЕГО ПРЕДСТАВЛЕНИЯ. Еще один подзаголовок.
Он говорил с грубостью, которая изумляла Ка. Пока Ка почтительно, не улыбаясь, слушал Суная, тот помогал журналисту в тех местах, которые он не понял.
Написание всей статьи вместе с подзаголовком заняло примерно час вместе с обдумыванием и перерывами на питье ракы. В Карсе, куда я поехал спустя многие годы, я взял эту статью целиком у Сердар-бея, владельца городской газеты "Граница":
СМЕРТЬ НА СЦЕНЕ
Известный актер Сунай Заим был убит выстрелом во время вчерашнего представления
Вчера вечером во время исторического спектакля в Национальном театре девушка в платке – Кадифе, охваченная огнем просвещения, сначала открыла голову, а затем направила пистолет на Суная Заима, изображавшего плохого человека и открыла по нему огонь. Жители Карса, смотревшие за происходящим в прямой трансляции, были охвачены ужасом.
Приехавший три дня назад в наш город Сунай Заим, (принесший своими революционными и созидательными пьесами, перешедшими со сцены в жизнь, в Карс порядок и свет просвещения, и его театральная труппа еще раз удивили жителей Карса во время своего второго спектакля, показанного вчера вечером. В этом произведении, адаптированном на основе произведения несправедливо забытого английского писателя Кида, которое повлияло даже на Шекспира, Сунай Заим довел в конце концов до совершенства свою любовь к просветительскому театру, которую он вот уже двадцать лет пытался оживить в забытых городках Анатолии, на ее пустых сценах или в ее чайных домах. Упрямый лидер девушек в платках, Кадифе, с воодушевлением в этой современной и потрясающей драме, хранящей следы театра французских и английских якобинцев, внезапно приняв решение, открыла голову на сцене и под изумленными взглядами всего Карса выпустила содержимое пистолета, который держала в руках, в великого человека театра Суная Заима, потерпевшего несправедливость, точно как Кид, и игравшего отрицательного героя. Жители Карса, которые помнили, что два дня назад на представлении выстрелы из оружия были настоящими, и на этот раз пережили ужас из-за того, что Сунай Заим и на самом деле был убит. Смерть на сцене великого турецкого актера Суная Заима, таким образом, нашла в сердцах окружающих больший отклик, чем его жизнь. Зритель Карса, очень хорошо осознавший в пьесе освобождение человека из плена обычаев и религии, никак не мог понять, погиб ли на самом деле Сунай Заим, который до конца верил в ту роль, которую играл, истекая кровью, даже когда в его тело вонзились пули. Но они поняли последние слова актера перед смертью, поняли, что никогда не забудут, как он отдал жизнь за искусство.
Сердар-бей еще раз прочитал сидевшим за столом статью, которая приобрела окончательный вид вместе с поправками Суная.
– Конечно же, я опубликую это, как есть, по вашему приказу в завтрашней газете, – сказал он. – Но среди десятков новостей, о которых я написал и которые опубликовал до того, как они произошли, я впервые молюсь, чтобы одна из них оказалась неверной! Вы на самом деле не умрете, не так ли, сударь?
– Я пытаюсь достичь легенды, уровня, которого должно достигнуть в конце концов настоящее искусство, – сказал Сунай. – К тому же, когда завтра утром снег растает и дороги откроются, моя смерть не будет иметь никакого значения для жителей Карса.
В какой-то момент он встретился взглядом со своей женой. Супруги посмотрели друг другу в глаза с таким глубоким взаимопониманием, что Ка позавидовал им. Будет ли у них с Ипек счастливая жизнь, в которой они будут делиться друг с другом таким же глубоким взаимопониманием?
– Господин журналист, вы теперь идите и подготовьте вашу газету к публикации, – сказал Сунай. – Пусть мой ординарец выдаст вам образец моей фотографии для этого исторического номера. – Как только журналист ушел, он оставил тот насмешливый тон, который Ка приписывал слишком большому количеству ракы. – Я принимаю условия Ладживерта и Кадифе, – сказал он. Он объяснил удивленно поднявшей брови Фунде Эсер, что сначала отпустят Ладживерта, согласно договоренности о том, что Кадифе во время пьесы откроет голову.
