Проголосуйте за Партию Аллаха Бедность и история

 

В детстве бедность для Ка была рубежом, где заканчивались границы и их «дома», и жизни среднего класса в Нишанташы, жизни, состоявшей из отца-адвоката, домохозяйки-матери, милых сестер, верной прислуги, мебели, радио и занавесок, и начинался другой, внешний мир. В этом другом мире существовала опасная тьма, которую нельзя было пощупать, и в детском воображении Ка она достигала метафизических размеров. Несмотря на то что ее размеры не слишком изменились в прошедшем периоде его жизни, трудно было объяснить, почему он действовал под влиянием какой-то силы, заставившей его вспомнить ощущение детства, отправив в путешествие в Карс, на которое он внезапно решился в Стамбуле. Ка жил далеко от Турции, но он знал, что Карс в последние годы был самым бедным и забытым районом страны. Можно сказать, что когда Ка, вернувшись из Франкфурта, в котором жил двенадцать лет, увидел, что все стамбульские улицы, где он ходил со своими друзьями детства, лавочки и кинотеатры полностью изменились, исчезли, утратили свою душу, это пробудило в нем желание искать в другом месте свое детство и простоту, и поэтому он отправился в поездку в Карс, чтобы вновь встретиться с умеренной нуждой среднего класса, которую он пережил в детстве. Заметив в витринах рыночных лавок коробки круглого карсского сыра, разделенного на шесть треугольных частей – первое, что он в детстве узнал о Карсе, – а также печи марки «Везувий» и спортивные туфли марки «Гиславед», которые он носил в детстве и больше никогда не видел в Стамбуле, он почувствовал себя таким счастливым, что даже забыл о самоубийцах, и обрел душевное спокойствие оттого, что находился в Карсе.

Ближе к полудню Ка, расставшись с журналистом Сердар-беем и после встречи с первыми лицами Партии равенства народов и азербайджанской общины, бродил один по городу, под снегом, падавшим огромными снежинками. Он прошел по проспекту Ататюрка и, перейдя через мосты, грустно брел по самым бедным кварталам и был растроган, почувствовав, что никто, кроме него, словно не замечает снега, падающего в тишине, которую ничто, кроме собачьего лая, не нарушает, снега, падающего на крутые горы, не видимые издалека, на лачуги, которые невозможно было отделить от исторических руин, и на крепости, оставшиеся со времен Сельджуков, снега, который словно рассыпался в безграничном времени. Ка наблюдал за подростками лицейского возраста, игравшими в футбол на пустом поле в квартале Юсуфа-паши в свете высоких фонарей, освещавших соседний угольный склад, рядом с парком, где качели были оборваны, а горки сломаны. Под падающим снегом и бледно-желтым светом фонарей, слушая приглушенные снегом крики и споры детей, он с такой силой почувствовал невероятное безмолвие и удаленность этого уголка мира от всего, что в нем зародилась мысль о Боге.

В этот первый миг это была, скорее, картинка, нежели мысль, но она была неопределенной, как рисунок, на который мы бездумно смотрим, когда торопливо проходим по залам музея, а затем пытаемся вспомнить, но никак не можем его себе представить. Гораздо ярче, чем картинка, было ощущение, которое появилось на какой-то миг и исчезло, что происходило с Ка не в первый раз.

Ка вырос в Стамбуле, в светской, республиканской семье и не получил никакого мусульманского образования, кроме уроков религии в начальной школе. Когда в последние годы, время от времени, у него появлялись образы, похожие на тот, который появился сейчас, он не волновался и ни разу не испытал поэтического вдохновения следовать за этим воодушевлением. Самое главное, в такие моменты возрождалась оптимистическая мысль о том, что мир – это прекрасное место, на которое стоит посмотреть.

В комнате отеля, куда Ка вернулся погреться и немного вздремнуть, он с этим же чувством счастья перелистал книги по истории Карса, привезенные из Стамбула, и эта история, напомнившая ему детские сказки, смешалась у него в голове с тем, что он услышал в течение дня.

Когда-то в Карсе жили обеспеченные люди среднего класса, которые устраивали приемы, длившиеся целые дни, давали балы в своих особняках, отдаленно напоминавших Ка его детство. Эти люди, занимаясь торговлей, сколотили свои состояния потому, что Карс находился на пути в фузию, в Тебриз, на Кавказ и в Тифлис, и потому, что город был важным рубежом для двух великих империй – Османской и Российской, разрушивших его в последнем столетии; и из-за больших армий, которые разместили империи охранять это место среди гор. В османские времена здесь жили люди разных национальностей: различные черкесские племена, курды, грузины, византийские греки, поселившиеся со времен Персидского, Византийского и Понтийского царств и бежавшие сюда от монголов и персов, люди, оставшиеся со времен Армянского государства, чьи церкви были возведены тысячу лет назад и некоторые из которых и сейчас стояли во всем своем великолепии. После того как в 1878 году крепость, построенная пятьсот лет назад, сдалась русским войскам, часть мусульман была изгнана, однако богатство города и его многоликость продолжали существовать. В русский период, когда особняки пашей, находившиеся рядом с крепостью, в квартале Кале-ичи, бани и османские здания начали разрушаться, царские архитекторы в южной долине речушки Карс возвели новый город, который быстро богател и состоял из пяти параллельных друг другу улиц и одного проспекта, проложенных ровно, с гармонией, неизвестной ни в одном городе Востока. Этот город, куда приезжал царь Александр III, чтобы встретиться со своей тайной возлюбленной и поохотиться, давал возможность русским двигаться на юг, к Средиземному морю и захватить торговые пути, был заново отстроен с большими финансовыми затратами. Именно такой Карс, очаровавший Ка во время его приезда двадцать лет назад, стал этим печальным городом с его улицами, с его крупной брусчаткой, дикими маслинами и каштанами, посаженными во времена Турецкой Республики. Но в то же время это был не османский город, деревянные здания того периода были полностью сожжены и разрушены во время националистических и межродовых войн.

