Харуки Мураками Слушай песню ветра

Харуки Мураками Слушай песню ветра

 

Серия: Крыса – 1

 

 

 

Перевод: Вадим Смоленский

 

Аннотация

 

Я докурил и минут десять пытался вспомнить, как ее зовут. Безуспешно. Самое главное, не удавалось вспомнить, знал ли я вообще когда-нибудь ее имя. Бросив эти попытки, я зевнул и еще раз на нее посмотрел. Она выглядела чуть моложе двадцати и была скорее худа, чем наоборот. Растянутой ладонью я измерил ее рост. Ладонь поместилась восемь раз, и до пятки еще осталось расстояние в большой палец. Примерно 158 сантиметров.

Под правой грудью находилось родимое пятно с десятииеновую монету, похожее на пролитый соус. Мелкие волосы на лобке росли резво, как речная осока после наводнения. В довершение всего на ее левой руке было только четыре пальца.

Харуки МУРАКАМИ СЛУШАЙ ПЕСНЮ ВЕТРА

 

 

«Такой вещи, как идеальный текст, не существует. Как не существует идеального отчаяния».

Это сказал мне один писатель, с которым я случайно познакомился в студенческие годы. Что это означало на самом деле, я понял значительно позже, но тогда это служило, по меньшей мере, неким утешением. Идеальных текстов не бывает – и все. Тем не менее, всякий раз, как дело доходило до того, чтобы что-нибудь написать, на меня накатывало отчаяние. Потому что сфера предметов, о которых я мог бы написать, была ограничена. Например, про слона я еще мог что-то написать, а вот про то, как со слоном обращаться – уже, пожалуй, ничего. Такие дела.

Восемь лет передо мной стояла эта дилемма. Целых восемь лет. Срок немалый. Но пока продолжаешь учиться чему-то новому, старение не так мучительно. Это если рассуждать абстрактно.

С двадцати с небольшим лет я все время стараюсь жить именно так. Не сосчитать, сколько из-за этого мне досталось болезненных ударов, обмана, непонимания – но в то же время и чудесного опыта. Являлись какие-то люди, заводили со мной разговоры, с грохотом проносились надо мной, как по мосту, и больше не возвращались. Я же тихо сидел с закрытым ртом, ничего не рассказывая. И так встретил последний год, который оставался мне до тридцатника.

А сейчас думаю: дай-ка расскажу.

Конечно, это не решит ни одной проблемы, и, боюсь, после моего рассказа все останется на своих местах. В конце концов, написание текста не есть средство самоисцеления – это всего лишь слабая попытка на пути к самоисцелению. Однако, честно все рассказать – чертовски трудно. Чем больше я стараюсь быть честным, тем глубже тонут во мраке правильные слова.

Я не собираюсь оправдываться. По крайней мере, написанное здесь – это лучшее, что я могу на сегодня. Прибавить нечего. А еще вот что я думаю. Вдруг, забравшись в будущее – на несколько лет или даже десятилетий – я обнаружу там себя спасенным? Тогда мои слоны вернутся на равнину, и я найду для мира слова красивее тех, что имею сейчас.

 

* * *

 

В том, что касается сочинительства, я многому учился у Дерека Хартфильда. Можно сказать, практически всему. Сам Хартфильд, к сожалению, был писателем во всех отношениях бесплодным. Если почитаете, сами увидите. Нечитабельный текст, дурацкие темы, неуклюжие сюжеты. Однако, несмотря на все это, он был одним из тех немногих писателей, которые могли из текста сделать оружие. Я думаю, что будучи поставлен рядом со своими современниками, такими, как Хэмингуэй или Фитцжеральд, он определенно не проиграл бы им битвы. Просто ему, Хартфильду, до конца дней не удавалось четко определить, кто же его противник. Собственно, в этом и состояло его бесплодие. Восемь лет и два месяца он вел эту бесплодную битву, а потом умер. Солнечным воскресным утром в июне 1938 года, держа в правой руке портрет Гитлера, а в левой – зонтик, он прыгнул с крыши Эмпайр Стэйт Билдинг. Смерть его, равно как и жизнь, особых разговоров не вызвала.

Первая из книг Хартфильда попала мне в руки случайно – они не переиздавались. Я перешел тогда во второй класс школы средней ступени и страдал от кожной болезни в паху. Мой дядя, подаривший мне эту книгу, через три года заболел раком кишечника. Его искромсали вдоль и поперек, напихали пластиковых трубок во все входы и выходы – и, претерпев эти муки, он умер. Последний раз я видел его коричневым и сморщенным, похожим на хитрую обезьянку.

 

* * *

 

Всего у меня было три дяди – еще один умер в предместьях Шанхая. Через два дня после окончания войны он наступил на им же зарытую мину. Единственный дядя, оставшийся в живых, стал фокусником и ездит по всей стране, выступая на горячих источниках.

 

* * *

 

Хартфильд так высказался о хорошем тексте: «Процесс написания текста есть не что иное, как подтверждение дистанции между пишущим и его окружением. Не чувства нужны здесь, а измерительная линейка.» («Что плохого, если вам хорошо?», 1936г.) Зажав в руке измерительную линейку, я начал робко осматриваться вокруг себя. Это было как раз в год смерти президента Кеннеди – выходит, прошло уже 15 лет. Целых 15 лет я был занят выкидыванием всего и вся. Как из самолета с поломавшимся мотором для облегчения веса выкидывают сначала багаж, потом сидения, а в конце концов и без того несчастного бортпроводника, так и я 15 лет выкидывал всякую всячину – но взамен почти ничего не поимел.

Уверенности в том, что я делал это правильно, у меня быть не может. Стало легче, это несомненно – но становится жутко при мысли о том, что останется от меня, когда придется встретить смерть. После кремации – неужели одни косточки? «Когда душа темна, видишь только темные сны. А если совсем темная – то и вовсе никаких.» Так всегда говорила моя покойная бабушка.

Первое, что я сделал в ночь, когда бабушка умерла – протянул руку и тихонько опустил ей веки. В это мгновение сон, который она видела 79 лет, тихо прекратился, как короткий летний дождь, бивший по мостовой. Не осталось ничего.

 

* * *

 

И еще насчет текста. Последний раз.

Написание текста для меня – процесс мучительный. Бывает, за целый месяц ничего путного не написать. Еще бывает, что пишешь три дня и три ночи – а написанное потом все истолкуют как-нибудь не так.

Но вместе с тем, написание текста – процесс радостный. Ему гораздо легче придать смысл, чем жизни со всеми ее тяготами.

Когда подростком я обратил внимание на этот факт, то так удивился, что добрую неделю ходил как онемевший. Казалось, стоит мне чуть пошевелить мозгами, как весь мир поменяет свои ценности, и время потечет по-другому… Все будет, как я захочу. К сожалению, лишь значительно позже я обнаружил, что это ловушка. Я разделил свой блокнот линией на две половины и выписал в правую все, чего достиг за это время, а в левую – все, что потерял. Потерял, растоптал, бросил, принес в жертву, предал… До конца перечислить так и не смог.

Между нашими попытками что-то осознать и действительным осознанием лежит глубокая пропасть. Сколь бы длинная линейка у нас ни была, эту глубину нам не промерить. И то, что я могу здесь передать на бумаге, есть всего лишь перечень. Никакой не роман, и не литература – да вообще не искусство. Просто блокнот, разделенный надвое вертикальной чертой. А что до морали – ну, может, немножко будет и ее.

Если же вам требуются искусство и литература, то вы должны почитать греков. Ведь для того, чтобы родилось истинное искусство, совершенно необходим рабовладельческий строй. У древних греков рабы возделывали поля, готовили пищу и гребли на галерах – в то время как горожане предавались стихосложению и упражнениям в математике под средиземноморским солнцем. И это было искусство.

А какой текст может написать человек, посреди ночи роющийся в холодильнике на спящей кухне? Только вот такой и может.

Это я о себе.

 

 

История началась 8 августа 1970 года и закончилась через 18 дней, то есть 26 августа того же года.

 

 

– ВСЕ БОГАТЫЕ – ГОВНЮКИ!

