В том, что они сидели в темноте, молча, было нечто тревожащее, но Ка предпочитал эту взволнованность неискреннему разговору двух старых приятелей при свете. Единственное, что сейчас связывало его с Мухтаром, была Ипек, и Ка и хотел поговорить о ней, и боялся дать понять, что влюблен в нее. Боялся он еще и того, что Мухтар начнет рассказывать о чем-то другом, и что он станет считать его еще большим глупцом, чем сейчас, боялся, что его восхищение, которое он хотел чувствовать по отношению к Ипек, пострадает от того, что она была многие годы замужем за таким человеком.
Поэтому, когда Мухтар, не зная, о чем еще поговорить, повел речь о прежних приятелях, придерживавшихся левых взглядов, о политических ссыльных, сбежавших в Германию, Ка успокоился. В ответ на один вопрос Мухтара он, улыбнувшись, сказал, что слышал о том, что Туфан из Малатьи, у которого были вьющиеся волосы и который когда-то писал статьи в журнале о странах третьего мира, сошел с ума. Ка сказал, что видел его в последний раз на центральном вокзале в Штутгарте с длинной палкой в руке, к концу которой была привязана мокрая тряпка, и, насвистывая, он бежал и вытирал землю. Потом Мухтар спросил о Махмуде, который постоянно получал нагоняи из-за того, что не умел молчать. Ка сказал, что он вступил в общину сторонника шариата Хайруллаха-эфенди и сейчас со страстью, с которой когда-то, будучи левым, вступал в споры, спорит о том, в какой мечети в Германии какая община будет главной. Еще один человек, о котором, опять улыбнувшись, вспомнил Ка, приветливый и симпатичный Сулейман, так затосковал в маленьком городке Траунштайн в Баварии, где он жил на деньги фонда одной церкви, раскрывающей свои объятия политическим ссыльным из стран третьего мира, что, сознавая, что его посадят в тюрьму, все же вернулся в Турцию. Они вспомнили Хикмета, который работал в Берлине шофером и был убит при странных обстоятельствах, Фадыла, который женился на пожилой немке, вдове нацистского офицера, и вместе с ней открыл пансион, и теоретикаТарыка, который работает на турецкую мафию в Гамбурге и уже разбогател. Садык, который когда-то вместе с Мухтаром, Ка, Танером и Ипек собирал только что вышедшие из типографии журналы, сейчас стал главарем банды, которая контрабандным путем через Альпы переправляет в Германию рабочих. Говорили, что обидчивый Мухаррем вел счастливую жизнь под землей вместе со своей семьей на одной из станций-призраков в берлинском метро, которыми совершенно не пользовались из-за холодной войны и Берлинской стены. Когда поезд быстро проезжал между станциями «Кройцберг» и «Александрплатц», находившиеся в вагоне турецкие социалисты-пенсионеры на мгновение почтительно вставали, подобно бывшим мафиози Стамбула, которые всякий раз, когда проходили на теплоходе через Арнавут-кей, глядя на течение, приветствовали одного легендарного гангстера, некогда исчезнувшего там со своей машиной. Даже если в момент этого приветствия находящиеся в вагоне политические ссыльные не были знакомы, они разглядывали своих попутчиков, приветствующих легендарного, но проигравшего свою битву героя. Так Ка в Берлине, в вагоне метро, случайно встретил Рухи, который когда-то постоянно критиковал своих друзей левых взглядов за то, что они не интересуются психологией, и узнал, что он участвует в экспериментах, изучающих, как воздействует реклама нового сорта пиццы с бастурмой, которую собирались продавать мигрантам-рабочим с самым низким уровнем доходов в одном районе. Самым счастливым из политических ссыльных, которых Ка знал в Германии, был Ферхат, он вступил в РПК и с националистическим рвением нападал на офисы турецких авиалиний, его показывало Си-эн-эн, когда он бросал "коктейль Молотова" в здания турецких консульств и учил курдский, мечтая о стихах, которые он однажды напишет. Других людей, о которых со странным любопытством спрашивал Мухтар, Ка или давно забыл, или слышал, что они исчезли, как и многие другие из тех, кто вступил в маленькие банды, кто работал на секретные службы, кто занялся темными делами, пропали или, вероятно, были тихонько убиты и брошены в воду.