После нескончаемых войн, произвола, массовой резни и восстаний, когда город оказывался в руках армянской, русской и даже на какое-то время английской армий, после того как на короткий период Карс стал независимым государством, в октябре 1920 года в город вошла турецкая армия под командованием Казыма Карабекира, статую которого впоследствии установили на Вокзальной площади. Турки, спустя сорок три года вновь захватившие город, изменили этот царский план города и поселились здесь, и культуру, которую принесли в город цари, также присвоили, поскольку она сочеталась с республиканским энтузиазмом европеизации, а пять русских улиц назвали в честь пятерых известных в истории Карса генералов, поскольку не знали никого более великого, чем военные.

Это были годы европеизации, о которой с гордостью и яростью рассказывал прежний глава муниципалитета, состоявший в Народной партии. В народных домах давались балы, под железным мостом, местами поржавевшим и прогнившим, как заметил Ка, проходя утром, устраивались соревнования по катанию на коньках, приехавший из Анкары сыграть трагедию "Царь Эдип" театр, вызвал бурные аплодисменты республикански настроенного среднего класса Карса (хотя со времени войны с Грецией еще не прошло и двадцати лет); пожилые богачи, носившие пальто с меховыми воротниками, выезжали на прогулки в санях, запряженных здоровыми мадьярскими скакунами, украшенными розами и звездами; на балах, устраивавшихся под акациями в Национальном парке, чтобы поддержать футбольную команду, под аккомпанемент фортепиано, аккордеона и кларнета, танцевали самые модные танцы; летом девушки Карса надевали платья с короткими рукавами и совершенно спокойно могли ездить по городу на велосипедах; а юноши, приезжая зимой в школу на коньках, надевали под пиджаки галстук-бабочку как и многие ученики лицеев, разделяя республиканское воодушевление. Спустя долгие годы, когда адвокат Музаффер-бей во время предвыборных волнений в Карсе, куда он вернулся в качестве кандидата на пост главы муниципалитета, вновь захотел надеть «бабочку», его товарищи по партии заявили, что из-за этого «щегольства» он потеряет много голосов, но он не послушался.

Между нескончаемыми зимами и тем, что город разрушался, беднел и становился несчастным, словно бы существовала связь. Прежний глава муниципалитета вспоминал прекрасные зимы прошлых лет, рассказывая о полуголых актрисах с напудренными лицами, приезжавших из Анкары, ставивших греческие пьесы, и заговорил об одной революционной пьесе, поставленной в конце сороковых в Народном доме молодыми людьми, в числе которых был и он. "В этом произведении рассказывалось о пробуждении одной нашей девушки, носившей черный чаршаф, и о том, как она в конце снимает его с головы и сжигает", – сказал он. Поскольку в конце сороковых годов во всем Карсе они никак не могли найти необходимый для пьесы черный чаршаф, который искали везде, пришлось позвонить в Эрзурум и привезти чаршаф оттуда. "А сейчас девушки в чаршафах, в косынках, в повязках заполнили улицы Карса, – добавил Музаффер-бей. – Они кончают жизнь самоубийством, потому что с этим символом политического ислама на голове не могут попасть на занятия".

Всякий раз сталкиваясь в Карсе с проблемой усиления политического ислама и девушек с покрытой головой, Ка молчал, не задавая вопросов, возникавших у него. Он старался не задумываться и над тем, почему некогда пылкие молодые люди устроили вечеринку, направленную против чаршафа, хотя во всем Карсе в 1940 году не было ни одной женщины в чаршафе. Ка целый день бродил по улицам города и не обращал внимания на женщин в чаршафах или платках, потому что за одну неделю еще не приобрел способность, подобно светским интеллигентам, привычно делать политические выводы, глядя на толпу женщин с покрытой головой. С самого детства он не обращал внимания на улице на закрытых женщин. В европеизированных кругах Стамбула, где Ка провел детство, женщина в косынке была или приезжей из пригородов Стамбула, например из садов Картала, в город, чтобы продать виноград, или женой молочника, или кем-нибудь еще из низших сословий.

О прежних хозяевах отеля «Кар-палас», где остановился Ка, я впоследствии услышал много историй: один почитавший Восток профессор университета, которого царское правительство вместо Сибири отправило сюда в более легкую ссылку, или армянин, торговавший крупным рогатым скотом; позже здесь расположился сиротский приют для турецких греков… Кто бы ни был его первый хозяин, он построил этот дом, которому было уже сто десять лет, так же, как и другие дома Карса того времени: он устроил в нем очаг, размещавшийся внутри стен, который назывался «печь», очаг, у которого было четыре стороны, и он мог одновременно обогревать четыре комнаты. В республиканский период турки так и не научились пользоваться ни одной из этих печей, и первый хозяин-турок, который переделал дом в отель, перед входной дверью во двор разместил огромную латунную печь, а в комнаты позже провел водяное отопление.

Когда Ка, растянувшись на кровати в пальто, погрузился в свои мысли, в дверь постучали, и, поднявшись с кровати, он открыл. Это был секретарь Джавит, который проводил весь день перед печью, глядя в телевизор, он сказал, что, когда отдавал ключ, забыл кое-что передать.

– Я забыл сказать: вас срочно ждет Сердар-бей, хозяин городской газеты "Граница".