Крыса выкрикнул это мрачно, упираясь локтями в стойку и повернув голову ко мне. Не исключено, что обращался он к какой-нибудь кофемолке, стоявшей позади меня. За стойкой мы сидели с ним рядом, и специально орать, чтобы я услышал, не было никакой необходимости. Однако, к кому бы Крыса ни обращался, сам по себе крик его вполне удовлетворил, и он с видом гурмана стал потягивать пиво – как это с ним всегда и бывало. Впрочем, никто вокруг и не слышал, как Крыса кричал. Тесное заведение было битком набито посетителями, и все они орали точно так же. Зрелище напоминало тонущий пароход.

– Паразиты! – сказал Крыса и тупо помотал головой. – Они ведь, сволочи, сами ничего не могут. Как увижу их состоятельные рожи, так прямо с души воротит. Я молча кивнул, не отрывая губ от стакана со слабым пивом. Крыса на этом умолк и принялся изо всех сил разглядывать свои тощие пальцы, поворачивая их то так, то этак – будто грел у костра. Я смиренно поднял глаза к потолку. Пока он не проинспектирует один за другим все свои десять пальцев, разговор не возобновится. Всегда так.

На протяжении лета мы с Крысой выпили 25-метровый бассейн пива и покрыли пол Джейз Бара пятисантиметровым слоем арахисовой шелухи. Если бы мы этого не делали, то просто не выжили бы – такое было скучное лето.

Над стойкой Джейз Бара висела гравюра, вся выцветшая от никотина. Когда бывало нечем заняться, я от скуки глазел нa нее часами, и она мне не надоедала. То, что было на гравюре изображено, подошло бы для теста Роршаха. Я, например, видел двух зеленых обезьян – они сидели друг напротив друга и перекидывались двумя сдутыми теннисными мячиками.

Когда я поведал об этом бармену Джею, он внимательно посмотрел на гравюру и флегматично сказал:

– Обезьяны, так обезьяны…

– А ты что видишь? – допытывался я.

– Левая обезьяна – это ты, а правая – я. Я бросаю тебе пиво, а ты мне – деньги.

Я допивал пиво под глубоким впечатлением от сказанного.

– С души меня от них воротит!

Это Крыса закончил инспекцию своих пальцев и вернулся к разговору.

Богатых Крыса ругал не в первый раз – он их и вправду ненавидел со страшной силой. Сам он был из семьи далеко не бедной – но всякий раз, когда я ему об этом напоминал, он отвечал: «Я же не виноват, что так вышло!». Иногда (чаще всего перебрав пива), я говорил:

«Нет, ты виноват!» – и после чувствовал себя препогано. В словах Крысы все же была доля истины.

– А знаешь, почему я богатых не люблю?

То был первый вечер, когда Крыса решил развить тему.

Я крутанул головой – мол, не знаю.

– Потому что, вообще говоря, богатые совсем мозгами не шевелят. Без фонаря и линейки они и жопу себе почесать не смогут. «Вообще говоря» было излюбленным крысиным выражением.

– Понятно.

– Эти сволочи о главном не думают. Прикидываются только, что думают. А все почему?

– Ну, почему?

– Не надо им это. Конечно, чтобы стать богатым, голова немножко нужна. А чтобы им оставаться – уже нет. Это как спутник, ему тоже бензина не надо. Знай себе крутись. А я не такой, и ты тоже не такой. Нам, чтобы жить, надо обо всем думать. От завтрашней погоды

– и до размера затычки в ванной. Правильно?

– Ага.

– Ну вот.

Сказав все, что хотел, Крыса достал из кармана салфетку и трубно высморкался со скучающим видом. Я никогда не мог понять, где он серьезен, а где нет.

– Но ведь в конце концов все умрут, – закинул я удочку.

– Да это-то конечно. Все когда-нибудь умрут. Но до этого надо еще полсотни лет жить.

А жить пятьдесят лет, думая – это, вообще говоря, гораздо утомительнее, чем жить пять тысяч лет, ни о чем не думая. Правильно?

А ведь правильно…

 

 

Первый раз я встретился с Крысой три года назад, весной, когда мы поступили в университет. Оба сильно напились, и уже не вспомнить, по какому поводу в пятом часу утра мы оказались в его черном шестисотом Фиате. Наверное, захотели навестить общего знакомого.

В любом случае, мы были пьяны в дым. Вдобавок стрелка спидометра показывала 80 км. Только улыбкой Фортуны можно объяснить то, что, снеся парковую ограду, пропахав клумбу рододендронов и со всего размаху въехав в каменный столб, мы не заработали ни ушиба.

Оправившись от шока, я вышиб ногой поломанную дверь и вылез наружу. Крышка капота улетела метров на десять вперед и приземлилась у клетки с обезьянами, а передок Фиата вогнулся точно по форме столба. Грубо разбуженные обезьяны страшно негодовали. Крыса сидел, вцепившись обеими руками в руль и согнувшись пополам – но не потому, что повредил себе что-нибудь, а потому что блевал на приборную доску съеденной час тому назад пиццей. Я забрался на крышу и через люк заглянул внутрь.

– Ты как?

– Да ничего… Малость перепил только. Блюю…

– Вылезти можешь?

– Если вытащишь.

Крыса заглушил двигатель, взял с приборной доски пачку сигарет и сунул ее в карман. Потом медленно взялся за мою руку и выбрался наверх. Сидя на крыше Фиата и глядя на начинавшее белеть небо, мы выкурили по нескольку сигарет. Мне почему-то вспоминался фильм про танкистов с Ричардом Бертоном в главной роли. Уж не знаю, о чем думал Крыса.

– Да-а-а… – сказал он минут через пять. – Повезло нам с тобой. Ты подумай, ни царапины! Разве такое бывает?

– И не говори, – сказал я. – Только машине-то, наверное, кранты?

– Да бог с ней. Машину можно новую купить. Везение не купишь!

Я с удивлением посмотрел на него.

– Ты что, богатый?

– Похож, да?

– Так это же хорошо…

Крыса не ответил, только неудовлетворенно потряс головой. И опять сказал:

– А все-таки нам с тобой повезло.

– Это точно…

Подошвой кроссовки Крыса потушил сигарету и щелчком пальца забросил окурок в клетку к обезьянам.

– Слушай, – сказал он, – может, нам с тобой в команду объединиться? Мы, за что ни возьмемся, все так славно получается!

– А с чего начнем?

– Давай пиво пить.

В автомате неподалеку мы купили с полдюжины банок пива и побрели к морскому берегу. Растянувшись на пляже, все выпили и стали смотреть на море. Погода была замечательная.

– Зови меня «Крыса», – сказал он.

– Почему «Крыса»? – удивился я.

– Уже не помню. Давно прилепилось. Сначала жутко не нравилось, а теперь нормально. Ко всему привыкаешь.

Мы побросали пустые банки в море, прислонились к волнорезу и часок вздремнули, с головой накрывшись своими пальто. Проснувшись, я почувствовал, как по всему телу разливается какая-то непонятная жизненная сила. Чудесное ощущение.

– Сто километров могу пробежать, – сказал я Крысе.

– Я тоже, – сказал Крыса.

На самом же деле нам предстояло выплачивать муниципалитету деньги за ремонт в парке – с рассрочкой на три года и с процентами.

 

 

К моему удивлению, Крыса ничего не читал. Никогда не видел его читающим печатный текст – не считая спортивных газет и рекламных листков. Когда я, чтобы убить время, брался за какую-нибудь книжку, он, подобно мухе, изучающей мухобойку, с любопытством в нее заглядывал.

– А зачем ты книжки читаешь?

– А зачем ты пиво пьешь?

Мы на пару закусывали маринованной ставридой и овощным салатом. Отвечая вопросом на вопрос, я даже не глядел в сторону Крысы.

Он крепко задумался. Минут через пять произнес:

– В пиве что хорошо? Оно все в мочу уходит, без остатка. Как всухую выиграл у кого-нибудь. Он сказал это и воззрился на меня, жующего.

– А зачем ты книжки читаешь?

Я проглотил последний кусок ставриды вместе с пивом и убрал тарелку. Рядом лежал недочитанный том «Воспитания чувств». Я взял его и с шуршанием пробежался по страницам.

– Затем, что Флобер уже помер!

– А живых не читаешь?

– Живых читать никакого проку нет.

– Почему?

