Я не могу вынести, когда у меня две души О любви, о том, как быть незначительным, и об исчезновении Ладживерта

 

Ка вышел из отеля "Снежный дворец" без четверти шесть, до того как Тургут-бей и Кадифе вернулись из отеля «Азия». До встречи с Фазылом было еще пятнадцать минут; но ему захотелось пройтись по улицам, ощущая счастье. Повернув налево, он ушел с проспекта Ататюрка и, прогуливаясь и глядя на толпу, заполнившую чайные дома, на включенные телевизоры, на бакалейные магазинчики и фотомастерские, дошел до речушки Карс. Он поднялся на мост и, не обращая внимания на холод, выкурил одну за другой две сигареты «Мальборо» и представил себе то счастье, которое ждет его во Франкфурте вместе с Ипек. На противоположном берегу реки в парке, где когда-то по вечерам богатые жители Карса смотрели на тех, кто катался на коньках, сейчас была пугающая темнота.

На какое-то мгновение Ка опять спутал Фазыла с Неджипом, который пришел на железный мост с опозданием. Они вместе пошли в чайный дом "Удачливые братья", и Фазыл в мельчайших подробностях рассказал Ка о собрании в отеле «Азия». Он как раз дошел до того места, когда он почувствовал, что его родной маленький город принимает участие в мировой истории, и тут Ка попросил его замолчать, словно выключил на какое-то время радио, и написал стихотворение "Все человечество и звезды".

Впоследствии в записках, которые Ка будет вести, он свяжет это стихотворение скорее не с печалью жизни в забытом городе, вне истории, а с началом некоторых голливудских фильмов, которые он видел в детстве и начало которых ему каждый раз очень нравилось. Когда кончались титры, камера вначале показывала медленно вращающийся земной шар, медленно приближалась к нему, а потом показывалась какая-то страна, и в собственном фильме, который Ка снимал с самого детства в своих мечтах, это страна, конечно же, была Турцией; в это время показывалась синева Мраморного моря, появлялось Черное море и Босфор, а когда камера приближалась еще больше, появлялся Стамбул, Нишанташы, где Ка провел детство, дорожная полиция на проспекте Тешвикие, улица Поэта Нигяр, крыши и деревья (как здорово видеть их сверху!), а потом развешенное белье, реклама консервов фирмы "ймек, ржавые водосточные трубы, глухие боковые стены, покрытые мазутом, и медленно появлялось окно Ка. Камера, смотревшая через окно в комнату, продвигалась по комнатам, полным книг, вещей, пыли и ковров, а затем показывала Ка, который сидел за столом перед другим окном и писал статью, камера переходила на кончик ручки, которая дописывала на бумаге, лежавшей перед ним, последние буквы, и можно было прочесть: МОЙ АДРЕС, ПО КОТОРОМУ Я ВОШЕЛ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ ПОЭЗИИ: ПОЭТ Ка, УЛ. ПОЭТА НИГЯР, 16/8, НИШАНТАШЫ, СТАМБУЛ, ТУРЦИЯ. Внимательные читатели, конечно же, предположат, что этот адрес, который, как я считал, был заключен и в стихотворении, будет находится где-то в снежинке на оси логики, наверху, там, где действуют законы воображаемого притяжения.

В конце своего рассказа Фазыл поведал и свое настоящее горе: сейчас он ужасно беспокоился из-за того, что сказал, что покончит с собой, если Кадифе снимет платок. "Я беспокоюсь не только из-за того, что совершить самоубийство означает, что человек потерял веру в Аллаха, но и из-за того, что это не то, во что я верю. Почему я сказал о том, во что не верю?" После того как Фазыл сказал Кадифе, что убьет себя, если она снимет платок, он проговорил: "Прости, Господи!", но когда в дверях встретился с ней взглядом, задрожал перед ней как осиновый лист.

– Может, Кадифе подумала о том, что я в нее влюблен? – спросил он у Ка.

– А ты влюблен в Кадифе?

– Ты же знаешь, я был влюблен в покойную Теслиме, а мой покойный друг – в Кадифе. Я стесняюсь влюбляться в ту же девушку, когда еще и дня не прошло после его смерти. И знаю, что это – единственный предлог. И это меня пугает. Расскажи мне, откуда ты знаешь, что Неджип умер?

– Я держал его за плечи и целовал его мертвым, в лоб ему попала пуля.