Они вместе спустились в холл. Кауже собрался выходить, как вдруг остановился: в дверь, открывшуюся рядом с ресепшн, вошла Ипек, она была гораздо красивее, чем Ка себе представлял. Он сразу же вспомнил, насколько была красива эта девушка в университетские годы. Внезапно Ка начал волноваться. Конечно, ведь она была такой красивой. Как европеизировавшиеся стамбульские буржуа, они сначала пожали друг другу руки и, немного поколебавшись, обнялись и поцеловались, вытянув головы, не приближаясь друг к другу.

– Я знала, что ты приедешь, – сказала Ипек, несколько отодвинувшись, с откровенностью, которая удивила Ка. – Танер позвонил и сказал. – Она смотрела прямо ему в глаза.

– Я приехал из-за выборов в муниципалитет и девушек-самоубийц.

– Сколько ты пробудешь? – спросила Ипек. – Рядом с отелем «Азия» есть кондитерская "Новая жизнь". Я сейчас занята с отцом. Давай встретимся там в половине второго, посидим и поговорим.

Ка чувствовал, что во всей этой сцене есть что-то странное из-за того, что она происходит не в Стамбуле, например в Бейоглу, а в Карсе. Он не мог понять, какая часть его волнения – из-за красоты Ипек. Он вышел на улицу и, пройдя под снегом какое-то время, подумал: "Хорошо, что я взял это пальто".

Пока он шел в редакцию газеты, его сердце с поразительной точностью подсказало ему две вещи, которые никогда не признал бы его разум. Первое: Ка приехал из Франкфурта в Стамбул и для того, чтобы успеть на похороны матери, и в то же время он приехал и для того, чтобы спустя двенадцать лет найти турчанку, на которой ему предстоит жениться. Второе: Ка приехал из Стамбула в Карс, потому что втайне верил в то, что именно Ипек и есть та самая девушка, на которой ему предстояло жениться.

Ка никогда не позволил бы, чтобы эту вторую мысль ему раскрыл кто-то из его друзей с сильной интуицией, кроме того, он всю жизнь со стыдом обвинял бы себя за правильность этого предположения. Ка был из моралистов, убедивших себя в том, что самое большое счастье приходит к тому, кто ничего не делает для счастья преднамеренно. К тому же его прекрасная западная образованность никак не увязывалась с тем, чтобы искать кого-то, кого он очень мало знает, с намерением жениться. Несмотря на эти противоречивые мысли, он пришел в городскую газету «Граница», не испытывая беспокойства. Их первая встреча с Ипек оказалась даже теплее, чем он, не замечая этого, все время представлял себе, когда ехал из Стамбула.

Городская газета «Граница» находилась на проспекте Фаик-бея, через улицу от отеля, и общая площадь издательства была чуть больше маленькой комнатки Ка в отеле. Комната была разделена перегородкой на две части, на ней были развешаны портреты Ататюрка, календари, образцы визитных карточек и свадебных приглашений, фотографии приезжавших в Карс видных государственных деятелей и известных турок, сделанные Сердар-беем, а также фотография первого номера газеты, вышедшего сорок лет назад, в рамочке. Позади с приятным шумом работала электрическая типографская машина с качающимися педалями, сто десять лет назад она была сделана в Лейпциге фирмой «Бауманы» и, проработав в Гамбурге четверть века, была продана в Стамбул в 1910 году, в период свободы печати, после принятия второй конституции, она должна была вот-вот прийти в негодность, проработав в Стамбуле сорок пять лет, но в 1955 году была привезена на поезде покойным отцом Сердар-бея в Карс.

Двадцатидвухлетний сын Сердар-бея, послюнив палец правой рукой, скармливал машине чистую бумагу, левой рукой ловко собирал отпечатанную газету (сборник для бумаги был сломан одиннадцать лет назад во время ссоры с братом) и в то же время смог поприветствовать Ка. Второй сын, который, как и его брат, был похож не на отца, а на свою низкорослую, полную, луноликую и с раскосыми глазами мать, которую на минутку представил себе Ка, уселся на черный от краски станок перед бесчисленными маленькими ящичками с сотней отделений, среди болванок, клише, свинцовых букв разных размеров и с терпением каллиграфа, отказавшегося от этого мира, старательно, вручную, выкладывал рекламу для газеты, которая должна была выйти через три дня.

– Вы видите; в каких условиях борется за существование пресса Восточной Анатолии, – сказал Сердар-бей.

В это время отключили электричество. Когда типографская машина остановилась и комнатка погрузилась в волшебную темноту, Ка увидел прекрасную белизну падающего на улице снега.

– Сколько штук получилось? – спросил Сердар-бей. Он зажег свечку и усадил Ка на стул, находившийся в передней части редакции.

– Сто шестьдесят, папа.

– Когда дадут свет, сделай триста сорок, сегодня у нас гости-актеры.

Городская газета «Граница» в Карсе продавалась только в одном месте, напротив Национального театра, в магазинчике, куда за день заходили купить газету не более двадцати человек, однако, как с гордостью говорил Сердар-бей, благодаря подписчикам общий тираж составлял триста экземпляров. Двести из подписчиков были предприятия и государственные организации Карса, их время от времени Сердар-бей вынужден был хвалить за успехи. Оставшиеся восемьдесят были теми "порядочными и важными" людьми, к словам которых прислушиваются в государстве и которые, уехав из Карса, поселились в Стамбуле, но не порывали связь со своим городом.

Дали свет, и Ка увидел, что на лбу Сердар-бея от гнева вздулся сосуд.

– После того как вы от нас ушли, вы встречались с неправильными людьми, вы получили неверные сведения о нашем приграничном городе, – сказал Сердар-бей.

– Откуда вы знаете, куда я ходил? – спросил Ка.