– Потому что мертвым почти все можно простить.

Я повернулся к переносному телевизору на стойке – там исполняли «Дорогу 66».

Крыса опять задумался.

– А живым что – нельзя почти все простить?

– Живым? Я об этом как-то серьезно не думал… Но если они тебя совсем в угол загонят, как ты их тогда простишь? Наверное, не простишь… Подошел Джей, поставил перед нами еще по одной бутылке пива.

– А что будешь делать, если не простишь?

– Уткнусь в подушку и усну.

Крыса в растерянности мотнул головой.

– Странно… Как-то я не очень понимаю…

Я налил ему пива. Он весь съежился и думал. Потом заговорил:

– Последний раз я книжку читал прошлым летом. Не помню ни названия, ни автора.

Зачем читал, тоже не помню. Какой-то роман, а написала женщина. Героиня тоже женщина, знаменитый модельер, возраст около тридцати. Короче, она убедила себя, что больна неизлечимой болезнью.

– Что за болезнь?

– Не помню. Рак, наверное. Какие еще бывают неизлечимые? В общем, она едет на морской курорт и там мастурбирует всю дорогу. В ванне, в лесу, в постели, в море – короче, везде.

– И в море?

– Ага. Представляешь? Охота им про это писать. Будто больше не о чем.

– Да уж…

– Такие книжки – я извиняюсь. Меня от них блевать тянет.

Я кивнул.

– Я бы на ее месте совсем другой роман написал.

– Какой, например?

Крыса повозил пальцем по краю кружки.

– Ну, допустим, такой. Я сажусь на теплоход, а он в середине Тихого океана тонет. Я хватаюсь за спасательный круг и абсолютно один болтаюсь в ночном океане, глядя на звезды. Прекрасная, тихая ночь. И вдруг откуда-то ко мне подплывает молодая женщина, тоже на спасательном круге.

– Женщина-то хорошая?

– Ну, естественно.

Я отхлебнул пива и покачал головой.

– Дурь какая-то.

– Нет, ты дальше слушай. Значит, мы с ней вместе болтаемся в океане и разговариваем за жизнь. Откуда мы и куда, какие у нас увлечения, с кем мы раньше спали, что по телевизору смотрели, какие вчера сны видели и так далее. А потом пиво пьем.

– Погоди… Откуда пиво-то?

Крыса немного подумал.

– Оно тоже там плавало. В банках. На теплоходе столовая была, и оно оттуда высыпалось. И еще сардины в масле. Нормально, по-моему?

– Ага.

– И тут начинает светать. Что делать будем? – спрашивает она меня. Я, говорит, хочу сплавать туда, где наверняка есть остров. А я ей говорю: острова-то, может, никакого и нету! Лучше уж здесь плавать да пиво пить, а там, глядишь, и самолет прилетит спасательный. Но она меня не слушает и уплывает одна.

Крыса вздохнул и выпил пива.

– Женщина через два дня и две ночи добирается до своего острова. А меня, похмельного, спасает самолет. И через несколько лет мы с ней случайно встречаемся в маленьком баре где-то среди новостроек.

– И опять пьете пиво, да?

– Грустная история, правда?

– Грустнее некуда…

 

 

В романе Крысы я бы отметил два положительных момента. Во-первых, там нет сцен секса, а во-вторых, никто не умер. Ни к чему заставлять людей помирать или спать с женщинами – они этим заняты и без того. Такая порода.

 

* * *

 

– Ты думаешь, я была неправа? – спросила она.

Крыса отхлебнул пива и медленно покачал головой:

– Вообще говоря, все неправы.

– Почему ты так думаешь?

Крыса хмыкнул и облизал верхнюю губу. Ответа не последовало.

– У меня чуть руки не отвалились, пока я доплыла до этого острова! Думала, помру, до того худо было. И одна мысль свербила: а ну как ты прав, а я не права? Почему я мучиться должна, а ты там болтаешься в воде и в ус не дуешь?

Она издала нервный смешок и меланхолично прикрыла рукой глаза. Крыса неуверенно и бесцельно шарил по своим карманам. Первый раз за три года ему дико хотелось курить.

– Ты желала моей смерти?

– Ну, как… Немножко.

– Точно «немножко»?

– Я не помню…

Потянулось молчание. Крыса ощутил необходимость его нарушить.

– Знаешь что? Люди не рождаются одинаковыми.

– Кто это сказал?

– Джон Ф. Кеннеди.

 

 

В детстве я был ужасно молчаливым ребенком. До того молчаливым, что родители встревожились и отвели меня к знакомому психиатру.

Доктор жил на холме, в доме с видом на море. Я сел на диван в залитой солнцем приемной. Средних лет хозяйка, демонстрируя изысканные манеры, принесла мне холодный апельсиновый сок и два пончика. Стараясь не просыпать песок на колени, я съел полпончика и выпил весь сок.

«Еще будешь пить?» – спросил доктор. Я помотал головой. В приемной мы с ним были одни. С портрета на стене на меня укоризненно глядел Моцарт, похожий на боязливого кота.

– Давным-давно, – начал доктор, – жил-был добрый козел…

Какое вступление! Я закрыл глаза и попытался представить доброго козла.

– У козла на шее висели тяжелые металлические часы. Он так с ними везде и ходил.

Ходил и пыхтел. Причем мало того, что они были такие тяжелые – они еще и не работали. Пришел как-то к козлу знакомый заяц и говорит: «Слушай, козел! И чего ты все таскаешь эти ломаные часы? Они ж тяжелые, да и толку с них никакого.» «Тяжелые-то тяжелые, – отвечает козел, – да ведь я к ним привык. Хоть они и вправду тяжелые, да к тому же не работают.»

Доктор хлебнул своего апельсинового сока и с улыбкой посмотрел на меня. Я молча ждал продолжения.

– И вот однажды заяц преподнес козлу на день рожденья небольшую коробочку, перевязанную лентой. А в коробочке были новенькие, блестящие, необыкновенно легкие и отлично работающие часы. Козел ужасно обрадовался, повесил их на шею и побежал всем показывать.

Здесь сказка неожиданно кончилась.

– Ты козел. Я заяц. Часы – твоя душа.

Я почувствовал себя обманутым и покорно кивнул.

Раз в неделю, во второй половине воскресенья, пересаживаясь с поезда на автобус, я добирался до докторского дома, где в ходе лечения потреблял кофейные рулеты, яблочные пироги, сладкие плюшки и медовые рогалики. Через год такой терапии я был вынужден обратиться к дантисту.

– Цивилизация есть передача информации, – говорил мой доктор. – Если ты чего-то не можешь выразить, то этого «чего-то» как бы не существует. Вроде и есть, а на самом деле нет. Вот, скажем, ты проголодался. Стоит тебе сказать: «Есть хочу!», как я сразу дам тебе плюшку. Бери. (Я взял.) А если ничего не скажешь, то не будет тебе плюшек. (С видом злодея он спрятал тарелку с плюшками под стол.) Ноль! Понял? Говорить ты не желаешь. Но кушать-то хочется! И вот ты пытаешься выразить это без слов. На языке жестов.

Попробуй.

Я схватился за живот и изобразил на лице страдание. «Это у тебя несварение желудка!»

– засмеялся доктор.

Несварение желудка…

Потом мы с ним вели Непринужденный Разговор.

– Ну-ка, расскажи мне что-нибудь про кошек. Что угодно.

Я вертел головой, изображая раздумье.

– Ну, что тебе первое в голову приходит?

– Четвероногое животное…

– Так это слон!

– Гораздо меньше…

– Ладно, что еще?

– Живет у людей в домах. Когда есть настроение, мышей ловит.

– А что ест?

– Рыбу.

– А колбасу?

– Колбасу тоже…

В таком вот духе.

Доктор говорил правильно. Цивилизация есть передача информации. Когда станет нечего выражать и передавать, цивилизация закончится. Щелк! – и выключилась.

Весной, когда мне исполнилось 14 лет, случилась удивительная вещь. Я вдруг начал говорить – да так, будто плотину прорвало. Что именно я говорил, теперь не вспомнить, но три месяца я трещал без умолку, словно восполняя четырнадцать лет молчания. А когда в середине июля закончил, то температура у меня поднялась до сорока градусов, и я три дня не ходил в школу. Потом температура спала, и я наконец стал ни молчуном, ни болтуном – просто нормальным парнем.