– Возможно, душа Неджипа живет во мне, – сказал Фазыл. – Послушай: вчера вечером я и театром не интересовался, и телевизор не смотрел. Я рано лег спать и уснул. И во сне понял, что с Неджипом случилось что-то ужасное. Когда солдаты напали на наше общежитие, у меня не осталось никаких сомнений. А когда я увидел тебя в библиотеке, я уже знал, что Неджип умер, потому что его душа вошла в мое тело. Это произошло рано утром. Солдаты, опустошавшие общежитие, ко мне не притронулись, а я провел ночь на Рыночной Дороге, в доме армейского друга моего отца из Bapто. Через шесть часов после того, как убили Неджипа, рано утром, я почувствовал его у себя внутри. Лежа в кровати, в гостях, где я ночевал, я сразу почувствовал, что у меня закружилась голова, а затем я ощутил сладостную обогащенность, какую-то глубину; мой друг был рядом со мной, у меня в душе. Как говорили старые книги, душа покидает тело через шесть часов после смерти. По словам философа Суюти, душа в этот момент очень подвижна, как ртуть, и ей нужно ждать до Судного дня в Берзахе. Но душа Неджипа вошла в мое тело. Я в этом уверен. И я боюсь, потому что такого места нет в Коране. Но иначе я не мог бы так быстро влюбиться в Кадифе. И даже мысль о том, чтобы из-за нее покончить собой, – не моя. По-твоему, может быть так, что во мне живет душа Неджипа?

– Если ты в это веришь, – осторожно сказал Ка.

– Я говорю это только тебе. Неджип рассказывал тебе тайны, о которых не говорил никому. Я умоляю, скажи мне правду: Неджип мне никогда не говорил, что в нем зарождаются атеистические сомнения. Но тебе он мог рассказать об этом. Тебе Неджип никогда не говорил, что сомневается (помилуй, Аллах!) в существовании Аллаха?

– Он поведал не о том сомнении, о котором говоришь ты, а о кое-чем другом. Неджип сказал, что когда человек представляет себе смерть своих родителей, и начинает плакать, и от этой грусти получает удовольствие, и, подобно этому, он сам волей-неволей думал о том, что Аллаха, которого он очень любил, не существует.

– Сейчас и со мной происходит то же самое, – выпалил Фазыл. – И у меня нет никакого сомнения в том, что это сомнение посеяла во мне душа Неджипа.

– Но это сомнение не означает атеизм.

– Но теперь я признаю правоту девушек, совершивших самоубийство, – с грустью сказал Фазыл. – Я только что сказал, что мог бы сам совершить самоубийство. Я не хочу называть покойного Неджипа атеистом. Но сейчас я слышу в себе некий атеистический голос и очень этого боюсь. Какой вы, я не знаю, но вы были в Европе и вы, конечно же, познакомились со всеми этими образованными, пьющими и употребляющими наркотики людьми. Пожалуйста, расскажите, что чувствует атеист?

– Такого, чтобы человек постоянно хотел совершить самоубийство, не бывает.

– Не постоянно, но иногда мне хочется себя убить.

– Почему?

– Потому что я все время думаю о Кадифе и в голове у меня больше ничего нет! Она постоянно у меня перед глазами. Когда я занимаюсь уроками, когда смотрю телевизор, когда жду, чтобы наступил вечер, в самом нейтральном месте, все напоминает мне Кадифе, и мне очень больно. Я чувствовал это и до смерти Неджипа. На самом деле я всегда любил не Теслиме, а Кадифе. Но я похоронил в себе все, потому что это была любовь моего друга. Эту любовь заронил во мне Неджип, все время говоря о Кадифе. Когда солдаты напали на общежитие, я понял, что они могли убить Неджипа, и обрадовался, да. Не из-за того, что могу выплеснуть наружу мою любовь к Кадифе, а из-за ненависти к Неджипу, который напоил меня этой любовью. Сейчас Неджип умер, теперь я свободен, но это не привело ни к чему, кроме того, что я еще больше влюбился в Кадифе. Я думаю о ней с самого утра и постепенно теряю способность думать о чем-то другом. О Господи, что мне делать?

Фазыл закрыл обеими руками лицо и заплакал навзрыд. Ка зажег сигарету «Мальборо», и ощутил в себе эгоистическое безразличие. Он долго гладил голову Фазыла.

В этот момент к ним подошел агент Саффет, который одновременно смотрел телевизор и наблюдал за ними.

– Пусть юноша не плачет, я не понес его удостоверение в центр, оно у меня, – сказал он.

Все еще плакавший Фазыл не проявил интереса, и Ка потянулся и взял удостоверение, которое он протягивал, вытащив из кармана.