– За вами, естественно, следила полиция, – ответил журналист. – А мы, по профессиональной необходимости, слушаем эти разговоры полицейских по рации. Девяносто процентов новостей, которые выходят в нашей газете, нам предоставляет губернатор Карса и Управление безопасности. Все, о чем вы спрашивали: почему Карс бедный и отсталый, почему девушки покончили с собой, – все это знают в Управлении безопасности.

Ка слышал довольно много объяснений тому, почему Карс так обеднел. Уменьшение торговли с Советским Союзом в годы холодной войны, закрытие проездных пунктов на границе, банды коммунистов, правившие в 1970-х годах в городе, угрожавшие и обворовавшие богатых, отъезд всех, кто скопил небольшой капитал, в Стамбул и Анкару, о Карсе забыло и государство, и Аллах, нескончаемые конфликты Турции и Армении…

– Я решил вам рассказать, как все обстоит на самом деле, – сказал Сердар-бей.

Ка с ясностью разума и оптимизмом, которых не чувствовал уже много лет, сразу понял, что главная тема разговора вызывает стеснение. В течение многих лет, в Германии, и для него самого эта тема была главной, однако он стеснялся себе в этом признаться. А теперь он мог себе открыться, из-за того, что у него появилась надежда на счастье.

– Мы здесь все были добрыми друзьями, – сказал Сердар-бей так, словно выдавал тайну. – Но в последние годы каждый ясно, отчетливо и радостно стал говорить: "Я – азербайджанец", "Я – курд", "Я – туркмен". Конечно же, здесь есть люди всех национальностей. Туркмены-кочевники, мы их еще называем «кара-папаки» – братья азербайджанцев. Курдов мы считаем племенем, раньше никто не знал о том, что есть курды. Из тех местных, что жили здесь со времен Османской империи, никто не гордился тем, что он местный. Туркмены-кочевники, местные жители из окрестностей Карса, немцы, сосланные царем из России, все жили, и никто не гордился тем, что он тот, кто есть. Это высокомерие распространило коммунистическое радио Еревана и Баку, которые хотят разделить и разрушить Турцию. А сейчас все стали беднее и стали более высокомерными.

Решив, что Ка уже находится под впечатлением услышанного, Сердар-бей перевел разговор на другую тему:

– Сторонники введения религиозных порядков ходят от двери к двери, целой компанией приходят к вам в дом, раздают женщинам кухонную утварь, посуду, соковыжималки для апельсинов, мыло коробками, крупу, стиральный порошок, сразу становятся друзьями в кварталах бедняков, устраивают дружеские встречи женщин, булавками с крючками прикрепляют на плечи детям золотые кружочки. "Отдайте ваш голос за Партию благоденствия, которую называют Партией Аллаха, – говорят они, – наша бедность и нищета из-за того, что мы отвернулись от Пути Аллаха". Они разговаривают с мужчинами, с женщинами. Они завоевывают доверие гневных безработных, гордость которых ущемлена, они радуют жен безработных, которые не знают, что вечером варить в пустой кастрюле, а затем, пообещав новые подарки, убеждают голосовать за них. Они завоевывают уважение не только самых бедных, которых унижают с утра до вечера, но и уважение университетских студентов, в чьи желудки только раз в день попадает порция горячего супа, уважение рабочих и даже ремесленников, потому что они самые трудолюбивые, честные и скромные.

Хозяин городской газеты «Граница» сказал, что прежнего главу муниципалитета ненавидели не за то, что ему взбрело в голову убрать старые повозки, потому что "они несовременны" (поскольку его убили, дело было сделано только наполовину), а из-за беспутства и взяток. Ни одна из правых или левых республиканских партий не смогли выдвинуть достойного кандидата на пост главы муниципалитета из-за того, что они были разобщены старыми кровными тяжбами, этническими различиями, национализмом и вели друг с другом уничтожающее соперничество.

– Люди верят только в порядочность кандидата от Партии Аллаха, – сказал Сердар-бей. – А это Мухтар-бей – бывший муж Ипек-ханым, дочери хозяина вашего отеля. Он не очень умен, но он курд. А курдов здесь – сорок процентов всего населения. Выборы в муниципалитет выиграет Партия Аллаха.

Все усиливающийся снег вновь пробудил в Ка чувство одиночества, нарастая, это чувство сопровождалось страхом, что пришел конец той части общества, в которой он воспитывался и рос в Стамбуле, и вообще конец европейскому образу жизни в Турции. В Стамбуле он увидел, что улицы, где он провел свое детство, были разорены, старые и изящные дома, оставшиеся с начала века, в некоторых из которых жили его друзья, были разрушены, деревья его детства засохли и были срублены, а кинотеатры в течение последних десяти лет закрылись и по очереди были переделаны в тесные и мрачноватые магазины одежды. Это означало конец не только мира его детства, но и конец его мечты о том, что однажды он снова будет жить в Стамбуле. Он подумал о том, что если в Турции будет сильная шариатская власть, то его сестра даже не сможет выйти на улицу, не покрыв голову. Глядя на медленно падающий в свете неоновых ламп городской газеты «Граница» большими снежинками, словно сказочный, снег, Ка представил, что они вернулись во Франкфурт с Ипек. Они вместе делают покупки в «Кауфхофе», на втором этаже, где продают женскую обувь, там он купил это пальто пепельного цвета, в которое плотно закутался.

– Это часть международного исламистского движения, которое хочет уподобить Турцию Ирану.

– И девушки-самоубийцы тоже? – спросил Ка.