 

 

Я проснулся в шестом часу утра – видимо, от жажды. Просыпаясь в чужом доме, я всегда чувствую себя, как запиханная в неподходящее тело душа. Не утерпев, я встал с узкой кровати, подошел к простенькой раковине у двери, выпил, как лошадь, несколько стаканов воды и вернулся в кровать.

В распахнутом окне виднелся кусочек моря. Только что выглянувшее солнце блестками отражалось в играющих волнах. Вглядевшись, можно было различить несколько грязноватых грузовых судов – казалось, плавать им до смерти надоело. День обещал быть жарким. Окрестные дома все еще спали – если что и слышалось, то только редкий стук железнодорожных рельсов, да еле различимая мелодия радиогимнастики. Не одеваясь, я привалился к спинке кровати, закурил и посмотрел на лежащую рядом девушку. Все ее тело было освещено солнцем, проникавшим в комнату из южного окна. Сбросив с себя легкое одеяло, она сладко спала. Дыхание время от времени становилось глубоким, правильной формы грудь вздымалась и опадала. Яркий загар только начинал понемногу сходить, и отчетливые следы от купальника причудливо белели, напоминая распадающуюся плоть.

Я докурил и минут десять пытался вспомнить, как ее зовут. Безуспешно. Самое главное, не удавалось вспомнить, знал ли я вообще когда-нибудь ее имя. Бросив эти попытки, я зевнул и еще раз на нее посмотрел. Она выглядела чуть моложе двадцати и была скорее худа, чем наоборот. Растянутой ладонью я измерил ее рост. Ладонь поместилась восемь раз, и до пятки еще осталось расстояние в большой палец. Примерно 158 сантиметров. Под правой грудью находилось родимое пятно с десятииеновую монету, похожее на пролитый соус. Мелкие волосы на лобке росли резво, как речная осока после наводнения. В довершение всего на ее левой руке было только четыре пальца.

 

 

До того, как она проснулась, прошло около трех часов. После пробуждения ей потребовалось еще минут пять, чтобы начать улавливать связь вещей. Эти пять минут я сидел, скрестив руки, и следил, как тяжелое облако на горизонте ползет к востоку, постепенно меняя форму.

Оглянувшись, я увидел, что она подняла одеяло, закуталась в него по шею и, борясь с поднимающимся со дна ее желудка запахом виски, смотрит на меня безо всякого выражения.

– Ты… кто?

– Не помнишь?

Она мотнула головой. Я закурил и предложил ей тоже, но она проигнорировала.

– Расскажи, а?

– С какого места?

– С самого начала.

Я не имел понятия, где находится «самое начало», и плохо представлял, с какими словами к ней подступиться. Выйдет, не выйдет?.. Поразмыслив секунд десять, начал:

– День был жаркий, но хороший. Днем я плавал в бассейне, потом вернулся домой, чуть вздремнул и поужинал. Шел девятый час. Я сел в машину и поехал прогуляться. Добрался до берега, включил радио в машине и сидел, глядя на море. Я часто так делаю. Где-то через полчаса мне захотелось кого-нибудь увидеть. Когда долго смотришь на море, начинаешь скучать по людям, а когда долго смотришь на людей – по морю. Странно это. Короче, я решил пойти в «Джейз бар». Во-первых, пива хотелось, а во-вторых, я там обычно встречал моего приятеля. Правда, его там не оказалось, и пришлось пить пиво в одиночку. За час выпил три бутылки.

Здесь я прервался, чтобы стряхнуть пепел.

– Кстати, ты не читала «Кошку на раскаленной крыше»?^[1]

Ответа не было. Она глядела в потолок, закутавшись в одеяло, и напоминала русалку, выброшенную на берег.

– Просто я, когда пью один, всегда эту вещь вспоминаю. Как там?.. «Кажется, вот-вот у меня в голове что-то щелкнет, и все наладится»… На самом деле так не выходит. Не щелкает ничего. В общем, ждать я умаялся и позвонил ему домой. Хотел позвать его выпить. А ответил женский голос. Я удивился – это не в его стиле совсем. Он хоть полсотни девок домой приведет и пьяный будет в ноль, но к своему телефону подойдет сам. Понимаешь?

Я сделал вид, что не туда попал, извинился и трубку повесил. Настроение как-то подпортилось, даже не знаю, почему. Выпил еще бутылку. А оно не улучшается. Глупо, конечно, но бывает так. Кончил пить и зову Джея. Сейчас, думаю, расплачусь, поеду домой, узнаю результаты бейсбола и лягу спать. Джей мне говорит: иди умойся. Он считает, что хоть ящик пива выпей, все равно можешь рулить, если умоешься. Делать нечего, пошел в умывалку. По правде сказать, умываться-то я не собирался. Так, вид делал. В той умывалке вечно труба засорена, вода не уходит. Никакого удовольствия. Хотя вчера почему-то вода уходила. Но вместо этого ты на полу валялась.

Она вздохнула и закрыла глаза.

– А дальше?

– Я тебя поднял, вывел из умывалки и у всех спросил, не знает ли кто тебя. Никто не знал. Потом мы с Джеем рану тебе обработали.

– Рану?

– Ты, когда падала, о какой-то угол головой ударилась. Да так, ничего страшного.

Она кивнула, выпростала руку из-под одеяла и легонько дотронулась до ранки на лбу.

– Обсудили мы с Джеем, что с тобой делать. В конце концов решили, что я отвезу тебя домой на машине. Залезли к тебе в сумку, нашли бумажник, связку ключей и открытку на твое имя. Я расплатился за тебя деньгами из бумажника и отвез по адресу на открытке. Открыл дверь твоим ключом и уложил тебя в постель. Вот и все. Счет в бумажнике.

Она глубоко вздохнула.

– А почему ты остался?

–?

– Почему не исчез сразу, как меня уложил?

– У меня один приятель умер от острого алкогольного отравления. Заглотнул виски, попрощался, бодренько пошел домой, почистил зубы, надел пижаму и заснул. А утром был уже холодный. Похороны ему закатили роскошные.

– И из-за этого ты остался сидеть со мной всю ночь?

– Вообще-то я собирался уйти часа в четыре. Но уснул. Утром проснулся и опять хотел уйти. Но не ушел.

– Почему?

– Ну, я подумал: надо же тебе рассказать, как дело было.

– С ума сойти, какое благородство!

Я вобрал голову в плечи, чтобы желчь, которой она старательно напитала эти слова, пролетела мимо. После чего уставился на облака.

– Я вчера… что-нибудь говорила?

– Немножко.

– О чем?

– Да о разном… Я не помню. Ничего серьезного.

Она закрыла глаза и прочистила горло.

– А открытка?

– Лежит в сумке.

– Ты ее читал?

– Вот еще!

– Точно не читал?

– Да зачем мне ее читать?

Я произнес это с раздражением. Что-то в ее словах меня задевало. Впрочем, если это отбросить, то надо признать, что она будила во мне какие-то старые воспоминания. Если бы нас свела более естественная ситуация, мы, наверное, смогли бы неплохо провести время. Так мне казалось. Однако, какую ситуацию считать естественной? Вообразить ее у меня не получалось.

– Времени сколько?

С известным облегчением я встал, взглянул на часы, лежавшие на столе, потом налил стакан воды и вернулся.

– Девять.

Она бессильно кивнула, села, прислонившись к стене, и разом осушила стакан.

– Я вчера много выпила?

– Прилично. Я бы умер на твоем месте.

– A я и умираю.

Она закурила, выпустила дым вместе со вздохом и ноожиданно выбросила спичку в открытое окно, к заливу.

– Одежду принеси.

– Какую?

Не вынимая сигареты изо рта, она закрыла глаза.

– Все равно. Только ничего не спрашивай, умоляю.

Я открыл дверцу шкафа, немного порылся, выбрал голубое платье без рукавов и подал ей. Оставаясь без белья, она надела платье через голову, сама застегнула молнию на спине и еще раз вздохнула.

– Мне пора.

– Куда?