– Почему он плачет? – спросил шпик с беспокойством отчасти человеческим, отчасти присущим агенту.

– От любви, – ответил Ка.

Он тут же успокоил шпика. Ка смотрел ему вслед до тех пор, пока тот не вышел из чайной и не ушел.

Потом Фазыл спросил, как он может вызвать интерес Кадифе. В это время он сказал и о том, что весь Карс знает, что Ка влюблен в сестру Кадифе Ипек. Страсть Фазыла показалась Ка такой безнадежной и невозможной, что в какой-то момент он испугался, что любовь, которую он испытывал к Ипек, может оказаться настолько же безнадежной. Фазылу, который уже переставал всхлипывать, он без воодушевления повторил предложение Ипек: "Будь собой".

– Но я не могу этого сделать, пока во мне две души, – сказал Фазыл. – И к тому же атеистическая душа Неджипа постепенно захватывает меня. После того как я многие годы думал о том, что молодые товарищи, которые занимаются политикой, совершают ошибку, сейчас мне хочется вместе с исламистами сделать что-нибудь против военного переворота. Но я чувствую, что сделаю это для того, чтобы обратить на себя внимание Кадифе. Меня пугает то, что у меня в голове нет ничего, кроме Калифе. Не оттого, что я ее совсем не знаю. Из-за того, что я вижу, что теперь не верю ни во что, кроме любви и счастья, совсем как атеист.

Пока Фазыл плакал, Ка колебался, сказать ему или нет, чтобы он никому не рассказывал о своей любви к Кадифе и что ему надо бояться Ладживерта. Он думал, что, судя по тому, что Фазыл знает о его отношениях с Ипек, он уж точно знает об отношениях Кадифе и Ладживерта. Но если он знает об этом, то ему не следует любить ее из-за иерархии в их политической организации.

– Мы бедны и так мало значим, вся проблема заключается в этом, – сказал Фазыл со странным гневом. – Нашим жалким жизням нет никакого места в истории человечества. И в конце концов все мы, кто живет в это жалком городе Карсе, в один прекрасный день сдохнем и исчезнем. Никто о нас не вспомнит, никто нами не заинтересуется. Мы останемся не имеющими никакого значения людьми, которые режут ДРУГ другу горло из-за того, что женщинами нужно надевать на голову, людьми, которые задыхаются в своих маленьких и ерундовых ссорах. Все забудут о нас. Когда я вижу, что мы уйдем из этого мира, прожив такую глупую жизнь и не оставив никакого следа, я с негодованием понимаю, что в жизни нет ничего, кроме любви. И тогда мне делается больно от того, что я чувствую к Кадифе, от того факта, что в этом мире я могу утешиться, только обняв ее, и она не выходит у меня из головы.

– Да, это мысли, которые к лицу атеисту, – сказал Ка безжалостно.

Фазыл снова заплакал. А Ка не вспомнил и не записал никуда, о чем они говорили позже. По телевизору скрытая камера показывала маленьких американских детей, которые переворачивались со стульев, разбивали аквариумы, падали в воду, падали на пол, споткнувшись, наступив на свой подол, и все это сопровождалось искусственным смехом. Вместе с людьми в чайной Фазыл и Ка долго смотрели на американских детей, улыбаясь и забыв обо всем.

Когда в чайную вошла Захиде, Ка и Фазыл смотрели по телевизору на грузовик, который загадочным образом продвигался по какому-то лесу. Захиде отдала Ка желтый конверт, который не вызвал у Фазыла никакого интереса. Ка прочитал записку, лежавшую внутри: она была от Ипек. Кадифе и Ипек хотели видеть Ка через двадцать минут, в семь часов, в кондитерской "Новая жизнь". Захиде узнала от Саффета, что они в чайном доме "Удачливые братья".

Фазыл сказал вслед Захиде:

– Ее племянник в нашем классе.

– Он ужасный любитель карт. Он никогда не пропускает петушиные бои, собачьи бои на ставки.

Ка отдал ему ученический билет, который забрал у полицейского.

– Меня ждут в отеле на обед, – сказал он и поднялся.

– Ты увидишь Кадифе? – без всякой надежды спросил Фазыл.

И ему стало неудобно из-за выражения скуки и жалости на лице Ка. "Я хочу убить себя". Когда Ка выходил из чайной, он прокричал ему вслед:

– Если увидишь ее, скажи, если она снимет платок, я убью себя. Но я сделаю это не из-за того, что она сняла платок, а из-за удовольствия убить себя ради нее.