– Мы получаем разные сведения о том, что девушек, к сожалению, убеждали совершать самоубийства, но мы об этом не пишем, понимая всю ответственность, поскольку девушки будут реагировать еще сильнее и случаев самоубийств станет еще больше. Говорят, что в нашем городе находится известный исламский террорист Ладживерт, желающий вразумить закрывающихся девушек, девушек-самоубийц.

– Разве исламисты не противники самоубийств?

Сердар-бей ничего не ответил. Типографская машина остановилась, и в комнате стало тихо, и Ка посмотрел на нереальный, падающий на улице снег. Действенным средством против усиливающегося беспокойства и страха из-за предстоящей встречи с Ипек было бы озаботиться бедами Карса. Но сейчас Ка, думая уже только об Ипек, хотел подготовиться к встрече, потому что было уже двадцать минут второго.

Сердар-бей разложил перед Ка первую страницу свеженапечатанной газеты, которую принес его старший полный сын, словно вручал старательно заготовленный подарок. Глаза Ка, за многие годы привыкшие искать и находить в литературных журналах свое имя, сразу остановились на статье:

 

НАШ ИЗВЕСТНЫЙ ПОЭТ КА В КАРСЕ

Известный во всей Турции поэт КА вчера приехал в наш приграничный город. Наш молодой поэт, обладатель премии Бехчета Неджатигиля, завоевавший одобрение всей страны своими книгами "Зола и мандарины" и "Вечерние газеты", будет следить за ходом выборов от имени газеты «Джумхуриет». Поэт КА уже много лет изучает западную поэзию в городе Франкфурте, в Германии.

 

– Мое имя неправильно набрали, – сказал Ка. – «А» должна быть маленькой. – Сказав это, он сразу раскаялся. – Хорошо получилось, – сказал он, чувствуя себя обязанным.

– Мастер, мы искали вас потому, что не были уверены, правильно ли написали ваше имя, – ответил Сердар-бей. – Сынок, смотри, сынок, вы неправильно набрали имя нашего поэта, – совершенно безмятежным голосом сделал он выговор своим сыновьям. Ка почувствовал, что эту ошибку в наборе Сердар-бей замечает не в первый раз. – Немедленно исправьте…

– Зачем? – спросил Ка. На этот раз он увидел свое имя правильно набранным в последней строчке самой большой статьи:

 

ВЕЧЕР ТРИУМФА ТРУППЫ СУНАЯ ЗАИМА В НАЦИОНАЛЬНОМ ТЕАТРЕ

Вчерашнее вечернее представление в Национальном театре народной, написанной в духе Ататюрка и просветительской пьесы известной во всей Турции театральной труппой Суная Заима было встречено с большим волнением и интересом. Представление, которое продолжалось до полуночи и на котором присутствовали заместитель губернатора, заместитель главы муниципалитета и другие известные люди Карса, то и дело прерывалось бурными овациями и аплодисментами. Жители Карса, уже долгое время жаждавшие такого искусства, до отказа заполнили Национальный театр, а также смогли посмотреть пьесу и у себя дома, потому что телевизионный канал Карса «Граница» за свою двухлетнюю историю устроил первую прямую трансляцию и преподнес это великолепное зрелище всем жителям Карса. Таким образом, телевизионный канал «Граница» впервые провел прямую трансляцию телевизионной передачи вне студии. Поскольку у канала еще нет аппаратуры для прямых трансляций, из центра телевизионного канала «Граница» на проспекте Халит-паша до камеры в Национальном театре протянули кабель длиной в две улицы. Чтобы снег не повредил кабель, сознательные жители Карса разрешили провести кабель через свои дома. (Например, семья нашего зубного врача Фадыл-бея приняла шнур через окно переднего балкона и протянула до внутреннего сада.) Жители Карса хотят, чтобы эту удачную прямую трансляцию повторили при следующем удобном случае. Представители телевизионного канала «Граница» подчеркнули, что благодаря этой первой прямой трансляции, проведенной вне студии, все предприятия Карса разместили свою рекламу. В представлении, которое смотрел весь наш приграничный город, помимо пьес, написанных в духе Ататюрка, помимо самых красивых сцен из театральных произведений, которые являются плодом западной просвещенности, помимо сценок, критикующих рекламу, которая разъедает нашу культуру, помимо приключений известного вратаря национальной сборной Вурала, помимо стихов о родине и об Ататюрке и помимо самого последнего стихотворения «Снег», которое лично прочитал наш знаменитый поэт Ка, посетивший наш город, к тому же был инсценирован просветительский шедевр "Родина или чаршаф", сохранившийся со времен республики, в новой трактовке под названием "Родина или платок".

 

– У меня нет стихотворения под названием «Снег», а вечером я не пойду в театр. Ваша статья выйдет с ошибкой.

– Не будьте таким уверенным. Многие люди, которые недолюбливают нас за то, что мы сообщаем о событиях, которые еще не произошли, те, кто думает, что то, что мы делаем, – это не журналистика, а предсказание, не могут скрыть своего изумления, когда события развиваются так, как мы написали. Очень много событий произошло только потому, что мы заранее о них написали. Это современная журналистика. А вы, я уверен, чтобы не отнимать у нас наше право быть в Карсе современными и чтобы не огорчать нас, сначала напишете стихотворение «Снег», а затем пойдете и прочтете его.

Среди объявлений о предвыборных митингах, новостей о том, что в лицеях стали применять вакцину, привезенную из Эрзурума, что на два месяца откладывается взимание задолженностей за воду и что для жителей Карса это будет еще одной поблажкой, Ка прочитал еще одну статью, которую среди других сначала не заметил.