– Да на работу…

Она сказала это, как сплюнула. Потом, пошатываясь, встала. Я продолжал сидеть на краю кровати и бессмысленно смотрел, как она умывается и причесывается. Комната была прибрана, но лишь до известного предела, выше которого наступало равнодушие – оно разливалось в воздухе и давило мне на нервы. Площадь в шесть татами^[2] была вся заставлена стандартной дешевенькой мебелью. Оставшегося пространства хватило бы на одного лежачего – и в этом пространстве она стояла, расчесывая волосы.

– А что за работа?

– Тебя не касается.

В общем-то, конечно…

Я молча докуривал сигарету. Стоя спиной ко мне, она гляделась в зеркало и растирала кончиками пальцев черноту под глазами.

– Времени сколько? – снова спросила она.

– Десять минут.

– Уже опаздываю. Давай-ка ты тоже одевайся и иди домой.-Она сбрызнула одеколоном подмышки. – У тебя ведь есть дом?

– Есть, – буркнул я и натянул майку. Продолжая сидеть на кровати, еще раз бросил взгляд в окно. – Тебе куда ехать?

– В сторону порта. А что?

– Я тебя подброшу. Чтоб не опоздала.

Не выпуская щетки из руки, она уставилась на меня и, казалось, вот-вот расплачется.

Если она поплачет, – думал я, – то ей обязательно полегчает. Но она так и не заплакала.

– Слушай, что я тебе скажу, – сказала она. – Конечно, я перебрала и была пьяная. То есть, какая бы дрянь со мной ни приключилась, отвечаю я сама. Сказав это, она деловито похлопала рукояткой щетки по ладони. Я молча ждал, что она скажет дальше.

– Так или не так?

– Ну, так…

– Но спать с девушкой, когда она лишилась сознания – низость!

– Так я же ничего не делал…

Она чуть помолчала, как бы сдерживая свое кипение.

– Хорошо, а почему я тогда была голая?

– Ты сама разделась.

– Не верю!

Она бросила щетку на кровать и принялась засовывать в сумочку бумажник, помаду, таблетки от головной боли и разные другие мелочи.

– Вот ты говоришь, что ничего не делал. А доказать сможешь?

– Может, ты сама как-нибудь проверишь?

– А как?!

Она казалась сердитой не на шутку.

– Я тебе клянусь.

– Не верю!

– Тебе остается только верить, – сказал я. И мне сразу стало неприятно.

Прекратив надоевший разговор, она вытолкала меня наружу, вышла следом сама и заперла дверь.

 

* * *

 

Вдоль реки тянулась асфальтовая дорога. Не обмениваясь ни единым словом, мы дошли по ней до пустыря, где стояла моя машина. Пока я протирал салфеткой лобовое стекло, она недоверчиво обошла вокруг и уставилась на коровью морду, размашисто намалеванную белой краской на капоте. В носу у коровы было большое кольцо, а в зубах она держала белую розу и вульгарно улыбалась.

– Это ты нарисовал?

– Нет, это еще до меня.

– А почему вдруг корова?

– И в самом деле, – сказал я.

Она отступила на два шага назад и еще раз посмотрела на коровью морду. Потом сжала губы, будто бы в запоздалой досаде на то, что вдруг разговорилась, и села в машину. Внутри было ужасно жарко. До самого порта она молчала, вытирая полотенцем струящийся пот и беспрестанно куря. Она закуривала, делала три затяжки, внимательно смотрела на фильтр, словно проверяя, отпечаталась ли помада, после чего засовывала сигарету в пепельницу и доставала новую.

– Слушай, я опять насчет вчерашнего. Что я там говорила-то? – неожиданно спросила она, уже перед выходом из машины.

– Да разное…

– Ну хоть что-нибудь вспомни.

– Про Кеннеди.

– Кеннеди?

– Про Джона Ф. Кеннеди.

Она покачала головой и вздохнула.

– Ничего не помню.

Вылезая, она молча засунула за зеркало заднего вида бумажку в тысячу иен.

 

 

Стояла страшная жара. В раскаленном воздухе можно было варить яйца. Я открыл тяжеленную дверь «Джей'з Бара», по обыкновению навалившись на нее спиной, и глотнул кондиционированного воздуха. Застоявшиеся запахи табака, виски, жареного картофеля, подмышек и канализации аккуратно накладывались друг на друга, как слои немецкого рулета.

Как обычно, я занял место в конце стойки, прислонился спиной к стене и оглядел публику. Три французских моряка в непривычной глазу форме, с ними две женщины, парочка двадцатилетних – и все. Крысы не было.

Я заказал пиво, а к нему сэндвич с мясом и кукурузой. Потом достал книгу, чтобы скоротать время до прихода Крысы.

Минут через десять вошла женщина лет тридцати в безобразно ярком платье, с грудями, налитыми, как два грейпфрута. Она села через стул от меня, точно так же оглядела помещение и заказала себе «гимлет»^[3]. Отпив глоток, она встала и до одурения долго говорила по телефону – затем перекинула через плечо сумочку и отправилась в уборную. На протяжении сорока минут это повторялось три раза. Глоток «гимлета», долгий телефонный разговор, сумочка, уборная.

Передо мной появился бармен Джей. «Задницу не протер еще?» – спросил он с кислым видом. Хоть и китаец, а по-японски он говорил гораздо лучше моего. Третий раз вернувшись из уборной, женщина огляделась вокруг, скользнула на соседнее со мной место и тихо произнесла:

– Извините ради бога, у вас мелочи не найдется?

Я кивнул, выгреб из кармана мелочь и высыпал ее на стойку. Тринадцать десятииеновых монет.

– Спасибо. Очень помогли. А то я бармену уже надоела – разменяй, да разменяй…

– Не стоит… Вы избавили меня от ненужной тяжести.

Она приветливо кивнула, проворно сгребла мелочь и ушмыгнула к телефону. Я захлопнул книгу. Джей по моей просьбе поставил на стойку переносной телевизор, и под пиво я принялся смотреть прямую трансляцию бейсбольного матча. Игра была не кое-какая. В одном только четвертом сете у двух питчеров^[4] отбили шесть подач, причем два хита принесли по очку. Один из полевых игроков, не выдержав позора, повалился на траву в приступе анемии. Пока питчеров меняли, запустили рекламу. Шесть роликов подряд – про пиво, страхование, витамины, авиакомпанию, картофельные чипсы и гигиенические салфетки.

Французский моряк, видимо, потерпев с женщинами неудачу, остановился у меня за спиной со стаканом пива в руке и спросил по-французски, что я смотрю.

– Бейсбол, – ответил я по-английски.

– Бейсбол?

В двух словах я объяснил ему правила. Вот этот мужик кидает мячик, этот лупит по нему палкой; пробежал круг – заработал очко. Моряк минут пять пялился в телевизор, а когда началась реклама, спросил, почему в музыкальном автомате нет пластинок Джонни Алиди.

– Непопулярен, – сказал я.

– А кто из французских певцов популярен?

– Адамо.

– Это бельгиец.

– Тогда Мишель Польнарефф.

– Мерде^[5].

Сказав это, моряк ушел к своему столику.

С началом пятого сета женщина наконец вернулась.

– Спасибо. Давай я тебя чем-нибудь угощу.

– Да зачем, не надо…

– Пока долг не верну, не успокоюсь – такой характер.

Попытка улыбнуться поприветливей удалась неважно, и я молча кивнул. Она поманила пальцем Джея: «Ему пиво, мне гимлет». Джей ответил тремя выразительными кивками и исчез за стойкой.

– Не приходит кого ты ждешь, да?

– Да как-то вот…

– Это женщина?

– Мужчина.

– Вот и ко мне не приходит. Похоже, да?

Я обреченно кивнул.

– Слушай, а на сколько я выгляжу?

– На двадцать восемь.

– Врешь.

– На двадцать шесть.

Она засмеялась.

– Да мне это и не важно. А как по-твоему, я замужем или незамужем?

– А что мне будет, если угадаю?

– Там посмотрим.

– Замужем.

– Ну-у-у… Наполовину угадал. В прошлом месяце развелась. Ты когда-нибудь с разведенной говорил?

– Нет. Но зато я видел невралгическую корову.

– Где?

– В университетской лаборатории. Мы ее впятером в аудиторию затолкали.

Она весело засмеялась.

– Ты студент?

– Ага.