Поскольку до встречи в кондитерской еще было время, Ка свернул на боковые улицы. Проходя по Канальной улице, он увидел чайную, где утром написал стихотворение "Улицы мечты", и вошел внутрь, но на ум ему пришло не новое стихотворение, как ему хотелось, а желание выйти через черный ход полупустой чайной, заполненной сигарным дымом, на улицу. Он прошел заснеженный двор, в темноте перелез через низкий забор и, поднявшись на три ступеньки вверх, под лай той же собаки на цепи спустился в подвал.

Здесь горела бледная лампа. Внутри кроме запаха угля и запаха несвежего воздуха Ка почувствовал еще и запах ракы. Рядом с гудевшим котлом парового отопления были несколько человек, отбрасывавших тень. Увидев, что среди картонных коробок сидят и пьют ракы сотрудник НРУ с птичьим носом, больная туберкулезом грузинка и ее муж, он вовсе не удивился. Казалось, они тоже не удивились появлению Ка. На голове у больной женщины Ка увидел шикарную красную шляпку. Женщина угостила Ка сваренным яйцом и лепешкой, а ее муж стал наливать Ка рюмку ракы. Когда Ка чистил скорлупу яйца, сваренного вкрутую, сотрудник НРУ с птичьим носом сказал, что эта квартира в котельной – самое теплое место в Карсе, просто рай.

Стихотворение, которое Ка написал в последовавшей тишине, без всяких неприятностей и не пропустив ни одного слова, называлось «Рай». То, что оно было размещено как раз на оси фантазии, далеко от центра снежинки, не означало, что рай – это воображаемое будущее; для Ка это означало то, что воспоминания о рае могли остаться живыми только в воображении.

Вспоминая это стихотворение в последующие годы, Ка перечислил некоторые воспоминания по отдельности: летние каникулы в детстве, дни, когда он сбегал из школы, когда они с сестрой забирались на постель, где лежали родители, некоторые рисунки, которые он рисовал в детстве, встреча и поцелуй с девочкой, с которой он познакомился на школьной вечеринке.

Когда он шел к кондитерской "Новая жизнь", он думал обо всем этом столько же, сколько и об Ипек. В кондитерской Кадифе и Ипек уже ждали его. Ипек была такой красивой, что Ка в какой-то момент показалось (также и под влиянием ракы, которую он выпил на пустой желудок), что он сейчас заплачет от счастья. Сидеть за одним столом с двумя красивыми сестрами и разговаривать с ними – это придавало Ка ощущение не только счастья, но и гордости: ему хотелось бы, чтобы его с этими двумя женщинами увидели престарелые турецкие торговцы во Франкфурте, которые каждый день улыбались ему и здоровались, но в кондитерской, где вчера убили директора педагогического института, сейчас совершенно никого не было, кроме пожилого официанта. Пока они сидели в кондитерской "Новая жизнь" вместе с Ипек и Кадифе (пусть даже одна из них и была с закрытой головой), в сознании Ка все время присутствовал образ фотографии, снятой с улицы, на которой он был бы изображен за столом с двумя красивыми женщинами, словно в зеркале заднего вида, в котором постоянно видна идущая сзади машина.

Сидевшие за столом женщины, в отличие от Ка, вовсе не испытывали беспокойства. Поскольку Ка рассказал, что узнал о том, что было на собрании в отеле «Азия», от Фазыла, Ипек была краткой.

– Ладживерт покинул собрание в гневе. Кадифе сейчас очень раскаивается в том, что сказала там. Мы отправили туда, где он прячется, Захиде, но там его не оказалось. Мы не можем найти Ладживерта.

Ипек начала говорить, как старшая сестра, которая пытается помочь младшей найти выход из ее неприятностей, но сейчас и она сама выглядела слишком встревоженной.

– Если вы найдете его, что вы у него попросите?

– Сначала мы хотим убедиться, что он жив и что его не поймали, – сказала Ипек. Он бросила взгляд на Кадифе, которая, казалось, вот-вот расплачется. – Принеси нам новости о нем. Скажи ему, что Кадифе сделает все, что он пожелает.

– Вы знаете Карс намного лучше меня.

– Вечером, в темноте, мы только женщины, – сказала Ипек. – Ты узнал город. Иди в чайные дома "Лунный старец" и "Светлый путь" на проспекте Халит-паши, куда ходят студенты-исламисты из лицея имамов-хатибов. Там, конечно, сейчас кишит полиция, но они тоже сплетники, если с Ладживертом случилось что-то плохое, ты узнаешь об этом.

Кадифе вытащила носовой платок и собиралась вытереть нос. Ка решил, что она расплачется.