 

СНЕГ ПЕРЕРЕЗАЛ ДОРОГИ

Снег, который идет уже два дня, не прекращаясь, перерезал сообщение нашего города со всем миром. После перекрытой вчера утром дороги на Ардахан, в полдень была засыпана и дорога на Сарыкамыш. В зоне с непроходимыми дорогами из-за путей, закрытых для сообщения по причине чрезмерного количества снега и льда, автобус компании «Йылмаз», следовавший в Эрзурум, вернулся обратно в Карс. Метеослужба объявила, что холода, пришедшие из Сибири, и крупный снег не прекратятся еще три дня. Карс три дня будет жить собственными ресурсами, как это было в прошлые зимы. Это удобный момент для нас, чтобы привести себя в порядок.

 

Ка уже встал и выходил, когда Сердар-бей вскочил и придержал дверь, чтобы заставить Ка выслушать его последние слова.

– Кто знает, что расскажут Тургут-бей и его дочери обо всем, – сказал он. – Они сердечные люди, с которыми мы дружески общаемся по вечерам, но не забывайте: бывший муж Ипек-ханым – кандидат на пост главы муниципалитета от Партии Аллаха. А ее сестра Кадифе, которую они с отцом привезли сюда учиться, говорят, самая фанатичная из всех девушек, которые носят платок. А ведь их отец – старый коммунист! Никто в Карсе сегодня не може понять, почему четыре года назад, в самые тяжелые для Карса дни, они приехали сюда.

Хотя Ка за один миг услышал много нового, что вполне могло бы лишить его покоя, он не подал виду.

 

4
Ты и в самом деле приехал сюда из-за выборов и самоубийств?
Ка и Ипек в кондитерской "Новая жизнь"

 

Почему на лице Ка была неуловимая улыбка, когда он шел под снегом с проспекта Фаик-бея в кондитерскую "Новая жизнь", несмотря на плохие новости, которые узнал? Ему слышалась «Роберта» Пеппино ди Капри, он казался себе романтичным и печальным героем Тургенева, который идет на встречу с женщиной, образ которой он рисовал себе много лет. Ка любил Тургенева, с тоской и любовью мечтавшего в Европе о своей стране, которую, презирая, покинул, устав от ее нескончаемых проблем и первобытной дикости, он любил его изящные романы, но скажем правду: он не рисовал себе образ Ипек в течение многих лет, как это было в романах Тургенева. Он только представлял себе такую женщину, как Ипек; возможно, иногда вспоминая и ее. Но как только он узнал, что Ипек рассталась с мужем, он начал думать о ней, а сейчас ему захотелось восполнить настроением и романтизмом Тургенева недостаток того, что он не думал об Ипек столько, сколько было необходимо, чтобы установить с ней глубокие и серьезные отношения.

Однако, как только он пришел в кондитерскую и сел с ней за один столик, он утратил весь тургеневский романтизм. Ипек была красивее, чем показалось ему в отеле, красивее, чем она выглядела в университетские годы. Ка взволновало, что ее красота была подлинной, слегка подкрашенные губы, бледный цвет кожи, блеск ее глаз, искренность, которая сразу же будила в человеке сердечность. В какой-то момент Ипек вела себя так открыто, что Ка испугался, что он ведет себя неестественно. Больше всего в жизни, после страха написать плохие стихи, он боялся именно этого.

– По дороге я видела рабочих, которые протягивали кабель в Национальный театр из студии телевизионного канала Карса «Граница» для прямой трансляции, словно натягивали веревки для белья, – сказала она с волнением оттого, что начинает новую тему разговора. При этом она не улыбнулась, потому что стеснялась показаться презирающей недостатки провинциальной жизни.

Некоторое время они, как люди, решившие договориться друг с другом, искали общие темы для разговора, которые можно было спокойно обсуждать. Когда одна тема была исчерпана, Ипек находила новую, улыбаясь, с видом человека создающего что-то новое. Падающий снег, бедность Карса, пальто Ка, то, что они оба очень мало изменились, невозможность бросить курить, люди, которых Ка видел в Стамбуле, таком далеком для них обоих… У обоих умерли матери, и то, что они были похоронены в Стамбуле на кладбище Фери-кей, тоже сближало их друг с другом, как им и хотелось. С сиюминутным спокойствием, порождаемым доверием, которое они испытывали друг к другу – пусть и наигранно, – мужчина и женщина, понявшие, что они – одного знака Зодиака, они говорили о месте матерей в их жизни (коротко), о том, почему старый вокзал в Карсе был разрушен (немного дольше); о том, что на месте кондитерской, в которой они встретились, до 1967 года была православная церковь и что дверь разрушенной церкви сохранили в музее; об особом отделе, посвященном армянским погромам (по ее словам, некоторые туристы считали, что это место посвящено армянам, убитым турками, а затем понимали, что все было наоборот); о единственном официанте кондитерской, наполовину глухом, наполовину слабом и невзрачном как тень; о том, что в чайных Карса не подают кофе, потому что это дорого для безработных и они его не пьют; о политических взглядах журналиста, который сопровождал Ка, и настроениях других местных газет (все они поддерживали военных и существующее правительство); о завтрашнем номере городской газеты «Граница», который Ка вытащил из кармана.

Когда Ипек начала внимательно читать первую страницу газеты, Ка испугался, что для нее, точно так же как и для его старых друзей в Стамбуле, единственной реальностью является полный страдания убогий политический мир Турции, что она и на минуту не может представить себе жизнь в Германии. Он долго смотрел на маленькие руки Ипек, на ее изящное лицо, которое ему все еще казалось поразительно красивым.

– Тебя по какой статье осудили, на сколько лет? – спросила через некоторое время Ипек, нежно улыбаясь.