– Я тоже когда-то была. В шестидесятые. Хорошее было время…

– А где?

Не ответив, она хихикнула, глотнула гимлета и, как вспомнив о чем-то, взглянула на часы.

– Опять звонить надо, – сказала она, взяла сумочку и встала.

После ее исчезновения мой не получивший ответа вопрос бестолково летал в воздухе.

Выпив половину пива, я подозвал Джея и расплатился.

– Убежать решил? – спросил он.

– Ну.

– Старше себя баб не любишь?

– Возраст тут не при чем. Да, если Крыса появится, передай привет.

Когда я выходил из бара, она закончила телефонный разговор и четвертый раз шла в уборную.

 

* * *

 

Всю дорогу домой я насвистывал где-то слышанную мелодию. Название никак не хотело всплывать в памяти. Совсем старая вещь. Машина стояла на берегу, и, глядя на темное ночное море, я все же попытался вспомнить, как называлась песня.

Это была «Песня Клуба Микки-Мауса». С такими словами: Вот какой веселый Есть у нас пароль: Эм-ай-си – кэй-и-вай – эм-оу-ю-эс-и!

Наверное, и вправду время было хорошее.

 

 

ВКЛ

Привет! Всем добрый вечер! Как настроение? У меня настроение лучше некуда. Такое настроение, что половиной его поделился бы с вами. Говорит радио «Эн-И-Би», программа «Попс по заявкам»! Сегодня суббота, и мы снова с вами до девяти вечера – целых два часа! Вы услышите массу самой разной музыки. Вы услышите грустные песни, ностальгические песни и веселые песни. Услышите песни, под которые хочется танцевать, песни, от которых хочется плеваться и песни, от которых хочется блевать. Самые разные песни! Звоните нам. Наш номер вы знаете. Только не запутайтесь в цифрах. Не попадите не туда. Чтобы не вышла ерунда. Или еще какая-нибудь там беда. Эх, нескладно… Кстати: мы тут уже целый час принимаем ваши заявки. Десять телефонов и ни минуты отдыха. Хотите послушать, как они трезвонят?…………. Услышали? Ужас, правда? В общем, звоните нам, пока пальцы не отвалятся. Кстати, на той неделе вы так здорово звонили, что у нас тут повылетали все пробки. Но теперь все в порядке. Мы вчера проложили специальный кабель. Не кабель, а слоновья нога. Слоновью ногу увидав, от огорчения помер жираф. Эх, опять нескладно… Короче, спокойно звоните нам до умопомрачения. Даже если у всех в студии помрачатся умы, пробки все равно не вылетят. Договорились? Сегодня на улице опять сущее пекло – так пусть его разгонит рок! Эта музыка для того и создана. Как и чудные наши девчонки. О'кей, первая песня! Просто послушайте ее молча, это отличная вещь. Забудем о жаре!

Итак, Брук Бентон, «Дождливая ночь в Джорджии»!

ВЫКЛ

………….Уф-ф-ф-ф……………… Жарища!……………… Ужас!…………

…………А кондишн на полную?………………..Нет, это ад какой-то………………….Эй, кончай, я и без того потный……………

………………..Во-во, так по кайфу……………

…………Слушай, я пить хочу! Кто-нибудь, принесите мне холодной колы.……Что? В сортир сбегать не успею? Ты моего пузыря не знаешь! У меня всем пузырям пузырь!…………

…………Спасибо, Ми-тян, ты чудо……. Холодненькая!…….

…………А открывашку не принесла?…………

…………Дура! Мне ее зубами открывать, что ли?……….. Ой, сейчас песня кончится, не успею! Кончай свои идиотские шутки!…….. ОТКРЫВАШКУ!!!

……….Черт!………..

ВКЛ

Замечательная песня, не правда ли? Настоящая музыка! Брук Бентон, «Дождливая Джорджия». По-моему, даже стало чуть прохладнее. Кстати, как вы думаете, какая сегодня температура? Тридцать семь градусов! Тридцать семь… Многовато даже для лета. Просто печка. Обниматься с девчонкой и то прохладнее, чем сидеть одному в тридцать семи градусах. Вы можете в это поверить? О'кей, хватит болтать! Ставим следующую пластинку. Криденс Клиавотер Ревайвал с песней «Кто остановит дождь?». Поехали, бэйби!

ВЫКЛ

………….Эй, уже не надо. Я ее подставкой от микрофона открыл………….

……..О-о-о-о……. Кайф!……….

……….Не бойся. Не будет икоты. Не волнуйся……..

………А как там бейсбол?………. Его, кстати, должны по другому каналу передавать……..

……….Погоди, как это? В

радиовещательной студии нет ни одного радиоприемника? В тюрьму сажать за такие дела!…………..

………….Понял. Все. Короче, следующим будет пиво. Только чтоб еще холоднее………

………Ой, кажется, подступает… Сейчас икота начнется………….

…………..Ик!……………

 

 

В четверть восьмого раздался телефонный звонок.

В тот момент я сидел развалясь в плетеном кресле и трескал сырные крекеры, запивая их пивом.

– Эй, привет. Говорит радио «Эн-И-Би», передача «Попс по заявкам». Ты нас сейчас слушал?

Торопливым глотком пива я смыл все остававшиеся во рту крекеры.

– Радио?

– Да, радио. Порождение цивилизации……….Ик!…………Вершина технической мысли.

Меньше холодильника, дешевле телевизора и точнее пылесоса. Ты сейчас чего делал?

– Я читал книгу…

– Хи-хи-хи!… Нашел занятие… Надо радио слушать! Когда читаешь, остаешься совсем один. Согласен?

– Ага…

– Вот, скажем, ты ждешь, пока спагетти сварятся – в это время можно почитать.

Понял?

– Ага…

– Ну ладно……..Ик!……….С этим закончили. Теперь скажи: ты когда-нибудь слышал диктора, который не может побороть икоту?

– Нет.

– Значит, впервые слышишь. Впрочем, как и все, кто сейчас находится у радио-приемников. Кстати, ты вообще понимаешь, почему я тебе звоню, находясь в прямом эфире?

– Нет.

– Тут такое дело… От одной девушки поступила заявка………ик!……… исполнить для тебя песню. Знаешь, чья заявка?

– Нет.

– Песня называется «Девушки Калифорнии». Исполняют Бич Бойз. Старая вещь. Ну, понял теперь? Я немножко подумал и сказал, что не знаю.

– Хм-м-м… Трудно, да? Если угадаешь, пошлем тебе фирменную футболку.

Вспоминай!

Я снова напрягся. На этот раз возникло ощущение, что в дальних закоулках памяти удалось что-то подцепить.

– Ну?.. «Девушки Калифорнии», Бич Бойз. Что тебе вспоминается?

– Лет пять назад я у своей одноклассницы брал такую пластинку.

– И что же это за одноклассница?

– Была учебная экскурсия, и она уронила контактную линзу. Я помог ей ее найти, и в благодарность она дала мне послушать пластинку.

– Так… Контактная линза… Да, а пластинку-то ты ей вернул?

– Нет, потерял…

– Ну-у-у, это не дело! Купи такую же и верни. Одно дело девчонкам чего-нибудь давать………Ик!……… А другое дело брать! Понял?

– Да.

– Хорошо. Девушка, уронившая контактную линзу пять лет назад на учебной экс-курсии! Конечно же, вы нас сейчас слушаете! Да, как ее зовут-то? Я назвал имя.

– Так вот. Он говорит, что купит такую же пластинку и вам отдаст. Замечательно, не правда ли? Кстати, сколько тебе лет?

– Двадцать один.

– Прекрасный возраст! Студент?

– Да.

–……..Ик!………

– Что?

– Я говорю: специальность какая?

– Биология.

– О-о-о… Любишь животных?

– Люблю.

– А за что?

–……..Ну, может, за то, что они не смеются…

– Вот тебе на!.. Животные не смеются?

– Собаки и лошади немножко смеются.

– Хо-хо… А когда?

– Когда им весело.

Впервые за много лет я почувствовал, что начинаю раздражаться.

– Так значит……….ик!………… из собаки может комик получиться?

– Из вас точно может.

– Ха-ха-ха-ха-ха!..