– Принеси нам новости от Ладживерта, – сказала Ипек. – Если мы задержимся, отец будет за нас волноваться. Он также ждет тебя на ужин.

– Посмотрите и в чайных в квартале Байрам-паши! – сказала Кадифе, вставая.

В беспокойстве и грусти девушек было что-то такое хрупкое, такое привлекательное, что Ка прошел с ними полпути из кондитерской до отеля "Снежный дворец", потому что не мог расстаться с ними. Насколько Ка привязывал к ним страх, что он может потерять Ипек, настолько же и загадочное общее чувство вины, которое он испытывал (они все вместе делали что-то втайне от их отца). Ему подумалось о том, что когда-нибудь они поедут с Ипек во Франкфурт, что приедет и Кадифе, что они все втроем пойдут по Берлинскому проспекту, заходя в кофейни и глядя на витрины. Он совсем не верил в то, что сможет выполнить данное ему задание. Чайная "Лунный старец", которую он нашел без труда, была такой заурядной и постной, что Ка, почти забыв, для чего пришел сюда, какое-то время в одиночестве смотрел телевизор. Вокруг было несколько юношей студенческого возраста, но, несмотря на его усилия завязать беседу (он заговорил о футбольном матче по телевизору), никто к нему не подошел. А Ка между тем сразу приготовил пачку сигарет, чтобы угостить их, и положил на стол зажигалку, чтобы кто-нибудь попросил разрешения воспользоваться ею. Поняв, что не сможет ничего узнать и от косоглазого продавца, он вышел и пошел в чайный дом "Светлый путь", который был неподалеку. Здесь он увидел несколько юношей, смотревших тот же футбольный матч. Если бы он не заметил газетные вырезки на стенах и таблицу встреч Карсспорта за этот год, он бы не смог вспомнить, что вчера разговаривал здесь с Неджипом о существовании Аллаха и о смысле мира. Он увидел, что рядом со стихотворением, которое он читал вчера вечером, другой поэт написал и повесил пародию, и он начал переписывать ее в свою тетрадь:

 

Ясно: мама из Рая не выйдет, не сможет нас обнять,

И отец наш никогда ее не перестанет избивать.

Все равно будет сердце теплеть, а душа – оживать.

Потому что это судьба; утопая в дерьме, будем Карс мы как Рай вспоминать.

 

– Ты пишешь стихи? – спросил мальчик-продавец, стоявший напротив.

– Молодец, – сказал Ка. – Ты умеешь читать вверх ногами?

– Нет, братец, я и нормально читать не умею. Я бросил школу. А потом я уже вырос, грамоте так и не смог научиться, а теперь уже поздно.

– Кто написал это новое стихотворение на стене?

– Те парни, которые приходят сюда, – поэты.

– Почему их нет сегодня?

– Вчера их всех забрали солдаты. Остальные – кто в тюрьме, кто спрятался. Спроси вот у этих, они полицейские в штатском, они знают.

Там, куда он показывал, сидели два юноши, бурно разговаривавшие о футболе, но Ка не стал подходить к ним и что-то спрашивать, он сразу вышел из чайной.

Ему приятно было увидеть, что снег начался вновь. Он вовсе не верил, что найдет след Ладживерта в чайных домах квартала Байрам-паши. Сейчас, вместе с грустью, которую он чувствовал в тот вечер, когда приехал в Карс, он ощущал внутри себя и счастье. Ожидая, что придет новое стихотворение, он медленно, словно во сне, прошел мимо уродливых и бедных бетонных зданий, мимо заснеженных парковок, мимо обледенелых витрин чайных, парикмахерских и бакалейных магазинчиков, мимо дворов, в которых со времен русских лаяло несколько собак, мимо магазинчиков, где продавались запчасти для тракторов, все необходимое для телег и магазинчиков, где продавали брынзу. Он чувствовал, что все, что он видел: предвыборные афиши партии «Отечество», маленькие окна с плотно задернутыми занавесками, реклама "Появилась вакцина от японского гриппа", повешенная много месяцев назад в заледеневшую витрину аптеки «Знание», и отпечатанные на желтой бумаге призывы против самоубийств – не забудет до конца своей жизни. В нем с такой силой поднялась эта невероятная ясность восприятия всех подробностей момента, который он переживал, чувство, что "в этот миг все связано между собой, и он сам – неотделимая часть этого глубокого и прекрасного мира", что он, думая, что подступает новое стихотворение, вошел в какую-то чайную на проспекте Ататюрка. Но стихотворение ему в голову не пришло.