Ка сказал. Ближе к концу семидесятых в маленьких политических газетах Турции писать можно было обо всем, и всех за это судили, и все гордились тем, что их судили по этой статье уголовного кодекса, но в тюрьму никто не попадал, потому что полиция, решительно взявшись за это дело, тем не менее не могла найти переводчиков, писателей и редакторов, постоянно менявших адреса. Спустя некоторое время, когда произошел военный переворот, тех, кто скрывался, стали потихоньку ловить, и Ка, осужденный за политическую статью, которую он писал не сам и которую торопливо опубликовал, не читая, бежал в Германию.

– Тебе было трудно в Германии? – спросила Ипек.

– Меня спасло то, что я не смог выучить немецкий, – ответил Ка. – Мое существо сопротивлялось немецкому, и в конце концов я сберег свою душу и чистоту.

Боясь показаться смешным из-за того, что внезапно рассказал обо всем, но счастливый тем, что Ипек его слушает, Ка рассказал историю молчания, в котором он похоронил себя, историю о том, что он уже четыре года не может писать стихи, историю, которую никто не знал.

– По вечерам, в маленькой квартире, которую я снимаю недалеко от вокзала, с единственным окном, с видом на крыши Франкфурта, я в безмолвии вспоминал счастливое время, оставшееся позади, и это заставляло меня писать стихи. Спустя какое-то время меня стали приглашать почитать стихи турецкие эмигранты, узнавшие, что в Турции я был немного известен как поэт, муниципалитеты, библиотеки и третьеразрядные школы, желавшие привлечь турок, общины, хотевшие, чтобы их дети познакомились с поэтом, пишущим по-турецки.

Ка садился во Франкфурте на один из немецких поездов, постоянно поражавших его точностью расписания и порядком, и, проезжая мимо изящных колоколен церквей отдаленных городков, мимо темноты в сердце буковых рощ и мимо здоровых детей, возвращающихся домой со школьными сумками на спинах, сквозь затуманенные стекла окон ощущал все то же безмолвие, словно был дома, поскольку совсем не понимал языка этой страны, и писал стихи. Если он не ехал в другой город читать стихи, тогда он каждое утро выходил из дома в восемь и, пройдя по Кайзерштрассе, шел в муниципальную библиотеку на проспекте Цайля и читал. "Там было столько английских книг, что хватило бы мне на двадцать жизней". Он, как дети, которые знают, что смерть очень далеко, спокойно читал все, что ему хотелось: романы XIX века, которые обожал, английских поэтов-романтиков, книги по истории инженерного дела, музейные каталоги. Ка переворачивал страницы книг в муниципальной библиотеке, смотрел старые энциклопедии, задерживался на какое-то время перед страницами с рисунками, вновь перечитывал романы Тургенева и, несмотря на то что он слышал шум города, внутри себя ощущал то же безмолвие, что и в поезде, сопровождавшее его по вечерам, когда, изменив маршрут, он брел вдоль реки Майн мимо Еврейского музея и когда по выходным он бродил с одного конца города в другой.

– Это безмолвие через некоторое время стало занимать в моей жизни так много места, что я перестал слышать беспокоящий шум, с которым мне нужно было бороться, чтобы писать стихи, – сказал Ка. – С немцами я вообще не разговаривал. А отношения с турками, которые считали меня и умником, и интеллектуалом, и полусумасшедшим, у меня были не очень хорошими. Я ни с кем не встречался, ни с кем не разговаривал и стихи тоже не писал.

– Но в газете пишут, что сегодня вечером ты прочитаешь свое самое последнее стихотворение.

– У меня нет самого последнего стихотворения, чтобы читать его.

В кондитерской кроме них и невзрачного моложавого человечка, сидевшего за столиком в темноте, у самого окна, на другом конце кондитерской, рядом с человеком средних лет, терпеливо пытавшимся что-то ему рассказать, был еще один – изящный и усталый. Из огромного окна у них за спинами на сыпавшийся в темноту хлопьями снег падал розоватый, из-за неоновых букв в названии кондитерской, свет, обрисовывавший еще двух человек, на улице, на дальнем от кондитерской углу, увлекшихся серьезной беседой, свет делал их похожими на отрывок из плохого черно-белого фильма.

– Моя сестра Кадифе неудачно сдала экзамены в университете за первый год, – сказала Ипек. – На второй год она выдержала экзамены в здешний педагогический институт. Изящный человек, сидящий вон там, за моей спиной, в самом углу, – директор института. Отец очень любит мою сестру, оставшись один после гибели матери в автомобильной катастрофе, он решил приехать сюда, к нам. После того как отец три года назад приехал сюда, я рассталась с Мухтаром. Мы начали жить все вместе. Здание отеля, наполненное призраками и вздохами умерших, принадлежит нам совместно с родственниками. В трех комнатах живем мы.

Ка и Ипек, должно быть, не были близко знакомы в университетские годы и в годы активной деятельности левых организаций. Когда в семнадцать лет она появилась в коридорах факультета литературы, где были высокие потолки, Ка, как и многие другие, сразу обратил внимание на красоту Ипек. На следующий год он знал ее уже как жену Мухтара, ее друга-поэта из одной организации: они оба были родом из Карса.

– Мухтар стал заниматься семейной торговлей, реализацией продукции компаний «Арчелик» и «Айгаз», – сказала Ипек. – Все эти годы, после того как мы вернулись сюда, у нас так и не было детей, он начал возить меня к врачам в Стамбул, в Эрзурум, и расстались мы потому, что детей не было. Но Мухтар, вместо того чтобы снова жениться, посвятил себя религии.

– Почему все посвящают себя религии? – спросил Ка.

Ипек не ответила, и какое-то время они смотрели черно-белый телевизор на стене.