 

 

И ничем не хуже Средний Запад С дочкой фермера моей мечты, А на Севере девчонки целоваться мастерицы, С ними не замерзнешь ты.

Но куда им всем до девушек Калифорнии!..

 

 

Футболка пришла через три дня по почте.

Вот такая^[6]:

 

 

 

Утром следующего дня я напялил свою обновку – она приятно покалывала тело – и пошел бродить по окрестностям порта. Мне встретился маленький магазин грампластинок, и я зашел внутрь. В магазине не было ни души – лишь девушка-продавщица сидела за стойкой и со скучающим видом проверяла квитанции, отхлебывая из банки колу. Я поглядел на полки с пластинками и вдруг вспомнил, что знаком с ней. Это была та самая девушка без мизинца, неделю назад упавшая в умывалке. «Привет!», – сказал я ей. Опешив, она поглядела на меня, потом на футболку – и допила остатки колы.

– Как ты узнал, что я здесь работаю?

– Чистая случайность. Пластинку зашел купить.

– Какую?

– Бич Бойз. С «Девушками Калифорнии».

Подозрительно взглянув на меня, она встала, широким шагом подошла к полке и, как хорошо выдрессированная собака, вернулась с пластинкой.

– Вот эта пойдет?

Я кивнул и, не вынимая рук из карманов, оглядел магазин.

– Еще Бетховена. Третий фортепианный концерт.

На этот раз она вернулась с двумя пластинками.

– В чьем исполнении, Глена Гульда или Бакгауза?

– Глена Гульда.

Она положила одну пластинку на стойку, а другую отнесла обратно.

– Что-нибудь еще?

– Майлза Дэвиса. Где есть «Девушка в ситце».

Этот заказ потребовал от нее чуть больше времени – но и он был выполнен.

– Что дальше?

– Пожалуй, все. Спасибо.

Она разложила на стойке все три пластинки.

– И ты все это будешь слушать?

– Нет, это для подарков.

– Широкая у тебя натура.

– Как будто…

Она неловко повела плечами и назвала цену, 555 иен. Я заплатил и взял пакет с пластинками.

– Вот как получается… Благодаря тебе я сегодня три пластинки до обеда продала.

– Замечательно.

Она вздохнула, села на стул за стойкой и взялась за следующую стопку квитанций.

– Ты тут все время одна сидишь?

– Еще одна девушка есть. Сейчас на обеде.

– А ты?

– Она вернется и меня сменит.

Я вытащил из кармана сигареты и, закурив, смотрел на ее работу.

– Слушай, может нам вместе пообедать?

Она оторвала взгляд от квитанций и покачала головой.

– Я люблю обедать одна.

– И я люблю.

– И ты?

Отложив постылые квитанции в сторону, она поставила на проигрыватель последнюю пластинку Харперз Бизар.

– А чего это ты меня приглашаешь?

– Надо изредка нарушать традицию.

– Нарушай один. Хватит ко мне приставать.

Она придвинула к себе квитанции и снова взялась за работу.

Я кивнул.

– Кажется, я тебе уже говорила – ты негодяй из негодяев, – сказала она. Потом поджала круглые губки и с треском прошлась четырьмя пальцами по обрезу своих квитанций.

 

 

Когда я вошел в «Джей'з бар», Крыса, облокотясь на стойку и нахмурясь, читал роман Генри Джеймса толщиной с телефонную книгу.

– Интересно?

Крыса оторвался от книги и отрицательно покачал головой.

– Не очень. Хотя я сейчас только и делаю, что читаю. После того разговора.. Слышал такое?

– Нет.

– Роже Вадим. Французский кинорежиссер. А вот еще: Развитый Интеллект Состоит В Успешном Функционировании При Одновременном Охвате Противоположных Понятий.

– А это чье?

– Не помню. А ведь похоже на правду?

– Не похоже.

– Почему?

– Ну, вот скажем, ты просыпаешься голодный в три часа ночи и лезешь в холодильник

– а он пустой. И что ты тогда будешь делать со своим развитым интеллектом?

Крыса немного подумал и расхохотался. Я позвал Джея и заказал пива с жареным картофелем. Потом достал пакет с пластинкой и вручил Крысе.

– Это что такое?

– Подарок ко дню рождения.

– Он у меня через месяц.

– Через месяц меня уже не будет.

Не выпуская из рук пакета, Крыса задумался.

– Да?.. Жалко, что тебя не будет. – Он открыл пакет и некоторое время смотрел на пластинку. – Бетховен. Концерт для фортепиано с оркестром номер три. Глен Гульд, Леонард Бернстайн. Хм-м-м… Я этого не слышал. А ты?

– Я тоже.

– Ну спасибо… Вообще говоря, я очень рад.

 

 

Я искал ее три дня. Девчонку, которая дала мне пластинку Бич Бойз. Зайдя в административный отдел школы, я попросил список выпускников и нашел ее телефонный номер. Но позвонить по нему не удалось, автомат ответил, что номер более недействителен. Я обратился в справочную – телефонистка пять минут искала ее имя, после чего сказала, что такого имени в ее книгах нет. «Такого Имени» – это мне понравилось. Я поблагодарил и повесил трубку.

На следующий день я звонил бывшим одноклассникам и спрашивал, не знают ли они что-нибудь про нее. Никто ничего не знал, а большинство и вовсе не помнило о ее существовании. Последний из них сказал, что не желает со мной разговаривать, и повесил трубку. Даже не знаю, почему.

На третий день я еще раз сходил в школу и узнал, куда она поступила после выпуска. Это был захудалый женский вуз где-то на окраине, отделение английского языка. Я позвонил туда, представившись агентом по сбыту салатной приправы Маккормик: мол, девушка нужна мне для анкетного исследования, не могли бы вы сообщить ее адрес и телефон? Извините, конечно, но дело крайне важное. Поищем, – ответили мне, – перезвоните минут через пятнадцать. Я выпил банку пива и перезвонил. Мне сообщили, что в марте этого года она подала на отчисление. По болезни. А что за болезнь? – Она уже поправилась? – Салат может кушать? – Совсем ушла, не в академку? – на все эти вопросы ответов я не получил.

– Меня и старый адрес устроит, – сказал я, – может вы поищете? Старый адрес нашли – это оказался пансион недалеко от вуза. Я позвонил туда. Ответил, судя по голосу, комендант. Съехала весной, куда не знаю, – буркнул он и бросил трубку. Как будто хотел сказать: «И знать не желаю».

Так порвалась последняя ниточка, связывавшая меня с ней.

Я вернулся домой, открыл банку пива и стал в одиночестве слушать «Девушек Калифорнии».

 

 

Зазвонил телефон.

Я полудремал в плетеном кресле с раскрытой книгой. Только что прошел короткий ливень – деревья в саду все вымокли. После дождя задул сырой, пахнущий морем южный ветер. Задрожали листья растений в горшках на веранде, а за ними задрожали шторы.

– Алло, – послышался женский голос. Это прозвучало так, как если бы кто-то ставил хрупкий стакан на кособокий стол. – Помнишь меня? Прежде, чем ответить, я изобразил легкое раздумье.

– Как пластинки? Продаются?

– Да не очень… Кризис… Пластинки никто не слушает.

– Ага.

Она побарабанила ногтями по трубке.

– Пока нашла твой телефон, чуть с ума не сошла.

– Да?..

– В «Джей'з баре» спросила. А бармен спросил у твоего друга. Высокий такой и странный немножко. Мольера читал.

– Понятно.

Молчание.

– Все спрашивали, куда ты делся. Неделю не приходишь, так они уже думают: может, заболел?

– Даже не знал, что меня так любят…

– Ты на меня сердишься?

– Почему?

– Я тебе гадостей наговорила. Хотела извиниться.

– Насчет меня не беспокойся. Но если тебя это так волнует, то не покормить ли нам в парке голубей?

Она вздохнула, и я услышал, как щелкнула зажигалка. На заднем плане пел Боб Дилан

– «Нэшвилл Скайлайн». Наверное, звонок был из магазина.

– Да дело вообще не в тебе. Просто я не должна была так говорить, – сказала она скороговоркой.

– А ты к себе строга!

– Ну, стараюсь, по крайней мере.

Она помолчала.

– Сегодня мы можем встретиться?

– Давай.