В пламени спички, зажженной его старинным приятелем, Ка увидел призрачные силуэты предметов в областном отделении партии, старый журнальный столик, газовую печку. Он встал, подошел к окну и стал с восторгом смотреть на падающий снег.
Снег шел очень медленно, большими восхитительными снежинками. В том, как медленно и обильно он сыпал, в его белизне, столь явной в неясном голубоватом свете, непонятно откуда исходившем, было что-то придающее покой и силу, было странное изящество, восхищавшее Ка. Он вспомнил снежные вечера своего детства в Стамбуле – когда-то от снега и сильного ветра тоже отключалось электричество, в доме слышались пугающие перешептьтания, заставлявшие сильнее колотиться детское сердце Ка, и восклицания "Сохрани, Аллах!", а Ка чувствовал счастье оттого, что у него есть семья. Он с грустью наблюдал за лошадью, запряженной в повозку, которая с трудом передвигалась под снегом. В темноте можно было заметить, как животное напряженно крутит головой вправо и влево.
– Мухтар, ты все еще ходишь к шейху?
– К глубокочтимому Саадеттину? – спросил Мухтар. – Иногда! А что?
– Что это тебе дает?
– Немного дружелюбия и, пусть хоть немного, сострадания. Он мудрый человек.
Но Ка почувствовал в голосе Мухтара не радость, а разочарование.
– В Германии я веду очень одинокую жизнь, – сказал он, упрямо продолжая разговор. – Когда по ночам я смотрю на крыши Франкфурта, то чувствую, что весь этот мир, моя жизнь – не напрасны. Мне слышатся некие голоса.
– Какие голоса?
– Возможно, это происходит потому, что я постарел и боюсь умереть, – ответил Ка, смутившись. – Если бы я был писателем, я бы написал о себе: "Снег напоминал Ка о Боге!" Но я не знаю, было бы это правдой. Безмолвие снега приближает меня к Богу.
– Религиозные люди, люди правых взглядов, мусульмане-консерваторы этой страны… – проговорил Мухтар, поспешно предаваясь обманчивой надежде, – после всех тех лет, когда я был атеистом и придерживался левых взглядов, оказали очень хорошее влияние на меня. Ты найдешь их. Я уверен, что и они окажутся тебе полезными.
– Действительно?
– К тому же эти набожные люди скромные, мягкие, понимающие. Они не начинают презирать людей, как те, кто европеизировался; они умеют понимать и чутко относиться к людям. Узнав тебя, они тебя любят и никогда не важничают.
Ка с самого начала знал, что в Турции верить в Аллаха означало в первую очередь вступить в общину, быть причастным к определенному кругу людей, а совсем не то, что человек в одиночку может столкнуться с самыми возвышенными мыслями, с великим Творцом, и то, что Мухтар говорил о пользе общины, не говоря ничего об Аллахе и о вере каждого человека в отдельности, создавало у Ка впечатление, что Мухтар разочарован. Он почувствовал, что за это презирает Мухтара. Но, глядя в окно, к которому он прислонился лбом, и повинуясь какому-то внутреннему чувству, он сказал Мухтару совсем другое:
– Мухтар, мне кажется, что, если я поверю в Бога, ты разочаруешься во мне и даже станешь меня презирать.
– Почему?
– Тебя пугает одинокий европейски настроенный человек, в одиночку верящий в Бога. Ты считаешь более надежным неверующего человека, но живущего в общине, нежели верующего человека, отдельную личность. Одинокий человек для тебя хуже и презреннее, чем неверующий.
– Я очень одинок, – сказал Мухтар.