– Почему в этом городе все совершают самоубийства? – спросил Ка.

– Не все, а молодые девушки и женщины совершают самоубийства, – ответила Ипек. – Мужчины посвящают себя религии, а женщины кончают с собой.

– Почему?

Ипек посмотрела на него так, что Ка в своем вопросе и в ее торопливом поиске ответа почувствовал нечто неуважительное и наглое. Они немного помолчали.

– Я должен встретиться с Мухтаром, чтобы сделать репортаж о выборах, – сказал Ка.

Ипек сразу встала и, подойдя к кассе, позвонила по телефону.

– До пяти часов, в областном отделении партии, – сказала она, вернувшись и усаживаясь. – Он тебя ждет.

Наступила пауза, и Ка заволновался. Если бы дороги не были засыпаны снегом, он бежал бы отсюда первым же автобусом. Ка почувствовал глубокую жалость к городу, с его вечерами и забытыми людьми. Он невольно взглянул на снег. Они оба долгое время смотрели на снег, как люди, у которых есть время и они могут не обращать внимания на течение жизни. Ка чувствовал себя беспомощным.

– Ты и в самом деле приехал сюда из-за выборов и самоубийств? – спросила Ипек.

– Нет, – ответил Ка. – Я узнал в Стамбуле, что ты развелась с Мухтаром. Я приехал сюда, чтобы на тебе жениться.

Сначала Ипек засмеялась, приняв это за шутку, но потом густо покраснела. После долгой паузы он почувствовал по глазам Ипек, что она воспринимает все как есть. "У тебя нет даже терпения, чтобы хоть ненадолго скрыть свое намерение, как-то сблизиться со мной, поухаживать за мной, – говорили глаза Ипек. – Ты приехал сюда не потому, что любишь меня и выделяешь меня, думаешь обо мне, а потому, что узнал, что я развелась, потому, что помнишь мою красоту и считаешь слабостью то, что я живу в Карсе".

Ка с твердым намерением наказать свое бесстыдное желание счастья, которого он уже изрядно стеснялся, представил, что еще более безжалостно о себе и о нем думает Ипек: "Нас объединяет то, что наши ожидания и мечты не сбылись". Но Ипек ответила совершенно не так, как ожидал Ка.

– Я всегда верила, что ты будешь хорошим поэтом. Поздравляю тебя за твои книги.

Как и во всех чайных, закусочных и холлах отелей в Карсе, здесь на стенах тоже висели не виды гор Карса, которыми жители очень гордились, а виды Швейцарских Альп. Пожилой официант, который недавно принес чай, сидел среди блюд, заполненных пирожками и шоколадом, сверкавших маслом и позолоченной бумагой в бледном свете ламп, рядом с кассой, лицом к ним и спиной к столам, с довольным видом смотрел черно-белый телевизор на стене. Ка, готовый смотреть на все, кроме глаз Ипек, сосредоточился на фильме. В фильме некая турецкая актриса, блондинка в бикини, убегала по песчаному берегу, а двое усатых мужчин ее ловили. Между тем маленький человек за темным столиком у стены встал и, направив пистолет, который держал в руке, на директора педагогического института, начал говорить что-то, что Ка не мог расслышать. Потом Ка понял, что, когда директор ему отвечал, тот выстрелил. Он понял это не по звуку выстрела, который слышал неотчетливо, а по тому, как директор упал со стула, сотрясаясь от удара, когда пуля вонзилась в его тело.

Ипек повернулась и наблюдала сцену, за которой следил и Ка.

Официанта на том месте, где только что видел его Ка, не было. Маленький человек поднялся с места и направил пистолет на директора, лежавшего на полу. Директор ему что-то говорил. Из-за того, что у телевизора был выключен звук, было непонятно, что он говорил. Маленький человек выстрелил еще три раза в тело директора и мгновенно исчез, выйдя в дверь, находившуюся за его спиной. Ка совсем не видел его лица.

– Пойдем, – сказала Ипек. – Не надо оставаться здесь.

– Ловите! – закричал Ка. – Давай позвоним в полицию, – сказал он после этого. Но не смог сдвинуться с места. И сразу же после этого побежал за Ипек. В двустворчатых дверях кондитерской "Новая жизнь" и на лестнице, по которой они быстро спустились, никого не было.

В один миг они оказались на покрытой снегом мостовой и пошли очень быстро. Ка думал: "Никто не видел, как мы оттуда вышли", это его успокаивало, потому что он чувствовал себя так, как будто сам совершил преступление. Его намерение жениться, в котором он теперь раскаивался, стыд от того, что сказал об этом, словно понесли заслуженное наказание. Теперь ему не хотелось никого видеть.

Они дошли до угла проспекта Казыма Карабекира, Ка боялся, но чувствовал счастье от молчаливой близости, родившейся между ними оттого, что они имели общую тайну. Его охватила тревога, когда он увидел у нее на глазах слезы в свете простой электрической лампочки, освещавшей ящики с апельсинами и яблоками у дверей делового центра Халит-паши и отражавшейся в зеркале соседней парикмахерской.

– Директор педагогического института не пускал на уроки студенток в платках, – проговорила она. – Поэтому его, бедного, и убили.

– Давай расскажем полиции, – сказал Ка, вспомнив, что когда-то левые ненавидели эти слова.

– Они все поймут и так. А может быть, они уже даже сейчас все знают. Областное отделение Партии благоденствия наверху, на втором этаже. – Ипек показала на вход в деловой центр. – Расскажи о том, что видел, Мухтару, чтобы он не удивлялся, когда к нему придут из НРУ. И вот еще что: Мухтар хочет опять на мне жениться, не забудь об этом, когда будешь с ним разговаривать.