– Кадифе-ханым очень мужественный человек. Я знаю, что на репетициях мы сразу поймем друг друга, – сказала Фунда Эсер.
– Езжайте к ней вместе, – сказал Сунай. – Но сначала нужно отпустить Ладживерта и спрятать его куда-нибудь и сообщить Кадифе-ханым, что он заставил потерять его след. А на это нужно время.
Сунай, не придавая особого значения желанию Фунды Эсер немедленно начать репетиции с Кадифе, начал обсуждать с Ка способы отпустить Ладживерта на свободу. В этом месте я делаю вывод из записок Ка, что он в некоторой степени верил в искренность Суная. То есть, с точки зрения Ка, у Суная вовсе не было плана, отпустив Ладживерта, приказывать следить за ним, выяснять, где он спрятался, и, после того как Кадифе на сцене снимет платок, вновь приказывать его ловить. Это была идея, которую развили сотрудники Разведывательного управления, которые, по мере того как им становилось известно о происходящем, пытались понять происходящее при помощи расставленных повсюду микрофонов и шпионов, работающих на обе стороны, а также привлечь на свою сторону полковника Османа Нури Чолака. У сотрудников из Разведывательного управления не было достаточной военной силы, чтобы перехватить этот переворот у Суная, обиженного полковника и их нескольких друзьей-офицеров, бывшими с ними заодно; однако они при посредничестве своих людей, находившихся повсюду, пытались ограничить помешательство Суная на искусстве. Не успел еще Сердар-бей сдать в набор ту статью, которую он набросал, сидя за столом с ракы, как в карсском отделении НРУ возникло опасение по поводу того, в своем ли Сунай уме и можно ли ему доверять, из-за того, что Сунай стал читать эту статью по рации своим друзьям из НРУ. И никто до последнего момента не знал, насколько они в курсе намерения Суная отпустить Ладживерта. Но сегодня я думаю, что эти детали не окажут серьезного влияния на окончание нашего рассказа. Поэтому я не буду входить в детали плана освобождения Ладживерта. Сунай и Ка решили, что этот вопрос решат Фазыл и ординарец Суная из Сиваса. Через десять минут после того, как Сунай взял его адрес у сотрудников управления, военный грузовик, который он послал, привез Фазыла. Фазыл, выглядевший испуганным и на этот раз не похожий на Неджипа, уходя вместе с ординарцем Суная в центральный гарнизон, вышли через заднюю дверь швейного ателье, чтобы избавиться от шпиков, которые шли за ними следом. Несмотря на то что сотрудники Национального разведывательного управления подозревали, что Сунай сможет сделать какую-либо глупость, они не были готовы повсюду расставить своих людей. Впоследствии Ка узнает, что Ладживерта вывели из камеры в центральном гарнизоне, посадили в военный грузовик с предупреждением Суная, чтобы не было никакого подвоха, ординарец из Сиваса остановил грузовик на краю железного моста над речкой Карс, как заранее указал Фазыл, Ладживерт вышел из грузовика и, как ему было сказано, вошел в бакалейную лавку, в витрине которой были выставлены пластмассовые мячи, коробки со стиральным порошком и реклама колбасы, сразу же лег в телегу под брезент среди газовых баллонов «Айгаз», которая подошла к бакалейной лавке сзади, и с успехом скрылся. Относительно того, куда телега увезла Ладживерта, никто, кроме Фазыла, ничего не знал.
Устроить и провести все это заняло полтора часа. Примерно в половине четвертого, когда тени каштанов и диких маслин стали нечеткими, когда на пустые улицы Карса спускались, как призраки, первые сумерки, Фазыл сообщил Кадифе, что Ладживерт спрятался в надежном месте. Через дверь кухни, открывавшуюся на задний двор, он смотрел на Кадифе, как на существо, пришедшее из космоса, но Кадифе не заметила его, точно так же, как не замечала и Неджипа. Кадифе вдруг радостно встрепенулась и побежала к себе в комнату. В это время Ипекуже час как находилась наверху, в комнате Ка, и уже выходила оттуда. Я хочу рассмотреть этот час, когда мой любимый друг думал, что счастлив от обещаний счастья, в начале нового раздела.