Из-за того, что он смог сказать это так искренне и убедительно, у Ка появилось желание сделать ему больно и чувство жалости к нему. Сейчас он ощущал, что темнота в комнате создала у него самого и у Мухтара какое-то пьянящее чувство причастности к тайне.
– Я не собираюсь этого делать, но знаешь, почему тебя особенно испугало бы, если бы я стал набожным человеком, который пять раз совершает намаз? Ты сможешь ухватиться только за общину и религию, если такие, как я, мирские безбожники займутся делами государства и торговли. Человек в этой стране не может молиться со спокойной душой, не имея возможности быть уверенным в трудолюбии безбожника, который по праву, данному ему государством, будет вести торговлю с Западом, политику и дела вне религии.
– Но ты не тот человек, который занимается государством и торговлей и не верит в Бога. Я отведу тебя к глубокочтимому Саадеттину когда захочешь.
– Кажется, полиция приехала! – сказал Ка.
Оба безмолвно наблюдали сквозь замерзшие окна за двумя людьми в штатском, медленно, под снегом, вышедшими из полицейской машины, припарковавшейся внизу, у двери делового центра.
– Я хочу кое о чем тебя попросить, – сказал Мухтар. – Через какое-то время эти люди придут наверх, отвезут нас в управление. Тебя они не будут задерживать, запишут твои показания и отпустят. Ты вернешься в отель, а вечером хозяин отеля Тургут-бей позовет тебя на ужин, и ты пойдешь. Там, конечно же, будут и его любопытные дочери. Тогда, я прошу тебя, скажи Ипек вот что. Ты слушаешь меня? Скажи Ипек, что я опять хочу на ней жениться! Моя ошибка была в том, что я просил ее закрываться, одеваться так, как предписывает ислам. Скажи ей, что я больше не буду вести себя с ней как ограниченный, ревнивый провинциальный муж, что я раскаиваюсь и стыжусь того, что обижал ее, когда мы были женаты!
– Разве ты этого не говорил Ипек раньше?
– Я говорил, но не помогло. Может, она мне не верит, потому что я стал председателем областного отделения Партии благоденствия. Ты совсем другой человек, ты приехал из Стамбула, из Германии. Если ты ей об этом скажешь, она поверит.
– Разве ты не окажешься в затруднительном положении как председатель областного отделения Партии благоденствия, если твоя жена будет ходить незакрытая?
– Через четыре дня я с помощью Аллаха выиграю выборы и стану главой муниципалитета, – сказал Мухтар. – Но важнее этого то, чтобы ты рассказал Ипек о моем раскаянии. Тогда я, возможно, все еще буду задержан. Ты сделаешь это для меня, брат?
Ка несколько мгновений колебался.
– Сделаю, – проговорил он.
Мухтар обнял Ка и поцеловал его в обе щеки. Нечто среднее между состраданием и отвращением испытывал к Мухтару Ка и презирал самого себя за то, что он не такой искренний и простодушный, как Мухтар.
– Я очень прошу тебя, чтобы ты лично отдал Фахиру в Стамбуле это мое стихотворение, – сказал Мухтар. – Это стихотворение, о котором я рассказывал, "Лестница".
Когда Ка в темноте прятал стихотворение к себе в карман, вошли трое в штатском; двое держали большие фонари. Они были полны готовности и внимания, и по их виду было понятно, что они очень хорошо знали, чем занимались здесь Ка и Мухтар. Ка понял, что они из НРУ. И все же они спросили Ка, что он здесь делает, рассматривая его удостоверение личности. Ка сказал, что приехал из Стамбула, чтобы написать статью в газету «Джумхуриет» о выборах в муниципалитет и о женщинах, совершивших самоубийство.
– Вообще-то они совершают самоубийства именно потому, что вы пишете об этом в стамбульских газетах! – сказал один из сотрудников.
– Нет, не поэтому, – строптиво ответил Ка.
– А почему?
– Они совершают самоубийства, потому что несчастны.