– «Джей'з бар», восемь вечера.

– Хорошо.

– Я просто… попала в переплет.

– Понимаю.

– Спасибо.

Она повесила трубку.

 

 

Мне двадцать один год. Говорить об этом можно долго.

Еще достаточно молод, но раньше был моложе. Если это не нравится, можно лишь дождаться воскресного утра и прыгнуть с крыши Эмпайр Стэйт Билдинг.

В одном старом фильме про Великую Депрессию я слышал такую шутку:

«Когда я прохожу под Эмпайр Стэйт Билдинг, то всегда открываю зонтик. Люди сверху так и сыпятся.»

Мне двадцать один, и, по меньшей мере, помирать я пока не собираюсь. Спать же мне доводилось с тремя девчонками.

Первая училась со мной в одном классе. Нам было по семнадцать лет, и мы уверовали, что любим друг друга. Где-нибудь в темных зарослях она сбрасывала с себя коричневые туфли, белые носки, светло-зеленое платье и смешные трусы, явно не по размеру. Потом, чуть поколебавшись – часы. После чего мы сливались с ней в объятии на воскресном номере «Асахи Симбун».

Через какую-то пару месяцев после окончания школы мы внезапно расстались. Причину забыл – такая была причина, что и не вспомнить. С тех пор не встречался с ней ни разу. Иногда вспоминаю, когда не спится – и все.

Вторая девчонка хипповала. Шестнадцатилетняя, без гроша в кармане, без крыши над головой и к тому же плоскогрудая – она при этом обладала умными и красивыми глазами. Я встретил ее у станции метро «Синдзюку», когда там бурлила мощная демонстрация, парализовавшая весь транспорт вокруг.

– Будешь тут торчать, полиция заберет, – сказал я ей. Она сидела на корточках в перекрытом турникете и читала спортивную газету, выуженную из мусорного ящика.

– Ну и что, – сказала она. – Там кормят зато.

– Ой, худо тебе будет!

– Привыкну!

Я закурил и угостил ее тоже. От слезоточивого газа щипало в глазах.

– Ты ела сегодня?

– Утром…

– Слушай, я тебя накормлю. Пошли к выходу.

– Чего это ты будешь меня кормить?

– Ну… – Я не знал, что ответить, но выволок ее из турникета и повел по перекрытой улице в сторону Мэдзиро^[7].

Эта до крайности неразговорчивая девица жила в моей квартире с неделю. Каждый день она просыпалась к обеду, что-то ела, курила, листала книжки, пялилась в телевизор и иногда без видимой охоты занималась со мной сексом. Все, что у нее было – это белая холщовая сумка, а в ней толстая ветровка, две майки, джинсы, три пары грязных трусов и коробка тампонов.

– Ты откуда? – спросил я ее как-то.

– Да ты не знаешь, – только и ответила она.

В один прекрасный день я вернулся из магазина с мешком продуктов – а ее и след простыл. И ее белой сумки тоже. И еще кое-чего. На столе лежала горстка мелочи, пачка сигарет и моя свежевыстиранная футболка. А еще записка, нацарапанная на клочке бумаги. Из одного слова: «противный». Боюсь, про меня.

С третьей своей подружкой, студенткой французского отделения, я познакомился в университетской библиотеке. На весенних каникулах следующего года она повесилась в хилом лесочке сбоку от теннисного корта. Труп обнаружили лишь с началом следующего семестра, а до того он целых две недели болтался на ветру. Теперь, когда темнеет, к лесочку никто не подходит.

 

 

Она сидела, как неприкаянная, за стойкой «Джей'з бара» и болтала соломинкой в стакане джинджер-эля, гоняя по дну остатки льда.

– Уже думала, не придешь, – сказала она с каким-то облегчением, когда я сел рядом.

– Как не прийти, раз обещал? Дела задержали!

– Какие дела?

– Обувь. Я чистил обувь.

– Вот эту, что ли? – Она подозрительно покосилась на мои кеды.

– Да нет, отцовскую обувь! У нас в семье традиция. Дети непременно должны чистить отцу ботинки.

– Почему?

– Ну… Ботинки – это ведь некий символ! Представь: отец, как приговоренный, каждый вечер в восемь возвращается домой. Я чищу ему ботинки и со спокойной совестью иду пить пиво.

– Хорошая традиция…

– Да?

– Ну конечно! Отца ведь надо уважать.

– Я очень уважаю. За то, что у него только две ноги.

Она прыснула.

– У тебя замечательная семья.

– Да уж… Если забыть про деньги, то такая замечательная, что прослезиться можно.

Она все возила соломинкой по дну стакана.

– Но у меня-то семья была гораздо беднее, чем у тебя…

– Откуда ты знаешь?

– По запаху. Богатый чует богатого, а бедный – бедного.

Джей принес бутылку пива, и я наполнил свой стакан.

– Где твои родители живут?

– Не хочу говорить.

– Почему?

– Приличные люди не любят другим рассказывать, что у них дома творится.

– А ты приличный человек?

Она думала секунд пятнадцать.

– Хотелось бы им быть. Если серьезно. А кому не хотелось бы?

– Нет, ты все-таки расскажи.

– Зачем?

– Во-первых, тебе все равно надо об этом кому-нибудь рассказать, а во-вторых, я никому не проболтаюсь.

Она улыбнулась, закурила и три раза выпустила дым, молча глядя на древесные разводы, тянущиеся по стойке.

– Отец умер пять лет назад от опухоли в мозгу. Целых два года мучился, просто ужас.

Мы на него все деньги истратили, начисто. Вдобавок вымотались до того, что семья развалилась. Хотя это обычное дело.

Я кивнул.

– А мать?

– Живет где-то. На Новый Год открытки присылает.

– Не любишь ты ее, похоже?

– Похоже…

– А братья, сестры?

– Одна сестра. Мы близнецы.

– И где она?

– За тридцать тысяч световых лет отсюда.

Сказав это, она нервно засмеялась и уложила свой стакан набок.

– И чего это я про семью гадости говорю? Даже тоскливо становится.

– Да ничего особенного. У каждого есть что-нибудь этакое.

– И у тебя есть?

– И у меня. Бывает, обниму любимую игрушку – и плачу…

– А какая у тебя любимая игрушка?

– Крем для бритья.

Тут она засмеялась уже веселее. Как не смеялась, наверное, уже несколько лет.

– Слушай, – сказал я, – что ты пьешь какой-то лимонад? У тебя сухой закон?

– Хм, вообще-то я сегодня не собиралась… Ну да ладно!

– Так что ты будешь?

– Белое вино, только похолоднее.

Я подозвал Джея и заказал еще пива и белого вина.

– Скажи, а как себя чувствуешь, когда у тебя есть близнец?

– Странное ощущение. Одинаковое лицо, одинаковый интеллектуальный индекс, одинаковый размер лифчика… Надоедает это.

– Вас часто путали?

– Часто. До восьми лет. Потом у меня стало девять пальцев, и нас больше никто не путал.

Сосредоточенно и аккуратно, как пианистка перед концертом, она положила рядышком обе руки. Я взял левую, поднес к свету и внимательно рассмотрел. Маленькая рука, прохладная, как стакан коктейля. Четыре пальца на ней смотрелись красиво и совершенно естественно – как будто их и было четыре с самого рождения. Такая естественность казалась чудом. По крайней мере, шесть пальцев выглядели бы гораздо менее убедительно.

– В восемь лет я сунула мизинец в мотор пылесоса. Оторвало тут же.

– А где он теперь?

– Кто?

– Мизинец.

– Не помню. – Она засмеялась. – Такого вопроса мне еще не задавали, ты первый.

– А это беспокоит, когда мизинца нет?

– Если перчатки надеваю – беспокоит.

– И все?

Она покачала головой:

– Нельзя сказать, что совсем не беспокоит. Но не больше, чем других беспокоит толстая шея или волосы на ногах. Я кивнул.

– А чем ты занимаешься? – спросила она.

– В университете учусь. В Токио.

– На каникулы приехал?

– Ага.

– И что ты изучаешь?

– Биологию. Животных люблю.

– Я тоже люблю.

Допив остатки пива, я взял горсть картофельных чипсов.

– А вот знаешь… В Бхагалпуре был знаменитый леопард – за три года