– Мы тоже несчастны, но не кончаем с собой. "s В боковом свете ламп, которые они держали в руках, они открывали шкафы областного центра партии, вытаскивали ящики и высыпали на столы их содержимое, искали что-то в папках. Они перевернули стол Мухтара, разыскивая там оружие, выдвинули один из шкафов и заглянули за него. С Ка они обращались намного лучше, чем с Мухтаром.
– Почему после того, как вы видели убийство директора, вы пошли не в полицию, а сюда?
– У меня была назначена встреча.
– Для чего?
– Мы старые друзья по университету, – сказал Мухтар извиняющимся голосом. – А хозяйка отеля "Снежный дворец", в котором он остановился, – моя жена. Незадолго до убийства они позвонили мне сюда, в партийный центр, и назначили встречу. Вы можете это проверить, потому что сотрудники Национального разведывательного управления прослушивают телефоны наглей партии.
– Откуда ты знаешь, что мы прослушиваем ваши телефоны?
– Извините, – сказал Мухтар, совершенно не испугавшись. – Я не знаю, я предположил. Может быть, я ошибся.
Ка ощутил в Мухтаре хладнокровие и подавленность человека, который привык принимать как само собой разумеющееся то, что полиция и власть – безжалостны, что электричество выключается, дороги всегда грязные, привык покорно разговаривать с полицейскими, грубо с ним обращавшимися, и не считать проблемой своей чести то, что его оскорбляют и толкают, и Ка испытывал к нему уважение уже за то, что сам он не обладал этими полезными способностями и умением идти на компромисс.
Они сидели рядом, словно наказанные дети, на заднем сиденье полицейской машины, куда их посадили после того, как долго обыскивали областной центр партии, перевернули все шкафы и папки, перевязав часть этих папок веревками, заполнили ими мешки, а также после того, как составили протокол об обыске. Ка вновь увидел беспомощность Мухтара, посмотрев на его большие белые руки, похожие на толстых и старых собак, которые он смирно держал на коленях. Пока полицейская машина медленно ехала по заснеженным и темным улицам Карса, они грустно смотрели на бледные желтоватые огни, просачивающиеся из окон армянских особняков с полуоткрытыми занавесками, на стариков, медленно бредущих по обледенелым мостовым с полиэтиленовыми сумками в руках, на фасады одиноких, как призраки, пустых и старых домов. На досках объявлений Национального театра были развешаны афиши о вечернем представлении. Рабочие, проводившие по улицам кабель для прямой трансляции, все еще работали. Из-за того, что дороги были закрыты, в автобусных гаражах царила нервная атмосфера ожидания. Полицейская машина медленно ехала под сказочным снегом, снежинки которого казались Ка такими же большими, как снежинки внутри детской игрушки "снежная буря", заполненной водой. За время этого путешествия, продолжавшегося, даже учитывая небольшое расстояние, семь-восемь минут, поскольку водитель вел машину очень медленно и внимательно, Ка встретился взглядом с Мухтаром, сидевшим рядом, и по печальному и спокойному взгляду старинного приятеля, чувствуя одновременно стыд и облегчение, вдруг понял, что в Управлении безопасности Мухтара будут бить, а к нему не прикоснутся.
По глазам своего товарища, о которых он не забудет и долгие годы спустя, Ка почувствовал, что Мухтар думает о том, что заслужил побои, которые ему вскоре предстояло получить. Хотя он твердо верил в то, что победит на выборах на пост главы муниципалитета, которые состоятся через четыре дня, в глазах его было такое извиняющееся выражение безропотности и раскаяния в том, что это произойдет, что Ка понял мысли Мухтара: "Я знаю, что я заслужил эти побои, которые скоро получу за то, что все еще упорно настаиваю на том, чтобы жить в этом уголке мира, за то, что даже здесь я вызвал ярость власти, и которые постараюсь перенести без ущерба для собственной гордости, и поэтому я считаю себя ниже тебя. А ты, пожалуйста, не заставляй меня стыдиться, глядя прямо мне в глаза".
После того как полицейский микроавтобус остановился во внутреннем дворе Управления безопасности, Ка и Мухтара не разделили, но обращались с ними очень по-разному. Ка – известный журналист из Стамбула, влиятельный человек, который навлечет беды на их головы, если что-нибудь про них напишет, и они провели процедуру оформления показаний свидетеля, готового сотрудничать с ними. А с Мухтаром обращались унизительно, словно говоря: "А, опять ты!"; повернувшись к Ка, они словно говорили: "Какие у вас могут быть дела с таким, как он?" Ка наивно подумал, что они унижали Мухтара частично из-за того, что считали его глупцом (неужели ты думаешь, что тебе поручат управлять этим государством!) и неудачником (ты сначала научился бы распоряжаться своей жизнью!). Но ему предстояло намного позже с горечью понять, что они намекали совершенно на другое.
На какое-то время Ка увели в соседнюю комнату и стали близко показывать черно-белые фотографии, собранные из архивов, чтобы он опознал невзрачного человечка, убившего директора педагогического института. Здесь были фотографии всех политических исламистов Карса и окрестностей, кто хотя бы раз попал в поле зрения сил безопасности. Большинство были молодые курды, крестьяне или безработные, но среди них встречались и уличные торговцы, один имам-хатиб, и даже студенты и преподаватели университета, а также турки-сунниты. Среди фотографий молодых людей, с гневом и печалью смотревших в фотокамеру Управления безопасности, Ка увидел лица двух молодых людей, которых он однажды видел на улицах Карса, однако ни на одной из черно-белых фотографий не было возможности обнаружить нападавшего человечка, который, как Ка считал, был постарше и пониже.
Вернувшись в другую комнату, он увидел, что у Мухтара, сидевшего сгорбившись на той же табуретке, течет кровь из носа и заплыл кровью один глаз. Мухтар, смутившись, сделал несколько движений, а затем тщательно закрьш лицо носовым платком. В тишине Ка на какой-то момент вообразил, что Мухтар доказал свою невиновность благодаря этим побоям, полученным за духовную подавленность и чувство вины, которые он испытывал из-за бедности и глупости своей страны. Спустя два дня Ка, перед тем как с горечью получить известие, которое сделает его самым несчастным в жизни (на этот раз он сам окажется в положении Мухтара), предстояло вспомнить то, что он вообразил, хоть он уже и тогда считал это глупым.
Через минуту после того, как они встретились с Мухтаром взглядами, Ка опять отвели в соседнюю комнату записать показания. Рассказывая молодому полицейскому, использовавшему такую же печатную машинку марки «Ремингтон», как в детстве его отец-адвокат, стучавший на ней по вечерам, когда приносил работу домой, о том, как убили директора педагогического института, Ка подумал о том, что Мухтара ему показали, чтобы напугать.
Когда его через какое-то время отпустили, перед его глазами еще долгое время стояло окровавленное лицо Мухтара, оставшегося там. Раньше в провинциальных городах полиция так не издевалась над сторонниками старых порядков. Но Мухтар – не центральная правая партия, вроде Партии Отечества; он был из тех, кто хотел считаться радикальными исламистами. И Ка опять почувствовал, что в этой ситуации есть что-то, связанное с личностью Мухтара. Ка долго шел под снегом, сел на забор в самом конце проспекта Армии и, глядя на детей, катавшихся при свете уличных ламп на санках с заснеженного спуска, покурил. Он чувствовал усталость от власти и нищеты, свидетелем которых стал днем, но в нем теплилась надежда, что с любовью Ипек можно начать совершенно новую жизнь.
Через какое-то время он вновь побрел под снегом и оказался напротив кондитерской "Новая жизнь". Огни стоявшей перед кондитерской с разбитой витриной полицейской машины мигали синим светом и мягко освещали толпу детей и взрослых, наблюдавших за полицейскими в кондитерской, и снег, с божественным терпением падавший на Карс. Ка подошел к толпе и увидел, что полицейские все еще допрашивали пожилого официанта кондитерской.
Какой-то человек робко толкнул его в плечо:
– Вы поэт Ка, не так ли?
Это был юноша с большими зелеными глазами и добрым детским лицом.
– Меня зовут Неджип. Я знаю, что вы приехали в Карс, чтобы написать статью в газету «Джумхуриет» о выборах и о девушках, совершивших самоубийство. Но в Карсе есть еще один важный человек, с которым вам необходимо увидеться.
– Кто?
– Отойдем в сторонку?
Ка понравился загадочный тон юноши. Они отошли к "Современному буфету", который, как гласила надпись, "был известен во всем мире своими шербетами и салепом".
– Я уполномочен сказать вам, кто этот человек, только если вы согласитесь с ним встретиться.
– Если я не знаю, кто это, как я могу согласиться встретиться с ним?
– Это так, – сказал Неджип. – Но этот человек скрывается. От кого и почему он скрывается, я не могу вам сказать, пока вы не согласитесь с ним увидеться.
– Хорошо, я согласен с ним встретиться, – сказал Ка. И добавил как в дешевых детективных романах-комиксах: – Надеюсь, это не ловушка.
– Если не доверять людям, то ничего в жизни не удастся сделать, – ответил Неджип, тоже как в детективном комиксе.
– Я вам доверяю, – сказал Ка. – Кто этот человек, которого мне необходимо увидеть?
– После того как ты узнаешь его имя, ты его увидишь. Но ты будешь держать в тайне то место, где он прячется. А сейчас еще раз подумай. Сказать тебе, кто он?
– Да. – произнес Ка. – Вы мне тоже должны верить. Неджип, волнуясь, словно упоминал имя легендарного героя, сказал:
– Имя этого человека – Ладживерт. – Увидев, что Ка никак не реагирует, он огорчился. – Вы что, в Германии совсем о нем не слышали? Он очень известен в Турции.
– Я знаю, – проговорил Ка успокаивающе. – Я готов с ним встретиться.
– Но я не знаю, где он, – сказал Неджип. – И даже ни разу в жизни его не видел.
Какое-то время они рассматривали друг друга, недоверчиво улыбаясь.
– К Ладживерту тебя отведет другой, – произнес Неджип. – Моя обязанность только свести тебя с человеком, который отведет тебя к нему.
Вместе они пошли вниз по Малому проспекту Казым-бея под маленькими предвыборными флагами и мимо предвыборных афиш. В нервных и детских движениях юноши, в его стройной фигуре Ка ощутил что-то, напоминавшее ему собственную молодость, и Неджип стал ему очень близок. В какой-то миг он даже поймал себя на том, что пытается смотреть на мир его глазами.
– Что вы слышали в Германии о Ладживерте? – спросил Неджип.
– Я читал в турецких газетах, что он политический исламист-борец, – ответил Ка. – Я читал о нем и другие нелестные отзывы.
Неджип торопливо перебил его:
– Так называет прозападная и светская пресса нас, мусульман, готовых сражаться за политическое возвышение ислама, – сказал он. – Вы светский человек, но, пожалуйста, не доверяйте лжи, которую пишет о нем светская пресса. Он никого не убивал. Даже в Боснии, куда он поехал, чтобы защитить своих братьев-мусульман, и в Грозном, где он стал инвалидом от русской бомбы.
На одном углу он остановил Ка.
– Видите магазинчик напротив, книжный магазин «Известие». Он принадлежит последователям Вахдетчи, но все исламисты Карса встречаются здесь. Полиция, как и все, знает это. Среди продавцов есть их шпионы. Я учусь в лицее имамов-хатибов. Нам туда входить запрещено, будет дисциплинарное взыскание, но я подам знак, что мы пришли. Через три минуты из магазина выйдет высокий молодой человек с бородой, в красной тюбетейке. Идите за ним. Через две улицы, если за вами не будет полицейского в штатском, он подойдет и отведет тебя туда, куда должен отвести. Ты понял? Да поможет тебе Аллах.
Неджип вдруг исчез в густом снегу. Ка почувствовал к нему необъяснимую нежность.
